Домашний рай
(отрывки из романа)
Велика Россия, а поступать некуда.
Из физтеховского фольклора
Мы на физтех собрались все
Постигнуть физики мир трудный,
Чтоб засиял науки свет
По всей земле из Долгопрудной.
Из гимна физтеха
Долгопрудный ничем бы не отличался от других провинциальных городков Советского Союза, если бы не пара обстоятельств, делающих его уникальным. Во-первых, располагается он возле столицы, а, во-вторых, здесь находится знаменитый Физико-Технический институт.
Конец апреля 1985 года в Подмосковье выдался столь же капризным, как характер самовлюблённой красотки. Ещё двадцать четвертого стояла по-настоящему теплая погода с температурой двадцать градусов, а уже двадцать седьмого ртутный столбик едва дотягивал до девяти. Впрочем, в студенческом городке физтеха был обычный день из «шести счастливых лет», как написано в проспекте института. Прохладный, но солнечный денёк вытащил на корты и площадки никак не сопротивляющихся мягкой силе студентов. Шесть счастливых лет именно этих ребят пришлись на восьмидесятые — эпоху смены лозунгов. На улицах мертвенной Москвы, где на крышах домов, казалось бы, навсегда останутся лозунги «Коммунизм победит!» и «Партия — бессмертие нашего дела!», началось смутное, неясное брожение. Великая страна, словно проснувшаяся медведица в берлоге, начала поворачивать неправдоподобно огромное тело, не замечая, что ненароком рушит стенки непрочного, как на поверку выяснилось, жилища.
Из распахнутых дверей студенческой столовой, многострадальная стена которой несла на себе объявления различной формы и расцветки, вышли трое студентов. Все они были шестикурсниками ФРТК, факультета радиотехники и кибернетики. В центре шла эффектная девушка Наташа в белой блузке и черной юбке, с сумочкой в руке. Слева от неё — высокий юноша спортивного телосложения со светло-русыми волосами, с закатанными по локоть рукавами тёмно-синей рубашки. Он, сняв большие роговые очки, что-то доказывал своему конкуренту. Действительно, кем может быть другой мужчина в компании, где идет девушка, а в особенности такая красавица, спортсменка и комсомолка? Конкурент отличался плотной комплекцией, мощным плечевым поясом, носил пышные черные усы, и вид имел самый независимый и залихватский. Он неторопливо извлёк из дорогущей для простого студента пачки «ВТ» сигарету, которую тут же закурил.
Мимо них двигался студенческо-преподавательский народ. Те, кто шёл в столовую, обычно страшно торопились, в особенности в перерывах между парами. Мгновенно набиралась изрядная очередь. Запыхавшиеся раздатчицы не успевали разливать по тарелкам красноватую жижу борща с ложкой вялой сметаны, да шмякнуть в изголовье разваренной котлеты горку сливочно-жёлтого картофельного пюре, извлекаемого из огромной алюминиевой кастрюли. Для витаминов можно добавить в рацион тарелку винегрета, а если не жалко ещё восемнадцати копеек, принять на грудь сто граммов вкусной густой сметаны, заполировать стаканчиком, а то и двумя, компота из сухофруктов за четырнадцать, и вуаля — жизнь снова прекрасна и удивительна всего за один рублик.
Всё это уже троица проделала. Они постояли возле доски объявлений. Девушка со смехом прочитала: «Мужик, который взял в умывальнике мои золотые часы! Имей совесть, зайди, обменяй на простые в 1-202». Именно туда, в первый корпус, где жили студенты факультета радиотехники и кибернетики, направлялась троица.
Черноусый, Евгений Бирюков, снисходительно поглядывал на парней, взгляды которых, словно магнитом, притягивала стройная фигура спутницы. А третий, Семён Весник, никого не замечал, увлеченно объясняя суть метастимуляторов американского учёного Дональда Кнута и сущность моста Эйнштейна-Розена.
— Изучение чёрных дыр, Евгений, — уверял он, — сулит человечеству огромные перспективы. Только представь, что через этот самый мост можно путешествовать из одной вселенной в другую. Когда Эйнштейн узнал о полученном решении, то изумился и не поверил в его правильность, но ошибок не нашёл. Жаль, что сам Карл Шварцшильд ушел из жизни так рано…
Спутники зачарованно слушали его. Видно было, что Весник обладал огромными знаниями и эрудицией. Но когда они проходили профилакторий, Семён внезапно прервал речь на полуслове, остановился, хотел что-то произнести, но не смог, и рухнул в страшных конвульсиях на тротуар. Зрачки его сузились, Ему словно хотелось вырвать, он силился дышать, но не получалось; широко открытый, словно у извлеченной из воды рыбы, рот судорожно дёргался. Так продолжалось несколько секунд, а затем по всему телу прошли спазмы, тело дёрнулось раз, другой, — и всё внезапно закончилось. Весник перестал дышать.
Наташа закричала:
— Надо что-то делать, срочно зови «скорую»!
Не верящий своим глазам Бирюков вышел из оцепенения, выплюнул сигарету и побежал в профилакторий.
Вход в профилакторий охраняла вахтёрша баба Маша в вязаном свитере и пушистой шали. Она разговаривала по телефону и, увидев ворвавшегося студента, привстала со стула.
— Куда ты, оглашённый?!
— Баба Маша! Я врачей кликну, а вы «скорую» наберите. Веснику плохо, не дышит уже!
— Ах ты, Господи! Слышь, Валька, я тебе потом перезвоню. Потом, говорю!
Она, подслеповато глядя, начала набирать номер, не попадая заскорузлыми пальцами в круглые отверстия. Бирюков выругался, подбежал к бабульке, вырвал из её рук телефон и лихорадочно набрал «ноль три». Баба Маша, шаркая ногами, поторопилась в кабинет со стеклянной дверью и надписью «Терапевт». Привлечённая шумом, из него уже выходила грузная женщина в белом халате. Бирюков, продолжавший кричать в трубку, судорожно махнул в сторону двери, и врач в хлюпающих тапочках на босу ногу побежала на улицу.
— Да! Семён Весник, двадцать два года, упал в обморок, а теперь не дышит! Первомайская улица, студгородок МФТИ, возле профилактория лежит.
Когда приехала «скорая помощь», всё уже было кончено. Искусственное дыхание, которое делали терапевт, Наташа и сам Бирюков, не помогло…
Проректор Николай Петрович Фомин сидел в кабинете в главном корпусе МФТИ и задумчиво вертел в руке карандаш. Воскресный день. Надо отдыхать на даче, а не сидеть в душном помещении. Только причина выхода на работу ясна и понятна: уже третья громкая смерть за последнее время! Первым было самоубийство первокурсника; ну, там дело понятное, перетрудился парень. И соответствующее врачебное заключение есть. А со вторым было похуже, конечно. Осенним утром в шестом корпусе студгородка произошло убийство. Третьекурсника зарубили. Фомин нутром чуял, что нечто подобное случится. Буйные физтехи, подобно бурсакам, пускались во все тяжкие. Одурманенные тяжёлыми волнами молекулярной да квантовой физики, матанализа и аналитической геометрии, они словно искали отдохновения в простых человеческих радостях, порой напиваясь вдребезги и творя всяческие непотребства. Но вот человекоубийство, топором по голове, на его памяти — в первый раз.
Фомин перекрестился и, по привычке, посмотрел по сторонам: никто не заметил? За это по головке не гладили. Списки преподавателей, аспирантов и студентов, посетивших, даже ненароком, церковь, направлялись в первый, секретный отдел… Но он был один в своём роскошном кабинете. Да, нервишки пошаливают. Разные случаи происходили; уж столько лет на проректорской должности. Всякое бывало. Линия партии — она линией партии, но самое главное: чуйку иметь, чтобы не оплошать и впросак не попасть. Нет, чтобы на каникулах, тогда с тебя взятки гладки… Такое тоже бывало: тонули физтехи, от белокровия умирали. Но если во время учебы, тогда совсем другой коленкор… Теперь на тебе подарок на день рожденья, и именно с ФРТК. С чего это здоровый парень, спортсмен, внезапно умер? Врачи недоумевают, у них в практике впервые такое.
Фомин задумался. Умершего Весника он знал, и следил за его, как оказалось, недолгим жизненным путём на физтехе. Шесть лет назад секретная директива пришла: не пускать в студенты молодёжь еврейской национальности. Больше это, конечно, юношей касалось: в группе из пятнадцати человек — девушек раз-два и обчёлся. Николай Петрович разделял эту директивную линию. Сами посудите: государство тратится на студента, бесплатно обучает, общежитие — сущие копейки, да льготы разные создаёт. А тут выучится какой-нибудь Эйнштейн и шасть в Израиль, или ещё того хуже — в Америку. Что же получится? Мы сами на свою голову потенциального врага выкормили да обучили? Пусть он хоть двадцать баллов из двадцати наберёт, — а хоть тресни, пускать такого нельзя.
Нет, двадцать баллов тогда Веснику набрать не позволили. На письменной по физике и математике он свои пятерки, конечно, получил. Их поставили, чтоб он бумажные доказательства в разные «Голоса Америки» не смог направить. А вот на устных завалить пробовали. Дали ему задачу о расходе воды из кипящего чайника. Сам Фомин даже и близко не знал, как к ней подступиться, а Весник расчухал её за две минуты, и ещё предъявил преподавателям, что условие некорректно. Профессора, конечно, в глубине души зауважали вундеркинда, но указание выполнять надо. Самый наглый, доцент Виров, завопил: дескать, ты сюда не учить, а учиться пришел. Вкатили ему трояк от всей души. И на математике должны были тоже если не двойку, то тройку всучить, да высшие силы вмешались. Сам отец-основатель академик Семёнов позвонил, разорался: «Что вы, с ума там посходили все?..» Пришлось принять чудо-мальчика. Фомина потом в антисемиты и человеконенавистники записали. А за что?
В двери показалось миловидное, но от того, что выйти на работу пришлось в неурочное время, хмурое лицо секретарши.
