«Я был душой дурного общества…»
(главы из книги воспоминаний)
Деньги-франки и жемчуга стакан
Так вышло, что я родился в семье коллекционера. Как мой отец, мальчик из бедной еврейской семьи, всю жизнь боровшейся за кусок хлеба, стал страстным коллекционером, и как получилось, что к середине жизни его коллекция советских почтовых марок уже считалась одной из лучших в Москве, понять совсем не просто. А дело обстояло так.
Отец родился в небольшом еврейском местечке Млинов на Западной Украине, в семье потомственного портного. Местечко это до конца XVIII века принадлежало Польше, но после третьего раздела стало Россией. Моему отцу ещё не исполнилось и года, когда началась Первая мировая война. Примерно через месяц после начала войны командующий Западным фронтом русской армии, генерал Иванов, принял решение о выселении всех евреев из прифронтовой зоны, поскольку евреи, по его мнению, в силу близости их языка к немецкому, поголовно являлись потенциальными шпионами. К чести русской администрации, следует, правда, отметить, что одновременно была отменена и черта оседлости.
Мой дедушка Даниил нанял подводу, посадил в неё свою молодую жену с грудным ребёнком и поехал куда-то на восток. Так семья оказалась в русском городе Курске. Население Курска было очень разношёрстным. Рядом с беженцами, еврейскими и не еврейскими, жили выселенные из своих домов дворяне, представители местного духовенства, русские, поляки, чехи — и кто только не…
Один юноша из польской дворянской семьи, по имени Людвиг, подружился с папой. Он-то и приобщил папу к коллекционированию. Папа начал собирать всё: марки, монеты, бабочек, птичьи яйца. Когда вырос, остались, правда, только марки.
Дедушка редко соглашался взглянуть на коллекции сына. Все силы и время он отдавал одной цели – прокормить семью. Несмотря на то, что портной он был хороший, и заказов было немало, все деньги уходили на покрытие бесчисленных налогов, с помощью которых власти пытались задушить частную инициативу. И, в общем, безусловно, в этом преуспели.
Но однажды он согласился посмотреть коллекцию монет. Его внимание привлекла большая, очень грязная монета, которую отец по случаю выиграл в расшибалку. Была когда-то такая игра, в которой надо было ударить своей монетой по монете противника, лежащей на земле. Если монета переворачивалась от удара, то ударявший её забирал. Дед монету забрал и пошёл к ювелиру. После того, как монету почистили и помыли, оказалось, что она золотая. Дед получил за неё приличную сумму, что было очень кстати.
На войну против Германии отец ушёл добровольцем, прихватив с собой два альбома марок. В 1943 г. он был ранен осколком в голову и несколько дней лежал без сознания, а когда очнулся — первое, что он спросил у склонившейся над ним медсестры: «А где мои альбомы?»
Вот у такого папы, через год после того, как он вернулся с фронта, родился я. Говорят, что приобретённые качества не передаются по наследству. Не верьте, передаются, и ещё как. Папа с трудом дождался дня, когда мне исполнилось два года, и открыл альбом с марками. И, как сказал Высоцкий: «Шепнул, навёл – и я сгорел». И вот, горю до сих пор, хотя с того момента уже прошло более семидесяти лет.
Конечно, я начал с марок. Папа купил мне маленький блокнотик, который стал моим первым альбомом, и понемногу стал давать мне марки, которые он аккуратно вклеивал в мой альбомчик с помощью специальных филателистических наклеек. Но однажды мой приятель, четырёх лет от роду, убедил меня, что марки в альбом надо наклеивать с помощью конторского клея. Марки после этого, правда, почему-то почернели и стали единым целым с листами блокнота. Папа мою инициативу не поддержал и даже на некоторое время перестал давать мне марки. Но потом, под обещание к конторскому клею более не обращаться, меня простил.
Когда мне исполнилось девять лет, в моей жизни произошли сразу три важных события: меня приняли в пионеры, я начал изучать английский язык с домашним учителем и начал собирать монеты.
Идея собирать монеты принадлежала исключительно мне. Фантики и солдатики уже больше меня не интересовали, марки и бабочки были под эгидой папы, а мне хотелось чего-то, что было бы только моим. Этим «моим и только моим» и стали монеты.
Собирателей монет называют нумизматами, от греческого «номизма» — монета. Известный российский археолог Герман Федоров-Давыдов утверждает, что раньше их называли нумизматиками. Мне это напомнило старый анекдот, в котором незадачливая жена с гордостью сообщает подруге: «А у меня муж – сифилитик», имея в виду, что он филателист.
Первые монеты в коллекцию я получил из папиного кошелька. В середине 50-х годов в обращении находились все монеты, выпущенные с 1921 года. Нередко в сдаче вы могли получить серебряный полтинник или даже рубль двадцатых годов, не говоря уже о более мелких номиналах. Я начал собирать советские монеты по годам, то есть хотел иметь в коллекции монеты всех номиналов, отчеканенные во все годы выпуска. Первые иностранные монеты я получил от мамы: кто-то из её сотрудников, возвратившись из-за границы, подарил ей несколько мелких монет.
