Воспоминания о Тюмени
«Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток».
(А. С. Пушкин)
В августе 1945 году я вместе с мамой и двумя сёстрами вернулась в родные края – бывшую Смоленскую, тогда Тверскую область. Наша деревня, находившаяся на окраине небольшого городка Белого (древний щит Москвы), была расположена по сторонам Вяземского большака, ве-дущего к Москве. Деревня была снесена с лица земли. Город Белый лежал в руинах. Ни один мужчина из нашей деревни не вернулся с войны. Погиб в 1942 году под Сталинградом и мой отец. Он был танкистом.
Мама отыскала родную сестру, жившую в деревне, в 35 километрах от Белого. Сюда и съехались уцелевшие родственники – женщины и дети. Здесь я пошла в сельскую семилетнюю школу, которую окончила в 1952 году.
После окончания школы поступила в Бельское педаго-гическое училище, и в течение четырёх лет еженедельно преодолевала расстояние в 35 километров, чтобы взять у мамы хоть какие-то продукты. Эти походы домой – в одиночестве, по дорогам, усеянным искорёженной военной техникой, в разное время года (зимой на лыжах, летом пешком) невольно развили во мне наблюдательность, склонность к раздумью, созерцанию, и безграничную любовь к природе.
В 1956 году я окончила училище с красным дипломом. Это давало мне право учиться дальше, а не работать по распределению в сельской школе. В училище, наряду с литературой и русским языком, мне особенно нравились уроки рисования и чистописания. Это натолкнуло меня на мысль продолжить образование в Академии художеств.
Моя старшая сестра Лиля (1931-1983), работавшая по распределению в Подмосковье, вышла замуж за ленин-градца, и летом 1956 года приехала с мужем в Ленинград. Поэтому и я появилась в Ленинграде. Они жили на улице Желябова (сейчас Большая Конюшенная), в огромной коммунальной квартире, занимая 15-метровую комнату. В этой квартире жили люди разных профессий: постановщик голоса, пожилой архитектор с женой, несколько учителей, врач, билетер Александринского театра. В этой квартире я и проходила свои «университеты».
В 1957 году у сестры родился сын, и я часто приходила помочь ей. Однажды я не застала её дома, она вышла погулять с ребенком. Архитектор Александр Иванович Полетаев и его жена Евгения Владимировна позвали меня к себе. У них за большим круглым столом сидело много гостей: в основном женщины, – и один мужчина, не считая хозяина. Их комната была большая; на стенах висело несколько картин итальянских мастеров. На столе стояло блюдо с пирожками. Пили чай. Дамы шутили, смеялись, называя друг друга «девочками», что мне, двадцатилетней, казалось странным, хотя дамам было лишь немного за пятьдесят. Одна дама особенно звонко хохотала, как серебряный колокольчик. Только невысокий немолодой мужчина в поношенном костюме, ссутулясь, сидел мрачный, почти не принимал участия в разговорах и ни разу не улыбнулся. Вид у него был усталый.
Когда гости разошлись, Евгения Владимировна спросила меня: «Знаешь ли ты, кто этот мужчина?». Я, конечно, не знала. Это был Михаил Зощенко, рассказами которого мы зачитывались в общежитии, хохоча до колик. Среди дам за столом сидела и бывшая хозяйка всей этой большой квартиры, жившая в коммуналке в соседнем доме.
Александра Ивановича, породистого старого петербурж-ца, мой племянник называл «няня-архитектор». Как бездетные люди, они его любили и баловали. У меня сохранились две книги по истории древнего Рима и Греции, подаренные Александром Ивановичем Полетаевым.
Приехав в Ленинград, я прошла собеседование (коллоквиум) в Академии художеств, (Институт живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина), а потом ждала, пока сдадут экзамены все потоки, так как процент медалистов уже был набран. Чудом оказалась студенткой факультета теории и истории искусств (ФТИИ).
На искусствоведческом учились в основном девушки; в лучшем случае были один или два юноши, чаще всего китайцы. Наш же курс был «мужской» – из одиннадцати поступивших семь юношей! Возраст студентов, особенно на творческих факультетах, колебался от 18 до 36 лет. Многие еще ходили в гимнастерках, были и инвалиды. У нас на курсе был один китаец, один албанец, литовка, латыш. Все юные, из интеллигентных, столичных семей, и только я – из крестьян. Учиться предстояло пять лет…
Наступила преддипломная практика. Из рекомендован-ных тем, я выбрала «Керамика послевоенных лет Конаковского фаянсового завода им. М. И. Калинина». За-вод был расположен в посёлке Конаково (до 1930 года село Кузнецово), на Иваньковском водохранилище. Когда-то этот завод (основанный в 1809 году) входил в империю фарфорово-гончарного производства Матвея Сидоровича Кузнецова – настоящего самородка, обладавшего энергией, светлым практическим умом и вкусом. В 1960 году Конаково было захолустьем, но завод выпускал отличную продукцию. Многое шло на экспорт. Здесь работали и старые мастера, и молодые выпускники из Ленинграда и Москвы.
