Ханукальные майсы
Свеча первая
Шёл однажды раби Зуся по дремучему лесу. Погода была ужасная: холодно, моросило, и всё небо было затянуто тучами. Стемнело; настала Ханука, вечер первый, и нельзя было понять, когда зажигается первая звезда. Потому что вообще никаких звёзд не видно, да и ханукальных свечей у раби Зуси не было. К тому же заблудился он и не знал вообще, в какую сторону идти.
Опечалился раби Зуся и сказал себе так: «Вот я заблудился в дремучем лесу и уже набил себе шишку о стволы деревьев, потому что ничего не вижу во тьме! Как же отпраздную я Хануку в кругу семьи и учеников своих?»
Решил раби Зуся повернуть назад. Но едва он сделал шаг в обратном направлении, как земля исчезла у него под ногами, и скатился он в овраг, где изрядно вымок.
И вот, сидя в луже на дне оврага, вознёс раби Зуся хвалу Всевышнему и сказал: «Кто подобно Господу Богу нашему пребывает столь высоко и видит всё, что внизу: и на небесах, и на земле?! Он из грязи поднимает бедного, и из мусорной кучи возносит нищего!»
И вдруг увидел раби Зуся, как замерцал в стороне малый зелёный огонёк. О чудо! Ниспослал ему Всевышний знак в виде этой древесной гнилушки как первую ханукальную свечку. Возрадовался раби Зуся и смело зашагал на этот огонёк. Храбро наступил на него и скорым шагом выбрался в этом направлении из оврага — а там уже и окошки его местечка светятся на горизонте.
«Даже малый огонёк может рассеять великую тьму!» — так говорил потом раби Зуся, и ученики его старательно записывали эти слова.
А того старого одноглазого волка, на которого наступил раби Зуся, Всевышний по доброте своей взял к себе на небо. И теперь он раз в тысячелетие подметает заднее запасное нижнее крыльцо Небесного Храма.
Аллилуйя! Маракуйя! Выпью тёплого чайку я!
Свеча вторая
Возвращался однажды раби Шмулик из корчмы домой. Время было позднее, а нужно идти через поле. Темень стояла такая, что хоть глаз выколи. Случилось это на Хануку, вечер второй — но не было у раби Шмулика с собой ханукальных свечей, и поэтому он был печален. Знатно принял он на грудь в честь праздника, но твёрд был его шаг, и размышлял раби Шмулик о чудесах, которые Всевышний иногда предоставляет своему народу.
Вдруг откуда ни возьмись, предстали пред раби Шмуликом два смутных разбойника без роду и племени. «Кошелёк или жизнь!» — закричали, и острым ножом машут.
Кошелька раби Шмулик отродясь при себе не носил, а жизнью просто так ни с кем делиться не собирался. Был он здоров и силён, как бык, даже служил в местной пожарной бригаде. Правда, с виду о нём такого нельзя было сказать, ибо ростом был раби Шмулик невысок, весь рост у него в мускулы пошёл. Да и темно было.
Вознёс раби Шмулик хвалу Всевышнему за этот знак — да случайно задел этих разбойников, воздевая руки. Бросили разбойники свой нож и попытались было убежать прочь. Но сказал раби Шмулик, догоняя супостатов: «Море, почему ты бежишь? Иордан, отчего поворачиваешь вспять? Почему, горы, скачете вы, словно бараны?»
И наставил раби Шмулик каждому разбойнику по огромному фонарю под глазом. Затем сгрёб их себе за спину и поволок обратно в корчму при свете этих фонарей, попутно объясняя про традицию зажигания ханукии на открытом воздухе. В корчме же раби Шмулик и сам принял снова на грудь, и упоил ослабевших злодеев, пока они тоненькими голосами не стали ему подпевать «Маоз Цур», «Севивон-сов-сов» и другие добрые песни. Корчмарь потом клялся, будто бы раби Шмулик называл их ласково «мои ханукальные свечечки».
Под утро в корчму заявилась ребецн со скалкой, злющая, как ангел Самаэль — и с порога наставила раби Шмулику третий фонарь. «Вот спасибо! — успел сказать раби Шмулик. — Про шамаш-то я и забыл!» После чего упал без чувств и позволил оттащить себя домой.
Весело проходит в нашем местечке Ханука!
Свеча третья
Путешествовал однажды раби Захария по белу свету. Много дорог и стран прошёл он, и далеко разносился стук его посоха, окованного железом. И вот привёл его путь как-то под вечер в одно бедное местечко. Смотрит раби Захария — а никто в местечке света не зажигает, сидят люди грустные и молчаливые. А была Ханука, вечер третий. Изумился раби Захария и спросил: «Отчего вы не радуетесь празднику и не зажигаете свечей, как положено на Хануку? И где у вас тут синагога?» И ответили ему люди: «Была у нас синагога, да вот поселилась в ней злобная нечисть. Никому житья не даёт, и света из-за неё не зажечь». «Но отчего же вы не прогоните бесов прочь?» — спросил раби Захария. «Многие смельчаки пытались, — отвечали ему. — Но никто из них не вернулся». «Ну, это мы ещё посмотрим!» — сказал раби Захария, взял ханукию с тремя свечами и отправился в заброшенную синагогу на ночь глядя.