К моменту начала коллекционирования монет я уже знал, что Израиль – это еврейское государство, и мне очень хотелось иметь израильскую монету. И вот наступает 1957 год, и в Москву съезжаются делегации со всего мира на Фестиваль молодёжи и студентов. Меня, конечно, отправляют в это время с папой на море, потому что все уверены, что делегации третьего мира привезут в Москву разные болезни, и детей надо спасать. Но мама остаётся в Москве и получает задание: встретиться с израильской делегацией и достать мне монету.
Мама честно выполнила задание, но члены делегации, с которыми ей удалось встретиться, оказались арабами, и монеты маме не дали. Но счастье от меня не отвернулось: вернувшись из отпуска, папа обнаружил, что один из его сотрудников достал израильскую монету. Сотрудник этот был завзятый антисемит, и папа, будучи его начальником, монету у него экспроприировал.
Коллекция понемногу росла, и мысли о ней иногда сильно отвлекали меня во время школьных занятий. Я мысленно представлял себе, как приду домой, высыплю монеты из коробочки из-под монпансье, разложу их по странам и по годам. Голос учительницы в этот момент моего сознания не достигал. «Скупого рыцаря» я в свои 12 лет ещё не читал, но если бы прочёл, то наверняка бы почувствовал духовную близость с бароном:
«Весь день минуты ждал, когда сойду
В подвал мой тайный, к верным сундукам».
Были монеты, которые мне очень хотелось иметь, но у моих сверстников их не было, а купить я ничего не мог, так как до шестого класса своих денег не имел. Одной из таких монет был серебряный американский доллар с орлом на лицевой стороне и головой Свободы на оборотной. Если бы кто-нибудь тогда подарил бы мне такой доллар, я, наверно, умер бы от счастья. Но вот, когда я учился в шестом классе, маме удалось устроить меня в специальную английскую школу. Школа находилась довольно далеко от дома, туда надо было ехать на трамвае, занятия продолжались долго; короче, родителям пришлось выдавать мне немного денег на завтрак и на проезд. За редким исключением, получаемые деньги шли на приобретение монет.
Мои новые школьные товарищи были людьми гораздо более сведущими, чем те, с которыми я общался до того. Один из них поведал мне, что, если в воскресенье поехать в центр и стать у входа в отель «Метрополь», то кто-нибудь из иностранцев обязательно подарит монетку, а то и несколько. И я поехал.
Оказалось, что таких умников, как я, там человек сорок. Каждый раз, когда подъезжал какой-нибудь автобус с туристами, мальчишки бросались к ним, выпрашивая монетки и жевательную резинку. Туристы, как правило, никак на эти приставания не реагировали, а старались побыстрее войти в отель. Я стоял в сторонке, мне было очень стыдно. Но вот один из туристов, американец, полез в карман, достал оттуда горсть монет и подбросил их в воздух. Монеты покатились по асфальту, и мальчишки кинулись их подбирать, примерно так, как у нас подбирают конфеты, брошенные в синагоге на праздновании бар-мицвы. Зрелище было отвратительное, а американец надрывался от смеха. Мне стало неприятно, я спустился в метро и поехал домой.
…Было несколько постоянных мест, где можно было приобрести монеты: во-первых, единственный в Москве клуб нумизматов на Профсоюзной улице; кроме того, в летний период иногда устраивались встречи коллекционеров в каком-нибудь парке, типа Центрального парка культуры и отдыха, Измайловского или Сокольнического парка, или Сада им. Баумана. С середины 60-х годов в Москве стали появляться клубы коллекционеров, как правило, в помещении районных домов культуры. Председателем одного из таких клубов в течение почти 20 лет был мой отец.
Довольно быстро папин клуб стал одним из самых популярных в Москве. Дело в том, что, по существовавшим тогда понятиям, коллекционный материал в клубах продавать было нельзя, это считалось спекуляцией, вне зависимости от продажной цены. Разрешалось только меняться. Руководители многих клубов, партийные держиморды, строго следили за соблюдением этого абсурдного порядка и очень досаждали коллекционерам. У папы обстановка была свободной, его клуб любили, и в годы расцвета его членами были более четырехсот человек. Столь значительные успехи в области пропаганды коллекционирования не могли укрыться от глаз властей предержащих, и в начале 80-х годов, уже после моего отъезда в Израиль, папа был введён в состав правления Всесоюзного общества филателистов.
Я постепенно определил главное направление своей коллекции: меня особенно интересовали монеты царской России, особенно серебряные монеты рублёвого достоинства. На втором месте по шкале интересов шли монеты СССР; иностранные монеты отошли на задний план, денег я в них не вкладывал, но, если попадались, оставлял. Я уже давно мог купить любимый когда-то доллар, но не делал этого: любовь прошла, остались лишь воспоминания.
