Без дна
Память – вот, пожалуй, самое ценное из того, чем владеет человек. Деньги можно проиграть в карты или на бирже, паспорт потерять, совесть порвать в клочья и спустить в канализацию – а память при любом повороте останется при нас. Случается, что теряют и её – но это уже клинический случай.
Без тесноты и сутолоки память вмещает в себя всё наше прошлое, а то и глубже того. У всего на свете есть своя граница, но только не у памяти – она бесконечна, как сама Вселенная. В этом был безусловно убеждён Влад Маргулиес, книжный человек, достигший преклонного возраста и склонный ворошить своё прошлое в поисках утешительных воспоминаний и подбирать оправдания к давним поступкам, не вполне отвечавшим правилам этики и морали. Да, случалось с ним в жизни и такое, за что он себя время от времени корил и ругал – но нет ничьего прошлого без синяков; даже солнце не без пятен…
В своих розысках Влад погружался в старину предельно глубоко, хотя дна никогда не достигал, и границы памяти – рва или забора – не различал, сколько ни вглядывался. Где-то там, на окраине, в зыбком отдалении, располагались штучные, но отнюдь не стёршиеся воспоминания о детстве: постылая пионерская школа, полученный на день рождения самокат на подшипниковом ходу, «баклажанка» – рыжая икра, приготовленная из синих баклажанов. А поближе к началу жизни, вплотную к выползанию из тёмной норки на белый свет, он не умел подобраться: обзор был бел и гладок, как снежное поле. Такая первоначальная девственность даже несколько раздражала пожилого Влада Маргулиеса – ему хотелось бы поподробней зафиксировать свой приход в наш мир, но от него здесь мало что зависело: никто не помнил ничего. Слышанный где-то стишок
«Не помню, хоть убей,
А о Толстом – всё слухи,
Я запах отрубей
И руки повитухи»
Влад охотно принимал на веру: граф Лев Николаевич тоже, по правде говоря, не помнил ничего, хоть и обладал способностями куда как незаурядными.
Книжный Влад Маргулиес книги не писал, а читал – он работал художником-оформителем в издательстве для детей и юношества. Печатали здесь и «взрослые» книги, и учебники, но славились щедро иллюстрированными детскими, выходившими миллионными тиражами, разлетавшимися по всей гигантской стране – граждане упорно плодились и при большевиках. Жемчужное бремя успеха этих весёлых книжек лежало на плечах художника, и Влад нёс его с достоинством и лёгкостью. Все были довольны: и Влад, и издательство, и детки, не говоря уже об авторах книжек, зарабатывавших на сказочных тиражах бешеные деньги. Всё было бы хорошо и просто замечательно, если б не подозрительная фамилия Маргулиес, украшавшая золотоносные изделия – прозрачные, как слеза ангела, русские стихи для подрастающего советского поколения: «Кто стучится в дверь ко мне…», «Мы мышата молодые, Любим щёлки половые». Ох-хо-хо.
Итак, «Владимир Маргулиес» на титуле. Просто недоразумение какое-то. Ложка дёгтя в бочку нашего народного мёда. Но и без этой досадной добавки никак не обойтись: инородный Маргулиес считался, и не без оснований, лучшим рисовальщиком зверушек, без которых, как известно, не обходится ни одна детская книжка. Зайцы и лисы, бегемоты, крокодилы и Пипа Суринамская – все они вышли из-под его кисточки… И вот – загвоздка: фамилия! После разъяснительного нажима «сверху» позиции сторон благоразумно сблизились, и Владимир Маргулиес укрылся в тени безупречного псевдонима. Теперь портреты милых зверьков подписывал художник-анималист Владислав Мамонтов. На широкий круг знакомых эта замена, впрочем, никак не повлияла: Влад как был для всех Владом, так им и остался.
Бежало время, Ленин оставался живее всех живых в своём стеклянном сундуке на Красной площади, Россия обречённо догоняла Америку по надою молока. А евреи, к всеобщему, да и к собственному удивлению тоже, собрались на историческую родину, в Израиль. Пришла пора: вначале капля по капле, потом родничок пробился, потом ручеёк зажурчал. Тому, как всему в нашем мире, были причины, а за ними поспевали и следствия.
