63(31) Яков Эрлих

Зарисовки

  Памяти моего отца Романа Эрлиха

Просто перепутали

Длиннющий коридор коммунальной квартиры напоминал ущелье, заставленное старыми шкафами. На стенах висели детские ванночки, тазы и даже велосипед. Все это освещалась тусклой лампочкой на скрученном, как тонкая косичка первоклассницы, проводе. На лампочку можно было смотреть, не щурясь. Внутри лампочки можно было разглядеть завиток нити накаливания, который подрагивал, отдавая себя общественному пользованию. Мальчик лет шести катал по коридору соседскую девочку. Она гордо восседала на трехколесном велосипеде, а он ловко маневрировал по лабиринту коридора. У девочки было странное имя – Донита, это имя было созвучно времени, о котором идет речь. Папа девочки был рабочим, а мама лаборанткой. И появилась на свет Дочь Науки и Труда – Донита. Во дворе с другими детьми играли Марлены (Маркс + Ленин), Владлены и прочие производные от вождей революции.

Шел 1937 год.

По ночам по городу разъезжали автомобили с людьми, у которых были очень озабоченные, неулыбающиеся лица. Мальчик жил своей детской жизнью. По утрам он, как все дети, не хотел вставать. Нужно было идти чистить зубы, опуская зубную щетку в картонную коробочку с зубным порошком. Зубной порошок напоминал по вкусу раздавленный мел, которым рисовали классики во дворе, – чем, собственно, он и являлся. Потом обязательно надо было вымыть уши и шею леденющей водой, и только потом можно сесть завтракать.

 День был заполнен множеством важных дел. Можно раскрашивать картинки, лепить из пластилина, складывать из тетрадного листа самолетик, – и еще очень много чего можно было сделать, пока не приходил с работы папа.

 Папа работал бухгалтером, а мама была модистка – так называли портних, которые могли пошить что угодно и из чего угодно. Обычная семья, как тысячи других семей.

В довольно большой комнате с двумя огромными окнами стояла родительская кровать с металлическими никелированными спинками, шкаф, детская кроватка и большой круглый стол с четырьмя стульями. Стол был накрыт тяжелой скатертью с бахромой, которую скатывали, когда глава дома возвращался домой и садился ужинать.

 Так было и в этот вечер. Поужинав незамысловатой пищей, приготовленной на примусе на общей кухне, родители садились отдохнуть. Из совместных развлечений имелись только лусканье семечек и пересказ того, что происходило на работе. Перед сном отец вслух читал какую-нибудь книгу, и мальчик, убаюканный монотонным голосом, засыпал.

 Ложились рано, и вечер пролетал как одно мгновение. Муравейник квартиры затихал. Время от времени слышался прокуренный кашель соседа, стук открываемой двери в уборную и скрип половиц.

И вдруг в один миг все изменилось. Настойчивый стук во входную дверь разбудил всех. Проснулся и мальчик. Стало совсем тихо; казалось, что люди перестали дышать. Кто-то открыл входную дверь, и в коридор, в сопровождении дворника, вошли трое.

Наша дверь была четвертой от начала коридора, и полуодетые родители стали прислушиваться к шагам.

В первой комнате жила семья глухонемых. Муж работал на пилораме. Шум работающего механизма для нормального человека был бы невыносим, и поэтому там работали исключительно глухие. Отец посмотрел на маму, развел руками и прошептал: «Это не за ними. Наверное, это за Красильниковым».

Красильниковы жили за второй дверью. Отец семейства был коммерческим директором в какой-то артели. И хоть они, как и все другие, ютились в одной комнате с двумя детьми и старухой матерью, но жили богаче остальных. Он был реальным кандидатом на прогулку по ночному городу. Но прошли и мимо их двери. За третьей дверью жил парализованный старик с дочкой – старой девой. Третья дверь осталась позади.

«Это за мной!» – выдохнул отец. Ничуть не сомневаясь в своей вине – в шпионаже, диверсиях и вредительстве, – он начал судорожно натягивать штаны.

Чеканный шаг богов в человеческом обличье, не меняя ритма, проследовал дальше.

 Отец постарел на десять лет. Он весь обмяк. Возникло впечатление, что из него вышел воздух. Он сидел с потухшим взглядом, уставившись в одну точку. Неизвестно точно, как долго длилась эта мука.

Конечной остановкой была комната, в которой проживала семья Немировских. Жена болела пороком сердца. Тихая улыбчивая женщина в очках, с совершенно обескровленными губами. Она растила двух маленьких девочек, а муж ее работал техником на канатном заводе и был настолько тих и незаметен, что временами соседи считали, что он от нее ушел.

Его вывели из квартиры и увезли.