Вспоминаю смешной случай во время одного учебного семинара в университете. Мой научный руководитель, профессор Владимир Васильевич Белецкий, да будет благословенна его память, держался со студентами очень по-дружески. Во время семинара, посвященного динамике космических полётов, он обратил внимание на то, что я, вместо того, чтобы слушать его объяснения, что-то оживлённо рассказываю приятелю о монетах. Он посмотрел на меня и говорит:
— А у меня дома есть мешочек с монетами.
Не сдержав свою гордыню, я бросил:
— А у меня дома есть шкафчик, а в нём две тысячи монет.
Он улыбнулся и говорит:
— А я – профессор и вообще…
Я покраснел и извинился.
…Никакая серьёзная коллекция не может существовать, если нет каталога. Лучше, если в каталоге есть цены. Коллекционер обязан знать, что существует, а зная это, он определит, чего ему не хватает. Если каталога нет, собирание становится непрофессиональным. В этом, кстати, причина, почему коллекционирование значков и открыток никогда не достигало такой популярности, как коллекционирование почтовых марок и монет.
До начала 70-х годов в Советском Союзе с каталогами было плохо. Вдруг в 1963 году появился очень фрагментарный каталог монет Азии и Африки. Почему он появился на свет на несколько лет раньше каталога советских монет и лет на двадцать раньше каталога монет России, знают наверно, только на небесах. Но и он был мгновенно раскуплен коллекционерами.
В середине 70-х годов папа привёз мне из Венгрии «Всемирный каталог монет ХХ века» Гюнтера Шона в переводе на английский, что в значительной степени облегчило мне собирание иностранных монет. Но меня больше всего занимали монеты царской России, а каталога на них не было. Кто-то сообщил мне, что до революции был издан замечательный по своей полноте и аккуратности каталог царских монет. Назывался он «Таблицы русских монет двух последних столетий» Хр. Гиля.
Я обежал все известные мне букинистические и антикварные магазины, но ничего не нашёл. Тогда мне пришла в голову идея пойти в библиотеку им. Ленина, заказать там эту книгу и сделать с неё ксерокопию, — эту услугу библиотека оказывала. Однако выяснилось, что книгу эту можно заказать только в научном зале, а вход туда разрешался только людям, имевшим учёную степень, кандидатскую или докторскую, или имевшим направление с места работы, предусматривающее использование данной книги.
Ушло около двух лет, прежде чем я нашёл человека, который выполнил мою просьбу и принёс мне вожделенную ксерокопию.
Закончилась учёба в университете. В день получения диплома у меня родилась дочь. Естественно, что в этот год лето я проводил в Москве. Поскольку до выхода на работу по распределению оставалось ещё два месяца, я устроился на работу киоскёром в газетный киоск. Работая с мелочью, я откладывал в сторону более редкие монеты из находившихся в обращении. Однажды меня пытался обмануть один человек, протянув мне старый пятак, который уже давно вышел из обращения и покупательной стоимости не имел. Я же не только согласился принять его платёж, я дал ему газету и ещё три копейки сдачи. В то же мгновение человек исчез в подземном переходе. Невдомёк было товарищу, что пятак его был довольно редок и стоил, как минимум, раз в двести больше своей номинальной стоимости.
Летом 1974 года я отдыхал с женой в Керчи. Дней за десять до отъезда мы забрели на блошиный рынок. Ничего интересного: какие-то старые примусы, мельхиоровые ложки, пустые флаконы от духов. Вдруг на одном прилавке я вижу алюминиевую миску с монетами. Перебираю, ничего интересного. Смотрю, рядом с миской лежит серебряная монета средней величины, на ней хорошо виден год чеканки, а он 1727. Тип монеты мне абсолютно не знаком, что приводит меня в крайнее замешательство: я коллекционер с двадцатилетним стажем, я видел тысячи монет, а вот такой не видел никогда. Пытаясь сдерживать волнение, я спрашиваю о цене. Мужик говорит: «Пятнадцать рублей». Цена не маленькая; напомню, что в те времена зарплата начинающего инженера составляла 105 руб. в месяц. Тем более, нам скоро уезжать – деньги на исходе. Но если это редкость, то 15 рублей – это не деньги.
Вечером бегу на почтамт звонить папе. Люди моего поколения ещё помнят, что такое междугородний разговор. Вы приходите на переговорный пункт и заказываете разговор, как правило, три минуты, так как цена одной минуты очень высока. Потом вы ждёте, чтобы вас вызвали и сообщили номер кабины, из которой вы будете говорить. Ждёте час-два-три; иногда вам сообщают, что абонент не отвечает, и вы отправляетесь домой, чтобы прийти назавтра.
К счастью, папа дома. Мне нужно, чтобы он посмотрел в старинном аукционном каталоге казанского антиквара Абдрашитова, сколько стоит серебряный грош 1727 года. За три минуты папа этого сделать не может, и мы договариваемся, что я позвоню завтра.