Самая главная причина заключалась в том, что в Пуримскую ночь, на Ближней даче, Сталин упал на пол и околел, не успев окончательно расправиться со своими евреями – выслать их всех поголовно, как было задумано, на Колыму. «Лежал впереди Магадан – Столица Колымского края» – это оказалось не про нас: вжимая головы в плечи, советские евреи тихо радовались чуду избавленья от гибели.
Радовались и Маргулиесы – папа Наум Соломонович и мама Клара Самойловна, а пятилетний Вова, по малости лет, не связывал затаённую радость родителей со смертью рябого демона на Ближней даче. Пройдут годы, и он узнает о причине родительского веселья. Всему своё время, и это, пожалуй, золотое правило нашей жизни.
Пыль немного улеглась, кровь подсохла – и власть объявила по радио: «Жить стало лучше, жить стало веселее!» Это была правда: при Сталине жилось ещё хуже. По траурной амнистии выпустили из лагерей целую армию уголовников, и они, размахивая кастетами и ножами, расползлись по стране, подобно ядовитой ртути. Потом наступила «эпоха позднего реабилитанса» – на свободу потянулись выжившие за решёткой политзэки и ссыльные. Понемногу проветривались мозги, развязывались языки. Публике почудилось, что политический климат меняется и наступает оттепель. Допускать бесконтрольное изменение климата и разрешать самодеятельные чудеса – это не входило в планы верховной власти; пришла пора очередной закрутки идеологических гаек. Распоясавшихся либеральных болтунов и низкопоклонников перед Западом стали ловить и сажать в тюрьмы и сумасшедшие дома. Дошла очередь и до «лиц еврейской национальности», предательски пожелавших променять советскую родину на капиталистический Израиль. Таких буржуазных националистов было немного, но они отравляли интернациональную атмосферу, и с ними надлежало бороться решительно и беспощадно, в лучших традициях большевиков. Так и делали: подогревали жидоморство, объясняли простым советским людям, кто тут воду мутит. И простые советские люди охотно понимали и организованно клеймили позором еврейских националистов. А те нащупали болевую точку режима – стали искать и получать поддержку у своих влиятельных западных собратьев.
Но угодившего к тому времени в тюрьму Наума Соломоновича Маргулиеса эта бодрящая поддержка обходила стороной. Дело было в том, что папа Наум Соломонович, замдиректора продовольственного магазина на Арбате, сел по сугубо экономической статье: он налаженно злоупотреблял доверием своих покупателей. Что он делал? Да много чего: переводил синюшных битых кур из третьей категории во вторую, пускал «налево» дефицитные мандаринки, для нужных людей «придерживал» сырокопчёную колбаску. Эти нехитрые операции приносили жулику устойчивый доход. В итоге Наума Соломоновича поймали по доносу неблагодарной кассирши и дали ему восемь лет за «экономическую контрреволюцию», с конфискацией имущества. На втором году отсидки контрреволюционер заболел ишемией и умер от инфаркта в таёжном лагере, в Коми АССР, на разъезде 12-47. Там его и в землю зарыли.
Мама Клара Самойловна пережила мужа на четыре года, скоротечный рак свалил её на больничную койку, не оставив надежды на выздоровление. Был человек – нет человека. Аминь.
Похоронив мать, Влад ощутил тупой прилив одиночества в опустевшей квартире, в одном из тихих арбатских переулков. Ещё недавно, считанные недели назад, он даже и не думал заглядывать в будущее, дежурившее за порогом. Домашняя жизнь скользила по накатанной колее, день да ночь – сутки прочь, и Владу в голову не приходило, что весь уклад придётся менять в одночасье. Но пришлось: какое-никакое домашнее хозяйство, готовка, стирка и уборка, – вся эта волокита нагоняла на Влада уныние и тоску. Но брезжил и выход из положения – запустить в жильё какую-нибудь приятную девушку, которых у него было в достатке: Люся, Таня, Кира, Вера. Так он и сделал.
В деньгах к тому времени он уже не испытывал щемящего недостатка, хотя и гордой финансовой высоты ещё не набрал. Сразу после окончания художественного училища ему повезло – он оформил детскую книжку «Кот на крыше», и его заметили: одарённый молодой человек! Дальше – больше: укрепилась связь с издательством, появились заказы. Владу можно было только позавидовать: глядя на его зверушек, и дети, и взрослые расплывались в благодарной улыбке. Карьера Маргулиеса ходко шла на подъём – он слыл гигантом своего дела.
