59(27) Инна Шейхатович

Ветер

Он обернулся к ней в метро. То ли в тесноте, то ли просто так случилось, но их плечи соприкоснулись. Он был высокий (не то, чтобы она первым делом отмечала именно это в мужчине), темноволосый (или в свете плавленого сыра лампочек в вагоне ей так показалось). С ямочкой на подбородке. И как это бывает в самых неправдоподобных фильмах, она поняла, что это знак. Начало. И внутри куда-то улетело, ухнуло с огромной силой то, что очень кратко называется сердцем.

Он сказал:

— Качает, как на восточной арбе.

Она кивнула и сглотнула. Ей стало жарко. Исказилось изображение. Объявили её остановку. В голове пронеслось: «Как быстро», и ещё «как странно». Она медленно вышла из вагона. Услышала:

— Вы знаете, где выход ко Дворцу Республики?

Она знала, поняла, что он вышел вслед за ней. Махнула рукой куда-то, хотя этот дворец был в другой стороне. Они разговаривали сбивчиво, перебивали друг друга.

— Вообще-то надо идти… туда…

— …Даже не сам дворец. Просто он – как ориентир.

— …Было время, я работала рядом, возле цирка…

— …Цирк – это кодовое название? А, это тот дом с короной на крыше… Цирк, на самом деле…

— …Цирк, да¸ я там недалеко…

— …А я в командировке… Смешно… Ваш город красивый. Похож на Вену.

— Да уж, Вена, — скажете тоже… Преувеличение, всякому жителю приятное…

— Я в «Потсдаме» остановился…

— Это совсем близко…

— Пошли туда. В «Потсдам».

И она пошла.

Проскользнули мимо портье. Зелень ковра возле лифта была похожа на обложку книги сказок, что стояла у Наташи на полке много лет. Гостиничный номер был большой, с кованой кроватью, белой шторой и зеркалом в раме изумрудного цвета. Чтобы скрыть неловкость, она остановилась у зеркала и с притворным интересом его разглядывала. Он сказал: «Ты не видела зеркал?», — и порывисто её обнял. Наташе показалось, что мать, суета, магазины, которые кидались в глаза рядами картофельных и свекольных полок, обледенелые ступени к дому, по которым скребли тонкие каблуки её лаковых блестящих сапог, шум на городской улице в полдень – всё исчезло. Он целовал и шептал: «Милая, милая». Это было немного неловко и прекрасно.

Шелестела ткань. В зеркале отражались два тела. И потом уже одно, но с двухцветными соединёнными головами.

Она очень долго не была в том состоянии, когда важно и нужно всё то, что в повседневной жизни прячешь. Стараешься не замечать. Ноги. Грудь. Нервный смех, когда остаёшься без одежды. И потолок, который плывёт, движется. Уходит в городское небо, не задев кроны деревьев и электрические провода.

Потом она стояла в дверях, поникшая, и не знала, что сказать. Он, кажется, тоже не знал. Наташа так давно жила в кругу «мать-ребёнок-работа-мать», что забыла, что существует иная сторона. Планета. Тихая улочка, как расстеленная лента, сбегающая к морю.

Потом она, как человек, вставший с одра болезни, вспомнила о доме, покупках, времени. И что-то снова шевельнулось внутри, как подавленный вздох.

— Пока, — бросила она с напускной беззаботностью.

Голос дрогнул. Он кивнул. Неловко сунул ей в кармашек сумочки свою визитку. Она вышла в гостиничный коридор.

Она ехала в метро, шла по улице, поднималась по ступеням к своему дому, одиноко возвышавшемуся над соседними постройками. Улица пахла борщом из третьесортного ресторанчика. В каналах дремала сизая застоявшаяся вода. Кто-то кричал у подъезда:

— Шкура, убью, скотина!

Наташа не видела и не слышала ничего. Привычная дорога скользила мимо сознания, будто не она, Наташа, шла между кумушками на скамейке, вдоль уродливой клумбы, которую словно нарочно, из протеста против красоты, забрасывали всяким сором.

Мать выскочила из комнаты с воплем: «Где шлялась?!». Сын высунул пухлую мордочку из своей комнаты: «Ма, помоги с математикой». Мать пошла за ней на кухню.

— Купила творог?

— Нет, забыла.

— Ясно, тебе семья до одного места…

Наташа размотала платок, налила воды в стакан. Повесила плащ на вешалку. Пошла в свою комнату. Мать не отставала:

— Курица, я с тобой говорю! Ты оглохла?

Наташа кивнула невпопад.

— Тебя уволили? Что стряслось?

Отвечать было нечего. И думать ни о чём не хотелось. Она сказала самой себе: «Тишина», — и села за компьютер. Нашарила в сумочке визитку. Две цифры номера телефона были заштрихованы черным фломастером.