— Николай Петрович, пришли они.
В кабинет вошли все, кого он счёл нужным позвать: непосредственные свидетели случившегося красавица Наташа Донченко и Евгений Бирюков («Хахаль её или нет?» — задумался Фомин); Аркадий Сергеевич Туманов, доцент кафедры общей физики, плотного телосложения, с уже намечающимся брюшком, — начальник курса Семёна Весника; и земляк умершего — первокурсник Александр Нахимов.
— Товарищи, располагайтесь, присаживайтесь к столу.
Проректор по-своему пытался быть гостеприимным, но разговор не складывался. Сидели понуро, и тупо глядели на полированную поверхность огромного стола. Сам Фомин, сидящий под портретом генсека, тоже не находил слов. Наконец, произнёс:
— К вам претензий, товарищи, нет. Я просто хотел выяснить, как это могло произойти, что стряслось. Ведь это уму непостижимо: прекрасный студент, подающий надежды, победитель международных олимпиад, ленинский стипендиат, в конце концов, — и тут на тебе.
Начальник курса Туманов тихонько поставил на стол чайную чашку и сказал:
— Судьба, видно, такая. Но нелепо, нелепо… Вы говорите, что Семён надежды подавал, а я вам больше скажу: он мог горы свернуть, гениальным учёным стать. Знаете, на первый курс много одаренных ребят приходит, победителей всесоюзных олимпиад и международных, межнаров по-простому. И, представьте, многие не доучиваются. Думаю, что от потери мотивации. Чтобы оставаться наверху, надо пахать и напрягаться. Не у всех это получается. Я же тоже физтех, лично всё прошёл на своей шкуре. Знал я, например, олимпиадника-звёздника с уникальным мозгом. Решал задачи раза в три быстрее остальных. До третьего курса на занятия вообще не ходил, а преподаватели кафедр с ним за руку здоровались. Задачу на три доски в уме решал! Посидит, побарабанит пальцами по столу,— и ответ готов. Однако он отвык учиться и понимать новое. И обломал зубы на квантах… А другого победителя международной олимпиады по физике отчислили на третьем курсе…
Фомин возмутился и вступился за честь студентов.
— Что вы такое говорите, Аркадий Сергеевич? Таких случаев раз-два и обчёлся. Просто заметные они, межнары эти, оттого и кажется, что много.
Туманов переполошился:
— Да-да, Николай Петрович, разве ж я спорю. Просто хотел подчеркнуть особенность Весника.
Фомин выдержал мхатовскую паузу.
— Судьба, говоришь? Ладно бы война, стихийное бедствие; а тут раз — и нет человека.
Проректор потянулся к стопке газет и журналов, лежавших на краю стола, и с гордостью продемонстрировал собравшимся февральский номер «Писем в Журнал экспериментальной и теоретической физики».
— Американским физикам из Пенсильванского университета показали, где раки зимуют, студенты с ФОПФа.
Туманов оживился.
— Вы про работу трёх студентов с идеей о икосаэдрических жидких кристаллах? Я всех троих отлично знаю. Мои студенты. У них квазикристалл представляет собой трехмерный скол регулярного кубического кристалла в шестимерном пространстве. А элементарная ячейка такого кристалла при проекции на наше трехмерное пространство как раз образует икосаэдр. Кстати, вы знаете, что сейчас появилась теория, что мы живем в четырехмерной проекции двадцатишестимерного пространства? Если ребята разовьют теорию, они могут до таких глубин докопаться, что все просто ахнут!
Фомин отложил в сторону журнал и посмотрел на Бирюкова и Донченко.
— Вы что скажете?
Наташа прикусила губы, словно готовая разрыдаться, и только махнула рукой. Бирюков выдохнул:
— Николай Петрович, я слышал, что есть такие гипнотизеры, которые могут на расстоянии воздействовать на человека. Поработают с ним предварительно, а потом раз, какой-нибудь сигнал подадут и отключают…
Фомин побагровел.
— Ты что, Бирюков, насмехаешься надо мной? Лекций по аномальным явлениям наслушался? А ещё физтех, в мистику веришь! Постыдись. Кстати, товарищи, переговорите с мамой Семёна; возможно, от него остались ценные для нашей науки записи. Понятно, что большая часть его работ или уже опубликована, или осталась на базовой кафедре. Но всё-таки… Нахимов, ты же знаком с матерью Весника. Хочу вместе с тобой письмо ей написать. Вроде никто и не обязывает, да сердце просит, будто виноват в чём-то.
— Так ведь это, — вырвалось у первокурсника, — она здесь уже. Вчера и прилетела, как услышала про смерть Семёна. Зачем письмо-то?
Фомин замахал руками.
— Уезжаю я срочно, не будет меня, поэтому и письмо, понятно? Ладно, можете идти, вас я больше не задерживаю.
Нахимов молча сидел, всё так же глядя перед собой. Начальник курса легонько потрепал его по плечу, и трое медленно вышли из кабинета. Фомин уселся в кресло, опять взял в руки карандаш и изучающе глянул на чуть сгорбленную фигуру высокого темноволосого парня.
— Вы ведь земляки с Весником, так? Оба из Кургана?
Нахимов кивнул.
— Опекал, значит, он тебя. Ты уже здесь с ним познакомился или раньше знал?
— Раньше… Он мне и посоветовал на физтех поступать. На каникулах приезжал, по физике и математике натаскивал. Даст задачи из прошлых вступительных, сам рядом садится, время засекает и говорит: «Ну, давай, Сашка, время пошло!»
Фомин угрюмо глядел на ссутулившегося студента, прекрасно понимая, что тот о нём думает. Сказать бы этому юнцу, что жизнь сложная штука, нельзя смотреть на неё через розовые очки, есть в ней такие моменты, когда приходится поступаться и принципами, и убеждениями, — да всё равно не поймёт. В таком возрасте у них только два цвета: чёрный и белый, как в допотопном кино…
— У него же только мать была; а с отцом что случилось, ушёл?
— Нет, отец умер, когда он ребёнком был.
— Один в семье?
— Да, один.
Нахимов замолчал. Неожиданно для студента Фомин в сердцах воскликнул:
— Надо было просто национальность поменять и фамилию взять поскромнее! Учить вас некому. Умные люди все так делают, а они что за шишки такие?! Эх, да что уж тут говорить, поздно… Послушайте, Нахимов, не в службу, а в дружбу: напишите письмо, потом мне принесёте, я отредактирую и отошлём. Очень меня вы выручите! Сами понимаете, неудобно всё это бездушно пустить на самотёк, надо бы как-то по-человечески…
Нахимову так сильно хотелось покинуть душный кабинет, словно пронизанный как раз атмосферой казённости, что он поспешно согласился и поторопился уйти. Попрощался с секретаршей, гневно стучавшей по пишущей машинке, толкнул тяжёлую дверь и вдруг увидел в коридоре тучную фигуру Туманова.
— Не знаете, что с Бирюковым стряслось? — спросил доцент Нахимова. — На встрече с проректором ахинею нёс. Но в такой день зачем? На Донченко сейчас огрызнулся, да так, что та обиделась и умчалась, как скорый поезд. А ведь они вроде друзья?
Аркадий Сергеевич вопросительно взглянул на Александра, ожидая от него пикантных подробностей. Но Нахимов промолчал.
— Пойдёмте пообедаем вместе, Саша, — не дождавшись подробностей о взаимоотношениях Бирюкова, Наташи и Весника, предложил Туманов,
Во время прогулки к столовой Нахимов, неожиданно для себя, разговорился.
— Вечером тётя Надя, мама Весника, прилетела. Я её встретил, в комнате Семёна она сейчас. Так вот, пришли к ней Бирюков с Донченко. Она вдруг на Наташу взглянула мрачно и говорит: «Ты в смерти сына виновна». Не знаю, что на тётю Надю нашло. Наташка побледнела, ничего не ответила и выбежала из комнаты…
Они не спеша взяли еду и уселись за столик, расположенный возле окна. Туманов обладал изрядным аппетитом и деловито расправлялся с едой, а Нахимов вяло ковырял вилкой картофельное пюре.
— Аркадий Сергеевич, я плохо разбираюсь в медицине, но возможно ли такое, чтобы человек ни с того ни с сего вдруг потерял сознание и умер?
— Видишь ли, Александр, — доцент маленькой ложкой отведывал сметану. — Учёба на физтехе сложная штука, нагрузки огромные, напряжение, как бы сказать, интегрально накапливается. Особенно у Семёна. Ведь он постоянно думал о работе. В голове только формулы, опыты, теоремы…
Нахимов отложил вилку.
— Да, Аркадий Сергеевич, я прекрасно знаю о всех трудностях; но Семён отличался исключительным здоровьем, плавал, в футбол играл. А тут раз, — и сердечная недостаточность. Врачи ведь сами разводят руками.
— К чему ты клонишь, Саша? — насторожился Туманов. — Ты думаешь, что смерть Семена не была естественной? Может, детективов начитался? Брось, кому выгодно это? Мы же не в какой-нибудь Америке, где убийства на каждом шагу. Маму Весника лично я готов понять; она теперь в каждом или каждой готова видеть убийцу. Но ты-то должен рассуждать логически и не впадать в истерику.
В открытое окно с Первомайской донёсся зычный разнобойный хор студентов:
«Я променял девичий смех
На голос лектора занудный,
На этот ёпаный физтех,
На плядский город Долгопрудный!»
— Пятикурсники, на сборы собираются, маршируют. Плохо поют, а маршируют ещё хуже. За это и в воскресенье отрабатывают, — произнёс Туманов. При каждом выкрикнутом нецензурном слове его передёргивало. Но тут донёсся голос капитана Дорохова, рявкнувшего на студентов; запевала начал другое, разрешённое:
«У солдата выходной,
Пуговицы в ряд,
Ярче солнечного дня
Пуговицы в ряд!»
— И эту песню испортили, ну что ты будешь делать, — вздохнул Туманов и взглянул отеческим взглядом на Александра. — Ты эти криминальные мысли бросай, Саша, у тебя сессия на носу сложная. Ты же на отлично идешь, тебе ни тройки, ни четверки ни к чему.