Но и на взлётной полосе иногда попадаются камни, хотя им, казалось бы, там не место. Так это устроено под синими небесами, и не следует закрывать глаза на то, что тебе не по вкусу. Гром грянул нежданно-негаданно, с ясного неба, и вся сахарная жизнь Влада Маргулиеса-Мамонтова и его жены Люси покатилась кувырком. А камнем на прямой дороге, посыпанной золотистым песочком, оказался обыкновенный донос.
Донос – расхожее занятие прямоходящих, дошедшее до нас, словно сердоликовый перстень-печатка из глубины ветхих времён, без порчи и изъяна. Страсть строчить доносы неизбывна, она присуща всякому людскому сообществу – от племени до империи. При свирепых диктаторских режимах доносительство набирает силу, как сорняки на унавоженной почве; за примерами далеко ходить не надо… Доносят, укрепляя своё законопослушное положение в глазах властей, все на всех: подчинённые на начальников, сослуживцы на коллег по работе, жильцы на соседей по дому. Липкая зависть движет доносчиком и страх перед тем, что на него самого донесут прежде, чем донесёт он сам. Поэтому лучше донести раньше, чем позже, и проявить патриотическое рвение.
Донос на Влада поступил от работников подведомственного детского сада московского завода «Шарикоподшипник», копия направлена в Министерство культуры СССР. Письмо трудящихся на детской ниве было принято в издательстве Влада более чем всерьёз – ситуацию усугубляла копия доноса, адресованная самому́ министру. Тут уже было не до шуток: дело пахло керосином. Влада вызвали в партбюро и, виляя глазами, уведомили его о проведении партийного собрания, на котором он обязан присутствовать, для обсуждения поступившего от трудящихся обвинительного письма. Что за письмо? Об этом Влад узнает, явившись на собрание.
И тут самое время упомянуть, что Влад Маргулиес вступил (внимание под ноги!) в КПСС шесть лет назад по специальному «весеннему призыву» молодых творческих работников в ряды большевистских борцов за сияющие высоты. Уклонение от призыва означало демонстративное проявление враждебности к советской власти, а что ждёт таких врагов – известно даже ёжикам в лесу. И Влад, поколебавшись недолго, откликнулся на призыв партии, подчинился велению времени и вступил – так в дождливую погоду пешеход обувает галоши, чтоб не промочить ноги. Теперь все препоны на карьерном пути были устранены, и мечта о поездке в Париж на международный симпозиум оформителей детской литературы обрела реальные черты. Браво, жена Люся, уговорившая и убедившая Влада, отличавшего Маркса от Энгельса только лишь по объёму бороды, оставить сомнения и поскорей примкнуть к передовому отряду строителей коммунизма! Люсе очень хотелось поехать с мужем во Францию, да и о покупке дачки в подмосковном Одинцово можно будет теперь подумать не отвлечённо, а с карандашом в руке.
Вступить в партию – подумаешь, большое дело! Не зря же говорят «с волками жить – по-волчьи выть». Кто не воет, угодит в капкан или провалится в ловчую яму. Как раз этого не хватало, когда только-только начали подниматься на ноги… Ночная кукушка дневную перекукует, это тоже очень верно подмечено. И во Францию поехали, и дачку купили. Художественная звероферма Влада Мамонтова процветала на сочных кормах.
И вдруг – обвал: заявление из детского сада. Хоть смейся, хоть плачь.
Собрание, в присутствии представителя райкома партии, началось с чтения парторгом поступившего доноса. Зал в мёртвой тишине выслушивал ужасные обвинения против Влада Мамонтова. Самому Владу было куда как не до смеха: упрёки трудящихся носили бронебойный характер.
