Книпель и снег 1939 года
Спросите у меня: что общего у шмиты и горы Синай? Правильный вопрос…
Ответ: единство места и времени действия.
Время – перед началом и начало Второй мировой войны, место – Краков, Польша.
Теперь я должен разъяснить тем, кто не знает, что такое книпель. Это слово из идиша, корни которого в немецком: Knupfen (verknupfen) – «связывать, соединять».
В еврейских местечках Польши жило много бедных евреев, у которых не всегда были деньги, чтобы накормить свою семью. Об этом рассказы Шолом-Алейхема – как было трудно многим еврейским семьям достойно встретить шабат, о вечной заботе матерей – чем бы накормить своих детей. И вот тут на сцену выходит книпель.
Мать семейства, которая знает, что когда совсем не будет денег, придется голодать, в те дни, когда в семье что-то было, когда муж приносил в дом заработок, пыталась утаить немного денег, припрятать их в книпеле. Его делали из квадратного куска материи, четыре конца которого завязывали узлом. Получался такой узелок, в котором и хранили деньги или что-то ценное.
Еврейская мать держала книпель в большом секрете от всей семьи и прежде всего от мужа. Это был своего рода центральный банк, the last resort, каспомат, который всегда был со своими хозяевами.
У моей мамы был книпель. Мы с отцом знали о нём, но молчали. Папа знал о прижимистости мамы, объясняя это тем, что она происходила из семьи деревенских евреев, земледельцев (да-да, и такие были в Польше, правда, немного), у которых в кармане не всегда был и грош.
…Был день рождения мамы – 35 лет.
Отец с большой гордостью вручил ей подарок – облигации польского правительства, привязанные к доллару, с купонами для получения нарастающих процентов. Совсем неплохо, а? Папа мыслил так: мама будет снимать проценты – книпель будет увеличиваться в размере – мама будет счастлива. Однако случилась катастрофа: мама смотрела на ценные бумаги, которые отец вручил ей, и не могла поверить своим глазам.
Шёл 1938 год. Война приближалась к нам гигантскими шагами. После того, как нацистская Германия проглотила Австрию и Чехию, её аппетит только возрос. Стало ясно, что Польша – следующая.
Реакция мамы была стремительной и резкой.
– Ты что купил?! Умник! У тебя совсем мозгов нет? Война стоит у порога, и эти облигации будут дешевле бумаги, на которой они напечатаны. Ты полагаешь, что поляки сумеют противостоять Германии? Нужно быть глупцом, чтобы верить их пропаганде. Отправляйся, немедленно продай эти бумаги, даже в убыток.
Вспыхнула крупная ссора.
Папа глубоко огорчился и попытался защищаться. Он ведь хотел, как лучше, и это всё-таки подарок на день рождения, однако всё равно ему пришлось сдаться.
– На вырученные деньги купи золотые монеты, – крикнула мама ему вслед. Так он и сделал.
С началом войны мама зашила эти золотые монеты в свой пояс (женщины носили такой под платьем, прикрепляя к нему чулки. О колготках тогда никто и не слышал). Этот ставший дорогим пояс мама никогда не снимала. Те золотые монеты, которые по одной или две мама иногда доставала по мере необходимости, сыграли важную роль до и после того, как мы бежали из гетто. На них мы покупали еду и давали взятки тем, кому нужно.
Вот так! Умная голова крестьянской дочки.
…Спустя много лет, мы живём в Израиле, папы с нами уже нет, я женат, и жена только что родила дочку.
Мама приходит нас навестить.
– Ну, – обращается она к моей жене, – как твой книпель? Не говори мне, что у такой разумной женщины, как ты, нет книпеля.
Никакие объяснения не помогают: что у нас общий банковский счет, что жена имеет свободный доступ к нему и может снимать деньги, когда нужно и сколько нужно. Ничего не помогает. Мама всё знает лучше. Она лукаво подмигивает невестке и говорит: «Ты уж храни книпель как надо!»
Сентябрь 1939-го. Радио днём и ночью верещит без перерыва: «Осторожность! Осторожность! Приближается! Приближается!»
Что приближается? Где? Как и чего нужно остерегаться? Чёрт знает что. Был страшный балаган. Однако распоряжения для военных запаса и мужчин призывного возраста были чёткими. В соответствии с указаниями им следовало прийти на ближайшие к месту жительства мобилизационные пункты и зарегистрироваться в своих подразделениях. Кто оказывался не в состоянии сделать это, должен был следовать на восток и записаться в формируемые там новые части.
В доме, где мы жили, проживали ещё две еврейские семьи: владельцы здания, пожилая пара без детей, мы четверо – родители и двое детей, и семья Фришер – родители и ребёнок. Они жили этажом ниже, под нами.
Папа состоял в запасе в элитном подразделении горных стрелков. Он был сержантом, командиром отделения связи. Бойцы этого подразделения носили особую форму: круглая тирольская шляпа, вместо шинели – широкая накидка, на поясе – особый нож с красивой цветной рукоятью.