Вошёл он в неё и видит: тьма вокруг, пусто и пыльно, как в Шеоле. Поставил раби Захария в центре ханукию на пол и попытался зажечь свечи — да вот что-то действительно не получается: шипит, дымит, а света не даёт.
«Положись, Израиль, на Господа! — сказал себе раби Захария. — Ибо Он тебе помощь и защита!»
Вдруг слышит — кто-то мерзко хихикает. Присмотрелся раби Захария: а это чёрт — чугунный лоб — сидит на биме и рожи корчит. «Что, — говорит, — съел? Наша теперь синагога!»
Пожал плечами раби Захария, взял прутик и стал писать буквы на полу в пыли. Увидел чёрт, что он пишет, вскочил и заблекотал: «Э! Э! Ты это прекрати! Не надо это имя дописывать, подожди! А то мало ли что случится! Давай лучше богословский диспут с тобой устроим, как это у мудрецов принято! Я тебе вопросы буду задавать, а ты на них отвечать. Если сумеешь ответить — прах с тобой, твоя синагога!» «А если не сумею?» — спрашивает раби Захария. «А коли не сумеешь, — захохотал чорт, — гнить тебе вечно под этой синагогой и таскать в наших каменоломнях пустую породу до скончания времён!» «Ну, давай устроим диспут!» — согласился раби Захария.
Свистнул тут чёрт по-своему — и набилась в синагогу тьма всякой нечисти. Со свиными пятачками, с перепончатыми крыльями да со щупальцами-присосками. Тут и луна в пролом крыши заглянула и осветила всё мертвецким синим светом.
Смотрит раби Захария на это нечистое собрание и удивляется. У нормальных людей талесы в полоску, а у этих дуралеев — в горошек. Филактерии не на лоб повязаны, как полагается, а стыдно сказать, куда. Что там над арон-кодешем написано, вообще не прочесть. Углядел раби Захария и мезузу — только это не мезуза была, а медуза. Плюнул раби Захария и перестал обращать внимание на этот сатанинский дизайн. Тем более, что уже и пора первого вопроса настала.
Подбоченился чёрт и спрашивает: «А вот если в компот муха залетит — это будет кошерное или трефное?»
«А это смотря какая муха, — отвечает раби Захария. — Если она была праведницей пред лицом Всевышнего и строго соблюдала все заповеди — значит, кошерное. А если нет — трефное!»
Зашептались бесы по углам, закивали мордами — хорошо, мол, ответил, годится.
«Ну ладно! — говорит чёрт. — Вот тебе мой второй вопрос. Если вокруг святая суббота, можно ли сделать, чтобы у меня был таки немножечко четверг, а?»
«Таки можно! — отвечает раби Захария. — Только когда настанет ближайший четверг, у тебя вдруг случится суббота. А объяснить, почему она вдруг у тебя случилась, ты не сможешь ни благоверной своей, ни начальнику своему. И будут у тебя через то большие проблемы».
«О-о-о! — заволновалась нечистая община. — Хорошо ответил; мудрец, видать, большой! Принимается!»
«Ну, раз ты такой умный, — кричит чёрт в запале, — ответь нам на главный вопрос! Когда Всевышний явит нам свою милость и возьмёт нас к себе на небо?»
«А когда вы, бисово племя, все шестьсот тринадцать заповедей выучите! — отвечает ему в гневе раби Захария. — И хотя бы «Шма Исраэль» научитесь писать без ошибок, неучи!»
И как даст тому чёрту промеж ушей своим железным посохом! Вылетел от удара целый сноп искр — и упал как раз на ханукальные свечи. Ярко запылала ханукия и осветила всю синагогу сверху донизу живым солнечным светом. Страшно завизжала вся нечисть и провалилась сквозь землю.
Выглянул раби Захария за двери — а там уж все жители местечка сбегаются, вёдра да багры тащат. Так ярко осветилась синагога тремя свечками, что подумали они, будто это пожар случился.
С тех пор больше не докучали черти людям в этом местечке, а в синагогу ту стали приезжать лучшие канторы.
Просили люди раби Захарию остаться с ними и быть их учителем — но отказался он, ибо ждала его дорога. Земля большая, а Ханука ещё не кончилась.
Свеча четвёртая
Однажды, когда раби Янкель ещё не был раби Янкелем, а был молодым человеком без гроша в кармане, нанялся он в дом к богатому хозяину, чтобы учить его сыновей Талмуду. Сыновья же эти были большими шкодниками, и не столько учились, сколько бездельничали и развлекались. Но была у хозяина ещё дочь, прекрасная Ривка — и отличалась она ясным умом и тягой к знаниям. В свободное время раби Янкель часто беседовал с Ривкой и удивлялся её вопросам. Разбирали они и Пятикнижие, где были истории о праотцах, и даже сложные трактаты вавилонских мудрецов. Но отец Ривки не разрешал ей учиться, а мечтал выдать её за какого-нибудь богатого раввина с хорошей родословной. А чтобы отдать её за такого халамидника, как раби Янкель, уж и речи не шло.