Дожидаюсь вечера и снова бегу на переговорный пункт. Папа говорит: «Четыреста рублей». У меня останавливается сердце. 400 рублей в царские времена – это целое состояние. Дедушка говорил, что на 5 рублей он кормил семью в течение месяца.
Не могу уснуть; едва дождавшись утра, бегу на рынок. На моё несчастье, он в этот день закрыт. Я уже и есть не могу, все мысли о монете: а вдруг её уже кто-то купил, а вдруг мужика не будет на рынке, или я его не узнаю?..
Наконец, наступает утро, и я бегу на рынок. Узнаю мужика, но монеты на прилавке нет. Я не хочу о ней спрашивать, это может взвинтить цену, но выбора нет, и я задаю вопрос. На свет появляется монета, — уже легче. Теперь надо спросить о цене. Я долго верчу монету в руках, но всё-таки нахожу в себе силы и, наконец, задаю вопрос. «Я же тебе сказал, пятнадцать рублей». Я достаю деньги и забираю монету.
Оставшиеся дни отпуска я был крайне рассеян; все мои мысли были о том, как я приеду в Москву и покажу монету специалистам. И вот, наконец, я в Москве. Я еду в Исторический музей и звоню в отдел нумизматики. Мне отвечает какой-то молодой человек. Я говорю, что хотел бы показать специалисту грош 1727 года. Он спрашивает: «Медный?». Я говорю: «Нет, серебряный». Он кричит в трубку: «Я бегу к вам!»
Уже потом из «Таблиц» Гиля я узнал, что медный грош – монета обычная, а серебряный – крайне редок.
Молодой человек долго вертит монету в руках, а потом говорит: «Это подделка, но неплохая. В коллекции Исторического музея тоже нет подлинной; наша подделка даже хуже вашей».
…Как и в детстве, были монеты, которые мне очень хотелось иметь. Особенно мне хотелось иметь в коллекции золотую монету. И вот однажды папа сообщил мне, что к нему обратился человек, который хочет продать платиновую монету. Человек этот, обращаясь к папе, рисковал. Продажа и покупка изделий, в том числе и монет, из золота и платины частным образом считалась уголовным преступлением. Если вы такое изделие хотели продать, то единственное, что вы могли сделать, не нарушая закона, это отнести его в государственную скупку драгоценных металлов, где вам бы заплатили по смехотворному государственному тарифу.
Платиновые монеты чеканились в России очень короткий период, с 1828 по 1845 год. Всего было выпущено три номинала: 3 рубля, 6 рублей и 12 рублей. Монета, которую предлагал человек, была трёхрублевого достоинства. Он хотел за неё 150 рублей. Для такой монеты это было недорого, и я монету купил.
Незадолго до этого я решил расстаться с коллекцией значков, которую собирал почти 20 лет. Особенно хорошо продавались наградные спортивные значки, которых у меня было немало. Вскоре после платиновой я купил ещё и две золотые монеты.
Сегодня трудно представить, в обстановке какого террора мы жили. В папин клуб постоянно приходил один очень крупный нумизмат. По словам очевидцев, он обладал огромной коллекцией царских монет, среди которых было немало редких дорогостоящих экземпляров. Но денег у него никогда не было, потому что как только он что-либо продавал, он тут же покупал что-нибудь в коллекцию. Жена его постоянно ныла, что ей хочется иметь дублёнку. Но дублёнок в обычных магазинах не было, продавались они только в магазинах сети «Берёзка» за иностранную валюту или сертификаты. Сертификатами назывались платёжные средства, выдаваемые человеку, который сдавал государству привезённую из-за границы валюту. Покупка иностранной валюты или сертификатов считалась уголовным преступлением.
При покупке товаров в «Берёзке» человек обязан был предъявить документы, подтверждающие его право иметь валюту или сертификаты. Простофиля-нумизмат, к сожалению, этого не знал. Купив у кого-то сертификаты, он привёл жену в «Берёзку», чтобы купить ей дублёнку. Тут же была вызвана милиция, и открыто уголовное дело. Кончилось всё трёхлетним тюремным заключением и конфискацией коллекции.
Неожиданно мне предложили купить содержимое копилки царских времён. В копилке было 400 одинаковых полукопеечных монет 1899 года. Все были в изумительном состоянии; видно было, что они никогда не были в обращении. Цена была привлекательной, но, по неопытности, я не имел понятия, что продать такое невероятное количество монет невозможно, для этого нужно прожить две жизни. Несмотря на полную абсурдность этого приобретения, по прошествии сорока лет я все монеты продал и неплохо на этом заработал.
Коллекция моя продолжала увеличиваться, в ней уже было более 600 царских монет, из них более 40 составляли особенно любимые мной серебряные рубли. Но приближалось время расставания. Я собирался в Израиль, и было ясно, что коллекцию мне взять с собой не удастся. Чтобы вывезти из Союза монеты, нужно было, имея визу на руках, получить разрешение специальной комиссии министерства культуры, а потом ещё и заплатить пошлину за каждую вывозимую монету, по тарифам, которые ничем не напоминали тарифы скупки драгоценных металлов.