Меня поселили в женское общежитие – старое, без особых удобств, где проживали девушки-работницы завода. Девушки ходили всегда в платочках и напоминали мона-шек. Со мной они вежливо здоровались, но в разговоры не вступали. Позже от одной из девушек в общежитии я узнала, что они исповедуют старообрядчество, ходят в молельный дом. Их отчужденность мне стала понятна.
В посёлке запомнился единственный магазин, где прода-вался чёрный хлеб и большие залежавшиеся пачки марга-рина, развернув которые, нужно было счистить зелёный налёт. У стен завода сидели местные бабушки и торговали скромным домашним ассортиментом овощей и грибами.
Я уже была девушка столичная; густые волосы завязы-вала хвостом, на лоб спускалась чёлка. Проходя мимо этих старушек, я слышала в спину: «Вот распустила хвост, как у лошади». Мне не хотелось огорчать бабушек, и я заплела косу, но в спину мне говорили: «Вот идёт, трясёт чёлкой». Я заколола чёлку, но так затосковала, что написала открытку «SOS» своей подруге и однокурснице Лене Кириллиной, проходившей практику в Третьяковской галерее. Из Москвы ходили электрички. Через два дня Лена была в Конаково. Она – девушка смелая и независимая. Увидев меня, она долго хохотала, потом спросила: «Алька, что с тобой? Что ты такая прилизанная?» Я поведала о своих неприятностях. «Сейчас же завяжешь свой хвост, распустишь чёлку, и мы пойдём на завод». Это был верный ход – шипение старушек прекратилось.
Мы с подругой увлеклись технологическими эксперимен-тами. Брали бракованные чашки и блюдца (так называемое «белье»), расписывали их, делали брошки, маленькие скульптурки, покрывали разными глазурями. Работницы завода бережно ставили наши поделки в муфельные печи, извинялись, если что-то не получалось, относясь к нашим занятиям серьёзно.
Питались мы однообразно. Покупали хлеб, зелёный маргарин, картошку у бабушек. Грибы собирали сами, лес был рядом. Грибов было уйма, самых разных; набирали молоденьких, варили нехитрый обед.
Время промелькнуло быстро. Мне нужно было заканчивать практику в Музее керамики в Кусково, а Лене завершать дела в Третьяковской галерее. (Моя подруга, Елена Владимировна Кириллина (1936–2016), стала впос-ледствии крупнейшим специалистом по творчеству Репина; 49 лет посвятила возрождению музея-усадьбы Репина «Пенаты».)
Руководитель моего диплома, Нина Тимофеевна Яглова, перед практикой меня напутствовала: не попадаться на глаза в Кусково заведующему научным отделом музея Борису Александровичу Салтыкову. Он, дескать, девушек не любит – выйдут замуж, появятся дети, забросят профес-сию. Я добросовестно выполняла порученную мне работу. Перед концом практики вдруг явился Борис Александрович – и стал уговаривать меня после окончания института работать в их музее. Это стало полной неожиданностью для меня. Я хорошо училась, но по молодости и легкомыслию никаких планов на будущее не строила. Казалось, что всё само образуется. Видя мою нерешительность, Борис Александрович стал говорить, что Кусково скоро войдёт в состав Москвы, и у меня будет московская прописка. Вот уж о чём я точно не думала! Он стал объяснять мне, что, к сожалению, по распределению присылают на работу людей, которые никогда не занима-лись прикладным искусством и не собираются им заниматься. Борис Александрович даже повёл меня в парк и показал павильон «Эрмитаж», который будет приспособ-лен под жильё сотрудников музея.
В институт я вернулась с местом работы. И. А. Бартенев, декан искусствоведческого факультета, написал мне отличную характеристику, которую я отослала в Кусково. Оставалось полгода до окончания института.
Вспоминаю смешной эпизод из студенческой жизни. На нашем факультете было заочное отделение. Одновре-менно с нами сдавали государственные экзамены и заочники. Запомнились два студента из Львова: Петр Сопильник и Михаил Фиголь. Они были взрослыми, семейными, очень серьёзно и хорошо учились. Запомнились они не только своими фамилиями, но и моментом сдачи экзамена. Не слушая лекций, они неправильно произносили фамилии художников. Кто-то из них отвечал передо мной, и рассказывая об итальянском искусстве, пересыпал свою речь словами: «Падуя́, Монтенья́». Я с волнением думала, что заканчиваю институт, но впервые слышу, о чём бойко рассказывает студент. Преподаватели поправляли его, но он продолжал «ездить из Мантуи́ в Падую́».
Сданы государственные экзамены, защищены дипломы. Наши мальчики написали дипломы себе и помогли китайцу и албанцу. Наступил день распределения. Встретив меня в коридоре, Бартенев сказал, что мне волноваться нечего, предстоит подписать документы о распределении в Кусково – и всё. Но судьба сделала серьезный поворот.