«Я напишу для тебя книгу! — сказал как-то раби Янкель Ривке. — И изложу там всё понятным и простым языком, чтобы и тебе, и всем женщинам было возможно получить эти знания». И стал он записывать в свою рукопись всё, что они обсуждали с Ривкой: и почему Иосифа злые братья продали в рабство, и что сказал Моше-рабейну трилобиту на дне Красного моря, и даже как уместился на Ноевом ковчеге огромный Шор А-Бар, дикий бык. Книгу эту назвал раби Янкель «Подите да поглядите» — как написано в Песне Песней «Подите да поглядите, дщери Сионские». И на последних четырёх страницах рукописи изложил он свои соображения о том, что некоторым женщинам по складу пытливого ума вполне пристало бы скорее стать раввинами, нежели обычными торговками.
Как только рукопись книги была закончена, сговорились раби Янкель и Ривка вместе сбежать из дома. Ибо полюбили они друг друга, а иной возможности быть рядом всю жизнь у них не было. Дождались они удобного случая и под покровом темноты покинули местечко, держась за руки. Никаких вещей с собою они не взяли, разве что рукопись была у раби Янкеля за пазухой.
А дело было зимой, на Хануку, вечер четвёртый. Шёл снег, а через пару часов началась настоящая метель. Занесло все дороги, и заблудились путники в широком поле. Ни зги не видать, и холодный ветер выдувает последние силы. Заплакала Ривка и сказала так: «Не в добрый час сбежали мы с тобой из дома! Накажет нас Всевышний за эту любовь!» «Не плачь, моя Ривка! — ответил ей раби Янкель. — Ибо Господь хранит застигнутых бедой, и в несчастии нашем спасёт нас! Возвратись, душа моя, к покою, разве ты не видишь — сегодня праздник!»
Вытащил раби Янкель свою рукопись, вырвал из неё четыре страницы и свил их в подобие свечей. Затем зажёг их, и произнесли они над ними ханукальное благословение в честь чудес, которые Всевышний совершил для отцов наших во время оно.
Недолго горели эти свечи — но вот заметил их огонь издалека крестьянин из соседней деревни. Возвращался он после базарного дня и, отпустив поводья, положился на чутьё своей лошади, которая в любой метели могла находить дорогу к своему стойлу. Подобрал крестьянин полузамерзших молодых людей, укутал их в тулупы и довёз до своей деревни. Переночевали они у него, а наутро, когда непогода улеглась, отправились дальше своей дорогой — и дальнейшая их судьба никому не известна.
А книга, которую написал раби Янкель, сохранилась и даже дошла до наших дней. Только без четырёх последних страниц.
Свеча пятая
Когда над местечком задули холодные и влажные ветра, а крыша соседнего дома убелилась первым нерастаявшим к утру снегом, почувствовал раби Йося настоятельную необходимость отправиться в паломничество по святым местам. Дорога предстояла неблизкая, но раби Йося не стал возиться с баулами и чемоданами, ибо был он человек неприхотливый в быту, да и места эти были ему знакомы. Собрал он себе лишь небольшой узелок с самым необходимым и отправился в путь.
От деревни до деревни добирался он где на крестьянских телегах, где пешком; переправился на пароме через неширокую речку; и через несколько дней добрался до перевалочного пункта, где балаголы собирали пассажиров на длинный перегон через леса. Стоял шум и гам, торговки с тюками и узлами норовили занять лучшие места, хасиды в расшитых халатах и высоких штраймлах везли сундуки ко двору своего цадика, ремесленники паковали свои инструменты в неструганные деревянные ящики. Большая дощатая буда, запряжённая тройкой лошадей, ломилась от груза и пассажиров, но балаголы продолжали набивать её, рассовывая и приматывая багаж в самые неожиданные места. Наконец, все поместились, хоть и в жуткой тесноте.
«Вьо! — крикнул чёрнобородый балагола в засаленном армяке, щёлкнув кнутом. — Гайда! Гайда! Пошла!» Лошади напряглись, и буда, заскрипев, нехотя тронулась с места.
Ещё покуривая на площади, исполосованной по грязи следами многочисленных колёс, раби Йося приметил двух странных пассажиров, стоявших в стороне. Высокий солдат с отсутствующим взглядом сопровождал угрюмого каторжника, закованного в кандалы — и в повозке они уместились тоже наособицу, ни на кого не обращая внимания.
Дорога тянулась весь день до вечера, буда раскачивалась и со стуком падала в рытвины и выбоины; когда нужно было ехать в гору, все пассажиры выходили и шли рядом пешком. В сумерках добрались до постоялого двора на ночлег. Раби Йося замешкался со своим узелком и, когда дошёл до хозяина, все комнаты оказались заняты. «Есть одна свободная лавка, — сказал хозяин, — но туда уже заселились. Спросите, может вас пустят».
Раби Йося постучался в указанную комнату, и ему открыл тот самый высокий солдат с отсутствующим взглядом. Каторжник тоже был там, сидел в центре на полу, уронив нечёсанную голову. «Хорошо, — сказал солдат, и голос его был подобен скрипу несмазанной тележной оси. — Вот есть свободная лавка, можешь занимать. Но смотри не приближайся к каторжнику и не заговаривай с ним!»