Через три дня соседи похоронили его жену, которая умерла от сердечного приступа. Девочек забрала бабушка в деревню. А через три месяца он появился в квартире. Его отпустили, так как оказалось, что в соседнем подъезде жил его однофамилец, и дворник просто перепутал жильцов.

 Фейга на колесах

Мадам Рожковскую вся коммунальная квартира знала, как «Фейгу на колесах».

Вообще давать соседям клички – не знаю, как в других городах, – но в Одессе это было сплошь и рядом. У нас во дворе проживали «Коля-уксус», «Вантёпа куриная жопа» и «Верка-пулеметчица», названная так за неимоверно быстрый разговор. И, конечно, вершиной в придумывании кличек было назвать одну из наших соседок «Шурка Напротив», так как была еще одна Шурка, – и понять, о какой из них идет речь, без приставки оказывалось просто невозможно.

Вернемся к мадам Рожковской. Надо заметить, что разговор идет о довоенной Одессе, и вся эта история была мне рассказана моим папой. Семья моего папы проживала в громадной квартире, которая раньше принадлежала детскому врачу по фамилии Кох. Врача уплотнили, заселив в каждую комнату семью, причем эти семьи иногда состояли из представителей сразу трех поколений, которые не всегда мирно сосуществовали на разделенном шкафами и занавесками пространстве. Это не мешало им любить, рожать, отмечать праздники, умирать… И все на каких-то двенадцати квадратных метрах.

Волею судьбы в одной из комнат оказалась и наша героиня. Мой папа любил бывать у нее в комнате, которая сильно отличалась от остальных комнат, в которых обитали многочисленные соседи. Дело в том, что мадам Рожковская в молодости была красавицей и женой известного в Одессе адвоката. Ее фотографии в шляпках, с затянутой в корсет талией, небрежно облокотившейся на подставку, рядом с которой восседал муж, стояли на мраморной доске огромного серванта. Сам сервант тоже являлся произведением искусства. Его дверцы были украшены вазами с виноградом, искусно вырезанными из дерева. И маленькому мальчику безумно нравилось водить пальцем по выпуклым гроздьям и изгибам ваз.

Муж нашей героини практиковал еще до революции. Был он известен, образован и богат. Обожал свою красавицу Фейгу и готов был для нее на все. Кроме того, он увлекался собиранием фарфора и считался одним из самых крупных знатоков и ценителей в этой области. На замечательном серванте красовались уцелевшие остатки его коллекции. Особенно был заметен большой фарфоровый бегемот: весь в складках серой пористой кожи, с большой распахнутой пастью красного цвета и длинными кривоватыми клыками.

Фейга любила рассказывать маленькому мальчику «о той жизни». И он, со своей детской наивностью, спросил ее:

– А почему тебя называют Фейга на колесах?

Фейга улыбнулась; ее глаза замерли и взгляд застыл.

Она вспомнила, как ее муж приехал домой, и извозчик помог внести в дом коробку, в которой был тот самый бегемот. Муж обнял свою Фейгу и сказал, что намечен благотворительный вечер, на который он пожертвовал много денег при условии, что она будет этот вечер открывать. Она молодая, стройная, с прекрасным лицом, на котором природа собрала воедино удивительные, с еврейской печалью, глаза, совершенный по форме нос и в меру пухлые губы. Она – и только она! – должна блистать, открывая бал. Кроме того, он заказал из Варшавы ей ботинки, которые должны быть готовы к балу; и эти ботинки будут с колесиками – и она, поддерживаемая под руки, не войдет, а проплывет между гостями. Только такой он мечтает ее увидеть.

– И что же, так оно и было? – спросил мальчик.

– Да, так и было, а иначе я не была бы Фейгой на колесах…

Наступила война. Румыны подходили к Одессе, и мальчик со своей семьей, и мадам Рожковская эвакуировались.

Прошла война, и люди потянулись к своим домам. Отовсюду: с Урала, из Средней Азии – возвращались одесситы. Вернулся и повзрослевший на четыре года мальчик, раненный при бомбежке осколком в ногу, увидевший и переживший за эти годы столько всякого, что немногие и за целую долгую жизнь повидали. Он вошел, чуть прихрамывая, в свою квартиру.

И кого он увидел? Конечно же, Фейгу. Она, постаревшая, в каких-то обносках, но все еще сохранившая красоту, выжила и вернулась. Муж ее умер давно, детей у них не было, и она не боялась получить похоронку. Но иногда она вспоминала маленького соседского мальчика, и ее сердце щемило от мысли, что с ним могло что-то случиться.