«Детский художник Владислав Мамонтов (Владимир Маргулиес), – с выражением читал парторг, – изображает своих зверей с еврейским националистическим уклоном. Каждый, кто взглянет на них непредвзято, убедится в том, что четвероногие «герои» художника, все как на подбор, похожи на евреев. Особенное возмущение детей и их родителей вызвала последняя работа Маргулиеса – буклет «Ноев ковчег», где весь зверинец состоит из евреев, а сам корабль смахивает на синагогу, как будто горе-художник проживает не в Москве, а в Тель-Авиве. Таким образом, деятельность Маргулиеса на нашем идеологическом фронте носит открытый диверсионный характер. Медведь у него – Кац, волк – Лифшиц, пингвин – Коган, Лиса Патрикеевна – Аксельрод, а золотая рыбка – Гольдвасер. Разглядывая изображения любимых зверей, наши дети проникаются идеями еврейского буржуазного национализма. Мы требуем незамедлительного принятия административных мер против диверсанта Маргулиеса, отравляющего неокрепшее сознание нашего подрастающего поколения».
Закончив читать, парторг пригласил присутствующих высказываться. Партийные товарищи мычали невразумительное – трудно было выявить портретное сходство серого волка с Лифшицем, а бурого Миши с Кацем, трудно – но необходимо: для того сюда и пришли. Сам Влад обвинения в буржуазной пропаганде отверг категорически, и каяться отказался. А то, что пингвин – Коган, да, это может случиться, почему бы этому и не произойти в нашей дружной многонациональной стране. Ну, почему?
Уловив разброд во мнениях – лишь один из выступавших призвал оклеветавшего диких зверей Мамонтова уволить с работы – райкомовец взял быка за рога.
– Ну, так, – решительно поднявшись из-за стола президиума, сказал райкомовец, – с этим всё ясно. У нас художник, тем более детский – боец идеологического фронта. И вот диверсант Маргулиес проникает в вашу, товарищи, парторганизацию, чтобы взорвать её изнутри. Но мы остановим предателя и очистим партию от врага. Кто «за»? Единогласно!
Комизм положения с еврейским зоосадом мог развеселить и мумию египетскую, но только не фигурантов дела. «Из партии исключить, с работы выгнать» – и Влада, и его Люсю эти сногсшибательные новости повергли в настоящее уныние. Партия – чёрт с ней, коммунизм построят и без них, а потеря работы означала для семьи Маргулиесов финансовую катастрофу: Владу с его волчьим билетом заказы теперь никто не даст, а жена Люся к труду была не приспособлена. Их не избегали, и приятелей у них не поубавилось, но дружеские разговоры за рюмкой водки вились вокруг анекдотической причины всех неприятностей, а не об их плачевных последствиях.
Строй налаженной жизни изменился в гостеприимной арбатской квартире. Прекратились чуть ни ежедневные хлебосольные вечеринки, на которые слетались со всей Москвы писатели, актёры и свои братья-художники, и Люся теперь скучала по вечерам без дела, а хозяин, для которого отпала служебная необходимость ходить в издательство, глушил время за книгами и американскими музыкальными дисками, купленными у спекулянтов. И непрерывное общение с женой не способствовало крепости отношений: много – это ещё не значит хорошо.
Потрясающая история Ноя с его зверинцем, сгубившая звёздную карьеру Влада Мамонтова, не отпускала опального художника. Он задумал расширить свой «Ноев ковчег», весь тираж которого был изъят из продажи по распоряжению цензуры, подготовить щедро иллюстрированную книгу-путеводитель «Путешествие Ноя» и тайно переправить её за границу, скорей всего, в Иерусалим, для публикации.
Сказано – сделано: рабочий стол Влада был завален набросками, изображающими персонажей будущей книги: самого Ноя, национальная принадлежность которого не смогла бы вызвать сомнений и у слепца, и благодарных за спасение от верной гибели пассажиров ковчега, от слона до комара, включая и Мишу Каца, и рыбку Гольдвасер. Никто не был забыт.