Раби Йося закивал, соглашаясь, и разместился на своей лавке, готовясь к ночлегу. Каторжник сидел недвижимо и не поднимал головы, солдат же вытащил из своей сумы пять свечей и расставил их вокруг каторжника. «Зачем это?» — спросил раби Йося. «Сегодня же Ханука, вечер пятый. — ответил ему солдат. — Разве ты не помнишь?»
Затем солдат зажёг свечи и произнёс над ними ханукальное благословение. «Амен!» — откликнулся удивлённый раби Йося; никогда ещё он не встречал столь странной традиции. Но едва успел он пробормотать: «Воздайте хвалу Господу все народы; славьте Его все племена!» — как сморил его тяжёлый беспробудный сон.
Наутро в комнате никого не было. Раби Йося вышел во двор и узнал, что у повозки треснула ось, и сегодня весь день будут её чинить. Время прошло в разговорах, люди обсуждали тревожные времена, повышение цен, хасиды хвастались своим цадиком. Раби Йося выходил из столовой залы, смотрел, как балаголы стучат топорами и курил цигарки, закрываясь от холодного ветра.
Вечером в комнате каторжник так же молча сидел в центре, уронив голову на грудь. И снова достал солдат пять свечей и расставил их вокруг своего пленника. «Но ведь пять свечей было вчера!» — удивился со своей лавки раби Йося. «Ты путаешь! — отозвался солдат, и голос его был подобен скрипу расщеплённого молнией дерева. — Сегодня Ханука, вечер пятый». Не стал раби Йося прерывать ханукальное благословение, но как только попытался возразить, что здесь наверняка какая-то ошибка, как глаза его сами собой закрылись, и он крепко уснул.
Наутро в комнате снова никого не было. Раби Йося вышел во двор, где его приветствовал хозяин и сообщил, что у повозки треснула ось, и сегодня весь день будут её чинить. «Но разве это случилось не вчера?!» — воскликнул раби Йося в сильном удивлении. Хозяин покачал головой, удивляясь странному постояльцу: «Ведь вчера вы все только приехали».
Раби Йося поспешил к балаголам, которые только начинали разбирать буду и снимать колёса — и они подтвердили ему, что трещина обнаружилась только сегодня утром, да и саму повозку стоило бы обновить, если они хотят доехать в целости и сохранности. В столовой зале шли такие же разговоры, как и вчера — о тревожных временах, ценах и цадиках. Раби Йося слушал их, узнавая, и сердце его наполнялось тревожными предчувствиями.
И в комнате вечером всё повторилось — так же молча сидел каторжник, и так же молча достал солдат из своей сумы пять свечей.
В безмерном страхе зажал уши раби Йося и, зажмурившись, отвернулся к стене, притворяясь спящим и повторяя про себя: «Ибо мы защищены Его покровительством, а истина Господня — навеки!» Лежал он так долгое время, и сон не приходил к нему. Наконец осторожно отнял он руки от ушей и услышал тихий разговор своих странных соседей.
«…Слишком долго я преследовал тебя, — говорил солдат. — Но вот ты связан, и судьба твоя предрешена. С твоей кончиной закончатся те зло и боль, которые ты причиняешь людям». «Не может существовать счастье без горя! — отвечал ему каторжник, и голос его был подобен тягучему чёрному вину. — Не может быть любовь без тоски, как день без ночи! Всё находится в равновесии, а ты нарушаешь замысел!» «Не тебе рассуждать о замысле!» — зло сплюнул солдат и, вздохнув, вышел из комнаты.
И, помолчав, сказал каторжник снова, обращаясь к раби Йосе: «Добрый человек, не найдётся ли у тебя покурить? Руки мои в оковах, сам я не могу сдвинуться, а табачку хочется — мочи нет!»
Встал раби Йося с лавки и, словно во сне, не сознавая своих действий, достал из своего узелка табак, свернул цигарку, поджёг её и протянул сидящему в кандалах. Но едва втянул каторжник ноздрями табачный дым, как с громким стуком рухнули его кандалы на пол. Вскочил он свободно на ноги и закричал, торжествуя: «Мне! Ты слышишь, мне! — и голос его стал подобен ревущему в печной трубе огню, — Мне он воскурил!» И показалось раби Йосе, что на чёрной робе каторжника вдруг проступили многочисленные глаза.
«Что ты наделал?! — воскликнул вбежавший солдат. — Разве я не велел тебе не приближаться к нему?» И голос его теперь стал подобен шуршанию песка, смешанного с пеплом. Подкосились ноги у раби Йоси, и без сил опустился он на пол, чувствуя, что теряет сознание. Но сквозь нарастающий шум в ушах успел услышать, как шипит солдат в бессильном гневе: «Ещё тысячу лет, я дождусь!» И как отвечает ему, улыбаясь, освобождённый каторжник: «Как всегда, Метатрон! Как всегда…»
Проснулся раби Йося от того, что балагола стучал палкой по ставням окна: «Вставайте! Вставайте! Выезжаем!» В комнате никого не было, и ничто не напоминало о странных событиях, произошедших в ней этой ночью. У кого раби Йося ни спрашивал, никто не мог припомнить этих попутчиков — солдата с каторжником, — будто их и не было вовсе. Хасиды цокали языками, а торговки, хихикая и переглядываясь, крутили пальцем у виска. «Вьо! Гайда! Гайда!» — закричали балаголы, и буда, заскрипев, тяжко тронулась по лесной дороге, чуть припорошенной ночным снегопадом.