Я начал искать среди отъезжающих в Израиль людей, которые готовы были бы пройти всю эту унизительную процедуру. Пошлину, разумеется, оплачивал я. Дважды мне это удалось, но на третий раз был получен отказ без всяких на то оснований, и я свои усилия прекратил.
Расставаться с коллекцией – это как расставаться с любимой женщиной, и обиднее всего — не потому, что разлюбил, а потому что надо уезжать. Я оставил коллекцию папе. Спустя семь лет и папа собрался уезжать. Продавать коллекцию было бессмысленно: с деньгами нечего было делать, и папа обменял коллекцию на редкие марки, которые смог переправить в Израиль. В течение без малого двадцати лет я пытался продать эти марки в Израиле, специально ездил для этого в Париж, слал гонцов в Нью-Йорк. Успехи были более чем скромными.
Но вот, в начале века, на филателистическом небосклоне появились «новые русские». Цены взлетели к небесам. Я не растерялся и выставил свои раритеты на нью-йоркском аукционе Cherrystone. На вырученные деньги я справил четыре свадьбы и бар-мицву сыну.
Через пару лет обвалились цены на нефть, и «новых русских» как ветром сдуло. Вместе с ними обвалились и цены на марки, но я в своём Эльдорадо уже побывал.
И вот я в Израиле — без монет, без каталогов, без постоянного жилья и без денег. Но унывать было некогда, начиналась новая жизнь, а с ней возродился и интерес к монетам. Двое знакомых, согласившихся взять в Израиль мои монеты, привезли мне их. Невозможно описать, как эти несколько серебряных рублей согрели мне душу.
Через четыре месяца после приезда, с помощью старых друзей, я нашёл работу по специальности. Зарплата была невысокой, расходов было немало, но старое увлечение возродилось. Как и в глубоком детстве, я начал с монет, находящихся в обращении. О покупке более редких монет речь пока не шла.
Жил я в Иерусалиме, и кто-то из друзей привёл меня в Старый город. Вхожу в Яффские ворота и вижу слева антикварный магазин. Денег нет, но любопытство пересиливает. Вхожу в магазин, и трах: под стеклом лежит памятный серебряный рубль 1859 года, отчеканенный в честь открытия памятника Николаю I в Петербурге, — монета редкая и дорогая. Спрашиваю, сколько стоит. Грек, владелец магазина, говорит: «Пятьдесят долларов».
Мне не нужен каталог, мне не нужно звонить папе, мне абсолютно ясно, что цена мизерная, но денег-то нету. Сделав умное лицо, из магазина я ухожу. Начинается история серебряного гроша, вторая серия.
Сегодня такую монету можно купить на интернетовском аукционе «ebay» за 1500 долларов. Сорок лет назад цены, конечно, были пониже, но 50 долларов и тогда были ничто.
Я продержался два месяца и снова пришёл в магазин. Монета на том же месте, да и цена не изменилась. Я снова ушёл.
Прошло ещё два месяца; терпеть я уже больше не мог и монету купил. Два года я ею наслаждался, а потом случилось несчастье.
Только начав работать, я начал играть на бирже. В экономике я ничего не понимал и не понимаю, никаких отчётов или рекомендаций я не читал, а играл на бирже, как в рулетку. И, надо сказать, преуспел. Из привезённых из России 100 долларов я за полгода сделал 200. И тогда ко мне началось паломничество. Иммигранты из СССР распоряжались деньгами крайне неумело. Живя в условиях сильной инфляции, они не находили ничего лучшего, чем купить доллары и держать дома на чёрный день. Самые смелые держали доллары в банке, на долларовом счету, и получали 3% годовых. А тут какой-то выскочка за полгода сделал 100%. Мне стали предлагать деньги, чтобы я ими играл на бирже. Условия диктовал я. И вот, что я придумал: я обязуюсь, что дающий мне деньги в любом случае ничего не теряет. Если же на его деньги удастся что-либо выиграть, я получаю 20% от выигрыша.
Некоторое внутренне чувство заставило меня быть осторожным, в результате я взял у людей только 10000 долларов, а мог бы взять гораздо больше. Мне казалось, что я играю солидно, покупая в основном банковские акции, которые давали небольшую прибыль, но зато их курс не падал. И вдруг оказалось, что банки искусственно вздули курс своих акций, и в один момент всё обвалилось.
Верный своим обещаниям, я оказался должным вернуть людям около 5000 долларов. Пришлось продать пианино и, конечно, все имевшие ценность монеты. Этого, разумеется, не хватило, и я ещё долгие месяцы с каждой зарплаты раздавал долги.
