Из романа «Берлинские соломинки»
– Много бы я отдал за твои иллюзии. Сделаться бы мне тобой, моя прелесть!
Острайхер вздохнул и почесал ухо с торчащими из него черно-седыми волосами.
– Зачем? – поинтересовалась Нина. – Чтобы сыграть проститутку?
Новая роль, которую она репетировала, не была ролью проститутки. Но костюм для ее героини был сделан на манер тех, в какие одевались самые раскованные девушки, прогуливающиеся по Кудамм и не обеспокоенные строгими правилами в отношениях с мужчинами и с человечеством в целом. Острайхер сказал, посмотрев сегодняшнюю репетицию, что костюм получился вольнее некуда. Но тут же добавил, что это хорошо, да и вообще, человечество оставляет желать лучшего, поэтому Нине нужно добавить огонька в свою роль – пусть зрителей припечет посильнее.
– Тобой я хотел бы сделаться, чтобы испытывать такое же, как ты, счастье от новых красных сапог, – ответил он.
– Почему ты решил, что я испытываю счастье?
Нина почувствовала некоторую неловкость. Она репетирует главную роль, и какую! Михаэль Фишман, восходящая звезда драматургии, написал пьесу специально для нее. Героиня – актриса комедийного кабаре, и зовут эту актрису Нина Марго! Какой еще нужен повод для счастья? А она…
– А ты так вертишь стройной ножкой и поглядываешь на свои сапожки, – ответил Острайхер, – что трудно тебе не позавидовать.
– Красные сапоги – это еще не полное счастье, – задумчиво проговорила Нина. – Полным были бы сережки от Картье. В виде колокольчиков.
Острайхер расхохотался, и она вместе с ним. За два года, что Нина работала в его «Комедийном подвальчике», они стали понимать друг друга даже не с полуслова, а с полутона.
– Что ж, – сказал Острайхер, – после премьеры сережки за мной.
– Брось, Якоб, – махнула рукой Нина. – Я пошутила. Я хочу не сережки, а подвеску. Такую длинную, геометрическую, сейчас в моде, знаешь? Из платины с бриллиантами. Но от тебя это будет слишком, даже за премьеру. Остается дождаться богатого любовника, который мне ее подарит за мою невероятную страсть.
– И то правда, – рассудительно заметил Острайхер. – Ладно, давай пока выпьем за новый год.
– Не рано ли? – засмеялась Нина.
Было двенадцатое сентября – директор мог бы выбрать для вечерней выпивки какой-нибудь более своевременный повод.
– В самый раз, – ответил он. – Сегодня Рош а-Шана, наш еврейский Новый год. Я, конечно, тоже встречаю его не в синагоге, но, в отличие от тебя, хотя бы о нем знаю.
Нина в самом деле узнавала о многочисленных еврейских праздниках только из поздравительных открыток, которые получала от мамы с ее мужем. Джозеф Мендельсон соблюдал традицию. Может, не все ее странные правила, но новогодние уж наверное. Открытка из Лондона пришла сегодня утром, да. Но, пробежав глазами пожелание счастливой записи в Книге жизни, Нина не сосредоточилась на том, в честь чего оно ей направлено.
Из многоугольного алькова своего причудливого кабинета Острайхер принес танталус, отпер его маленьким ключом и извлек хрустальный графин с коньяком. Он всегда хранил спиртное в этой хитрой подставке – говорил, если не запереть, то не успеешь оглянуться, как всё вольют в бездонные глотки алкоголики, среди которых ему приходится влачить свое старческое существование.
Плеснув коньяка в два стакана, он поднял свой и, перед тем как выпить, что-то сказал на непонятном языке – на древнееврейском, надо полагать.
– Это что значит? – с интересом спросила Нина.
– «Вспомни о нас благосклонно и обратись к нам с изначальных небесных высот, даруя спасение и милость», – ответил Острайхер. – Это «Зихронот». Молитва на Новый год.