Свеча шестая
Ранний стук в дверь. За дверью стоит пухлощёкая рыжая девочка в большом вязаном платке. «Раби Меир, мама просила вам передать!» И протягивает свёрток. Это, конечно же, кугл. Лучший кугл во всем местечке, который умеет делать только Соре-Броха, жена мельника. Девочка не уходит, а продолжает смотреть на раби Меира. «А ещё она зовёт вас сегодня на свадьбу!»
Раби Меир знает про свадьбу. Да все знают про свадьбу! Уже неделю как идут приготовления к ней. Старшая дочь мельника Ройзл выходит замуж за Фрума-типографщика. Знает он и где будет свадьба — в соседнем дворе, обнесённом высоким забором; ещё вчера там поставили крепкую хупу и сколотили столы для гостей. Приглашение это — дань вежливости.
Раби Меир извлекает из-за уха девочки обколотый леденец на палочке и вручает ей. Та, расширив глаза от восторга, хватает угощение и стремглав бежит домой, забыв поблагодарить.
Раби Меир знает, что его за глаза зовут чудотворцем. Ерунда всё это! Настоящие чудеса — на небе, в ведении Всевышнего. А на земле надо всего лишь чуть больше знать, что сейчас происходит, и чуть раньше успевать сделать то, что должно. Вот и все чудеса. Но общину не переубедить. Они даже пишут его имя, как «Морейну а-Рав Меир» — «наш учитель», сокращённо «магарам», как одного из великих мудрецов прошлых столетий.
Свадьба сама по себе дело благословенное, а уж свадьба на Хануку — благословенна вдвойне! Вот уже и кипит весёлая толпа во дворе, вот и невеста под хупой наступила на бокал в память о разрушенном Храме, вот и заиграли клезмеры. Позвал мельник на свадьбу бродячую капеллу Иоселе-скрипача. Бедны они, как синагогальные мыши, но никогда не падают духом. Заливается гармошка, бухает пойк, скрипка поёт человеческим голосом. Гости валят и валят. Учёные мужи, ремесленники, ешиботники, дети — все смешались, все танцуют. А вот и друзья жениха, Фрума-типографщика, — целая ватага краснощёких парней приехала из города, и у каждого их них по голубю за пазухой. Весело перешёптываются они по-польски — только и слышится: «Едношч! Едношч!»
Наступает время весёлой песни. Хазан Копл делает знак капелле и медленно заводит своим зычным голосом, каким он ведёт службу в синагоге: «Господа, господа, нет вас умнее в мире! Скажите мне, ой, скажите же мне!..» И все подхватывают: «Спрашивай же, спрашивай!»
Копл продолжает: «Скажите мне, ой, скажите мне — как царь пьёт чай?» И сам же себе отвечает, раскатывая рулады на канторский манер: «А царь пьёт чай вот как! В потолок вбивают большой крюк, на него вешают сахарную голову. А в сахарной голове сверху делают дырочку — и льют туда чай. А снизу лежит царь, открыв рот — и туда льётся чай! Вот как, ой, вот как царь пьёт чай!» Все смеются, пусть и давно знают эту песню, и подхватывают: «Вот как, ой, вот как!..»
А Копл продолжает: «Господа, господа, нет вас умнее в мире! Скажите мне, ой, скажите же мне!..» «Спрашивай же, спрашивай!» «Скажите мне, ой, скажите мне — как царь ест картошку? А картошку он ест вот как! Насыпают большую гору масла, а за той горой ставят пушку. В пушку заряжают картофелину, и солдат стреляет ею в ту гору масла. А за горой стоит царь — и та картофелина летит ему прямо в рот! Вот как, ой, вот как царь ест картошку!»
Громовой хохот.
«Раби Меир! — слышится шёпот сбоку. — Раби Меир!» Парнишка из деревенских босяков, что пасут гусей на общем пустыре. Протягивает сложенную записку. «Файвл-рябой просил вам передать! Это срочно!»
Раби Меир разворачивает записку, читает. Ой-вэй! Будет гроза, надо поспешить. Он треплет босяка по голове и закрывает за ним дверь высокого забора, не забыв задвинуть железную щеколду. Затем бежит к дальнему углу двора, что граничит с его домом.
«Господа, господа, нет вас умнее в мире! Скажите мне, ой, скажите же мне!..» «Спрашивай же, спрашивай!..»
Замок, хоть и ржавый, но ещё вполне проворачивается. Там за дверью узкий ход, который ведёт в подвал дома раби Меира. Им тысячу лет не пользовались, там всё завалено старыми узлами и мешками. Раби Меир таскает мешки один за другим и представляет, где сейчас идёт гроза и как быстро она приближается.
«Вот как, ой, вот как царь ложится спать!..»
Раби Меир тихо подпевает знакомые слова, методично расчищая проход в подвале. С другой стороны он выводит в огороды, а там и до околицы близко. А это ещё кто запел? Это не голос Копла.