Кто-то рассказал мне, что на площади Давидка есть нумизматический магазин. Владелец магазина Эпштейн торговал монетами ещё со времён британского мандата. Монеты он знал хорошо, разговаривать с ним было одно удовольствие. Видя мой интерес, он выложил передо мной с десяток золотых пятирублёвых монет Николая II. Пожалуйста, на выбор по 35 долларов за штуку. Очень дёшево, но денег не было совсем. Думаю, приду потом. Года через два пришёл: ни магазина, ни Эпштейна. Сегодня такую монету дешевле, чем за 300 долларов, купить нельзя.
Через семь лет после моей репатриации ко мне приехал папа. Увы, без мамы, мама скоропостижно умерла за месяц до получения визы.
С его приездом ситуация резко изменилась. Большую часть своей коллекции марок папе удалось переправить в Израиль. Коллекция была большая, с большим количеством редких экземпляров. Было ясно, что продолжать собирать коллекцию должен я. Монеты стали пасынком. Мне не удалось заинтересовать своих детей коллекционированием. Ни марки, ни монеты их не волнуют. Может, успею увлечь кого-нибудь из внуков…
Раскинулось поле по модулю 5
В 1970 г. распределение на механико-математическом факультете МГУ проходило в три этапа: два обычных, а третий — распределение евреев. Не всех, конечно, — тех, у которых не было «отцовского лифта», а таких было человек 75. Кроме них, были ещё человек 5, не относящихся к данной этнической группе, которые проспали или прогуляли два первых этапа.
Год был тяжёлый; в принципе, никто из целевых организаций брать евреев не хотел. Я помню, как НИИАА (Институт автоматики и ещё чего-то) прислал на мехмат заявку на 18 выпускников. Туда тут же примчались 25 человек, из которых только две девочки не были «инвалидами пятой группы». В конце концов, институт прислал окончательную заявку только на них. Потом оказалось, что у этих девочек есть и другие заявки, и они выбрали что-то другое, но институт своей первоначальной заявки не изменил.
Перед третьим распределением произошло чудо: было принято решение, что организации, не являющиеся целевыми, тоже могут подавать заявки на выпускников мехмата.
Я стою в коридоре, никаких заявок на меня нет, студент я довольно средний, так что об аспирантуре речь вообще никогда не шла; настроение, прямо говоря, пессимистическое. Вдруг один из сотрудников нашей кафедры подводит ко мне какого-то человека, по виду еврея, который начинает уговаривать меня идти в их институт, обещая библиотечный день, защиту диссертации в течении трёх лет и ещё какую-то слащавую белиберду. Я смотрю ему в глаза и задаю непростой вопрос:
— Скажите, а ваш отдел кадров вполне уполномочил вас делать мне такие предложения?
Наступает небольшая пауза, он тоже смотрит мне в глаза, а потом говорит:
— Вполне.
Так я оказался в институте «Оргэнергострой». Вместе со мной туда же в том году пришли Саша Карнаух и Саша Питт, да будет благословенна его память.
Начальником отдела, в котором мы все работали, был человек по имени Олег Меерович Дукарский, русский по паспорту. В марте следующего года он зовёт меня в кабинет, выгоняет секретаршу и говорит:
— Слушай, Нудлер, я вижу: ты человек общительный, друзей у тебя много; поезжай на мехмат, привези мне несколько выпускников.
Я ему говорю:
— Олег Меерович, знаете ли вы, что ждёт выпускника мехмата?
Он говорит:
— Что?
Я говорю:
— Одно из двух: либо он пойдёт по линии академической, научным руководителем у него будет академик или, минимум, член-корр, через три года кандидатская, ещё через пять докторская. Либо он пойдёт в «ящик», — погоны, зарплата для начала в два раза выше, чем у вас, тринадцатая зарплата, и т.д. и т.п.
Он говорит:
— Что же, значит, ко мне никто не придёт?
Я ему говорю:
— Я этого не сказал.
Он говорит:
— Нудлер, ты что, издеваешься надо мной? Что ты хочешь этим сказать?
Я ему говорю:
— А евреев вы готовы брать?
Он аж побелел, а потом говорит:
— Дай мне подумать.
Через неделю опять вызывает меня, опять выгнал секретаршу, закрыл за ней дверь, и кладёт передо мной официальную заявку, подписанную отделом кадров Министерства энергетики и электрификации СССР на 8 выпускников мехмата МГУ. При этом добавляет:
— Ну, привези мне хотя бы одного русского.
Я на дыбы:
— Да где же я его возьму?!
Он:
— Ну, оплати ему такси.
Я ни в какую. Он:
— Ну, наври ему чего-нибудь.
Мне сразу пришло в голову, что я навру кому-нибудь из иногородних, что в нашем институте могут дать московскую прописку, — и я согласился.
Приехав на мехмат, я общался только с евреями. Подводят ко мне белокурого мальчика по имени Юлий Кошевник, красный диплом, ни одной заявки, в глазах слёзы, губы дрожат. С трудом выговаривает:
— А вы берёте?
Я ему говорю:
— Берём!
Среди восьми избранных была и Оленька Кардаш. Одному иногороднему я, как и собирался, наврал про прописку, и он так загорелся, что уже сам хотел заплатить за такси за всех.