— Почему всё-таки не открыли дело, Аркадий Сергеевич? Заявление тёти Нади так и осталось без дела.
— У них своя кухня. Экспертное заключение показало, что смерть наступила естественным путём, и тут ничего не попишешь. Жалко безумно Сеню, да ведь его уже не вернёшь…
***
Уравнение без начальных условий — это то же, что и джентльмен без денег. Оно представляет лишь теоретический интерес и никакого практического.
Из физтеховского фольклора
Загруженный вещами Семёна, Нахимов поднялся на третий этаж, полутёмный и тихий. Поставил коробки на пол, упокоил на них плечики с вещами Семёна, а рядом пристроил гитару, всё норовившую упасть, отпер ключом дверь и вошёл в комнату, Относительный порядок здесь присутствовал. Он-то знал, какой бардак могут устроить молодые парни в отсутствие женского пригляда. В некоторые комнаты было невозможно войти из-за разбросанных вещей, разорванных листингов от программ, порванных перфокарт, валяющихся там и сям книжек и тетрадей. Самое большое бедствие представлял обычно стол, где смирились со своей антисанитарной участью немытые тарелки и остатки пиршества. Некоторые готовили прямо в комнате, но для этого необходимо было тщательно прятать плитку, поскольку комендантша общежития, резкая голосистая Ольга Петровна лично делала обход и реквизировала запрещенный электроприбор.
Неистребимый запах клопов особенно чувствовался после свежего воздуха улицы. Нахимов открыл форточку. Слова тёти Нади не выходили из головы. Она уверена, что Семён убит. На милицию у неё надежды нет. Что же это получается? Какой-то неопытный первокурсник сможет найти тех, кто, по её мнению, убил сына?
Александр подошел к книжной полке и насторожился. Он увидел, что порядок книг изменился. Ещё в мирной жизни, до смерти Семёна, Нахимов читал Беклемишева, и именно эта книга должна была смотреть на него лицевой стороной. Теперь на него взирала «Термодинамика и молекулярная физика» Сивухина. Никакого беспорядка не наблюдалось, но что книги переставлены — в этом Нахимов мог поклясться. Что понадобилось неведомым ворам? Нахимова пронзила мысль, что неизвестные охотились именно за тетрадью Весника. Нахимов извлек её из пакета. Обычная, в девяносто шесть страниц, толстая тетрадь в коричневом переплёте. Там имелись и формулы, и схемы. Семён рассказывал, что нашел кое-что новое в области квантовых вычислений, собирался для ускорения применять бозоны, говорил, что через недолгое время человечество ожидает прорыв как в области телефонов, так и в области компьютерной техники. В лабораторном корпусе физтеха располагался зал с чудовищно огромной БЭСМ-6, где студенты прогоняли задачи по программированию на «Алголе», «Фортране» и «Ассемблере». Вводили данные с перфокарт; поэтому то, что иногда говорил Семён, вызывало у Нахимова изумление. Но привыкший доверять другу во всём, он верил и в это, — только не представлял себе маленький портативный компьютер на столе, который заменит огромную БЭСМ.
…Воровство, как и клопы, имело место на физтехе. Не только высокоинтеллектуальные и высокоморальные люди учились во флагмане советской науки. Нахимов припоминал, как в первом семестре, постирав спортивный костюм и футболку, повесил их в ванном отсеке, где наличествовали пара душевых кабинок и верёвки, протянутые для сушки белья. На следующий день, полагая, что процесс испарения влаги полностью завершён, поспешил к своему отстиранному от футбольного пота инвентарю и… ничего не обнаружил. Как корова языком слизала. Да где ж теперь искать? Не пойдёшь же по всем четырём этажам, и не будешь проводить обыск. С тех пор он зарёкся вешать белье в людном месте. В комнате протянул верёвку, закрепив один её конец на вертикальной трубе отопления, а другой пришпандорив к ушку крепления книжной полки.
Но воры — это одно, а убийство — совсем другое…
Нахимов взглянул на вещи, оставшиеся после Семёна: брюки, костюм, рубашки, туфли. Тётя Надя просила раздать всё студентам, но Александр, поразмыслив, не решился. Мало ли как воспримут такое подношение. Он уложил вещи в пустые коробки от печенья, купленные за двадцать копеек у продавщицы в кондитерской в Институтском переулке, и задвинул под кровать. Ещё оставались библиотечные книги. Их надо вернуть.
Нахимов открыл дверь и выглянул. Длинный коридор, покрытый узенькими плитками серого паркета, пустовал. Внезапно дверь одной из комнат открылась, и вышел среднего роста парень с морщинистым угреватым лицом.
— Славик Замазкин! — удивился Нахимов. — Ты что в комнате сидишь?
Тот удивился в свою очередь:
— А ты чё? В Курган не собираешься, Семёна хоронить?
— Нет, дела у меня есть.
— У меня тоже дела, — Славик загадочно улыбнулся. Показал перебинтованную ладонь. — Нагноение у меня тут, резали в двух местах, страшное дело. Сашок, я таких страхов натерпелся, если б ты только знал. Не дай Бог попасть в больницу, врагу не пожелаю. В палате с одним пенсионером лежал, тот раньше на электроламповом заводе пахал. И пошёл мне уши полоскать. При Брежневе спекуляция развилась, мол, очень сильно, тащат всё и тащат. На заводе, говорит, поставили автомат-робот, а станки старые, не успевают. Робот через определённое время отключается, а станок ещё работает. Всё, теперь надо чинить на корню.
— Удар, значит, по психике тебе, Славик, нанесли, — проговорил Нахимов. — То, чему тебя учили в школе и институте, оказывается, не совпало с реальностью. Послушай, ты не видел, кто-нибудь заходил в мою комнату? Понимаешь, кто-то у меня в книжках и тетрадках рылся. Возможно, тетрадь Семёна искал…
— В тетрадках, говоришь? — в водянистых страдальческих глазах Замазкина появился то ли страх, то ли смятение. — Про тетрадки ничего не знаю. А вот про гибель Семёна ты у Синицына Андрюхи спроси, у него целая теория на этот счёт имеется.
— У Синицына? — оторопел Нахимов. — Да он же псих конченый. По нему больница плачет давно горькими слезами, не дождётся пациента.
— Не псих, а экстрасенс. Помнишь, на прошлой неделе во всей общаге свет вырубился?
— Помню, — усмехнулся Нахимов. — Не хочешь ли сказать, что это Синицын сотворил?
— Он, — уверенно заявил Замазкин. — Синицын может всю планету испепелить, но не хочет, потому что сам…
Что «сам», Славик не договорил, из его комнаты вдруг донёсся женский голос, жеманный и призывный.
Нахимов, оставив Славика решать не менее сложные, чем исследования абсолютно сходящихся рядов, проблемы пола, решил последовать его совету. Он запер дверь на ключ и пошёл на второй этаж в надежде застать на месте студента третьего курса Синицына.
Нахимов постучал в дверь, но ответа не дождался. Он с досадой дернул ручку, и — о чудо, — дверь оказалась не заперта. Три койки, аккуратно застеленные покрывалами, с водружёнными на них подушками в белых наволочках, пустовали; а в дальнем углу на кровати, прикрыв глаза, лежал сам Синицын в новеньком, как видно, дорогом спортивном костюме, и слушал музыку из магнитофона «Астра»: «Они красят стены в коричневый цвет и пишут на крышах слова, имеют на завтрак имбирный лимон и рубль считают за два. Мне было бы лестно придти к ним домой и оказаться сильней, но, чтобы стоять, я должен держаться корней».
Синицын смотрел на вошедшего первокурсника и ждал. Нахимов не знал, с чего начать. О хозяине комнаты рассказывали всякое; одни относились к нему насмешливо, даже презрительно, другие, как Замазкин, с уважением и скрытым опасением. Тот, зная о своей репутации среди друзей-студентов, вёл себя соответственно; глядел надменно и свысока, словно не осталось для него в жизни ни малейших тайн. Экстрасенс приехал из Самарканда, родины дервишей, магов и предсказателей. Ни одно модное поветрие не ускользало от цепких глаз Синицына. Он начал первым:
— У меня три версии гибели Весника, ни одну из них я пока отбрасывать не могу, но тебе могу сказать лишь вот что…
Нахимов оторопел, он ещё не заикнулся о цели прихода, а его ошарашивают прямо с порога.
— Андрей, откуда ты знаешь, зачем я пришёл?
Синицын искривил тонкие губы в подобие улыбки.
— Мне не обязательно спрашивать, космос даёт ответы сам. Ты ешь мясо, Александр?
У Нахимова отпала челюсть, так неожиданно прозвучал для него вопрос.
— Ем, да, в супе, в жарком. Бефстрогановы разные.
— А я не ем… Я просто знаю, Саша, — то, что я сейчас скажу, покажется глупым, сумасбродным.
— Нет, нет, Андрей, — поспешил заверить его Нахимов, — ты же знаешь, как глубоко я тебя уважаю…
Экстрасенс поморщился.
— Только не надо этих штучек, я-то прекрасно знаю, как ко мне народ относится. Как к чокнутому. Да, я точно не такой, как все, ну и ладно. К делу давай. Ты присядь, Саша, в ногах правды нет.
Нахимов осторожно прошёл через всю комнату, ухватил за спинку стул, выдвинул его в центр и сел, неотрывно глядя на собеседника. Тот, в свою очередь, сел на кровати, вложил ноги в уютные мягкие тапочки, приглушил БГ, просящего положить его в воду, и начал:
— Мы все знаем прекрасно, чем занимался Весник. Его интеллект и мощь мысли поразительны. Думаю, такой человеческий экземпляр встречается крайне редко. Что мне тебе рассказывать, ты лучше меня знаешь. Мне по фигу, что обо мне думает масса. Но предвижу у тебя большие неприятности, поэтому и предупредить хочу. Думаешь, это ты сам ко мне пришел?
