Вася и тётя
Дожди, дует, с неба летит пух, хлам, белиберда. Осень. Идти на работу под громкий листопад не помогают и звоночки трамвая. Листья скользят под ногами, не дают повернуться резко, от воды дует в бок. Мокрые голуби гонят тоску. Белки лежат в жарко натопленных дуплах и сушат шкурку. Нет у них другого выхода.
Бердичев – весёлый город, и в подтверждение тому есть в нём музыкально-драматический театр. Билеты покупают осторожно, переспрашивая у Аллы Дмитриевны:
– Скажите, пожалуйста, это случайно не оперетта?
– Агга Карегига? Боже упаси!
У Аллы Дмитриевны редкий дефект речи. Вместо «н» она произносит «г». Бывает конечно, никто не спорит, что «г» выговаривают вместо «р»; но вместо «н»? Она – уникальный случай, единственный в мире.
Купивший билет называется «зритель» сразу, хотя пройдёт долгая неделя, прежде чем занавес взлетит, и он что-нибудь узрит, например, декорацию. Справа рояль, слева кресло-качалка перед книжной полкой. Успокоенный зритель уходит домой под хлопанье мокрой афиши на ветру и долго вытирает ноги о половик, потом садится за борщ. Каждому позволено своё настроение, – и для Васи это еда. Поесть и хлопнуть перед первой ложкой большую, запотевшую рюмку водки на прочной ножке.
Вот и дождались воскресенья, а казалось, неделя на вечность растянулась.
По дороге в театр наблюдался несчастный случай. Кота передавил мотоцикл. Рыдания оглушили площадь и вылились на улицу Рубинштейна. Животное увезли, надо полагать, в ветеринарную клинику, где ему сделают дорогостоящую операцию, а кот через месяц всё равно умрёт от полиорганной недостаточности, но пока что Вася с тётей шествуют в театр, не зная многого, – и не только про пострадавшего кота.
Не знают они, что неправильно он волновался, неточно задал вопрос дружественной кассирше Алле Дмитриевне, в очках с большой золотой оправой. Он целил узнать, не музыкальный ли спектакль, а спросил, оперетта ли это.
Есть те, которые считают, что все музыкальные спектакли называются оперетта, как, например, оперетта Штрауса «Летучая мышь». «Анна же Каренина» – не оперетта, но спектакль, несомненно, музыкальный. В нём многие герои поют, вместо того, чтобы прямо сказать, в чём дело. Всего этого Вася не знал, вот и спросил не то.
Другой кассир на месте Аллы Дмитриевны догадался бы, о чём, на самом деле, волнуется заморыш со слипшимися волосами в зелёной шляпе. Но она, во-первых, давно потеряла интерес к жизни вообще и к исправлению чьих-либо недоразумений в частности, а во-вторых, нюхом чувствовала, что, скажи она ему правду, ответь на незаданный вопрос, – ох, не купит он два билета в седьмом ряду слева.
Алла Дмитриевна корыстным человеком не была, но ей было жаль артистов, зря надрывающих простуженные голоса на службе музыки, искусства и всего высокого и тёплого в полупустом зале. Полупустой зал – это только так говорится, а на самом деле пустует две трети или больше, заполнена же, хорошо, если четверть зала. И того не наберётся…
Певцов она не жалела, считала несолидными, про себя называла пьяницами и распутниками, но с детства затаила в душе бережное отношение к голосам, – быть может, из-за папы-кантора большой хоральной синагоги, построенной ещё в 1850 году. Все хасиды жили тут, между синагогой и театром, и город называли Иерусалим Волыни.
Вася жил с тётей, и повсюду ходил с тётей, кроме занятий в университете. Эта невысокая женщина была его единственной семьёй и управляла его внешней жизнью.