А это Янек-верховода, что приехал из города. Он высок, краснощёк и голубоглаз. Даже Ройзл, невеста, заглядывается на него. «Господа, господа, нет вас умнее в мире! Скажите мне, ой, скажите же мне!.. Как царь справляет Хануку? Я вам скажу, как царь справляет Хануку! На первый день он поджигает Одессу! На второй день — Стародуб! Третья свечка у него — Николаев, а четвёртая — Кишинёв!»
Страшный удар сотрясает забор. Кто-то кричит снаружи: «Открывай, сучье племя, а то хуже будет!»
«Пятая свечка — Житомир, шестая — Белосток!..»
«Всё верно! — думает раби Меир, спеша обратно во двор. — Сегодня же шестой вечер Хануки, вот и шесть свечей…»
Забор трещит и шатается, под ударами сабель от него летят щепки в разные стороны. Слышно, как кто-то ревёт за ним: «Я говорил, что в моём уезде должно быть спокойно?! Говорил?! Вязать всех заединщиков!»
Железная щеколда вылетает из гнёзд, дверь слетает с петель и падает на землю. Во двор вбегают солдаты с шашками наголо, следом заходит начальник полиции.
Во дворе — никого. Развевается занавеска над пустой хупой, опрокинутые рюмки лежат на столах, брошенный пойк поблёскивает тарелочкой. Лишь стая голубей взлетает в вечернее небо. Солдаты, раскрыв рот, смотрят на них. «Едношч! Едношч!» — хлопают крылья.
Настоящие чудеса происходят на небе, и только Всевышний управляет ими. А всё, что случается на земле — это уж люди сами, кто как умеет.
Раби Меир закрывает книгу, задувает свечу, и на местечко опускается ночь.
Свеча седьмая
Жил в нашем местечке один дурачок. Звали его раби Ицик — ну это так, для смеху, какой из него раби! Приблудился он к нам давно, никто и не помнит уже, откуда. Вечно ходил в драных обносках, побирался по добрым людям. Хотели его сначала меламедом в хедер пристроить — чтобы детям Хумаш преподавал, уж, казалось, чего проще — да не получилось. Постоянно он всё забывал, дети над ним смеялись. Начнёт, бывало, читать с ними: «Вайикра» — «И воззвал», а кто воззвал, к кому? Смотрит куда-то вдаль раби Ицик, в облаках витает, такая голова дырявая.
Потом к стекольщику его определили помогать, но и там он долго не задержался — всё больше лепил из замазки человечков. Раввин его за это ругал, мол, что за дела — идолов лепить, не по-еврейски это. Да тому как с гуся вода! Всё мечтал он, как бы людям жизнь облегчить, но так, чтобы всем и сразу. Например, чтобы летать они могли. Но пару раз сверзился раби Ицик с забора и оставил эту идею. Потом придумал он какой-то дикий механизм из тряпок и палок, чтобы корову сам доил, и даже добрался до коровы Фейгл-молочницы. Но корова та, ошалев от процесса, вырвалась из стойла и сдуру воткнулась рогами в соседский сарай, насилу её оттуда вытащили.
Вот такой дурачок был этот раби Ицик. В итоге стал он подметать бейс-мидраш после занятий, и вроде как-то справлялся с этим. Разве что совок с ведром забывая, собирал он грязь себе в подол рубашки, так и ходил. Потешались мы над ним, конечно, но в обиду не давали. А дружил он с кошкой — подобрал где-то, назвал Эстеркой и постоянно таскал с собой, выпрашивал для неё потроха у ребецн и выгуливал на пустыре. И опять раввин на него ругался: брось ты это нечистое животное, как не стыдно! Раби Ицик каялся, кивал, честно смотрел на раввина, но кошку свою не бросал.
И вот какая история произошла с тем дурачком раби Ициком на Хануку. Жил он в хозяйственной пристройке при раввинском доме, стена там была тёплая, потому и не холодно было. На седьмой вечер стал раби Ицик зажигать праздничную ханукию. Зажёг все семь свечей, хочет произнести благословение — а не может, забыл вдруг всё, что надо говорить. Пожал плечами раби Ицик и говорит так: «Знаешь что, Всевышний, а давай-ка я просто Тебе алфавит прочитаю, от «алефа» до «тава»! Ты ведь знаешь все молитвы на свете — разве составит Тебе труд самому составить из этих букв наилучшую, что Тебе подходит?» И прочёл весь алфавит громко и с выражением.
И вдруг застыло пламя у свечей, а комнатушка вся осветилась странным светом. Обернулся раби Ицик — а это у его кошки Эстерки глаза пылают, как звёзды на небе. «Мир тебе, раби Ицик! — говорит Эстерка. — Понравилась Всевышнему твоя молитва, вот Он и послал меня к тебе!» Догадался раби Ицик, что это ангел с ним говорит. А Эстерка продолжает: «Решили мы в нашем сонме помочь вам чем-нибудь — и вот передаём тебе печальную весть. Совсем скоро исчезнет ваше местечко. Задумали чиновники здесь провести айзнбан, железную дорогу, завтра уже придут солдаты вас выселять!» «Ой-ой! — ужаснулся раби Ицик. — Что же нам делать? Ведь если я расскажу это людям, никто мне не поверит!» «Не знаю», — отвечает ему Эстерка и тяжко вздыхает.