— Нет, — честно сознался Нахимов, — Замазкин посоветовал.
— Этот таракан? Что он может посоветовать? Я тебя через него усилием воли к себе пригласил.
«Странно, — промелькнуло в голове Александра, — сам пригласил, а когда я стучался, даже не услышал».
— Так вот, Александр, повторю: ум Весника проделал такую эволюцию, что стал проникать в вещи, которые простым смертным узнавать рано. Все слышали, что в последнее время он занимался и черными дырами, и квантовыми ЭВМ. А ведь он и математик блестящий, и физик отличный. Знание этих наук, помноженное на врождённую или приобретённую гениальность, дало такой мощный синергетический эффект, что он просто не мог не подойти к открытиям вселенского масштаба. Улавливаешь, к чему я клоню?
— Нет, — признался Саша.
— Тогда слушай дальше. Возьмём Эвариста Галуа; о группах Галуа все наслышаны. Гений из гениев, такие открытия совершил, даже идею римановой поверхности открыл. А умер всего в двадцать лет.
— Так он вроде на дуэли погиб? — припомнил Нахимов.
— То есть случайно, хочешь сказать? — прищурился Синицын. — Нет, милый мой, на таких великих людей случайности не распространяются. Если бы его хотели сохранить, то или от дуэли уберегли, или жребий так выпал, что Галуа стрелял бы первым. Вариантов множество! Возьми Абеля. Умер, как Лермонтов, в двадцать шесть. Об Абеле Шарль Эрмит сказал: «Нильс Абель оставил математикам столь богатое наследие, что им будет чем заниматься в ближайшие сто пятьдесят лет». А возьми Матвея Бронштейна. Работы в области релятивисткой квантовой теории, астрофизики, космологии и гравитации. К чему я клоню? Я мог бы назвать тебе ещё десяток имен молодых гениев, погибших загадочной, а зачастую излишне правдоподобной смертью. Самолет тридцатитрёхлетнего Виллема Якоба ван Стокума сбивает зенитка. Двадцатитрёхлетний Илья Усыскин погибает на стратостате. В тридцать один год величайший математик Ютака Танияма кончает жизнь самоубийством. Двадцатишестилетний Павел Урысон, разрабатывавший теории дифференциальных уравнений в бесконечномерном пространстве, тонет во время купания. Если ты сейчас скажешь, что все эти и другие случаи преждевременной смерти случайны, то упадёшь в моих глазах, Нахимов. Через несколько лет будут говорить, что двадцатидвухлетний Семён Весник, подававший большие надежды, мог столько совершить, но погиб от сердечной недостаточности. А может, его труды присвоят другие люди и выдадут за свои. Сколько таких случаев было в научном мире! Ты обратил внимание, что все эти смерти по-своему оригинальны; как будто тот, кто за ними стоит, тщательно избегает тавтологии, боясь обвинений в повторе?
— Так кто же это по-твоему? — не выдержал Нахимов. — Можешь сказать без выкрутасов, конкретно?
Синицын выждал паузу и тихо произнёс:
— Серые.
— Какие ещё серые? — удивился Александр, сбитый с толку.
Экстрасенс вперил тёмно-синие глаза в пространство, глядя сквозь собеседника, словно что-то видя в других измерениях, и начал описывать:
— Существует бесконечное количество вселенных, но именно Серые, они с Квинтонии, на расстоянии шестидесяти восьми световых лет от Земли. Маленькие, рост около полутора метров, живут по два с половиной века. У них большие головы, тонкие хлипкие тела, высокий лоб, чёрные глаза без зрачков, носа и ушей практически не видно. Но пальцев на руках и ногах по пять, — Вселенная-то едина, числа Фибоначчи везде… Позвонков три, волос на коже нет нигде, а кожа зеленовато-серая. Оттого и Серые. Нам они кажутся уродливыми из-за того, что смещены привычные пропорции, об этом хорошо знают художники. Например, если опустить перпендикуляр со зрачка, он должен упасть на краешек губ, тогда будет человеческая гармония и симметрия. У этих своя гармония и совершенство. Скорее всего, и мы для них выглядим неразвитыми уродцами. Жизнь для них — понятие случайное, мораль другая, принципы жизни абсолютно отличаются от земных. Они считают, что мы не видим — и не способны увидеть — истину. Мы придумали мир, который, с их точки зрения, иррационален. Перемещаются с помощью антигравитации, взлёт кораблей практически вертикальный, бесшумный. К нам добираются за время одного школьного урока, минут за сорок пять. Корабли — частые визитёры Земли. У них счёт совсем другой, Саша. Например, какое-то открытие год назад позволить рано; а уже через пару лет, например, — можно. Логику Серых мы никогда не поймём, потому что они — высшая раса. Некоторых забирают с собой, некоторых ликвидируют; делятся с людьми той информацией, которую считают необходимой. Шаг влево, шаг вправо — попытка к бегству, прыжок на месте — провокация. Мы для них, как рыбки в аквариуме, не более того. Когда какая-то рыбка, даже золотая, пропадает, рыбки лишь строят гипотезы, отчего этого произошло, но сути не видят.
— Ты это всерьёз сейчас, Андрей? Или разыгрываешь? Скажи, что шутишь, — не выдержал Нахимов.
Но Синицын не ответил на вопрос, а лишь продолжил:
— Поэтому надо осторожней, Саша, не высовываться; тише травы, ниже травы. Залезешь на минное поле, и ищи-свищи потом тебя.
Нахимов ни секунды не верил в то, что мелет Синицын, но на всякий случай спросил:
— Ты их видел, Андрей?
Тот промолчал, не желая отвечать, и сделал неопределённое движение рукой, как бы давая понять, что есть секреты. Нахимов выждал, не скажет ли ещё что неуёмный экстрасенс. Затем спросил:
— Ты говорил, что ещё две версии есть? Какие?
— Нет, Сашка, про них ничего не скажу, они мирские, и корни не в миру, а у Серых. А тебе советую забыть про всё это и не рыть. Ты ничего не изменишь, а Серым можешь не угодить. Такой мой совет как старшего.
Синицын снова лёг на кровать, словно монолог отнял у него много сил, и закрыл глаза, показывая, что аудиенция закончена. По неведомому, но существующему закону совпадения смыслов Вселенной БГ именно в этот момент начал петь: «Видел ли ты летающую тарелку над домом своим, над крышей своей? Тарелка приносит в наш быт забвенье душевных обид, и темой для светских бесед мы обязаны ей…»
Нахимов, ошарашенный, покинул комнату экстрасенса. Он ожидал услышать от него всё, что угодно, только не россказни про серых правителей мира, то ли прибывших с других планет, то ли всё время проживающих рядом с нами. Единственное, с чем согласился Нахимов, так это с тем, что мистический элемент в смерти Весника, несомненно, присутствовал.
***
Зюзька — общежитие «Зюзино»,
Зюзя — житель общежития «Зюзино»,
Зюзенька — гостья общежития «Зюзино»,
Зюзюка — комендант общежития «Зюзино»,
Позюзюкать — приятно провести время
в общежитии «Зюзино»,
Назюзюкаться — очень хорошо позюзюкать.
Из краткого «Зюзинского толкового словаря»
С чего начать? Непонятно. Кого спрашивать? Надо поговорить с Наташей Донченко, возможно, это что-нибудь прояснит. Честно сказать, Нахимов всегда робел при встрече с этой эффектной и умной красавицей. Она снисходила до разговоров лишь с гением Весником да наглым прожигателем жизни Евгением Бирюковым. Кроме того, Евгений являлся коренным москвичом, что наверняка в глазах провинциалки Донченко придавало тому дополнительный шарм. Москва притягивала, как магнит, всех — и девушек, и парней. Не зря в физтеховской песне со словами: «Настанет час, сказав «пока» и, уложив багаж свой скудный, разъедемся, взгрустнув слегка, по всей земле из Долгопрудной» — слова «по всей земле» меняли на «по всей Москве». Как говорили французы: гений рождается в провинции, а умирает в Париже. Физтехи умирать не торопились, а жить предпочитали в Москве.
Наташа, как большинство пятикурсников и шестикурсников, жила в общежитии «Зюзино» у метро «Каховская». Чтобы доехать до «Зюзьки», как ласкательно называли общежитие физтехи, надо проделать немалый путь. Нахимов накинул курточку, потому что по вечерам становилось прохладно, сунул в пакет тетрадь Семёна и двинулся в сторону платформы «Новодачная» по длинной извилистой тропинке, окруженной деревьями и кустами.
Комната Наташи — угловая. Обычно такие угловые комнаты давали семейным студентам. Остальные жили в блоках, состоящих из «двушек» и «трёшек», с общими ванной и туалетом.
— Неплохо устроилась! — оценил Нахимов.
— Да, по-свойски поговорила с начальником, общий язык быстро нашли.
Нахимов не стал уточнять, как она нашла с начальником общий язык, но догадался, что без некоторых манипуляций, связанных с деньгами или предметами, пользующимися повышенным спросом, не обошлось.
Наташа подмигнула ему и сказала:
— Поселишься в «Зюзьке», научу, как и что надо будет сделать. Чувствуй себя как дома, Саша. Садись на кровать, не бойся. Думала квартиру снять, а потом поняла, что пока нет особой необходимости. На те сто рублей, что за аренду отдашь, лучше парфюмерии накупить.
Александр чувствовал себя неуверенно с этой наверняка опытной женщиной, старшей его на целых пять лет. Наташа поставила на стол пару чашек, в вазочку налила клубничного варенья и выставила тарелку с печеньем. Сама уселась на стул напротив него.
— Я с пустыми руками, — сконфузился Александр.
— Ну и ладно, — улыбнулась Наташа. — В следующий раз будешь умнее. Говори.
Нахимов отпил из маленькой чашки терпкий красноватый чай и спросил:
— Наташа, я понимаю, что тебе тяжело об этом говорить, но расскажи о последних часах жизни Семёна. Ничего необычного или странного не происходило?