Никита Сергеевич Хрущев в 1960 году совершил поездку по стране, побывал в Сибири – и, вернувшись, издал указ, чтобы выпускников всех вузов 1961 года распределять только на периферию, главным образом в Сибирь; никого не оставлять в Москве и Ленинграде. О поездке в Кусково не могло быть и речи. Мне предложили город Тюмень. К своему стыду и от неожиданности я не знала, где находится Тюмень и попросила показать её мне на карте. Большая карта нашей страны висела перед комиссией. Кто-то из членов комиссии встал – и тоже не сразу нашел Тюмень на карте. Я бросилась на главпочтамт и позвонила в Кусково. Меня успокоили, пообещав связаться с институтом и всё уладить. В крайнем случае, нужно будет приехать в Москву, и директор музея сходит со мной в министерство культуры.
На другой день нас вызвали на бюро комсомола и ска-зали: «Вражеские станции «Би-би-си» и «Голос Америки» передали, что целый курс выступил против линии партии и отказался ехать по распределению». Это меня ошеломило. Ни на курсе, ни в общежитии никогда не велось никаких диссидентских разговоров. Просто волюнтаристский указ Хрущева шел вразрез с намеченными планами каждого из небольшой группы студентов. О линии партии никто и не думал. Китаец уехал в Китай, албанец – в Албанию, Корсакайте – в Вильнюс, Настя Ракова ушла в декрет, Клявинь по болезни взял академический отпуск и уехал в Ригу. Распределению подлежали шесть человек. Из шести четверо были ленинградцы, Лактионов – москвич (усынов-лённый народным художником СССР А. И. Лактионовым). Одна я иногородняя. Какой тут курс и какая линия партии?! Но: «партия приказала – комсомол ответил: “Есть!”».
Ни звонки, ни поход в министерство не помогли. Снова, как в 1959 году, И. А. Бартенев уговаривал меня: «Мивочка, (буква «л» ему не давалась), вы должны, мы вас просим…». Почему я пишу «снова уговаривал меня»? Дело в том, что в 1959 году было решено: шесть студентов нашей группы послать на практику в ГДР, а шесть студентов из ГДР должны были приехать на практику в Академию. В эту группу входила и я. Раздали большие анкеты-простыни для заполнения. Я была в Германии во время войны. Это были такие страшные воспоминания детства, что ехать опять в Германию добровольно и слышать немецкую речь я не хотела. К тому же и заполнить подробную анкету не могла; рассказывать о том, что была на оккупированной территории, а потом в Польше и Германии опасалась. В наших краях война коснулась каждой семьи, о войне старались не говорить и не вспоминать. Вот Игорь Александрович Бартенев и уговаривал меня: «Мивочка, вы должны поехать. Мы вам доверяем». В те времена было так: если хочешь – не поедешь, а не хочешь – поедешь. Месяц нежеланной практики в ГДР навсегда очистил мою душу от страшных воспоминаний немецкого плена и в какой-то степени залечил глубокие раны, нанесенные войной.
В общежитии я узнала, что в Тюмень распределены живописцы и один скульптор. Понемногу я успокоилась и стала готовиться к поездке. Кто-то из преподавателей посоветовал мне обратиться к главному хранителю Русского Музея, Евгению Константиновичу Кроллау. Ранее он работал главным хранителем областной картинной галереи Тюмени, где предстояло работать и мне. Там были два вакантных места: главного хранителя и старшего научного сотрудника. Кроллау посоветовал мне быть старшим научным сотрудником, и добавил, что в Тюмени строится новый дом, где предполагаются квартиры для молодых специалистов.
После преддипломной практики у меня было много разных предметов конаковского завода, подаренных художниками. Развернув эти богатства, я думала: «Если за одну практику у меня столько вещей, сколько же их будет, если я постоянно буду связана с фарфором и фаянсом!?» И раздарила всё в общежитии, оставив себе несколько памятных…
Итак – Тюмень. Багаж отправлен, билет куплен. Последние дни в опустевшем общежитии. На нашем женском этаже поселилась полная мама-армянка, сопровождавшая своего сына поступать и готовившая для него вкусные домашние обеды. Пришла и я с чайником на кухню. Мама поинтересовалась: на каком курсе я учусь? Я ответила, что закончила и уже распределена на работу. «И куда?» – спросила она. «В Сибирь», – ответила я. Женщина отпрянула от плиты и с ужасом в глазах, раскинув передо мной руки, воскликнула: «Вай мэ! Доченька, за что?». Я очень удивилась ее трагизму. Нас ехало в Тюмень пять человек: три живописца, скульптор и я. Мы были молоды, не обременены житейским грузом и ничего не боялись.
Мой будущий муж, студент 5-го курса живописного факультета Олег Гадалов сопровождал меня в Тюмень. Все приехавшие художники, как и было обещано при распределении, получили отдельные квартиры в пятиэтаж-ном доме, недавно построенном на пустыре, где должен вырасти новый микрорайон. Петя Токарев, Виктор Шруб, Афанасий Заливаха – живописцы. Виктор Мурашов – скульптор, Евстафий Кобелев – график, выпускник Московс-кого художественного института им. В. И. Сурикова, и Валентин Белов – скульптор; он окончил Таллиннский художественный институт и приехал на год раньше. На разных этажах квартиры у всех были однокомнатные, кроме Токарева, у которого давно была семья, к тому же он был тюменец. В этом доме на пустыре получилось как бы продолжение общежития.