Когда папа во время регулярно проводившихся военных сборов приходил домой на несколько дней отпуска, я надевал его форму и спускался во двор – похвастаться перед ребятами. Я путался ногами в длинной для меня накидке, а шляпа съезжала мне на глаза, но я был счастлив. Я гордился отцом.
Господин Фришер был офицером, но это стало нам известно гораздо позднее. Гордый лейтенант польской армии. Они с отцом пошли на мобилизационный пункт, располагавшийся недалеко от нашего дома. Там из уст дежурного офицера они услышали приказ: евреи, как ненадёжный элемент, освобождаются от призыва и могут отправляться по домам.
Отец и господин Фришер были поражены и закипели от гнева: евреи – «ненадёжный элемент» в войне с нацистами?! Тогда кто же надёжный элемент? Местные пособники нацистов?
Короче – двое этих мужчин решили завтра утром отправиться на восток.
Утром, едва развиднелось, они вышли в путь. На папе был плащ и широкие брюки «три четверти», которые по-немецки назывались Pumphosen и которые сегодня вызывали бы смех. Однако в то время они были в моде у туристов и альпинистов. Рюкзак дополнял его спортивный вид.
В отличие от отца, господин Фришер, хотя и не был мобилизован, предстал во всём блеске польского офицера в форме. На голове – четырёхугольная каскетка с двумя серебряными звёздами, такими же, как и на погонах; символ его звания – лейтенант. На поясе – пистолет. Начищенные сверкающие сапоги. Я молча замер – так впечатлил меня его вид.
Нет, конечно, нет! Против такого офицера у германцев не было никаких шансов!
Однако папа, похоже, впечатлился гораздо меньше. Он рассматривал лейтенанта Фришера с нескрываемым сомнением.
Позднее, когда отец вернулся их этого похода, он рассказал, что в нескольких километрах от Кракова господин Фришер встретил отступавших в панике и беспорядке польских солдат. Он попытался остановить их, заговорил о любви к родине и долге защищать её, о чести, в конце концов, он закричал на них и даже выхватил пистолет.
Камикадзе…
Отец расстался с ним и продолжил путь один, а лейтенанта Фришера с тех пор никто более не видел в живых.
«Советы» вторглись в Польшу с востока, и на этом война для польской армии закончилась. Её командование вместе с правительством – бежали и перешли границу Румынии.
Папа вернулся домой.
Тем временем, спустя считанные дни с начала войны, германские войска вошли в Краков. Для нас, кто наблюдал солдат польской армии на парадах третьего мая (День польской конституции) – восседающих на лошадях, с саблями и примкнутыми штыками, германская армия показалась ужасным чудовищем, механизированным, вооружённым, хорошо организованным и непобедимым. Ни один солдат не шёл пешком, все ехали на бронетранспортёрах.
На первом БТРе был установлен громкоговоритель, из которого гремели приказы на немецком и польском. Город сдался. Запрещено какое-либо противодействие армии захватчиков, запрещено даже подходить к окнам. Всё имеющееся у населения оружие, включая охотничьи ружья и пистолеты, должно быть сдано. Его следует сложить перед подъездами, армия всё соберет.
Несмотря на запрет, мы выглядывали на улицу через занавески. Один за другим ехали открытые бронетранспортёры с сидящими в них солдатами в глубоких стальных касках, автоматы направлены на окна.
Ужас!
Между колоннами БТРов проезжали военные мотоциклы с установленными на колясках пулемётами; похоже, это была транспортная жандармерия, направлявшая движение. Короткие приказы на лающем языке и рёв двигателей – во всём остальном царил образцовый немецкий порядок. На перекрёстках уже выставлены военные регулировщики, а на общественных зданиях появляются флаги с чёрной свастикой.
В квартале Палантин, в садах вокруг Старого города уже развёрнуты полевые кухни – закипают котлы, пахнет дымом и запахами готовящейся еды. Сюда начинают подходить молодые девицы известного рода, которые пытаются общаться с солдатами на известном всем языке.
И было утро, и был вечер – так прошёл первый день германской оккупации. Мы тогда не имели представления, сколько дней, месяцев и лет мы проживём под ней, и что она готовит нам, евреям.
В первые дни ничего не случилось. Здесь и там в городе немцы потешались над ортодоксами, которых они не видели в Германии: отрезали пейсы, стригли бороды, раздавали тумаки.
Владельцы магазинов получили приказ держать их открытыми, а на еврейских – разместить или нарисовать звезду Давида. Понятно, что большинство магазинов в Кракове принадлежало евреям. Для них не было проблемой обозначить национальность; чуть неприятно, но ничего страшного. К тому же, после открытия магазинов в них повалили немцы, которые покупали всё подряд. Объяснение пришло очень быстро: немцы установили очень низкий курс польского злотого относительно германской марки, поэтому для них цены в злотых были просто смешными. Так они устроились законным путём. Такой культурный народ, всегда внедряли закон и порядок. Пока владельцы магазинов разобрались в происходящем, у них почти закончились товары, а они сами остались с обесценившимися деньгами.