Девушка внимательно взглянула на него, словно старалась прочитать что-то в голове собеседника.
— Ничего странного, всё как всегда. У меня репетиция в театре была, в главном корпусе, Женька, как обычно, по картёжным делам; а Семён очередную программу на БЭСМ обсчитывал. Возле лабораторного корпуса я их встретила, а потом мы втроём в столовую пошли.
— Может, он съел там что-то не то? — пытался найти зацепку Нахимов.
— Да мы все вместе одно и то же ели. И сам подумай, несколько сотен людей через задрипанную столовую проходят, — и ничего!
— А мне нравится наша столовая. Первое — хоть борщ, хоть лапша; второе — жаркое или котлета, гарниры разные, компотик, салаты там…
— Хоть борщ, хоть лапша, — передразнила его Наташа. — Что ты вообще знаешь о жизни? О чём вы, физтехи, вообще думаете? Возьми бедного Семёна — гений, в любой другой стране он бы миллионы получал! Знаешь, как их там ценят? Да нет, тебе не объяснишь. Ты всегда варился в этой похлебке, прокис и пропах ею. За границей не был; как люди по-настоящему могут и должны жить, не знаешь. Да и Семён такой же. Ты же тоже из Кургана, я знаю. Ну, и как там жизнь? Тоже в магазинах шаром покати, а носите костюмы фабрики «Большевичка»?
— Какие-то меркантильные у тебя интересы.
— Ладно, ладно, институт закончишь, будешь получать мизерную зарплату, семью заведёшь, — потом мои слова припомнишь.
— Значит, ничего странного ты не заметила? — он помедлил немного, не решаясь спросить, но затем произнёс: — Ведь он тебя… Ты ему нравилась, правда?
Она вдруг посерьёзнела, задумалась и, глядя в сторону, сказала:
— Иногда смотришь на парня, мужчину. Всё вроде при нём: и симпатичный, и умный, и с будущим, и чувство юмора есть, — а душа не лежит. И хочешь его полюбить, а не выходит. А другой разгильдяй, выпивоха, авантюрист, а поманит, — и как собачонка за ним. Но это всё не про меня. Я сегодня одна, завтра другая… Мне тебя жалко, Нахимов, Забудь про смерть Семёна. Хватит. Сама стараюсь об этом позабыть, и тебе советую. У американцев есть хорошее выражение to move on, что значит — двигаться дальше. С английским-то как у тебя? Move on, Александр. Семёна не вернёшь. И ко мне не приходи больше.
Нахимов легонько кивнул, не желая нервировать девушку. Да и не поспоришь с такой, сам дураком и останешься.
— У тебя диплом на какую тему? — спросил он, как бы давая понять, что он паинька-мальчик и хорошо воспринимает информацию.
— Новая тема появилась, мне её Семен посоветовал: распознавание образов. В Японии её раскручивают для вертолётов, но потом это везде будет. Представь, идут люди по улице, а их камера снимает и на ЭВМ изображение передаёт. Потом, подобно тому, как по отпечаткам пальцев узнают преступника, программа распознает лицо и выдаст информацию о человеке.
— Милиционеры будут рады, — меланхолично заметил Нахимов.
— Но для этого мощнейшее оборудование нужно. Семён потому и занимался поиском в этой области. Чем он только не занимался?! Да что врать: большую часть диплома мне он и написал, буквально за два часа, на коленке, можно сказать. И с вычислениями помог. Мне осталось только плакаты подготовить.
— Звучит неплохо, — согласился Нахимов. — Ученье свет, как говорится…
— А неученье — чуть свет и на работу, — закончила она.
Нахимов вышел из общежития и быстрым шагом двинулся к метро. Поезда следовали быстро. Вот он, Савеловский вокзал, который помнит все поколения физтехов — талантливых, гениальных, удачливых, энергичных, флегматичных, спортивных, музыкальных, вспыльчивых, патриотичных, космополитичных. Колёса мерно стучали. Окружная, Дегунино, Бескудниково, Лианозово… Всё, скоро можно будет вставать, приближается Новодачная.
Электропоезд, зашипев, остановился. Группа физтехов быстро пробежала перед поездом, стараясь сэкономить секунды, пока стоит электричка. Нахимов решил не торопиться, подождал, когда состав тронется, и не спеша перешел пути. Он был совершенно один на пустынной тропинке, ведущей к общежитиям; думал о Семёне, о Наташе, о Женьке Бирюкове, о непонятном загадочном Синицыне. Внезапно сзади раздались шаги. Кто-то приблизился к нему. Александр инстинктивно оглянулся, но от удара защититься не успел. Падая, он увидел лишь кружащиеся над ним ветви берёзок.
***
Если бы я вчера поступил на физтех, то стал бы прилежным студентом. Я бы вставал в 7 часов, делал зарядку, готовил себе завтрак и шёл учиться. Я не пропустил бы ни одного занятия. Все задания делал бы сам, и не в последний момент, а заранее. Спать я ложился бы в 22.30. Со второго курса я бы занялся научной работой, а к третьему курсу имел бы статью в научном журнале. Но я пока не сделал ничего из этого и нисколько об этом не жалею.
Из физтеховского фольклора
Когда Нахимов пришел в сознание, увидел, что над ним участливо склонились два лица, показавшиеся смутно знакомыми. Так и есть: оба с кафедры философии, доценты Сергей Васильевич Ларин и Пётр Михайлович Четвертаков. Преподаватели вдвоём подняли на ноги Нахимова, постепенно приходящего в себя. На затылке его запеклась кровь.
— Молодой человек, можете идти, или сюда «скорую» вызвать? — осведомился Четвертаков.
Нахимову стало неудобно, что он отвлёк столь уважаемых людей, видимо, спешащих на одну из последних электричек в Москву. Он промычал: мол, спасибо большое, я сам добегу до общаги, мне недалеко.
— Добежать-то вы добежите, — заявил Четвертаков, — только мы с Сергеем Васильевичем опасаемся, что хулиган, ударивший вас, может опять появиться. Знаете что: мы вас отведём в общежитие, там и «скорую» вызовем.
Делать нечего, пришлось смириться. Как выяснилось из разговора, доценты отпраздновали защиту кандидатской одного из коллег и по этому случаю шли в весёлом расположении духа.
— Воспользовался темнотой и скрылся, аки тать в нощи, — заметил Ларин, на ходу закуривая папиросу.
— Похоже, надо обратиться в милицию, — сказал Четвертаков.
— Думаете, есть смысл, Пётр Михайлович? — с сомнением произнес Ларин. — Ни свидетелей, никого. Вряд ли они даже примутся за поиски.
— Есть в этом странность. Молодой человек, простите, как вас зовут?
— Нахимов. Александр Нахимов.
— Вы с какого курса?
— С первого.
— Есть предположения, кто мог напасть на вас?
— Не знаю, Пётр Михайлович, долгоп какой-нибудь.
— Но с какой целью? Неужели просто ненависть к студенчеству? Такие обычно стремятся поглумиться, позадираться, выставить себя доминирующим; им важно донести своё отношение к жертве. Выходит: некто выбегает из-за кустов, бьёт первого попавшегося физтеха по голове — и убегает.
— Если бы он не услышал нашего приближения и того, как вы засвистели, Пётр Михайлович, возможно, Александр так легко бы не отделался.
— Да, неприятная ситуация. Но, судя по всему, сотрясения нет, это радует. Голову перебинтуют, и до свадьбы всё заживёт.
Они приблизились к «единичке». Ларин заметил:
— Лет тридцать назад и я жил именно в корпусе номер один. Много воды утекло.
Четвертаков с интересом огляделся вокруг; видно было, что он нечасто посещал физтеховские общежития.
Вахтёрша Вера Ивановна всплеснула руками:
— Батюшки, что случилось-то с ним?
Ларин при свете лампы внимательно осмотрел голову Нахимова.
— Кровь уже остановилась, но ещё не полностью запеклась.
Вера Ивановна водрузила на нос большие очки и попросила Нахимова наклониться.
— А, ерунда, сейчас я йодом обработаю.
Она усадила Нахимова на стул, прогнала парой крепких слов заслонявших свет доцентов, и со словами «терпи, казак, профессором будешь» обильно прижгла йодом рану. Философы ещё чуток постояли, посмотрели на уверенные действия вахтёрши, и Ларин спросил:
— Александр, что вы решили насчёт вызова милиции?
От этого обращения, как к равному, у Нахимова стало тепло в груди. Возле двоих уважаемых философов он чувствовал себя уверенно и в полной безопасности. От них исходило сияние мудрости и спокойствия.
— Большое спасибо вам, но, наверное, не буду звонить.
Преподаватели переглянулись, как бы взвешивая слова студента, но ничего не сказали. Это не семинар и не экзамен, где решающий вывод принадлежит им. Нахимов же чувствовал, что чего-то не хватало. Во время потери сознания, в пылу волнений и последующей суматохи, он совсем забыл про пакет с тетрадью. Его не было! Одно из двух: либо он обронил во время драки, либо это хулиган забрал. Странно, кошелёк с десятью рублями не забрал, а десятикопеечный пакет с тетрадью почему-то ему приглянулся…
***
Изучая метод Гамильтона-Якоби-Беллмана, трудно удержаться от сожаления, что придумал его не ты.
Из лекции на физтехе
Онастакиздел этот край, и заепало все до жопы, пора домой, в домашний рай, пора уёпывать в Долгопу.
Фольклор
Шёл одиннадцатый час вечера или, скорее, ночи. Но для физтехов — самый разгар студенческой жизни. Кто-то возвращался из читалки, где, обложившись толстыми учебниками, усиленно готовился к зачётам, кто-то совершал вечернюю пробежку. В концертном зале закончилось мероприятие, и со стороны учебных корпусов повалила куча народа. Нахимов и Бирюков шли молча.