Тем временем окружающие евреи всё острей нацеливались на переезд в Израиль, их не выпускали, и дело дошло даже до попытки угона самолёта с ленинградского аэродрома. Двух организаторов провалившегося угона впопыхах приговорили к смертной казни. Евреи боялись, антисемитизм крепчал. Русская Люся уговаривала Влада отменить псевдоним и, не мешкая, эмигрировать – в Израиль, в Штаты или хоть в Бразилию с Аргентиной: исключённого из партии еврейского диверсанта могли для острастки и посадить годков на пять-шесть. Влад на уговоры не поддавался, библейская земля предков, сочащаяся, по слухам, мёдом и млеком, привлекала его лишь издали – недаром же говорят, что любовь на расстоянии крепче всякой другой. Заядлый москвич, Влад не видел себя ни в каком другом городе, ни в Иерусалиме, ни в Рио-де-Жанейро. «Москва… Как много в этом звуке /Для сердца русского слилось»… А то, что он – Маргулиес, так это просто случайность: так уж получилось. Но Люся, курская уроженка! Как она сможет прожить без родного языка, берёз и соловьёв?! А Люся твердила своё: ностальгии я не боюсь ни капельки, не валяй дурака, Владик, собирайся и поехали, куда глаза глядят!
В семье, недавно вполне благополучной, зрел нарыв конфликта, и находчивая Люся нашла другой защитный ход.
– Крестись! – предложила Люся.
– Зачем? – опешил Влад.
– Сам подумай! – сказала Люся. – Из партии тебя исключили, а от церкви не отлучат.
– Ну, допустим, – сказал Влад. – Но что это даст?
– Всё! – отрезала Люся. – Русским ты не станешь, но как от еврея от тебя отвяжутся.
– Креститься – нет! – сказал Влад. – Это уже слишком.
– Ничего не «слишком», – возразила Люся. – В партию же ты вступил, и ничего… В церкви тебе работу подберут, в иконописной мастерской.
– Откуда ты знаешь? – удивился Влад такой перспективе.
– Отец Елисей сказал, – ответила Люся, – знакомый один, из Лавры. Он тебя и окрестит, если что.
– Из Лавры, говоришь? – переспросил Влад.
– Ну да, – сказала Люся. – Чего ты удивляешься? Я, между прочим, крещёная. У меня даже крестик есть.
-Ну, что ж, – сказал Влад. – Бог один на всех…
Он представил себе, как в Иерусалиме встретят предложение издать дорогущую монографию «Путешествие Ноя» работы московского выкреста Маргулиеса.
– Ну, так что? – нажимала Люся. – Позвать отца Елисея в гости?
– Нет, – сказал Влад. – Не зови никакого Елисея. Хватит с меня партийной принадлежности.
– Не хватит! – Люся повысила голос до плаксивого крика. – Ты играешь с огнём! Ты хочешь сделать из меня нищенку!
– Не ори! – поморщился Влад. – Чего ты орёшь?!
– Тебя посадят, – продолжала гнуть своё Люся, – а я пойду с протянутой рукой, урод! Крестись, тебе говорят! Ну, чего ты упёрся?
– Если Бог один, – во всё лицо улыбнулся Влад, – то какая разница, во что одеты его посредники – в кружевное пальто или в лапсердак? У них даже бороды одинаковые – что у раввина, что у попа… У твоего Евсея или Елисея, как его там, есть борода?
– Ну, есть, – насторожилась Люся. – Но при чём здесь это? Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. А ты упираешься, как осёл.
– Осёл – еврей? – продолжая улыбаться, спросил Влад. – А рыба?
– Ты сумасшедший! – подвела Люся итог разговора. – С тобой жить просто невозможно.
Влад спорить не стал.
Прошли годы, унеся с собою обломки событий. Одинокий старик Влад Маргулиес, бывший Мамонтов, доживал отпущенный ему век в иерусалимском доме престарелых «Золотой возраст». В его комнате, на книжной полке, выстроились два десятка оформленных им когда-то детских книжек и роскошно изданная в местном издательстве монография «Путешествие Ноя». На лакированной обложке тома был изображён зверолюбивый Ной с грустными еврейскими глазами, как будто это его уволили с работы, грозили посадить, и, вдобавок ко всему жена его бросила. За спиной корабела вырисовывался ковчег, похожий на «Титаник» с белыми мачтами вместо зловонных труб, изрыгающих чёрный дым. У широких сходней толпились, как перепуганные беженцы в пик эвакуации, звери всевозможных видов и мастей.
Богадельню «Золотой возраст», эту пересадочную станцию между жизнью и смертью, внешние события обтекали без остановки, как скорые поезда заброшенный полустанок. А внутри просторного, средневековой кладки дома престарелых, на всех трёх его этажах, быстротекущее время свернулось в зыбкое желе; день незаметно переходил в ночь, ей на смену снова плыл день через мелкие оконца в мощных крепостных стенах, возведённых, по слухам, крестоносцами; ветхие жильцы никуда не спешили – куда им было спешить?