– От чего нас спасать? – пожала плечами Нина.
– Уж об этом можешь не беспокоиться, – хмыкнул он. – Всегда найдется от чего.
Они пили коньяк, закусывали швейцарским шоколадом, который у предусмотрительного Острайхера припрятан был в ящике стола, разговаривали о театральных новостях и о них же сплетничали.
– Это, конечно, удивительно, что ты работаешь у меня, – сказал Острайхер.
– Что удивительного? – не поняла Нина.
– Ты такая романтическая красотка, что политическая сатира не должна бы тебя интересовать. Я подозреваю, что и не интересует. И тем не менее ты здесь.
– Значит, я не красотка! – засмеялась Нина. – Или, по крайней мере, не романтическая.
– Достаточно глянуть на твою мордашку, чтобы сомнения на этот счет отпали, – заверил ее Острайхер.
Отчасти он был прав: политика не слишком Нину интересовала. Но в берлинской богемной среде, в которой она сделалась своей, именно политика являлась почти что главной темой разговоров, споров, пьес, книг и прочего, что было жгуче интересно и делало всю эту жизнь такой яркой.
После репетиции Нина чувствовала бодрость, а коньяк ее усилил. В сегодняшнем спектакле она занята не была, ее репетиция закончилась к началу театрального вечера на Курфюрстендамм. Выйдя из «Комедийного подвальчика» в переулок, она свернула на бульвар и пошла по нему, размышляя, где завершить сегодняшний день.
Иллюзия счастья… Может, и иллюзия. Но высокие красные сапоги на пуговицах, купленные вчера в универсальном магазине KaDeWe, который и сам по себе казался ей восхитительным, чудо как хороши! А скорая премьера – тем более. Она мечтала стать звездой берлинской сцены и стала. Ну, вот-вот, после премьеры станет.
С богатым любовником Рихардом недавно рассталась, к сожалению или к счастью, так что ее планы на вечер носили теперь абсолютно независимый характер, и это ее очень даже радовало. Хотя для приобретения сережек-колокольчиков от Картье или модной геометрической подвески с бриллиантами Рихард с его баронским титулом и заводом по производству чего-то химического был бы очень кстати, уж это без сомнений.
Из-за дурацкого завода, который находился где-то в Саксонии, они и расстались, собственно. Рихард сказал, что дела требуют его пребывания там, и предложил Нине ехать с ним. В каком статусе, не сказал, уж точно не в качестве жены, но дело было даже не в этом. Еще не хватало бросить все ради сомнительного удовольствия сидеть в саксонских лесах и слушать пение птичек, которое Рихард обожал! Обожал он, правда, и театр – приходил на каждый спектакль, в котором Нина была занята, аплодировал громче всех и время от времени, кроме цветов, дарил что-нибудь существенное, кольцо с сапфиром, например.
Вспомнив обстоятельства, при которых он это кольцо ей преподнес, Нина даже сейчас зажмурилась от удовольствия. Рихард пригласил ее в «Бальный дом Рези» рядом с Александерплац, это был не просто танцевальный зал, а нечто совершенно грандиозное. Она специально купила платье к тому вечеру и с восторгом наблюдала, как ее открытые плечи и спина отражаются в зеркальном потолке, который, кроме нее, отражал еще тысячу танцующих. Они болтали на всех языках мира, это разноголосье будоражило так же, как оркестровые ритмы, под которые пульсировали по периметру зала зеркальные шары, и сияние какого-то немыслимого числа электрических ламп. Рихард, впрочем, сообщил Нине точное их количество – сто сорок тысяч. Он был большим поклонником технического прогресса, а прогресс этот царил в «Рези» повсюду.