— Я её с первого курса полюбил, — сказал Бирюков, и Александр внутренне собрался, насторожился. Евгений продолжил: — Красивая, умная, стройная, чувство юмора, даже одевается хорошо. Как не влюбиться? Мы же тут девушек мало видим. Приезжают к нам на дискотеки студентки из разных институтов: культуры, медицинского, педагогического, — не то это всё. А она всё время рядом, на лекции, на семинаре, на дне рождения, даже на картошке. Вот и втюрился. На третьем курсе пошёл в читалку, книг набрал, уселся у окна, читаю, задачки решаю. Потом вдруг посмотрел: и она там сидит, в том же ряду, только с другой стороны, через проход, тоже возле окна. На улице весна, листочки распустились, птицы поют. А мы сидим, как дураки, к зачёту готовимся.
Бирюков замолчал. Они стояли возле корпуса номер три. Во всех окнах горел свет. Кто-то решал задачи, кто-то играл на гитаре, а в некоторых комнатах, подобно заговорщикам, запирали двери и расписывали «пульку».
— А дальше? Ты подошёл к ней? — не выдержал Нахимов.
— Нет, не подошёл. Видел же, что она смотрит на меня, а не подошёл. Встал, собрал книги, молча кивнул ей и пошёл на выход. Книги сдал и сел на первом этаже, напротив стенда с членами Политбюро. А в концертном зале хор репетирует, и так красиво поют. Вдруг смотрю, она ко мне подходит. А я сижу. «Позанимался?» — спрашивает. «Да», — говорю. Она ещё постояла немного, и ушла, грустная.
— А ты?
— Так и остался сидеть.
— Женя, мне кажется, она тебя любила тогда.
Бирюков зло махнул рукой.
— В том-то и дело, что нет! Кто я такой, чтобы меня любить?! На мне уже тогда клеймо разгвоздяя висело. А я ведь олимпиады выигрывал, такие задачки решал, что только одному Семёну под силу были. Как там у Хайяма: «Если б я властелином судьбы своей стал, я бы всю её заново перелистал, и безжалостно вычеркнув скорбные строки, головою от радости небо достал!» Сашка, будешь Хайяма читать, бери перевод только Германа Плисецкого. Остальные не вштыривают. А в читалку я пошел не учиться даже, как теперь понимаю, а на неё лишний раз взглянуть; подсознательно влекло. Каждый день случайно встречались, но заговорить с ней о своих чувствах не мог. Нет, Семёна она всегда любила и хотела. А вот здесь облом и произошёл.
— В чём же облом?
— Ты и сам знаешь. Самая любимая женщина Семёна — наука, и он ей никогда не изменял, даже с красивыми девушками наподобие Наташки.
Из открытого окна четвёртого этажа вылетела тарелка и со звоном разбилась на тротуаре. За ней последовала и другая. Товарищи отошли в сторону. От подгулявших студентов ожидать можно чего угодно. Снова раздался бой посуды, на этот раз уже в комнате, затем всё затихло. Окно захлопнули, оборвав фразу «Уймись, Колян, заи…!» на самой задушевной ноте.
— В тот день мы случайно встретились. Любовный треугольник произвольной формы, где моя сторона — самая безнадёжная. Я люблю Наташку, она Семёна, а Семён — науку. Но при этом все друзья, хорошо общаемся, подкалываем друг друга. Все голодные были, с утра не жрали. Семён вообще есть забывал, святым духом питался. Поклюёт что-нибудь, и сыт весь белый день. Я в физтеховской столовой давно не обедал, всё дома или по кабакам. Наташка тоже предпочитает сама готовить. А тут решили вспомнить молодость, младшие курсы. Поднялись на третий этаж. Ну, там обычный галдёж. И мы втроём в очередь встали. У каждого поднос. Наташка впереди, за ней Семён, я замыкаю. Как всегда, без очереди студенты лезут. Один из группы займет, и все потом перед ним подстраиваются.
Наташка первая свободное место отыскала и оттуда помахала нам. И мы все три подноса взгромоздили на стол. Тут Наташа села и говорит: «Столько лет сладкого не ела. Хотела же кекс взять — и забыла!» Семён, как джентльмен, отодвинул стул и пошёл за кексом. А Наташа за большой ложкой потянулась, хотела протереть — и вдруг на пол уронила. Тут я джентльмена из себя строить начинаю: «Сейчас я, Таша, ложку тебе чистую принесу, а ты, если хочешь, мою пока возьми. Я ещё не прикасался к ней». Она сидит, улыбается, но ложку мою не берёт. Иду я за чистой ложкой, вижу Семёна; я инстинктивно обернулся, и в этот момент увидел…
Бирюков замолчал.
— Что ты увидел, Женя? — почти вкрадчиво произнёс Нахимов.
— Увидел, Саша, что в руке у неё какой-то пузырёк или флакончик, и она накапала его содержимое в тарелку с борщом Семёна, — на выдохе произнес Бирюков. И, испугавшись собственных слов, замолчал. Видно было, что сказанная вслух фраза поразила его самого своей фантастической нелепостью.
— Я думал, что показалось. Успокаивал себя мыслью, что глаза подвели меня, и она просто посолила борщ Семёна. Хотя это выглядело тупым объяснением. Я взял ложку и вернулся к столу. За мной подошёл и Семен с блюдечком, на котором лежал кекс. Я всё порывался спросить у Наташки, не примерещилось ли мне, но что-то остановило. Побоялся, не высмеет ли она меня. Тем более, что я всю ночь играл в преф, пил, толком не выспался. Боялся, что она скажет: «Ты скоро до белочки допьёшься, Жека!». А Наташка может так высмеять, что потом долго будешь ходить как оплёванный.
Нахимов так и застыл с разинутым ртом.
— Подожди, Женя, — наконец выдавил он. — По твоим словам, Наташа вылила какую-то жидкость в борщ Семёна. Но зачем?
— Если б я знал, Саша, — устало ответил Бирюков, — если бы я знал.
— Ты Наташу спрашивал об этом? — сказал Нахимов, когда Евгений замолчал.
— Нет, что-то страшно мне стало, понимаешь. Я же люблю эту дуру. А тут она твоего лучшего друга, считай, убила. Как я к ней с этим подойду? Не могу смотреть на неё даже. Видеть пока не могу. В запой опять ушёл и в карты. А мы же на майские праздники в Крым планировали поехать, по пещерам лазить. Билеты купили, провиантом запаслись. И тут такое…
Решение созрело в голове Нахимова мгновенно. Бирюков, действительно, не обманул. Его информация была ясной и конкретной. Отравительница, несмотря на отсутствие всяких тому медицинских подтверждений, — Наталья. Зачем она это сделала — уже другой вопрос.
— Евгений, а за что тебя Семён ударил? – задал Нахимов ещё один животрепещущий вопрос.
Бирюков поморщился.
— Донесли уже? В мстители меня записали? Плюнь на это и разотри, Саша. Матюгнулся в присутствии Наташи тогда, а Семену показалось, что я её обозвал. Сам знаешь, как он к мату относился. А мы же на физтехе матом не ругаемся, мы на нём разговариваем. Он подумал, что я Наташку так выругал, ну и приложил меня.
— А ты?
— А что я? Кто он, а кто я?! Утёрся. Я от него любое унижение мог снести. Но — только от него!
— Понятно, — только и осталось пробормотать Нахимову.
— Понятно ему, — усмехнулся Евгений. — А Наташка ведь за солёным словечком тоже в карман не полезет. Это она при Семёне тихую овечку из себя строила. Будет надо, так тебя приложит, что и сам дар речи потеряешь.
Они стояли на углу Первомайской и Институтского переулка. И улица, и переулок пустовали. Только изредка проходила влюбленная парочка, да какой-нибудь физтех, раздумывающий о постоянной Планка или теореме Пуанкаре, и никого вокруг не замечающий, нарезал ночной кросс, тяжело дыша и сопя.
Нахимов рассказал про бесследно пропавшую тетрадь. Бирюков, не прерывая, выслушал его, а потом задумался.
— Что-то мне это, Саша, всё меньше начинает нравиться.
— Мне тоже, — ответил тот. — Послушай, Евгений: то, что ты рассказал про Наталью, не вписывается ни в какие рамки. Надо бы проверить сначала. Хочу снова с ней поговорить, раз ты даже видеть её не хочешь.
Бирюков снова задумался. Затем полез во внутренний карман и извлёк оттуда железнодорожный билет, но отдавать Нахимову не спешил. Нахимов не стал слушать наставлений и вразумлений, потому что видел, как колеблется Евгений. Он просто выхватил билет и спрятал в свой карман.
— Всё, Женя, забыли. Это теперь моя ответственность. Ты всё равно ничего от неё не добьешься; она тебя высмеет, запутает, окутает своими чарами, и ты будешь лапшу с ушей снимать.
— Ну, а ты что? — усмехнулся Бирюков. — Броня у тебя есть, или как?
— Броня не броня, а чувств к ней у меня никаких нет. Надавлю на неё, и признается.
Бирюков открыто засмеялся.
— Эх, Сашка, Сашка, зелёный ты ещё совсем юнец. Я ведь почему не хочу её видеть? Да боюсь, что как только начнет мне врать, задушить её могу! У меня такое бывает, ярость какая-то, остервенение находит. Могу обругать человека, избить, а на следующий день отхожу. Бегаю за ним, прощения прошу. А тут, может быть, и прощения не у кого будет потом просить. А вот женщину ты никогда не обманешь, они к природе ближе. У них инстинкты звериные. Логикой не взять. И в милицию не обратишься. Доказательств-то никаких. Да никто и не будет расследовать, потому что смерть для них наступила по естественным причинам.
— Значит, самим надо вместо милиции поработать, Женя. Я же матери Семена обещал.
— Обещал он, — буркнул Бирюков. — Обещалкин!
— Только я по пещерам ещё не лазил никогда. Абсолютно никаких навыков.
— Ладно, не ссы раньше времени. Будь осторожней и сохраняй спокойствие. Это в любом деле пригодится. Поезд в час пятьдесят, на такси поедем. Сейчас зайдём к Мирону, там у него в комнате мой рюкзак со «снарягой» и консервами лежит. Я тебе покажу, как узлы веревки правильно вязать, а остальное на месте узнаешь…
***
Двое летят на воздушном шаре над незнакомой местностью.