Ветер за стеной свистел и пыхтел. как забытая кастрюля. Мир щурился в запылённое окно. Тикали старые часы с инвалидной, сломанной кукушкой. Во дворе шло соревнование, кто виртуознее ругнётся.

Сердце в беличьих лапах

 Лера стала тихой и грустной. Словно потеряла себя в последние дни, отравленные тоской. Вообще-то и тоску, и ту правду, которую она позволила себе осознать, Лера создала сама. Говорила себе: «Всё нормально, всё правильно», — и плакала горько¸ навзрыд, словно внутри неё прорвало невидимую границу, снесло потайную дверь. Влад был её выдумкой. И боль, которую он приносил, тоже, скорее всего, была выдуманной.

Ранним утром, когда автобус, сонный и вялый, ехал в новый день, Лера замирала в углу, стараясь не касаться других людей ни локтем, ни взглядом. Автобус катил, дёргался, в полумраке салона поблёскивали поручни. Полумрак и полудрёма ей помогали. И музыка, которая грохотала в наушниках. И детективные сериалы, от которых в памяти оставались мужественные криминалисты и следователи, по-американски накачанные, ведущие принципиальную борьбу с циничными, но остроумными преступниками.

Когда Лера дома смотрела в зеркало, она будто не видела себя. Её взгляд находил в серебряной зеркальной лужице маленький старый бюст Бетховена на столе возле компьютера, картину на противоположной стене. Картина отражалась в зеркале – и Лера видела написанный маслом жёлтый букет пионов и курительную трубку, которая лежала на кружевной, цвета клюквенного морса скатерти.

Неделю назад она ушла от Влада. То есть она могла сколько угодно говорить себе, что она это сделала, что она решилась, что нашла в себе силы и прочее. Но её уход был уходом только в её представлении. Влад не придал этому серьёзного значения. Не отреагировал. И уж точно не понял, что это расставание. В его жизни ничего не изменилось. Лера была для Влада чем-то вроде радио. Или газеты. Мелкое безобидное хобби, ни на что принципиально в жизни не влияющее. И никак не мешающее его жене и дому. И – она это точно знала! – общение с ней шло по значимости для него ступенькой ниже любимой собаки Джулии, которая никогда его не раздражала…

Лера была всегда в стороне. Своими радостями и бедами он с ней не делился. Лера оказывалась на повестке его дня, когда возникало короткое время передышки между делами, пауза, островок в плотном графике. Тогда он звонил ей. Иногда беседа длилась больше часа. Иногда он даже приходил к ней. Всегда внезапно, заранее не предупредив. Второпях перед уходом роняя:

— Ах, мне бы времени побольше, я бы тогда… Ну, ты понимаешь…

Она понимала. Никак не выражала недовольства – зачем? Он бы всё равно не изменил ничего в их отношениях. И Лера помещала своё сердце в чашечку цветка, который ориентировался на Влада, как на солнце. Жил им. Влад был с ней всё время. И чем неотвязнее она продолжала его ждать и тянуться к нему, тем равнодушнее и отстранённее был он. И тем глубже она погружалась в тяжёлую свинцовую воду. И тогда она решила измениться. Не подходила к телефону. Пила валерьянку. Слушала «Немецкий реквием». Потекли дни, длинные, серые, похожие на салон автобуса и на тусклое утро, которое переходит в новое тусклое утро, а между ними — ничего.

Лера понуро брела домой. Рассматривала трещины на асфальте, мятые упаковки от всякой еды, устилавшие путь. Солнце затёртой медной монеткой светило из облака. Из подъезда её дома вышла молодая женщина с маленькой нарядной девочкой. Девочка ступала осторожно, мелкими кукольными шажками. Каблучки женщины стучали горделиво, одежда на ней сидела¸ как на манекене – ладно, красиво¸ точно по фигуре. И платье, и пиджачок словно жили собственной жизнью и не собирались помяться или испачкаться никогда. Женщина была красива. Девочка лет трёх. с огромными светлыми глазами, тащила за лапу плюшевую огненную белку и вызывала восторг своей кукольной, хрупкой прелестью. Ямочки на круглых персиковых щёчках, яркие лепестки-губки и льняные локоны до плеч делали её похожей на героиню мультика.

Женщина спросила, обращаясь к Лере:

— Вы здесь живёте?