Короче, привёз я всех в институт и повёл их на приём к начальнику отдела кадров Павлу Степановичу Антощенко, антисемиту до мозга костей. Первым пустил, конечно, иногороднего, а всех остальных выстроил в порядке возрастания признаков принадлежности к еврейству, именных и внешних. Последней поставил девочку по имени Хана Ехильевна Элькинд-Фрид.
Через пять минут после начала интервью с иногородним разъярённый Антощенко вылетел в коридор.
— Где этот дурак, что сказал ему про прописку?!
Я скромно сидел в сторонке, ничем не выдавая, что я с этим дураком знаком.
После каждого следующего кандидата Антощенко всё больше сникал, но он ничего не мог сделать, — отдел кадров министерства уже дал своё добро.
Я ездил на мехмат в качестве представителя института четыре года подряд и привёз в отдел 15 человек; как нетрудно догадаться, все были мазаны одним миром.
А кончина у ПСА (Пал Степаныча Антощенко), как его называли в институте, выдалась самая что ни на есть неприглядная: муж его любовницы, не в срок вернувшийся домой, попросту выбросил его с балкона третьего этажа, и в институте появился его портрет в траурной рамке со словами «Дорогой и любимый».
Текоа – поселение в Иудейской пустыне
История Текоа ведётся с древних времён. Здесь в VIII веке до н.э. жил пророк Амос. Это был период, когда в Земле Обетованной, куда евреи пришли после сорокалетнего скитания по пустыне, было два еврейских государства: Израиль со столицей в Самарии (впоследствии Себаста, неподалёку от нынешнего Шхема) и Иудея со столицей в Иерусалиме. Израиль, в котором в тот период правил царь Иеровоам II, был государством, не чурающимся идолопоклонства. Не говоря уже о том, что мораль в государстве была в полном упадке: роскошь правящих элит, беззаконие, неправедный суд, нищета и бесправие народа.
Пророк Амос беспощадно обличал пороки тогдашнего общества и предрекал ему неминуемую гибель. Так оно и случилось: ассирийский царь Саргон взял Самарию в 721 г. до н.э. и увёл в плен десятки тысяч евреев, которые уже никогда больше не вернулись обратно, бесследно растворившись среди народов Месопотамии.
Современные евреи – это потомки тех, кто жил тогда в Иудее. И они, как известно, пережили катастрофу: в 586 г. до н.э. Первый Храм, находившийся в Иерусалиме, был разрушен вавилонским царём Навуходоносором. И снова десятки тысяч евреев были уведены в плен. Однако, тут сбылось и другое пророчество Амоса, который предсказал, что евреи вернутся, отстроят города, насадят виноградники, будут пить своё вино и больше никогда не покинут свою землю.
Через 70 лет после вавилонского пленения евреев Вавилон пал, побеждёный Персией. Персидский царь Кир разрешил евреям вернуться. Под руководством Эзры и Нехемьи часть евреев вернулась и отстроила Храм.
Во времена Второго Храма Текоа прославилось тем, что поставляло масло для храмовой меноры. В эпоху римского владычества царь Ирод Великий, узурпировавший власть, получив её из рук римских императоров, построил неподалёку от Текоа роскошный дворец, сделав его своей резиденцией.
Почти 600 лет простоял Второй Храм, но в 70 г. н.э. и он был разрушен римским императором Титом. На этот раз в качестве рабов были вывезены в Рим более миллиона евреев. Почти две тысячи лет мы были в изгнании, но вот мы снова здесь, чтобы выполнить завет: «И насажу Я их на земле их, и не будут они больше вырваны из земли своей, которую Я дал им, — сказал Господь, твой Бог». (Амос 9:15).
История современного Текоа начинается в 1977 г., когда армия передала один из своих лагерей в распоряжение гражданских властей. Первыми поселенцами были репатрианты из Советского Союза. Это была небольшая группа из пяти-шести семей и ещё четырёх-пяти одиночек. Почти никого не осталось сегодня в Текоа из этой группы.
Первые поселенцы были полны энтузиазма, однако отсутствие опыта жизни в коллективе, неумение идти на уступки и неуёмное желание всё сделать по-своему привели к тому, что все перессорились, и значительная часть первой группы оставила поселение и вернулась в город. Существование поселения оказалось под угрозой. И тогда Сохнут направил в Текоа группу молодых американских евреев, которые незадолго до этого репатриировались в Израиль. Многие члены этой группы были знакомы между собой, они и явились тем фундаментом, на котором Текоа выросло и укрепилось. Произошло это накануне праздника Суккот 1979 года.
Почти все члены этой группы живут в Текоа и по сей день, окружённые детьми и внуками. Бесспорным руководителем этой группы был 27-летний Бобби Браун из Нью-Йорка, он и стал первым председателем административного совета Текоа.