Ещё до возвращения отца мама, с её практической интуицией, быстро поняла, что происходит. Каждый день после закрытия магазина она приносила домой разные товары и складывала их в большую плетёную корзину, которую купила специально для этой цели. Впоследствии, в первые годы войны, мы понемногу продавали эти вещи, и у нас были деньги на покупку еды. Магазин пришлось закрыть в тот день, когда хозяева других еврейских магазинов, которые ещё не перешли в руки коллаборационистов и не получили удостоверение лояльности от властей, были вынуждены закрыть их, а все товары были экспроприированы.
Зима 1939-1940 годов была холодная, и на город выпало много снега. Утром в один из дней мы обнаружили на стендах объявлений и на палатках указ властей, гласивший, что все евреи мужского пола, с 13 лет и до возраста, уже не помню какого, назавтра рано утром должны явиться к зданию городской ратуши. Они будут должны работать на уборке улиц от снега и льда.
По правде говоря, далеко не все евреи подчинились распоряжению властей, но папа был настоящим йеке. Таким образом, одним холодным утром, ещё затемно, мы (в ноябре 1939 мне как раз исполнилось 13) стояли перед зданием ратуши. Нам роздали лопаты и кирки, назначили начальника, который в мирное время был старшим дворником, и вперёд – за работу.
Нашей группе отвели для очистки улицу имени Трёх национальных поэтов, что в самом аристократическом районе города, где проживала интеллектуальная элита Кракова.
Город просыпался и, протерев глаза, увидел необычное представление. Группы евреев-мужчин, в большинстве своем уже немолодые, некоторые по виду ортодоксы, некоторые – полные, явно состоятельные, занимаются уборкой снега с городских улиц. Было очевидно, что эта работа для них в диковинку. Понемногу жители города – поляки – начали собираться вокруг нас. Те, кто постарше, посмотрев, пожимали плечами и возвращались к своим повседневным делам. Однако молодые и те, кому нечего было делать, просто зеваки, оставались возле нас. Их отношение к нам постепенно становилось всё более враждебным, даже агрессивным. Они выкрикивали в наш адрес оскорбления:
– Наконец-то евреи работают. А то всё мошенничали да пили нашу кровь, теперь вот узнают, что такое трудиться.
– Посмотрите-ка! Да как ты держишь кирку?! Так будешь свою жену за сиськи держать, балбес.
– А этот ворочается, как муха в меду!
После этих оскорблений в нас полетели комья снега, а за ними толпа стала бросать куски льда и даже камни. Это уже становилось просто опасным. Наш начальник, на голове которого красовалась официальная фуражка мэрии, притворился, что ничего не слышит и не видит. Он так и не вмешался.
Процесс дегуманизации еврейского населения только начинался. Каждый, кто получал власть над евреями, считал себя их полным хозяином. Он мог их оскорбить, унизить, ударить. Он был господин, а они – полулюди, семиты. С другой стороны, начали выстраиваться такие же отношения между германцами и поляками: представители высшей расы против неполноценных славян. Расизм ещё только начал показывать своё отвратительное лицо, однако по мере продолжения оккупации у многих наружу вышло всё чёрное, что жило у них в душе.
Вдруг открылись ворота одного из домов, и вышел прекрасно одетый мужчина среднего возраста. Серые шерстяные брюки, малиновый пиджак, из нагрудного кармана которого выглядывал яркий платок. В руках мужчина держал серебряный поднос, на котором стояла бутылка водки, стаканы и лежали маленькие бутерброды.
– Прошу, господа, угощайтесь, – учтиво обратился он к нам (в польском языке вежливое обращение произносится в третьем лице). – Сегодня особенно холодно, и стаканчик водки согреет вас… Не принимайте происходящее близко к сердцу: война скоро закончится и всё вернётся на круги своя.
Вокруг нас вдруг сделалось тихо. Прекратился град из комьев снега и кусков льда. Толпа сброда начала расходиться, словно вдруг устыдилась содеянного. Большие хлопья снега опускались на голые ветви деревьев в садах Палантина, на вымощенные булыжником тротуары. Загорелись уличные фонари.
В городе воцарилось спокойствие. Затишье перед бурей…
Элегантный мужчина, который утешал нас, не был пророком, он был Человеком.
(Марцел Гольдман родился в Кракове в 1926 году. После вступления в город немецко-фашистских частей его семья оказалась в еврейском гетто, откуда ей удалось бежать в 1942 году. После окончания Второй мировой войны Марцел Гольдман изучал экономику в Польше и Израиле. Стал успешным финансистом, занимал видные посты в банковской системе Израиля.)
Перевёл с иврита Александр Крюков