Виктор Шруб поселил нас с Олегом в своей квартире, а сам, оставив жену Ольгу Микрюкову в Ленинграде, успел завести возлюбленную. Мебели в квартирах почти ни у кого не было. Прожив двое суток у Шруба, мы с Олегом отправи-лись на приём к чиновнику за своей квартирой. Ведь Евгений Константинович Кроллау в Русском Музее говорил, что ему с семьей обещали дать трехкомнатную квартиру. Я тогда подумала: «А что, если вдруг эту квартиру дадут мне? Что я в ней буду делать одна?» Вот о чём я тогда пережи-вала. У меня – ящик с книгами и чемодан со скромными пожитками и двумя пакетами гречневой крупы, которые мне с трудом достала сестра. Денежная реформа привела к продовольственным трудностям даже в Ленинграде. В Тюмени полки магазинов были пусты. Ни мяса, ни сыра, ни сливочного масла, – ничего, кроме каких-то консервов, ржавой селёдки, да ещё пластин рыбьего жира, на котором блестели чёрные точки незрелой черной икры. Однажды я это попробовала и до сих пор вспоминаю с отвращением. Но была картошка, чёрный хлеб, молоко и кефир.
На приём к чиновнику мы попали легко. В просторном кабинете за большим столом сидел солидный мужчина. На полу, на стенах красивые ковры. Ответ его был таков: «Кто вас сюда звал, тот пусть и даёт вам квартиры. У меня ничего нет». Этот холодный хамский тон нас даже не огорчил. Мы были молоды (мне 25, Олегу 26), счастливы, здоровы. Казалось, что всё впереди.
После этого приёма мы оказались в гостинице «Заря». Я подала администратору свой паспорт, у Олега паспорт не попросили, и записали: “Васильев Олег Сергеевич, муж”. Олег улыбнулся и ничего не сказал. Номер на втором этаже просторный, с коврами на полу и на стенах. Большой письменный стол, настольная лампа под стеклянным зеленым абажуром. Душ, туалет в коридоре.
Суровый климат Сибири располагал к коврам. Ковры советского времени были качественные, добротные, красивые, так как техника «персидских» ковров не менялась на протяжении столетий. «Ковровый кабинет» гостиницы «Заря» мы вспоминали всегда с благодарностью. Здесь мы оба поняли, что соединены навсегда. Непередаваемая нежность тихого счастья, единства и радости наполняла наши сердца. От природы мы оба застенчивы и старались таить свои чувства, но на нас как-то в этой гостинице все смотрели с искренней добротой.
На зелёном абажуре мы заметили трещину. Решили, что мы виноваты, и пошли к дежурной повиниться, предлагали возместить убыток. Дежурная была крайне удивлена и сказала, что в её практике это впервые: обычно и за явный ущерб люди своей вины не признают. Успокоила нас, сказав, что трещина там и была.
Недельный срок нашего совместного проживания подошёл к концу. Олегу нужно было возвращаться в Ленинград, заканчивать институт. На искусствоведческом – 5 лет обучения, на творческих факультетах – 6 лет. Последний год – дипломный. Тема его диплома – “Геологи”. Два года Олег ездил с геологами в Хабаровский край, собирал материал для диплома, одновременно работал в экспедициях и полюбил геологов-романтиков.
После Ленинграда Тюмень мне показалась патриархаль-ным одноэтажным, однообразным городом. Деревянные дома с резными ставнями, купеческие каменные особнячки на главной улице. Областная картинная галерея располагалась в одном из таких двухэтажных особняков (1907 г.; Н. А. Панкратьева, разбогатевшего крестьянина). Основана галерея в 1956 или 1957 году. До 1960 г. её главным хранителем был Евгений Константинович Кроллау, у которого я была в июне 1961-го, – уже как у главного хранителя Русского Музея, – и который посоветовал мне занять должность старшего научного сотрудника, Я последовала его совету и начала самостоятельную профессиональную жизнь.
На первом этаже особняка располагались небогатые фонды. Комната для четверых сотрудников (вместе со мной) – на втором. Возглавлял галерею директор Сергей Петрович Кадцин. Из скудных фондов самостоятельные выставки трудно было сделать, поэтому галерея принимала передвижные выставки из Москвы и Ленинграда. Когда я появилась в музее, его залы были пусты. Передвижная выставка только что уехала.
Откуда брались эти передвижные выставки? В советские годы с масштабных выставок в столицах республик и крупных городах, и с зональных и всесоюзных выставок в Москве министерство культуры СССР проводило закупки лучших работ для Русского Музея, Третьяковской галереи, других значительных и более мелких музеев. Нераспределённые по музеям работы оставались в Москве, где была организована «Дирекция выставок и панорам». Здесь оседали оставшиеся произведения. Из них и формировались передвижные выставки, колесившие по музеям страны,
В безвыставочный промежуток в галерее решено было сделать выставку работ художников, прибывших по распределению, и местных, которых в Тюмени и не было, – кроме живописца-любителя Александра Павловича Митинского (1905 года рождения). Это был пожилой человек со следами перенесенного инсульта, ходил с палочкой. Его пейзажи маслом и акварелью, небольшого формата были искренними и милыми.