Призадумался раби Ицик. «Эх, вот бы мне с отцом поговорить; вдруг бы он что присоветовал! Да только не помню я его, и помер он давно». «А вот это я могу тебе устроить! — вдруг говорит Эстерка. — Садись ко мне на спину!» Стала кошка расти в размерах и выросла ростом с телёнка, а над спиной раскрылись у неё шёлковые крылья. Забрался раби Ицик к Эстерке на спину — и полетели они к звёздам, где живут души праведников.
Долго ли коротко ли они летели, а добрались до нижнего неба. Повсюду снуют маленькие светящиеся облачка — младшие ангелы по своим делам пролетают. Увидел раби Ицик большой облачный стол, а за ним сидит его отец в белом праздничном халате и что-то пишет.
«Папа! — закричал раби Ицик и тут же оробел. — Прости меня, папа! Это ведь я тогда кихелах съел, что на праздник отложены были. А свалил на соседского Берла! Я больше так не буду!» Обнял отец раби Ицика и сказал ему: «Да что ты, Ицик-Шпицик?! Вовсе я не сержусь на тебя! А что это ты тут делаешь — неужто дни твои земные закончились?» И рассказал раби Ицик отцу, что привело его на небо. Задумался отец: «Не знаю я, как решить такую задачу. Надо бы мне у своего отца, твоего деда спросить!»
Стала Эстерка снова расти — и выросла размером с лошадь. Забрались на неё раби Ицик с отцом, взмахнула кошка шёлковыми крыльями — и полетели они на среднее небо. А там уже не облачка мелкие шмыгают — а важные серафимы проплывают. Закрывают крыльями свои лица, а то ведь смотреть на них сил никаких нет — такие уж они пронзительные. Нашли они скоро Ицикова деда, чистил тот мягкой тряпочкой огромный шофар, которым будут праведников на последний Судный День созывать. Обрадовался дед, а Ициков отец смутился и так говорит: «Прости меня, папа! Это ведь я у тебя в рукописи тогда свинью нарисовал. И щенка в микве искупал». Засмеялся дед и говорит: «Да что ты, сынок! Дело прошлое, не сержусь я давно!»
Но и дед Ициков не знал, чем помочь нашему местечку. Выросла тогда Эстерка ещё немного — и стала ростом со слона. И полетели они все втроём ещё дальше, на вышнее небо. Долго длился их полёт, но вот уже стали видны серебряные шляпки тех гвоздиков, которыми небеса прибиты. Уже не серафимы здесь плавают, а сверкающие колёса с глазами на ободьях крутятся — офанимы. Увидели путники огромный трон, на котором восседает Ициков прадед в сверкающих одеждах. А вокруг него бесконечная библиотека книг, написанных им. Настоящий древний гаон!
Обрадовался прадед-гаон своему сыну и сразу ему сказал: «Всё-всё знаю и не сержусь!» А потом спрашивает: «А это ещё кто с тобою тут?» «Да всё потомки твои! — отвечает дед. — Такие же шалопаи, но добрые сердцем! Помощи мы пришли просить!» Подумал гаон, поскрёб лысину под ермолкой и так говорит: «Камень, отвергнутый строителями, лег в основу здания! Вот, что я сделаю: пошлю-ка ангела толкнуть под локоть одного знакомого князя. Как раз, когда он в моём времени границу чертит. Будете вы потом рядом с границей жить».
«Но зачем?» — удивился раби Ицик. «Генералы у вас больно трусливые! — объясняет ему прадед. — Всё боятся, что соседнее государство на них нападёт по железной дороге. Вот поэтому ещё долго к границам айзнбан не поведут. Хватит на ваш век!»
Затрубили тут со всех сторон золотые трубы, и завращались офанимы, рассыпая искры. Встал прадед с трона и хлопнул в ладоши на всё вышнее небо: «А теперь всем — светлой Хануки!»
И тут же оказался раби Ицик в своей комнатушке перед ханукиёй. Дрогнуло пламя свечей и снова заплясало, будто ничего и не было. Обернулся он, а кошка Эстерка мурчит на лежанке, как ни в чём не бывало, и никакой свет из её глаз не бьёт.
Конечно, раби Ицик нам ничего не рассказал об этом — кто бы ему поверил! Жил себе и дальше у нас, подметал бейс-мидраш, как обычно. Потом кошка у него куда-то сбежала, он пошёл её искать да и пропал с концами. У всех свои пути, что ж тут поделать. А про железную дорогу мы так ничего и не узнали, при нас её не строили. И дай Бог каждому!
Свеча восьмая
— Мама! Мама! Чудо случилось! Светильник всё ещё горит!
— Не говори глупостей, Хаимке! Как он может гореть, если масла там всего на один день! Нечему там гореть!
— Ну да, нечему. А всё-таки горит!
В Иерусалиме освящали Храм. Хоть и в спешке оставляли его греки, да не пожалели времени подпортить. Разбили, до чего дотянулись, и запасы все — что вылили, а что изгадили. В том числе и специальное оливковое масло, что заливают в храмовый светильник-менору. От всех запасов остался только один горшок, едва на один день такого хватает. А надо, чтобы восемь дней кряду светильник горел, не переставая — только тогда Храм считается очищенным.