Интересна связь членов этой группы с борьбой советских евреев за право репатриации в Израиль. Многие из них, будучи в Америке, участвовали в демонстрациях в поддержку советских евреев, а некоторые даже принимали активное участие в акциях против Большого театра и «Аэрофлота». Часть из них входила в группу р. Меира Кахане.
С Бобби Брауном связано и принятие нашей семьи в Текоа. Дело в том, что Бобби – филателист, причём весьма серьёзный. Когда мы с женой искали поселение, где хотели бы поселиться, мы попали и в Текоа, там у нас были друзья. Мы заполнили все полагающиеся в таких случаях анкеты, и были приглашены на субботу, в рамках которой должны были участвовать в трапезах в трёх разных семьях. После этого люди, у которых мы обедали, должны были сообщить своё мнение о нас приёмной комиссии.
Заполняя анкету, я в графе «хобби» написал «филателия». Кто-то из приёмной комиссии сообщил об этом Бобби. Он немедленно потребовал, чтобы на обед в субботу мы были приглашены именно к нему.
Через 10 минут после знакомства мы оставили наших жён обсуждать проблемы детских болезней, а сами углубились в обсуждение проблем гораздо более важных, как-то: определение подлинности редких марок, надёжность израильских аукционеров, покупка альбомных листов и каталогов, участие в филателистических выставках, и т.д., и т.п. Как только мы ушли, Бобби обежал всех членов приёмной комиссии и потребовал нашего немедленного принятия в члены поселения. Впоследствии мы с Бобби в течение четырёх лет вели в Текоа филателистический кружок для детей.
Переезд в поселение был для нашей семьи идеологическим только наполовину. Я-то свои взгляды сформировал ещё в России. Мне было абсолютно ясно, что следует бороться за каждый кусочек еврейской земли, а все разговоры о мире с арабами, который достигается с помощью территориальных и прочих уступок, — не более, чем химеры, не имеющие права на существование. Поэтому моё сердце всегда было с поселенцами, а действовать я привык по принципу, высказанному рабби Гилелем в трактате «Авот»: «Если не я для себя, то кто же? И если не сейчас, то когда?».
Но моя жена… Она приехала из Парижа, где леволиберальная пропаганда успела основательно промыть ей мозги. В силу этого ей казалось, что поселенцы – это экстремисты, а потому ей с ними не по дороге. Все мои убеждения ни к чему не приводили. Но, вот у нас родилась дочка, а через некоторое время вторая. Мы жили в Иерусалиме, в новостройке. Заталкивать две коляски по узким лестничным пролётам на четвёртый этаж оказалось делом сложным, а переезд хотя бы этажом ниже стоил больших денег, которых у нас не было. А в поселении за деньги, вырученные от продажи квартиры в Иерусалиме, можно было купить дом; небольшой, конечно, но проблема с колясками устранялась сама собой.
В конце концов, жена сдалась, и мы оказались в Текоа. Было это в декабре 1985 года.
Поначалу всё шло хорошо. Отношения с арабскими соседями были вполне дружескими. Рейсовый автобус, соединявший нас с Иерусалимом, шёл через арабские деревни, а потом через Бейт-Лехем (Вифлеем), населённый исключительно арабами. Многие жители Текоа закупали овощи и фрукты в Бейт-Лехеме, некоторые чинили там машины, у некоторых среди арабов были друзья. Вся эта идиллия продолжалась до декабря 1987 года, когда началась первая интифада – цепь спровоцированных арабами террористических актов, направленных не только против жителей поселений, но и против всех евреев Израиля вообще.
…Наша старшая дочь Сима пошла в местный детский сад. Там было весело и приятно, воспитательницы в Текоа, да и вообще в Израиле, очень заботятся о детях, дети окружены любовью и вниманием, они очень быстро развиваются и быстро становятся самостоятельными. Иногда это, правда, приводит к тому, что излишняя самостоятельность перерастает в самоуверенность и даже в нахальство, но, как говорится, «нет худа без добра».
Вспоминается один смешной случай. Трёхлетняя Сима, вернувшись из садика, заявила мне:
— Я сегодня сказала Ави (соседский мальчик) — «хазир».
(Чтобы не оскорблять вашего слуха непристойным словом, переведём это как «поросёнок»).
Я, конечно, возмутился, долго ей что-то объяснял, а закончил тираду словами:
— Это слово произносить нельзя!
Сима – девочка покладистая, спорить не стала.
Месяца через два после этого мы поехали в Париж навестить родителей жены. В один из дней жена повела нас в Булонский лес, а там, помимо всяких прочих детских развлечений, на каждом холмике вольеры каких-нибудь домашних животных. И вот мы подходим к одному из таких холмиков, на котором стоит маленькая и очень живописная избушка. И вдруг из неё выходит такая розовенькая хрюшка, а за ней целый выводок поросят. Сима, которая никогда в своей жизни не видела свиньи, спрашивает меня:
— Папа, кто это?
Я, естественно, на иврите говорю ей:
— Это хазир.
На что Сима мне в ответ с укоризной:
— Папа, это слово произносить нельзя!