На столике, за который сели ужинать, стоял телефон, и вскоре после того, как Рихард по нему позвонил, официант принес к столу коробочку с голубым бантом – в ней и обнаружилось кольцо. Рихард был так горд этой системой – подарки, оказывается, попадали в зал через множество пневматических труб, а телефоны управлялись прекрасно оборудованной автоматической станцией, – как будто все это принадлежало ему или, по крайней мере, им было изобретено и устроено в «Рези».
К тому же, он был писаный красавец, высокий, голубоглазый, ах! Нина вряд ли с ним рассталась бы, но над выбором между ним и театром не задумалась ни на минуту.
Погрузившись в воспоминания, она не сразу заметила, что на Кудамм как-то чересчур людно. Когда же, выведенная из размышлений резкими голосами, присмотрелась к происходящему вокруг, то поняла, что людность просто имеет непривычный вид, потому что ее создают мужчины одинаковой внешности, и они совсем не похожи ни на кого из тех, кто обычно фланирует по вечернему бульвару. Мужчин здесь, конечно, тоже всегда хватало, как хватает их везде, где можно получить острые впечатления. А, к примеру, американское ревю в театре Нельсона с чернокожей танцовщицей Жозефиной Бейкер в знаменитой ее банановой юбочке как раз таковым впечатлением на Кудамм и являлось. Да и разве только оно!
Однако сегодня число мужчин было все же слишком велико и увеличивалось буквально на глазах. Они стекались на бульвар изо всех окрестных переулков, хотя и так их уже собрался здесь, кажется, целый полк. Сравнение с полком пришло Нине в голову не случайно: все эти мужчины хоть и были в штатском, но держались как-то по-военному. Может, это ощущение создавалось от того, что они очень уж целенаправленно двигались в одну сторону – к перекрестку бульвара с Фазаненштрассе. Их движение было таким слаженным, что напоминало волну.
Не успела Нина удивиться, что им всем там понадобилось, как увидела, что навстречу им с Фазаненштрассе движется другая волна. Отчасти она состояла из евреев в кипах и черных сюртуках, но в основном из людей, чья национальность в одежде никак не сказывалась. Сначала Нина не поняла, почему эти люди идут так кучно, но почти сразу догадалась, что они вышли из синагоги, где закончилась новогодняя служба. Да, ведь и Острайхер сетовал, что встречает еврейский новый год не там. Были среди них и женщины, обычные городские дамы, одетые «на выход», то есть ровно такие же, какие заполняли сейчас рестораны вместе со своими мужьями или с ними же выходили из автомобилей, чтобы влиться в толпу у театральных дверей, или стайками сидели на летних верандах кафе, оживленно болтая.
И вот этих обычных людей, берлинских людей, сопровождала толпа мужчин, схожих друг с другом так, что не требовалось и военной формы, чтобы понять это сходство. Они шли по обе стороны тротуара, как конвой.
Как только это слово возникло у Нины в голове, один из этих мужчин выкрикнул:
– Хайль Гитлер!
– Германия, проснись! – подхватил другой. – Хватит евреям справлять свои гнусные праздники в нашей столице! Сдохнуть им! Евреям сдохнуть!
И вдруг все они, словно выдохнув разом, закричали:
– Бей их! Бей евреев до смерти!
Это прозвучало так дико – здесь, на ярко освещенном бульваре, в его непринужденной свободе, которая и составляла дух Берлина, – что Нина остановилась в остолбенении.
Наверное, зря остановилась – следовало бежать, и поскорее. Но куда?! Где можно чувствовать себя более безопасно, чем в этих ярких огнях, в этом многолюдье, во всей этой разноголосой беспечности, которой бульвар заполнен, как русло реки водою?
Впрочем, если бы Нина и захотела бежать, то не смогла бы: у нее отнялись ноги. Она стояла у края бульвара и смотрела, как в его середине подтянутые мужчины бьют идущих из синагоги людей. Некоторые пытались отвечать на удары, но силы были неравны так очевидно, что все это даже не напоминало драку, а напоминало лишь то, чем и являлось, – избиение.