Среди ленинградской группы выделялся Виктор Шруб, наделённый артистизмом, ораторским способностями и лидерскими качествами. Он и в институте был председате-лем профкома. Шруб привёз в Тюмень авторское умень-шенное повторение своего диплома «Священные камни», посвященного защите Севастополя в 1941-1945 гг., много натурных этюдов, два портрета жены Ольги Микрюковой.
Заливаха выставил жанровую картину «В колхоз», ряд этюдов и пейзажей. Он работал под влиянием импрессио-нистов, Фалька; его живопись отличалась яркостью красок, а сам он – образованностью…
На выставке были представлены живопись, графика, скульптура, в основном портреты доярок, свинарок, буриль-щиков, сплавщиков леса, путейцев, рационализаторов, и пейзажи. Всё типично для выпускников того периода советского реализма.
Тюмень была тихим городком, с мирным течением жизни, и после блеска культурной столицы – Ленинграда, казалось, что здесь культуры и нет. В городе, правда, был областной драматический театр, краеведческий музей, несколько высших учебных заведений, – и уже «забил первый фонтан нефти». Город, расположенный на равнине, перерезан рекой Турой. За рекой на возвышении стоял полуразрушенный каменный храм, в развалинах которого было несколько помещений, выделенных под мастерские художников. Это было очень красивое место, здесь, кажется, раньше был монастырь. Выходили две газеты: большого формата «Тюменская правда» и маленькая «Тюменский комсомолец».
Предыдущие выставки были скромными. А тут – живопись, скульптура, яркие краски, широкие мазки. В картинную галерею хлынул народ. По городу пошли слухи о художниках-модернистах. Выставку посетили журналисты «Тюменского комсомольца», где работала молодежь, и чиновники областного управления культуры. В книге отзывов пошли высказывания полярные, даже со стихами. Запомнилось: «Мажут, кистью краски на холст бросая, новое изобретают – новое..! Глина сплошная голая! Подражают западной поганке Ван-Гогу».
Нового не было ничего: советский реализм и несовер-шенство только что окончивших институт художников. Придирались к красноватым волосам на портрете Ольги Микрюковой. Мол, красных волос не бывает
На выставке были представлены тобольские косторезы, работающие в давней, традиционной манере. К ним претензий не было.
В «Тюменской правде» вышла разгромная статья. «Тюменский комсомолец» выступил в защиту. Тюмень проснулась, зашумела. Шруб ораторствовал, Заливаха что-то тихо растолковывал чиновникам.
Днём на выставке, а вечером в однокомнатной квартире Заливахи, в доме на пустыре, обсуждали проблемы. У Заливахи был самодельный длинный, красочно расписан-ный сундук; он служил одновременно и столом, и кроватью. Как я уже упоминала, с продуктами было плохо. Варили картошку, макароны, покупали селёдку, водку. Пили умеренно. Кто-то достал или привёз с собой тушёнку. После трапезы я старалась мыть посуду, но Заливаха часто не разрешал и говорил: «Зачем ее мыть? Завтра опять в ней будем варить».
Шруб с наружной стороны окна своей квартиры повесил большой красный фонарь, который был виден издалека. Освещения на пустыре не было. Фонарь Шруб получил от моряков, когда собирал материал и писал этюды для диплома.
Жизнь в Тюмени закипела. Галерея не вмещала посети-телей. Чиновники почувствовали опасность, забеспокои-лись. Собрали «культурную общественность» в театре. Виктор Шруб расхаживал по сцене и ораторствовал. В институте его считали неглубоким человеком, но в нём было что-то безобидное и привлекательное. Нам он обещал охмурить дочку высокопоставленного чиновника. Ему было 37 лет, он был мужчиной в расцвете сил.
Шруб и Заливаха были родом из Украины. Шруб – из Херсонской области, Заливаха – из Харьковской. Почему-то они решили выпячивать свое украинство. Надели вышитые косоворотки. Шруб стал себя называть Остапом, Заливаху Опанасом. У Шруба была игра, напускное, но Заливаха, пожалуй, был украинский националист, более скрытный, Кажется, позже за свои мысли он привлекался к ответственности (доходили такие слухи). У него были пластинки «Украинские думы», которые он часто слушал, подперев голову руками.