Внизу, на холме, мужик сидит. Ну, они его и спрашивают:
— Уважаемый, скажите, где мы сейчас находимся?
Уважаемый подумал и говорит:
— На воздушном шаре.
Эти двое летят дальше, а потом один говорит другому:
— Этот человек стопроцентно математик.
— Почему ты так думаешь?
— Ну, во-первых, прежде, чем ответить, он подумал. Во-вторых
он сказал абсолютную истину. А в-третьих, эта истина никому
не нужна. Физтеховский анекдот
В вагонах ехали физтехи-спелеологи, и среди них — главная подозреваемая в гибели его друга. Нахимов искать её пока не торопился, памятуя, что спешка нужна только при ловле блох, повторяя слова мичмана из анекдота про подводную лодку, лежащую на грунте: «- Сидоров! — Да здесь я, здесь! — А куда ты денешься с подводной лодки?!» «- Донченко! — Да здесь я, здесь!» Он ещё не научился ненавидеть, а в особенности девушек. Умом понимал, какая она жестокая тварь, но сердцем — нет. Дай ему в руки пистолет и позволь убить преступницу — наверняка не сумел бы. Это не из автомата Калашникова по мишеням стрелять в школе на военной подготовке. Через полигоны проходит каждый юноша. Только гранату кидать не позволил старший лейтенант. «Вам гранату в руки дай, вы тут и меня подорвёте!»
Мысли Нахимова занимала Наташа. Вместо того, чтобы размышлять, за что она погубила Семёна, он думал о том, как же она красива. Или дело в том, что Наташа Донченко — физтешка? Есть безумное очарование в девушке, сидящей над листком бумаги и выводящей уравнения Максвелла или вычисляющей гамильтониан. Хотя, с другой стороны, и жалко. Нахимов вспомнил, как один профессор-физик, когда к нему на экзамен пришла студентка с животом, выкрикнул: «Я у беременных экзамен не принимаю!», поставил «пять» и отправил домой. В том и дело, что предназначение женщины — давать жизнь другим, а как сюда вписываются тензоры и волновые функции? И всё равно, девушки идут в физику и математику, как мотыльки летят на пламя беспощадной свечи. Нахимов уже понимал, что достичь выдающихся успехов в науке можно лишь путём полного отрешения от всего. Так делал Семён, который просто жил наукой. Даже когда играл в волейбол, мысль его постоянно работала. Он мог за обеденным столом достать ручку и листок, чтобы занести туда пришедшую мысль. Но чаще он носил с собою тетрадь, которую у растяпы Нахимова умыкнул неизвестный.
Наташа, Наташа… Бирюков говорит, что она из столовой вышла радостная, как будто получила «пять» на экзамене по общей физике. С чего бы ей радоваться? Отравила любимого человека и счастлива от исполненной миссии? Вот и Бирюков говорил, что никак не стыкуется это…
В автобусе все сидели по двое, кроме Севы, — ему пары не досталось. Заняли четыре ряда. Понятно, что Валера сидел со своей Мариной, Гриша с Леной, а Володя с Катей. Здесь иных раскладов не предвиделось. Резо беседовал с Кайратом, вместе они зашли в автобус и рядом же сели. Когда Наташа села у окна, туда же юркнул и нахальный Глеб, явно положивший на нее глаз. Глеб этот был шестикурсником с ФАКИ, рослый, слегка полноватый, но пышущий энергией здоровяк, горбоносый, с крутым лбом и пухлыми губами. Реденькие волосы он зачёсывал набок. Одень его в рясу, — и вылитый монах ордена иезуитов, правда, пустившийся во все тяжкие. Вот и сейчас он нагло подкатывал к Наташе, зная, что она как бы свободна. Семена — нет, Бирюков — слился. Значит, надо попробовать и свои маленькие, но все-таки шансы. Действовал он аккуратно, не спеша, не перегибая палку, как опытный Дон Жуан в католическом монастыре. Завёл разговоры про крымские пещеры, притворился, что всё время путает сталактиты со сталагмитами. Наташа призналась, что тоже не могла запомнить, и пришлось использовать метод ассоциаций.
— Дурацкий, правда, метод, но для меня работает.
— Какой же? — искренне заинтересовался Глеб.
— Сталактит — сверху, напоминает слово потолок, сталак — потолок. Так запомнила.
— Но ведь сталагмит — тоже сталаг.
— Нет, разница есть, там буква «г».
— Сложненько, — признался Глеб.
— Не сложнее квантовой физики, — улыбнулась Наташа, и какой-то лёд между ними был подтоплен. Хитрый Глеб решил придерживаться такой вот тактики — постепенности, но неуклонности. Валуцкий же считал себя обязанным позаботиться о самом младшем члене группы, как бы взял над ним шефство. Поэтому сел рядом с ним и стал рассказывать о некоторых аспектах науки спелеологии. Пристроившийся за Валуцким и Нахимовым Сева остался один и недовольно озирался по сторонам.
Валуцкий собрал физтехов недалеко от стоянки, окинул взглядом, все ли на месте, и на всякий случай пересчитал.
— Сейчас у нас намечается небольшой марш-бросок на плато Караби-яйла. В переводе с татарского «караби» — чёрный паук. Понятно, что надо быть осторожными? Можно и на тарантула нарваться, и на ядовитую змею, и на бешеную лису. Однако паниковать не стоит. Не зря говорят: трус умирает дважды. А нам помирать и вовсе рановато. Будем идти не спеша, чтоб никто не отстал. Получаем от ходьбы удовольствие, любуемся пейзажами, запасаемся впечатлениями. Вопросы есть?
Вопросов не имелось, и пятнадцать человек выдвинулись на марш.
***
Бог сотворил нас по своему образу и подобию. Но откуда уверенность, что он работал в реалистической манере?
Станислав Ежи Лец
Глаза понемногу привыкли к темноте палатки. Снаружи слышались голоса ребят, выкрики преферансистов, уханье каких-то ночных птиц, облетающих свои владения на Караби-яйле.
— Я в первый раз с Семёном поехала в пещеры. Он меня и научил всему: как по верёвке лазать, как спускаться; даже навеску могу сама, если надо, укрепить. Он же мастер на все руки, и обучал хорошо, даже лучше, чем Валера. Тот, я знаю, Семёну подражает, даже интонации перенял.
Нахимов порывался спросить: «а что же тогда случилось в столовой?», но решил подождать. Ночь впереди длинная.
— В него невозможно было не влюбиться. Все наши девушки по нему с ума сходили. Красавцем нельзя назвать, но симпатичным — да. Плюс обаяние и интеллект, манеры обхождения. Любую трудную задачу объяснит на пальцах. На семинарах его даже профессора побаивались. Но при этом ужасно скромный. Помню, однокурсник Захар ещё на первом курсе услышал, как кто-то пожаловался, что не смог понять трудную тему на лекции. Так он и похвастался: «А я пришёл домой, прочёл один раз и — сразу просёк». Тогда Семён с такой непередаваемой иронией замечает: «Как хорошо, что в Советском Союзе есть такой Захар!» Сам ведь он никогда не хвастался, а потому и знал много. Это, между прочим, связано друг с другом. Чем меньше хвастаешь, тем больше знаешь… Захар клёвый парень, просто молодой был. А Семён уже в школе, кажется, повзрослел.
В палатке становилось всё теплее. Нахимов подумал, что зря он лёг в штормовке, надо бы снять. Повернулся на бок и начал стаскивать с себя рукав. Случайно задел Наташу, и та засмеялась.
— Поаккуратней тут, не в апартаментах находимся… Что тебе Бирюков там напел? — вдруг без всякого перехода спросила она, и в голосе её Нахимов услышал жёсткие нотки.
Александр замер, не зная, как подойти к щекотливому вопросу.
— Вы же вместе, втроём в столовую ходили, перед смертью Семёна, — он выделил слова «перед смертью Семёна», чтобы немного придавить её агрессивный пыл. А она легко могла вспылить, закрыться, — а потом жди опять удобного случая для разговора.
— Ну. и?.. — нетерпеливо произнесла Наташа.
— Женя говорит, что вы сели за один столик, но потом ты уронила ложку и послала за ней Бирюкова, а Семён отправился за творожным кексом. Говорит, тебе десерта захотелось.
— Без него знаю, что мне захотелось, — перебила девушка. — Дальше?
— А дальше — больше, — вздохнул Нахимов. — Бирюков оглянулся и увидел…
Нахимов сделал паузу. Ему самому не верилось в то, что это было возможно. Вдруг Бирюков действительно напутал. Сам же твердил, что не спал несколько дней, играл в преферанс да беспробудно пил.
— Что увидел? — не унималась Наталья. Ей, похоже, надо было знать наверняка, какой информацией владеет первокурсник. То, что рассказал Бирюков, показалось теперь туманным и неправдоподобным. «Сейчас она поднимет меня на смех», — подумал Александр. И быстро произнёс:
— Евгений увидел, как ты подлила какую-то жидкость в тарелку Семена. Точнее, в его борщ.
«Зачем добавил про борщ?» Нахимов ждал реакции девушки. Смеха не последовало. Уже радует. Сейчас просто скажет: «Дебил твой Бирюков, с пьяных глаз ему примерещилось». И ведь он не найдёт, чем на это крыть. Её слово — против слова спивающегося преферансиста — будет весить куда больше!
Наташа тихо сказала, без всякой агрессии и вызова:
— Правильно всё увидел твой Бирюков. Я действительно накапала кое-что Семёну в борщ в нашей столовой.
Нахимов похолодел. Сердце застучало так сильно, что он начал слышать удары даже через толстую ткань спального мешка. Или это стучит жилка в виске? Признание убийцы? Но ведь еще пять минут назад он практически поверил в то, что она невиновна.
— Я, Наташа, не прокурор и не следователь. Спасибо за правду. Значит, ты признаёшься, что отравила Семёна? Но за что? Ты же любила его!