Лера кивнула:

— Да, вот уже три года. А вы новенькие? Я вас вижу впервые…

Женщина сообщила, что переехала вчера, что хозяин жмот и хапуга, а бывший её муж – скотина. Белка выскользнула из пухлой ладошки и шлёпнулась на каменную выщербленную дорожку. Женщина нервно дёрнула дочку и сказала низким и злым голосом:

— Лорин, что это?! Держи как следует. Тут грязно, ни черта не убирают, не видишь…

Девочка подхватила белку. Испуганно, неловко. Зажала её в розовых ладошках.

— Кошмар, бестолочь… Да вот папаша обещал забрать её, мы давно договорились — и не отвечает на мои звонки. Я просто телефон оборвала… Никакой жизни. А я, по глупости, столько запланировала. С ней ничего не выйдет….

И тут Лера, неожиданно для самой себя. быстро сказала:

— Всякое случается. Может, занят. Или телефон разрядился… Если вы не против, я могу с ней побыть. Мне нетрудно.

Новая соседка расцвела. И затараторила:

— Ой, правда? Я даже не знаю… Неудобно… Я обычно так не делаю. Мы совсем не знакомы с вами. Но бывший муж так меня подвёл, так разозлил… Её зовут Лорин. У вас какая квартира? Седьмая? Это над нами, прекрасно! Вы её не кормите, не надо; а то станет жирдяйкой, таких сейчас много… Меня зовут Элизабет. Я быстренько – и сразу её заберу.

Лера взяла девочкину теплую ручку. Малышка тихо позвала: «Мама, мама», — но руку не отняла. А мама помахала ей, изящно повернулась — и исчезла, ускользнула на острых каблучках.

Лера пошла с Лорин к лестнице. На первой же ступеньке девочка сказала жалобно: «На ручки…». Лера подняла её – и ощутила нежные мягкие косточки, запах мыла и тёплых волос и щек. Она поднялась по ступенькам и вошла в свою съемную квартиру. Зеркало отразило женщину с напряжённым бледным лицом, в скромной блузке. Женщина держала на руках девочку, маленькую, чудесную, которая сжимала игрушку-белку.

— Будешь компот? — спросила женщина в зеркале у девочки в зеркале. Девочка молча кивнула. И они пошли на кухню. Сначала малышка пила компот, потом попросила булочку. Очередь дошла и до бутерброда с медом, и кашки. В кухне и в комнате возник тот разгром, который говорит о присутствии ребенка. Ложки и вилки были высыпаны из ящика и разложены по росту. Банка из-под кофе и подушечка с дивана стали троном для белки. Все Лерины украшения были рассмотрены и одобрены. Косметика понесла некоторые разрушения, румяна совсем рассыпались, помада отпечаталась на маленьких ладошках в виде алых роз. Но Лере не было жалко, уж очень забавно и зачарованно юная гостья обращалась со всеми этими штуками. Она деловито оторвала ручку-цепочку от Лериной косметички, пристроила её на хвост белки и шумно восхищалась этой красотой. Лера не ругала её, — ей было приятно и хорошо.

Потом Лорин пожелала сказку. Лера вспомнила ту сказку, которую ей в детстве рассказывала бабушка. Потом никогда эта сказка ей не встречалась; возможно, бабушка сочинила её сама. Это была сказка про злую королеву Черногорку-молнию, которая не хотела ни игрушек, ни балов, ни книжек, а только ждала, когда её слуги поймают в лесах янтарного оленёнка. Рассказывая, Лера заменила оленёнка  белкой. Лорин была в восторге. Повторив несколько раз «Лера, Ле-ра», она благосклонно сказала:

— Моя белка будет Лера. Так хочу!

День скатился в вечерний лиловый ковш, как мяч или кегля. Лорин уснула, утомлённая заботами о новом хозяйстве; в её распоряжение перешла Лерина брошка с жар-птицей, серебряная ложечка с сердечком и, разумеется, цепочка от сумочки-косметички. Лера тоже немного устала — но была абсолютно всем довольна. Она расправила на спящей девочке платьице, отвела с лица льняную прядку волос. Прикорнула рядом.

Её разбудил звонок и одновременно стук в дверь.

— Ну, как вы тут? Она хорошо себя вела? А если нет, будет наказана!

Лера заторопилась сказать, что все было хорошо, они играли, спали, ели… Лорин показала свою коробочку с подарками – брошкой, цепочкой и ложечкой.

— Спасибо! А то из-за моего идиота я бы не смогла выйти, пришлось бы всё отменять и сидеть, как в тюрьме! — щебетала мамаша.

На пороге розовая от сна и тепла девочка чуть помедлила – и протянула Лере белку.

— Вот. Лера. Играй.

И пошла вслед за матерью вниз по лестнице.

Вечер перешёл в ночь, ночь накрыла и мир, и Леру своим густым пледом. Лера спала. Белка сидела рядом, глядя в темноту бусинками чёрных пластиковых глаз.