Жизнь в Тюмени продолжала бурлить. Чиновники вызвали из Свердловска (Екатеринбурга) партийных художников, чтобы оценить положение. В Свердловске был мощный союз художников, а в Тюмени не было ничего. Всё время продолжались собрания, обсуждения; но опасения чиновников не покидали. Наконец, в обкоме партии собрали всю общественность. В центре города стояло многоэтажное безликое здание, перед ним, кажется, собирались ставить памятник Ленину. В этом здании размещались все госучреждения. Зал был полон. Первый секретарь обкома Щербина был в Москве, заседание вёл его заместитель. Выступающие говорили о руководящей роли партии, о здоровой идеологической направленности искусства, о недопустимости западного влияния. Под конец было сказано: «Беспартийных просим покинуть зал, партийных – остаться». Когда беспартийные стали выходить из зала, я невольно обратила внимание на оставшихся. Как будто муку просеяли через сито, и на сите осталась шелуха. И пелена упала с моих глаз. Я твёрдо решила, что никогда не вступлю в ряды этой партии. Так и сделала, несмотря на серьёзные уговоры в различные периоды жизни. А ведь комсомолкой была с 14 лет активной, свято верящей в светлое будущее.
В конечном итоге, вызвали из Москвы референта Московского союза художников. Приехала «столичная особа». На вокзал её пошли встречать наши художники во главе со Шрубом, с балалайкой и букетом сухих цветов, нарванных на пустыре. Референтом оказалась образован-ная, умная Ирина Леонардовна Туржанская, дочь замеча-тельного художника Леонарда Викторовича Туржанского. Она-то и объяснила местным зашоренным чиновникам, что ничего страшного в нашей выставке нет. В результате организовали Тюменское отделение союза художников. Председателем стал Валентин Михайлович Белов, скульптор.
Во всей этой «буре в стакане», длившейся всю осень, действительно ничего не было, кроме доли озорства и мо-лодой энергии – никакой идеологической вредной подоплё-ки. «Священные камни», «Путейцы», «Горячий цех», «В колхоз», портреты тружеников села, завода – всё в духе соцреализма, кроме красноватых, просто подкрашенных хною волос Ольги и ярких, но живописных этюдов Заливахи. Скорее, можно было говорить о недостатке мастерства и других несовершенствах выпускников.
Тюмень успокоилась, но какая-то культурная жизнь была разбужена. Появились небольшие сюжеты по телевизору, оживилась выставочная работа, потребность в лекциях. Меня всюду приглашали, считая, что молодой искусствовед из Ленинграда может ответить на все вопросы. Я же знала мало, волновалась, комплексовала, но отказаться было нельзя. В тихом, уютном «ковровом» номере я спешно готовилась к разным мероприятиям.
Эта наша «революция» в картинной галерее кончилась благополучно, потому что прошел уже XX съезд партии, осудивший культ личности Сталина. А то ведь из-за ерунды и чепухи могли состряпать дело.
В доме на пустыре по-прежнему собирались у Заливахи, Иногда я заходила к Мурашовым. Виктор Мурашов приехал в Тюмень со своей мамой Екатериной Александровной. Виктор в общежитии был влюблён в меня. Это был очень правильный, искренний человек, талантливый скульптор. Девчонки нашей комнаты нарисовали карикатуру, где я стою на пьедестале, а Виктор влюблённо смотрит на изваянный им памятник. Моё сердце было занято, и я не могла откликнуться на ухаживание молодого человека. Его мама очень ко мне привязалась, и печалилась, что у меня уже есть Олег. После сборов у Заливахи она не отпускала меня и оставляла ночевать у себя. Это были трогательные, добрые люди, в высшей степени порядочные.
В гостинице «Заря» я прожила месяц. Мой «ковровый» номер, видимо, стоил дорого для галереи, и меня поселили в частном доме. Дом был двухэтажный, старый, деревянный, на другом берегу Туры. Платила галерея. На первом этаже лежали дрова, жили куры. На втором – большая комната хозяйки, где стояла и моя кровать. Две маленькие комнаты на этом этаже сдавались молоденьким жёнам офицеров; мужья приходили на выходные.
Моя хозяйка была лет шестидесяти. Раньше она работала в столовой обкома партии, у неё сохранились связи, и она иногда подкармливала меня. Некоторые угощения я не забуду никогда. Это сибирские пельмени, пироги с вязигой и сосьвенскую селёдку. На реке Сосьве водилась эта небольшая необыкновенная селёдочка, называемая царской, так как её раньше подавали к царскому столу, а в советское время – лицам, заменившим царский двор. Угощения были не каждый день, хотя хозяйка относилась ко мне очень хорошо.
Мой Олег писал часто, как и я ему. Присылал иногда небольшие посылки и подарочки. Письма я получала на почтамте. В советское время существовала услуга – письмо-телеграмма. За очень небольшую плату можно было написать 50 слов, не считая адреса. Это было замечательно – недорого и быстро. Так мы и жили перепиской и надеждой на встречу.
Ещё в Ленинграде я получила так называемые подъём-ные. Молодому специалисту, отправляющемуся по распре-делению на работу, выдавали небольшие деньги. На эти деньги я купила себе демисезонное пальто из плотной шерсти и чешские войлочные ботики на молниях. Купив обновки, я думала, что подготовилась к зиме в Тюмени. Но Тюмень – это Сибирь. Зима так зима! Лето так лето! Начались морозы, – с солнцем, треском и скрипом. На автобусной остановке я стояла, словно босиком на раска-лённом железе. Не спасали и мамины шерстяные носки. Страшно вспомнить.