Девушка вдруг нащупала в темноте руку Нахимова и сжала в своей. Ладонь её оказалась горячей. Александр вздрогнул. Соблазняет? Хочет привлечь на свою сторону? Мысли бегали в его голове, как голодные тараканы в комнате в ожидании удара тапка от безжалостного студента. Он чувствовал странную апатию. Вот она, убийца, рядом; а он вместо того, чтобы выбежать наружу и закричать: «Я нашёл убийцу Семёна!», продолжает лежать неподвижным кулём и бездействовать.
— Ты думаешь, только тебе сложно? Мне в тысячу, миллион раз сложней! Ты это понимаешь?
Она повернулась на бок, и горячее дыхание обожгло ему лицо. Нахимов мог поклясться, что увидел, как в темноте сверкнули её глаза, наполненные яростью и гневом.
— Меня-то хоть кто-нибудь пожалеет? Только родители, и всё. Больше я никому не нужна. У тебя есть родители? — спросила она.
Нахимов замешкался.
— Нет, отец и мать погибли, когда я был малышом. Бабушка меня воспитала.
Наташа замолчала.
— Извини, не знала.
— Ничего, я привык жить без родителей.
Девушка помедлила, а потом произнесла:
— Семёна я не убивала. Та жидкость, которую я накапала ему в тарелку, не яд, не отрава. Ничего опасного из себя она не представляла.
Нахимов ничего не понимал.
— Что же это?
Он почувствовал, как она улыбнулась.
— Ты молодой ещё, не поймёшь, смеяться будешь.
Александр сжал её руку.
— Не буду, говори. Как я могу смеяться, когда случилось такое?
— Ты, кроме формул, Нахимов, знаешь хоть что-нибудь о жизни? С девушкой хоть раз целовался?
Он покраснел.
— А что про вас знать? Дуры вы все.
Наташа засмеялась.
— Далеко не все дуры. Но я та еще дура, ты стопроцентно прав.
— Я не в том смысле, — начал оправдываться Нахимов, но она прервала его.
— А я в том…
Снова замолчала. Нахимов ждал.
— Про женский организм что-нибудь слышал? Во дворе, может, чего объясняли, или нет?
Наташа постепенно сама превращалась в следователя, а он тогда кто? Подсудимый?
— Так, немного.
— Ладно, не буду с тобой в кошки-мышки играть, — сказала Наташа, и Нахимов почувствовал, что слова ей даются с трудом. — Короче, Саша, дура я и есть дура. Мне кто-то сказал, что если кровь месячных подлить в еду мужчины, то он наверняка тебя полюбит больше жизни.
Сказала, словно головой в колодец прыгнула. У Нахимова отвисла челюсть. Наташа и это почувствовала, шутливо ударила его ладонью по подбородку.
— Муха залетит, рот-то закрой!
Но Александр продолжал пребывать в оцепенении и долго не мог произнести ни слова. Ему и так было жарко в душном спальнике, а теперь стало ещё жарче. Конечно, он думал о том, что могла подлить Наташа в тарелку Семёна? Перебирал множество вариантов: от жуткого смертоносного яда кураре до безобидного снотворного. Только зачем снотворное? Задачу эту он решить так и не сумел, а теперь Наташа, как добренькая последняя страничка задачника, подсовывает такой ответ, какой он вообразить не в состоянии был. Даже подогнать решение никак не получалось! Он лежал, не зная, что и сказать. Наконец одними губами ему удалось выдавить:
— Но зачем?
Наташа, уже освободившаяся от своей странной и в прямом смысле головокружительной тайны, пришла в обычное состояние хладнокровия и высокомерия.
— Сказала же: чтобы Семёна влюбить в себя!
— Но как в это можно верить? Тем более тебе. Ты же физтешка!
Наташа усмехнулась:
— В том и дело, что физтешка, а не физтех. Когда женщина влюблена и хочет взаимности, она во всякую ерунду поверит. Подрастёшь — поймёшь.
На этот раз намёк на его юный возраст Александра нисколько не задел, настолько чудовищными прозвучали слова Натальи. Нахимову хотелось выбежать из палатки, побежать по Караби-яйле и завыть волком. Наконец, он успокоился и спросил:
— От этого разве мог Семён умереть?
Наташа помолчала и ответила:
— Нет, конечно, нет; какое-то совершенно чудовищное совпадение. Думаешь, я сама себя не винила? Иной раз думала, что, может, действительно, кровь моя отравой оказалась. Нет, никаким образом! Мы же с Семёном целовались, и моя слюна ничего ему не причинила.
Девушка осеклась, чувствуя, что начала затрагивать слишком интимные вещи. Но ей хотелось оправдаться перед этим первокурсником; слишком долгое время чувствовала она, что находилась у него на страшном подозрении.
— Это же только моя кровь, пусть и из такого места. Хотя и говорится у Гёте: «Кровь — сок совсем особенного свойства», но что в ней может быть ядовитого?
Нахимов помнил, что Наташа блистала в физтеховском театре, играя роли красивых женщин. Отсюда и цитата. Во время её рассказа он то краснел, то бледнел, ибо в первый раз обсуждал щекотливые темы с девушкой. В любом случае, он удостоверился в главном: Наташа никоим образом не хотела погубить Семёна. Наоборот, влюбить, приворожить к себе. И так совпало, что в результате её действий Весник случайно погибает. Нет, здесь не может быть случайностей. Каким-то боком поступок девушки связан и со смертью Семена. Но каким?
— А Сева знает что-нибудь обо этом? — спросил Нахимов, желая отойти от физиологических подробностей. От мысли об этом его начинало слегка мутить. Зачем такое вообще рассказывать? Нет, знать это следовало, но хотелось поскорей забыть и не вспоминать больше никогда.
— Я ему никогда об этом не говорила. Но он ведёт себя так, как будто всё знает.
Наташа помедлила, как бы раздумывая, сказать или нет.
— Да ты и так, наверное, знаешь. Слышал, что он стукач?
Нахимов кивнул. Они уже и в темноте различали жесты друг друга.
— На первый отдел, то есть на КГБ работает. Работёнка простая: слушать, что ребята между собой говорят и в блокнотик записывать. Потом отчёт, куда надо, отправлять. За это ему кое-какие коврижки полагаются. На прегрешения сквозь пальцы могут посмотреть, на неуспеваемость, и даже протолкнуть могут на тёпленькое местечко. Из таких ведь и вербуют обычно. Например, напился парень, отчислить хотят, — а тут приглашают в первый отдел, обещают инцидент замять, а за это от него маленькие услуги ожидают, в благодарность. Есть и те, кто соглашается. Уж очень заманчивое предложение.
— Знаю я, как это происходит, — сказал Нахимов,
Наташа усмехнулась.
— Методика отработанная, проверенная годами, опыт огромный; зачем, спрашивается, менять? Так, видать, во всех спецслужбах мира практикуется.
— А о чём вы всё время с ним шептались, даже в поезде? — поинтересовался Нахимов.
— Что-то выпытывал всё время. О тебе тоже спрашивал. Да всё намёками разговаривал. Он ведь в последний момент в поход собрался. И билет в другой вагон купил, но на хорошее место. Так что пассажир с бокового места в нашем вагоне поменялся с ним за милую душу… Да, теперь всё стыкуется. Знал, получается, он о столовой. А меня всё вопросами терзал, что да как. И главное, так хитро спрашивает, что послать его подальше нельзя. Знаю же, откуда он, и боязнь какая-то во мне. Диплом на носу, кому нужны неприятности? А потом я, дура, сказала ему, что ты интересуешься этим делом. Тут он вообще будто с дуба рухнул.
— Значит, он не хотел, чтобы ты рассказала кому-нибудь о случае в столовой? А сам и ведать не ведал, что произошло? — спросил Нахимов.
— Получается, что ведал. Просто не хотел со мной это обсуждать.
— Значит, для кого-то очень важно то, чтобы ты никому не рассказала об этой крови.
— Не дура, понимаю. Только к отравлению она никакого отношения не имеет. Сама голову ломаю. Все дни после смерти Семёна голова кругом идёт. Я себя винила. С Семёном заранее договорилась. Тут Женька Бирюков откуда-то взялся, а Семён программу прогонял в лабораторном корпусе. Женька всегда откуда-то вылезает; следит за мной, что ли?
— Он же любит тебя, — тихо заметил Нахимов.
— Любит! — презрительно ответила Наташа. — Разве так любят? Если бы любил, как ты говоришь, в карты бы не играл, меньше пил и базу не прогуливал!
— Так он из-за любви постоянно в депрессии; и водка с вином отсюда.
— Значит, я виновата? Что я, с пистолетом в руке над ним стою и заставляю всё это вытворять? Саша, не выгораживай приятеля.
— Он мне не приятель, но человек, я уверен, хороший. Знаешь, он ведь мне рассказал, почему с тобой не поехал.
— Представляю, — пробормотала Наташа, — наверное, всяких ужасов наговорил про меня?
— Нет, — соврал Нахимов. — Ну, немного… Ведь он сомневался, думал, может, померещилось или после бессонной ночи глюки пошли. Сказал, что могла высмеять его за такие подозрения, да так, что мало не показалось бы.
— Прав, — спокойно согласилась девушка. — Так и было бы. Я бы лично ему, Бирюкову, ни за что бы не призналась, ещё бы морально уничтожила. До конца жизни трезвым бы ходил!
Наташа замолчала. Нахимов молчал тоже. Та, которую и он, и Бирюков подозревали столько времени, оказалась чиста, как слеза младенца. Оставался Сева, страшный и непонятный человек. Судя по словам Наташи, он не хотел, чтобы она рассказывала кому бы то ни было о своём поступке в столовой. Если бы ему удалось, он бы просто убил Наташу в пещере, выдав всё за несчастный случай. Сева хотел, чтобы тайна Наташи умерла вместе с ней. Но теперь Александр это узнал, значит… Значит, теперь и его жизнь находится в большой опасности!