Она обняла его, и слезы лились из ее глаз. В комнате не было серванта, его стопили в первую же зиму. У дворничихи, которая осталась, как тогда говорили, «при румынах», нашли кровать с никелированными шишечками на спинках и панцирной сеткой, еще кое-какую домашнюю утварь – и бегемота, который чудом уцелел и не был разбит и выброшен, как совершенно бесполезная вещь.

Жизнь возвращалась в свое голодное и нищее русло.

Время не ждет ни мальчиков, ни старух. Ему – почти шестнадцать, а ей – почти семьдесят. Он повзрослел, поглядывает на девочек, уже бреется. Она выживает.

И вот однажды она говорит ему:

– Зайди ко мне, я разбогатела.

Действительно, на столе стоят сахар, белый хлеб и масло.

– Откуда все это?..

– Понимаешь, я отнесла к антиквару моего бегемота, и он дал мне кучу денег. Месяца два я могу не голодать.

– Мадам Рожковская, а может, он стоит дороже? – с прежней же наивностью спросил мой папа.

– Не знаю, он мне был дорог, как память.

Через два дня они случайно встретились в коридоре.

– Знаешь, Ромчик, а ты был прав. Я пошла к антиквару и спросила, что это за бегемот. И знаешь, что он сказал? Оказывается, этих бегемотов было два. Их сделал какой-то известный мастер. Один из них был у моего мужа, а второй находится в Лувре. Он сказал, что дал мне очень хорошую цену, так как просто никто за него вообще ничего не даст, и предложил мне его вернуть, если я верну деньги.

– Ну и что вы намерены делать? – спросил мой папа.

– Как что?! Ясно, что будем два месяца кушать бегемота.

Эмиграция

​Протяжный гудок парохода, щелкающие каблуками офицеры, магические слова «Париж, Константинополь»… Эмиграция.

Одесса, 1990 год, эмиграция.

Перекличка в Александровском садике.

– Бабушка-еврейка – замечательно!

– А что, если – дедушка?

– Хуже…

Все покупают махровые китайские простыни и масляные радиаторы. Зачем они в пустыне?..

Бывшие передовики производства, комсомольцы и даже старые коммунисты оставляли свои коммунальные квартиры, собрания в ЖЭКе, и любыми путями, «ради детей», старались поскорее уехать.

Очень умные вывозят библиотеки. По-настоящему умные – камешки. Ходят разные истории о том, как их вывозят. Кто-то глотает, а потом, изъяв их из недр своего организма, познает азы археологии…

Очень увлекательная история бродит среди населения о том, что на Одесском заводе шампанских вин однажды закатали в пробку бриллиант, как минимум, из короны британской королевы; а в Чопе грузчики, украв именно эту бутылку, выстрелили пробку, а шампанское распили, и теперь где-то между рельсами до сих пор валяется огромное состояние…

Доблестные пограничники и таможенники стоят на страже социалистической собственности, экспроприируя у экспроприаторов все, что им понравилось…

Путей «отступления» немного, самолеты в ту сторону еще не летают, поэтому в Будапешт, Бухарест или Варшаву пробираются на поездах и автобусах.

Мы ехали из Львова в Варшаву – на автобусе. Две совершенно незнакомые семьи с баулами, чемоданами… И видеомагнитофоном – нашей главной ценностью.

На границе таможенник, узнав, что все в нашей семье с высшим образованием, потерял к нам всякий интерес.

Вторая семья дипломов имела меньше и сразу привлекла внимание таможенника. Сразу было видно, что перед нами профи. Был затребован багаж, и две клешни пограничника погрузились в чрево баула. По истечении пяти минут оттуда была торжественно извлечена перевязанная бечевкой обувная коробка.

– Это что?! – строго спросил порозовевший служивый у заметно побледневших предателей родины.

Никто не помнил, что это за коробка.

Недоумение – с одной стороны, и нескрываемая радость – с другой…

Коробка была вскрыта. Внутри оказался замотанный в газету пакет.

Газетные клочья разлетелись в разные стороны. Под газетой оказалось что-то, завернутое в женское трико.

– Это мое! – воскликнула теща.

Недоумение с одной стороны и нескрываемая радость с другой – закипали.

Развернутые трико обнажили не тещины прелести, а еще одну коробочку, но уже поменьше.

Со стороны все это действо отдаленно напоминало вручение новогоднего подарка.

С маленькой коробочкой, замотанной особенно тщательно, пришлось повозиться. Владелец багажа покачивался от ужаса. Таможенник, с выражением экстаза на лице, раскрыл коробку…

Внутри коробки был клубок ваты. А в вате лежали нежно-розовые, с белыми голливудскими зубами, вставные челюсти.

– О! А я думал, что я их забыл! – радостно воскликнул тесть.