– Это штурмовики, – услышала Нина. – Надо же, как ловко они здесь собрались, никто и не заметил.
Мужчина, вальяжным тоном произнесший эти слова, стоял рядом с ней на тротуаре. В руке у него была только что раскуренная сигара, но разворачивающееся на бульваре зрелище отвлекло его от сигарного действа. Взглянув на него, Нина увидела, что он смотрит на происходящее с неподдельным интересом.
– Но ведь они без формы, – возразила его спутница, высокая дама в модном шелковом платье с заниженной талией. – Может быть, это просто прохожие.
– Не говори ерунды, Марта, – поморщился мужчина. – Посмотри, какие удары. Это специальные тренировки, понятно же. Они у себя в отрядах упражняются. А без формы, думаю, для того чтобы не компрометировать Геббельса.
Один из самых известных национал-социалистов Йозеф Геббельс недавно стал гауляйтером района. Это Нина знала, потому что они представляли в «Комедийном подвальчике» пресмешную пародию на него.
«А Якоб? – вспомнив про театр, подумала она. – Боже, он-то хоть еще не вышел оттуда?!»
Когда она уходила из его кабинета, Острайхер кивнул на стопку рукописей у себя на столе и сказал, что с удовольствием скоротал бы вечерок в кафе, но ему предстоит до ночи читать пьесы, присланные неизвестными драматургами и давно уже копившиеся без ответа. Он всегда читал пьесы сам – говорил, вдруг среди обычного мусора попадется бриллиант.
Оставалось надеяться, что так оно и есть: Якоб сидит в своем кабинете без окон и не слышит, что творится на Кудамм, и точно не выйдет наружу, пока все это не закончится.
Но чем оно может закончиться и сколько будет длиться?!
Нина наконец пришла в себя.
– Надо же вызвать полицию! – воскликнула она.
Мужчина с сигарой смерил ее взглядом и процедил:
– Вам надо – вы и вызывайте. А по мне так будет совсем неплохо, если парни почистят город от всякой швали.
– Пойдем, Клаус, – сказала его спутница. – Опоздаем на спектакль.
– Да это же интереснее любого спектакля!
Он расхохотался. У Нины дыхание остановилось от его хохота и его слов. Тем более что как раз в этот момент двое штурмовиков догнали пожилого еврея, убегавшего от них, и сбили его с ног. Он упал, и они принялись избивать его ногами. Один из них ударил тяжелым башмаком по голове, чтобы слетела кипа, и отфутболил ее со словами:
– Одевайся по-человечески!
Удовлетворившись этим, они оставили человека лежать на асфальте и подскочили к столикам летнего кафе. Людей за этими столиками сидело много – никто не ушел. Кто-то, наверное, пребывал в таком же остолбенении, как Нина, а кому-то было так же интересно наблюдать за происходящим, как господину с сигарой. Но штурмовики, очевидно, не намеревались разбираться в этих тонкостях – у них были собственные критерии.
– Вот он! – крикнул тот, который только что сбил с человека кипу. – Вы только гляньте! Я у себя в Панкове с голоду подыхаю, а еврей жрет в ресторане на Кудамм!
Ни крепкий этот тип не был похож на голодающего, ни тот, на кого он указывал, не был евреем. Вернее, непонятно было, еврей он или нет. Или это Нине было непонятно? Ну конечно, ей даже в голову никогда не приходило определять!
Штурмовик ударил этого человека кулаком по лицу. От удара упал назад стул, и человек ударился затылком об асфальт. Закричала женщина, сидевшая рядом с ним за столиком. В ту же минуту второй штурмовик схватил ее за длинную цепочку, на которой висела подвеска – точно такая, геометрическая, о которой Нина полчаса назад говорила с Острайхером, – и мгновенным движением обернул эту цепочку вокруг ее шеи.
– Не спи с евреями, – приговаривал он.