Кто-то из сыновей Матитьяху предложил всё равно залить — люди-то ждут, зря, что ли столько народу положили! И вот так и горит, непонятно с чего.
Раби Хаим хорошо помнит этот день. Помнит он и свои первые ханукальные светильники — глиняные лампады, на которых первые мудрецы-таннаи предписывали рисовать семиглавую менору. Ту самую, которую потом Тит, окончательно разрушив Храм, отправил в Рим вместе с другими трофеями. И которая потом, уже в Византии, превратилась в бочки золотых монет для нужд Четвёртого крестового похода.
Не сразу стали совмещать ханукальные светильники в одно целое. Столетием позже появились неповоротливые каменные ханукии. Раби Хаим помнит, как непросто было выдалбливать узкие глубокие щели для фитилей. Тогда было принято вырезать на них изречение: «Ибо заповедь — светильник, а Тора — свет».
Зато потом было проще, когда устаканились с формой и перешли на металл. Восемь плошек ставили ровно в один ряд — в честь восьми дней освящения Храма, а девятую крепили в стороне. Туда помещали служебный светильник — шамаш, от которого зажигали все остальные. Такую металлическую ханукию в Испании стали вешать на стены домов, с левой стороны от входной двери. Раби Хаим придумал делать их с полированной задней стенкой, чтобы больше давали света.
Лить бронзу лучше всего было в Италии. Объёмную стенку у ханукии там украшали множеством барочных деталей — листья, фрукты, фантастические звери. Раби Хаим увлекался и просиживал ночи напролёт со своими гравировальными инструментами. Чашки для масла там продолжали отливать, даже когда в Германии уже сто лет как перешли на свечи.
Перебрался он тогда и в Германию, где предпочитали серебро и олово. Доводилось даже и золотые вставки делать — но тут раби Хаиму приходилось прикидываться местным, так как, по тамошним законам, евреям не разрешалось работать с драгоценными металлами. Впрочем, была бы охота!..
В Голландии всё было намного проще — там освоили штамповку по латуни, и всю душу вкладывали в чеканку. Цветы, птицы, раковины, магендовиды — но не так пафосно-вычурно, как в Италии, а очень по-домашнему.
В Польше, как и в Испании, любили поначалу заднюю стенку делать сквозной, будто переплетение веток сказочного леса, в котором просматривались птицы, львы и олени — но потом взяли моду изображать там арон-кодеш, шкаф для Торы. Это было торжественно и скучно, пусть даже и с грифонами, восседавшими на литом навершии. Раби Хаим отводил душу тогда в Пражском Граде Йозефовом, где было принято ставить по бокам ханукии статуэтки Моисея и Аарона. Они у него выходили задорно, хитро подмигивали, и на головах у них были шапки, какие носили тогда все пражаки.
В Галиции хасиды любили украинский декор — и раби Хаим тогда освоил технику филиграни. Пайка тонких проволочек и бесконечная укладка их в фольклорные узоры наводила его на философские размышления. Мысленно продолжал он беседовать с Бааль-Шем-Товом, кому посвящались эти ажурные ханукии; вспоминал, как сумел отговорить его от поездки в Палестину — там тогда как раз дамасский паша Сулейман объявил войну галилейскому правителю, просвещённому бедуину Захиру. Но и время Галиции прошло.
Пробовал раби Хаим и современные стили — ар-нуво, брутализм, даже био-тек, не раз сиживал в художественном жюри в компании с убелёнными сединами архитектурными старцами. Ничто не стояло на месте — всё куда-то двигалось, накренялось, взлетало — но потом всё это вкапывали на задний двор и забывали. Маятник качался, и на первый план выходили минимализм и юзабилити…
Раби Хаим оглядывает свою мастерскую — все его любимые инструменты: от бронзового долота с потемневшей каменной ручкой до штихелей, пуансонов и фрез. Как в иных кабинетах стены уставлены книгами со спрессованной вековой мудростью, так у него развешаны в идеальном порядке молотки, щипцы и пинцеты. Нет никакого времени. Все свечи горят одновременно, а всё сущее — лишь единый и вечный поток жизни и света.
Раби Хаим ставит на стол свою любимую мельхиоровую ханукию из белорусских Столбцов и зажигает восьмую ханукальную свечу.
И в дрожании воздуха над язычками пламени будто видится лестница, что тянется в небо — всё выше и выше, над облаками и звёздами; не та ли это лестница, по которой поднимался Иаков? Вот уже и последние ступени видны — упираются они в маленькое чисто выметенное крылечко, дверь загодя распахивается. Там уже ждут раби Хаима, сидят за накрытым столом, машут руками, смеются —
и раби Зуся со своим одноглазым волком;
и раби Шмулик с рюмочкой оковиты;
и раби Захария со своим железным посохом;
и раби Янкель со своей рукописью;
и раби Йося со своей вечной цигаркой;
и раби Меир со своими ключами и голубем на плече;
и раби Ицик с кошкой Эстеркой на коленях, —
и раби Хаим тоже машет рукой и бежит к ним, и чувствует, как от жара свечей тают все его бесконечные годы и скитания, и остаётся только запыхавшийся мальчик, сбежавший с Храмовой горы.
Ну да, нечему там гореть.
А всё-таки горит!