Я писала о сибирских морозах маме, жившей в деревне Калининской, теперь Тверской, раньше – Смоленской области. Русская деревня… Бездумные реформы прави-тельства уничтожали русскую деревню, а с нею и богатейшую народную культуру. Ещё наши края не успели оправиться от опустошительной Отечественной войны, выкосившей всех мужчин; ещё на полях оставались ржавеющие танки и пушки, а уже поступило распоряжение «сеять кок-сагыз». Стране нужен каучук! Наш председатель колхоза, самородок из крестьян, Г. Я. Ващенков, рискуя партбилетом и грозящими ему неприятностями, согласился засеять этой невиданной культурой один гектар, и поручил нашей семилетней школе ухаживать за ним. Сеять нужно было по методу академика Лысенко: квадратно-гнездовым способом. Всё лето мы, школьники, пололи эти квадраты, не затрагивая центр. Результат – гектар жирных сорняков.
Хрущев распорядился сеять «царицу полей» кукурузу. Она всходила и вырастала до 10-15 см. Снова пустые поля. Основные же культуры наших мест – ценнейший лён, зерно-вые, картофель, а также животноводство – отходили на второй план. Потом исконные русские области Хрущев объявил нерентабельным нечерноземьем, повелел распа-хивать целину. Русская деревня была окончательно добита. Пустели дивные места Смоленщины, со смешан-ными, весёлыми и богатыми лесами, плавными холмами, пригорками, речками, лощинами и разнотравными лугами.
Вот в такой вымирающей деревне проживали две вдовы: мама и её сестра, из потомственных трудолюбивых крестьян-середняков. И пришлось маме за много километ-ров отыскать старичка, который и свалял мне валенки.
Я получила посылку с валенками. Это была вещь! Мороз не страшен. Скрипит, искрится на морозе снежок, а ногам тепло. Эти валенки ручной работы, без всяких добавок, лёгкие, мягкие, тёплые, из шерсти овцы романовской породы, дорогие мне валеночки, я сохранила как память о маме, Олеге и Тюмени.
Вспоминается ещё одно тюменское приключение. Однажды Шруб приходит на выставку с двумя молодень-кими девушками и начинает, со свойственной ему театраль-ностью, знакомить девушек со мной. К моему изумлению, я вижу, что девушки в моих кофточках и косыночках. Я не подала виду, доработала день. Вечером поехала к Екатерине Александровне Мурашовой за советом. Я виновата сама. Прожив с Олегом двое суток у Шруба, оставила чемодан в его квартире, взяв перемену с собой. Жила в гостинице и месяц чемоданом не интересовалась. Он был без ключа.
Мы с Екатериной Александровной решили сходить к Шрубу и поговорить с ним. Шруб вернулся поздно. Узнав о случившемся, он был искренне расстроен: сказал, что о таком и подумать не мог. Это чистая правда. В чьих кофточках девушки – его, конечно, не заботило… В чемода-не же моём остались только два пакета гречневой крупы. Девушек он только что проводил на автовокзал, они сдали вещи в багаж, и завтра, в 11 часов утра, уедут домой на автобусе. Девушки из ближайшей деревни служили ему натурщицами.
Мы договорились, что утром приедем на автовокзал пораньше и попросим девушкам багаж не выдавать. Я переночевала у Мурашовых, а утром со Шрубом отправилась на автовокзал. Девушки мне вернули некоторые замызганные кофточки и косыночки, а каких-то вещей у них уже не было…
Люди моего поколения к материальным потерям относились легко. Важнее было сохранить лицо. Ведь мы приехали из Ленинграда поднимать культуру – и вдруг такое!
Наш директор Сергей Петрович Кадцин был немолод, умудрен опытом, отличался добротой, хотя доходили слухи, что раньше он служил в какой-то колонии. Всё может быть. В советское время партийных работников перебра-сывали в разные сферы деятельности. Мне Сергей Петро-вич запомнился добряком. Иногда он заходил в комнату сотрудников и говорил: «Девчонки! Ну что вы тут сидите? Идёт такой-то фильм. Сходите в кино». О себе откровенно рассказывал, что образования, связанного с искусством, у него нет. Из художников признавал только Шишкина. Единственный раз был на курсах повышения квалификации в Москве. Несколько лекций им читал И. И. Грабарь, водил в запасники Третьяковской галереи. Подведя к ранним работам Машкова и Кончаловского, спросил: «О чём говорят эти картины?». Не слыша ответов, Грабарь сказал: «Я – краска! Я – краска!»