По выходным дням дети, внуки и правнуки приходили проведать родных стариков. Влада Маргулиеса никто не навещал – некому было. Влад не завидовал своим соседям, чувство зависти было не свойственно его душе ни прежде, ни теперь. В большой столовой, отведённой для свиданий, он с острым любопытством, не выцветающими глазами художника, вглядывался в лица посетителей, гадая и прикидывая, насколько они совпадают с обличьем тех, кто жил здесь тысячу, две, три тысячи лет тому назад. Для точности сравнения он переводил взгляд из пропахшей прогорклым маслом столовой вглубь застывшего времени, в уходящую вниз сужающуюся штольню, и, как в окуляр бинокля, рассматривал там, в глубине, нужное: уличную толчею, солдат, храмовых священников и базарных торговцев. Можно было заглянуть и глубже: Авраам, без оглядки уходящий из языческой Халдеи, овдовевший Лот, и рукой подать до того же Ноя с его питомцами. А там недалеко и земляной Адам со своей девушкой и Змием подстрекателем, и штольня уходит в клубящееся прошлое без дна…
Возвращая взгляд в гостевой зал, Влад щурился удовлетворённо: лица совпадали одно к одному, хоть пиши портрет. Вот парень в военной форме, с автоматом, толкающий по столовой кресло-каталку с обезноженным дедом, а вот ветхозаветный торговец финиками – одно лицо, словно у близнецов. Всё меняется или ничего не меняется – это как считать, на каких счётах. Рассматривать лица не надоедало старику Маргулиесу, примостившемуся в углу гостевого зала за чашкой остывшего чая – он существовал как бы в двух измерениях одновременно: обрыдлом сегодняшнем и бездонном вчерашнем. И ему было тревожно и хорошо.
«Корона» – дом престарелых гостиничного типа, пятизвёздочного уровня: мрамор, бронза, ресторанная кормёжка, орхидеи в вазах, врачи, нянечки и сиделки без счёта. В апартаментах «Короны» коротали сладкую жизнь не просто богатые, а очень богатые старички и старушки.
Кому-то из них пришло в старую голову сделать доброе дело: пригласить нескольких обитателей заурядного «Золотого возраста» в роскошную «Корону» на праздничную встречу Пасхи – годовщину освобождения из египетского рабства. Строгий порядок проведения главного народного праздника неукоснительно соблюдается из тысячи в тысячу лет: маца, молитвы, песни, горький хрен и сладкий мёд, вкусная еда и свободное кресло за столом – а вдруг Илья-пророк возьмёт да и заглянет на огонёк! И малые дети празднующих ищут припрятанный взрослыми афикоман, и, найдя, счастливы и горды.
Влад Маргулиес попал в куцый список приглашённых. Сидя за обильным столом в празднично убранном воздушными шариками и лентами ресторанном зале «Короны», он заслушивался пасхальными песнями, протянувшимися корнями к са́мому сердцу заветной старины – Исходу из неволи. Он чувствовал себя частицей той устремлённой к свободе толпы, что, чуя затылком приближение боевых египетских колесниц, жалась к берегу Тростникового моря, вскипавшего волнами. Свобода или смерть – третьего выбора не было.
Потом моложавый раввин, похожий на спортивного арбитра, читал молитву.
А потом дети, в поисках афикомана заглядывая под диваны и за портьеры, рассыпались по залу. За этими бесхитростными поисками бездетный Влад следил с волнением в сердце, вдруг прихлынувшим. Он отчётливо вспомнил себя – малышом, устремлённо рыскающим по праздничной комнате в поисках спрятанного, ради шутки и игры, обломка мацы, завёрнутого в салфетку. Это было не в арбатской квартире папы Наума Соломоновича и мамы Клары Самойловны, там Пасху не отмечали. А где? Когда? Опускаясь в глубины янтарного прошлого времени, всеми силами он пытался вспомнить – но безуспешно. Была, была эта счастливая охота за афикоманом, неведомо когда и в каком поколении – и осталась в памяти. И это всё, и этого достаточно.
Официанты разносили сладкое.
А Илья-пророк так и не пришёл.