Женский крик сорвался, перешел в хрип. Закричали другие женщины, поднялся всеобщий шум. Не обращая на этот шум внимания, крепкий тип продолжал душить женщину цепочкой, а ее спутник лежал на спине без сознания, как и тот человек, которого сбили с ног несколькими минутами раньше.
К столикам кафе бежали еще люди. Нине показалось, сейчас они помогут – ну не может же такое происходить безнаказанно! Но едва эта мысль мелькнула у нее в голове, как она поняла, что бегущие – тоже штурмовики, и ожидать от них помощи явно не следует. Однако и смотреть на весь этот ужас…
– Что вы делаете?! – закричала Нина. – Ведь вы ее задушите!
Она бросилась к задыхающейся женщине сама, схватила штурмовика за плечо, пытаясь его оттащить. Какое!.. Пальцы будто на камень наткнулись. Он обернулся, Нина увидела его лицо – словно топором вырубленное, покрасневшее от усилия, с выпученными маленькими глазками. Он ударил локтем назад, и, ахнув, Нина сама чуть не упала, потому что удар пришелся ей в солнечное сплетение и в глазах у нее потемнело.
Она отшатнулась и почувствовала, что упирается спиной во что-то такое же твердое, как плечо штурмовика. Обернулась и увидела перед собой мужчину необыкновенной красоты – высокого, статного, светловолосого, с гармоничными чертами лица и пронзительно-голубыми глазами. Господи, наконец кто-то пришел на помощь!
Но прежде чем Нина успела произнести это вслух, красавец взял ее за плечи и тряхнул так, что она прикусила губу. Во рту стало солоно от крови, Нина вскрикнула.
– Тебе что надо? – спокойно спросил этот человек. – Решила защитить соплеменника?
Он проговорил это тем тоном, который Нина назвала бы светским. Если бы этот человек не обращался к ней на «ты» и не держал ее за плечи, казалось, не пальцами, а клещами.
Мир переворачивался с ног на голову прямо сейчас, в эти самые минуты. Нина почувствовала, поняла это так ясно, будто кто-то сказал ей это на ухо. Или над ухом у нее громко крикнул.
– Кто вам дал право?..
Она хотела выкрикнуть это, но из горла вырвался лишь растерянный писк.
Однако красавец с пальцами-клещами, видимо, и это счел для себя оскорбительным.
– Я тебе покажу право… – сквозь зубы проговорил он.
И, отпустив одно Нинино плечо, освободившейся рукой отвесил ей пощечину, такую сильную, что у нее искры из глаз посыпались. От удара или от того, что мир не переворачивался уже и даже не перевернулся, а взорвался и разлетелся на мелкие осколки.
Вдруг мелькнуло при этом в памяти: вот она идет из школы через задние дворы Веддинга, мальчишки дергают ее за ворот пальто, за волосы, толкают, и, переполненная возмущением, она начинает колотить их кулаками и пинать ногами, и…
– А-а-а!..
Это Нина не пропищала и не пролепетала, а наконец выкрикнула, вложив в крик всю свою ярость. Нет, все-таки не всю – всю она вложила в удар лбом в нос мерзавца.
Да, удар пришелся бы в нос, если бы перед ней был кто-нибудь из тех мальчишек с заднего двора. Но этому высоченному типу удар пришелся в подбородок и, кажется, не нанес никакого ущерба. Во всяком случае, он даже не поморщился. Лишь зачем-то опустил руку в карман брюк. Когда вынул, Нина увидела на ней кастет.
– Вы что?! – успела она вскрикнуть.
Он усмехнулся и ответил с тем же спокойствием, с каким интересовался, не решила ли она защитить соплеменника. Даже с некоторой назидательностью он ей ответил:
– Мы вас будем убивать. Везде, где увидим. И никто нам слова не скажет.
И ничего она больше не услышала, потому что за этими словами последовал удар, и голова ее взорвалась не в воображении уже, а в смысле самом прямом и последнем.