Брезгливо переместив находку обратно в коробку, таможенник поставил печать, и все облегченно вздохнули…

Погуляли

Познакомиться с девушкой было несложно. То, что сейчас у жуликов в Интернете называется фишинг, зародилось давно и представляло собой многократное фланирование по Дерибасовской в поисках объекта. Результативность у всех была разная, но в принципе все были довольны. Познакомиться было полдела, завершающим аккордом – нужно иметь «хату», на которую девушку и следовало уговорить. В те времена привести девушку домой, чтобы она осталась ночевать, было не принято. Родители упорно рассказывали своим половозрелым чадам, что детей приносят аисты, а дети выдумывали несуществующие именины своих друзей, у которых они переночуют.

Мы только отметили Новый Год веселой компанией, и в результате гулянки образовались несколько пар, решивших продолжить знакомство ближе. Как известно, диффузия подразумевает плотное прилегание двух предметов, а для этого нужна была площадь. И вот у нашего товарища Лени (о чудо!) были ключи от комнаты в коммунальной квартире. На самом деле эта комната принадлежала его дяде, который работал прорабом на стройке, любил выпить, был в разводе и менял спутниц жизни довольно часто. Эта комната была тихой гаванью, где он мог переждать житейские бури.

Вот туда мы и направились.

Лабиринт коридора вел к заветной комнате. Соседей было много. Все коммунальные услуги оплачивались то ли с метров, то ли с количества людей, и только за свет платили по счетчикам. Их количество на входе напоминало центр управления космическим полетом. Кроме того, в общей уборной у каждого была своя лампочка, и не дай бог, если ты включил соседскую. Картину завершали «круги» – так называлась сидушка на унитаз. Так вот, у каждой семьи, в целях гигиены, был свой «круг»; и они висели на гвоздях, как хомуты в конюшне.

Дойдя до двери, за которой мы предвкушали неземные удовольствия, мы с удивлением обнаружили, что она не заперта.

Открыв дверь, мы очутились в огромной комнате с двумя громадными окнами. Эта комната была частью когда-то большой квартиры. Высокие потолки, украшенные лепниной, оказались наказанием для жильцов, так как поклеить обои здесь было бы непросто. Обои были дефицитом, особенно финские или югославские, и поэтому за шкафом и под ковром на стенке оставляли старые обои, а зачастую – просто газеты.

Посреди комнаты стоял стол с остатками пищи, ножницами и какой-то одеждой, а в глубине стоял диван, на котором кучей было навалено тряпье.

 И вдруг из этого тряпья явился законный хозяин квартиры. Он поднялся на худых ногах, торчащих из семейных ситцевых трусов с веселым цветочным рисунком; в майке неопределенного цвета, в котором преобладали голубоватый и серый оттенки. Вся палитра казалась выгоревшей и смело могла отвечать понятию «пастельный». Он был нетрезв, и наше присутствие его не удивило. Он обратился к нам с речью, которая лилась сплошным потоком и представляла собой нечто монолитное. Связкой слов, этаким цементом в этом монолите, служило слово «блядь».

Отметив достоинства задницы одной из наших спутниц, – причем это было сделано с чувством знатока и прозвучало, как мысли вслух, – он поинтересовался: нет ли у нас выпить? Сообщение о том, что да, имеется, было встречено одобрительно, с похвалой.

Покоренные его обаянием, точностью определений и обрушившейся на нас речью, включая цементную связку, мы и не представляли, что нас ждет.

Он вдруг сник, схватился за щеку, стал подвывать и жаловаться, что у него сильно болит зуб. И в подтверждение открыл рот и показал каждому, где и какой зуб, причем предлагал даже потрогать пальцем, как он шатается. Картина, увиденная мною, казалась мечтой дантиста: этакое эльдорадо из стальных коронок и желтых зубов в парадонтозной десне. Зубы смотрелись не очень надежными; они были довольно длинными, так как были оголены почти до корней, и шатались, похоже, даже от дыхания.

Тематика вечера, можно сказать, сменилась – с желания изучать общую анатомию на изучение полости рта.

И тут началось: наш радушный хозяин попросил, чтобы ему обязательно удалили зуб. И, как ни странно, мой товарищ – его племянник, выпускник мехмата университета, – с радостью согласился. Я думаю, что это была такая утонченная месть за облом, который дядя невольно создал, материализовав свое тело на нашем пути.

Были найдены плоскогубцы; их продезинфицировали в водке; полость рта обработана тем же материалом, – и зуб извлечен довольно легко и быстро. Запив утрату антибиотиком из бутылки, пациент выразил удовлетворение успешной операцией, а нам ничего не оставалось, как разойтись по домам.

«Какое счастье, – подумал я, – что это был не аппендицит».