Однажды Сергей Петрович вызывает меня к себе, сажает напротив, по-отечески смотрит на меня и спрашивает: «Вы замужем?» Я отвечаю: «Да». «И вы расписаны?» Я отвечаю: «Нет. Это не так важно». Тогда он говорит следующее: «Нет, дорогая Альбина Алексеевна. Для того, чтобы нащать – нужна бумага и пещать. (Он не выговаривал букву «ч»). Я вам даю командировку на десять дней в Москву и Ленинград. Вы зайдёте в «Дирекцию выставок и панорам», потом в Русский Музей, узнаете, какие передвижные выставки могут нам предложить. Повидаетесь со своим мужем, – и обязательно вернитесь с бумагой и пещатью».
Спасибо доброму Сергею Петровичу за его настойчивый отеческий совет. Я в Москве. Остановилась в «Суриковских клоповниках» – бараках у Рижского вокзала, служивших общежитием Суриковского художественного института. Всё мне благоприятствовало. В общежитии мест не было, но меня на двое суток подселили в комнату из четырех человек, на раскладушке. Я была рада этой раскладушке, а с людьми я умела ладить: за плечами 9-летний опыт жизни в студенческих общежитиях. В «Дирекции выставок и панорам» договорилась об очередной выставке для нашей галереи.
Ленинград. Встреча с Олегом. Мы счастливы. Олег всегда звал меня в ЗАГС, но мне казалось это неважным. Теперь он обрадован напутствием Сергея Петровича. Олег жил с двоюродной сестрой Еленой Августовной на Васильевском острове, в Гавани, в 9-метровой комнате коммунальной квартиры.
Мы отправились в ЗАГС и стали просить нас расписать. Суровая дама, взглянув на нас, ответила, что ждать нужно минимум месяц. Мы приводили свои доводы: что я в командировке, и ждать не можем. Дама ворчала: «То вас срочно расписывай, потом срочно разводи», – но всё-таки назначила день, 8 февраля 1962 года.
Мы пришли в назначенное время. Опять оплошность. Оказалось – нужны два свидетеля. Вышли на улицу, рядом военно-морское училище. Обратились к двум морякам. Они смущенно сказали, что они в робах, идут на задание и им неудобно снять шинели. Два следующих морячка согласились, были одеты по форме, поставили свои фамилии в нужном месте, поздравили нас и пошли своей дорогой. Я долго помнила их фамилии, но не записала, теперь забыла.
У нас не было ни свадебных нарядов, ни колец. На мне была светло-жёлтая трикотажная кофточка, вернувшаяся от девиц Шруба, и серая шерстяная буклированная юбка, сшитая самой ещё в общежитии. Олег был в костюме с галстуком, которые не любил и потом не носил. Вернулись в Гавань; приехала моя подруга и однокурсница Лена Кириллина с букетом гиацинтов. Так, в обществе двух Елен, мы отпраздновали свою «бумагу и пещать». И я уехала в Тюмень ожидать окончания учебы Олега.
В конце марта 1962 года Олег поехал с друзьями кататься на лыжах в Юкки, в окрестностях Ленинграда. Солнце, снег, наст, отменное скольжение. Олег был лыжником с упрямым характером, решил покорить гору. На большой скорости врезался в дерево, сломал правую ногу с раздроблением. Друзья доставили его в Институт скорой помощи только к вечеру. Хирург Митюнин был вызван из Театра оперы и балета (Мариинский). Митюнин собрал ногу Олега по частям. Внутрь кости был вставлен титановый стержень, наложен гипс до паха. В гипсе Олег пробыл целых 9 месяцев. О защите диплома не могло быть и речи.
Я получила тревожное письмо. Нужно было думать о возвращении в Ленинград. Вот тут-то и пригодилась «бумага и пещать». Но даже при наличии свидетельства о браке было много препятствий. Меня уговаривали остаться, так как я была единственным дипломированным искусствоведом. Кроме того, требовалось вернуть деньги государству за неотработанный по распределению трехгодичный срок. Денег у меня не было.
И всё же летом 1962 г. я вернулась в Ленинград. Олег в академическом отпуске, правая нога в гипсе до паха; у меня работы нет. Комната 9 квадратных метров – узкая, как трамвай, отделённая некапитальной стеной от общей кухни коммунальной квартиры на Васильевском острове. У Елены Августовны, пережившей блокаду, туберкулёз. Так нача-лась наша совместная жизнь – с преодоления многих житейских трудностей. Но мы были молоды. У Олега был упрямый характер, крутого сибирского замеса, и одновременно нежная, тонко нюансированная душа. Не имея практической и коммерческой жилки, мы многое умели делать своими руками, легко мирясь с аскетическим бытом. Встретившись в стенах Академии художеств, мы пронесли свои чувства через все испытания житейского моря, прожив вместе 55 лет…
Любовь – это и впрямь прикосновение божественной благодати. «Хорошо человеческой душе, когда она спешит к другой и несёт ей что-нибудь благое», – говорил Константин Бальмонт. Такая тонкая, чуткая, надёжная душа у меня была – мой дорогой Олег, которого не стало в июне 2016 года…
Тюмень – краткая, но в то же время яркая страница в моей жизни. Не успев глубже познакомиться с этим замечательным сибирским краем, я навсегда сохранила сердечную теплоту и благодарность к людям, с которыми довелось встретиться в Тюмени.