У каждого из них, и у тёти, и у Васи, было две жизни – внутренняя и внешняя, у каждого своя. У Васи внутренняя жизнь была такая, что он писал на листах бумаги стихи из длинных строчек с редкими словами. Одному знакомому он посвятил стихотворение, сначала как будто хвалебное, но заканчивалось оно словами «Заблудший, бедный мисагог». Никто не знает слова «мисагог», – и правильно делает. Нет такого слова. Есть слово «мистагог», но у Васи в стихотворении был именно «мисагог». Каждый может перепутать. Вася учится на факультете древних языков и литературы, знает древнегреческий и латынь, но ему нравится знать их расплывчато. Это впускает его в перекошенные стиль и стих.
Всё это, однако, лишь кажется его внутренней жизнью. На самом деле внутренняя, она же тайная, жизнь Васи заключалась в том, что он, по его же собственным словам, гомоэротик. «Не гомосексуалист, а именно гомоэротик», – добавляет он, морща лицо, неважно вымытое, и его заливает нежный румянец. Под этим он понимает, что никто его до сих пор не касался, несмотря на сильный его к этому интерес. Возможно, причина этого – щуплое телосложение узкоплечего Васи с выпирающими мослами и жёсткими ключицами: мало есть, что обнимать, – но, скорее всего, его девственность объясняется небольшим числом редко расставленных во рту зубов, нечищеных и всегда жёлтых. Кроме того, от него исходит незаметный затхлый запах тёти.
Внутренняя же жизнь тёти заключалась в страхе арбузов. Страх этот был сильный, и во внешней жизни проявлялся в убеждении, что корки арбуза ни в коем случае нельзя выкидывать в мусорное ведро, ибо, оказавшись там, они начинают вонять. Поэтому она либо сама немедленно выносила мусор, как только в нём появлялись страшные арбузные корки, либо выбрасывала их только в индивидуальных полиэтиленовых пакетах, если не удавалось послать Васю вынести помойное ведро. Она поминутно бросала на ведро нервные взгляды, что заставляло Васю громко, истерично орать: «Тётя!!».
Но гораздо больше она втайне боялась целых арбузов. По ночам ей снился кошмар. Большой, тяжёлый, как ядро, арбуз в зелёную полоску катится, издавая гранитный гул. Она просыпается в поту холщовой ночной рубашки, и в свете ночника видит Васю на коленях, в рваных белых трусах, истово молящегося и бьющего земные поклоны. Он был православный и ложился поздно, когда тётя уже смотрела свой сон про тяжкий, гулкий, тёмный арбуз.
Были они неразделимы, но никто не мог бы сказать, как сложилась эта странная семья.
Упрёки и придирки маскировались под теоретическими исследованиями. По дороге он нудил.
– Почему тебе нужно всё делать заранее?
– Надо ко всему заранее подготовиться, – быстро сказала тётя.
– Зачем?
– Ну, чтобы было уже. Так удобнее, что ли?
– Вот, смотри. Пока готовится еда, ты что делаешь?
– Что я делаю? – всполошилась тётя, чувствуя привычный капкан и понимая, что из него ей будет не выбраться.
– Пока готовится или разогревается второе, ты ставишь на стол тарелки и кладёшь рядом вилки.
– Я это делаю?
– Каждый раз. Вот зачем? А – чтобы зацепить ненароком рукавом и уронить на пол? Бэ – чтобы чувствовать, что на кухне нет места, негде повернуться? Ведь так же легко и быстро можно в нужный момент протянуть руку и взять тарелку из шкафчика, как и со стола, когда она понадобилась, не правда ли?
– Ну, я не знаю.
– Это отрицательно воздействует на мой разум. На днях я заметил, что повернул голову в сторону крана, следовательно, подумал, не налить ли воду в стакан сейчас, чтобы потом она уже была, когда захочется пить. Я начинаю тебе подражать. Медленно превращаюсь в тебя. Что делать? Ты никогда не перестанешь готовиться. Я обречён.
Тётя внимательно рассматривает трамвайные провода, чтобы скрыть выступившую на левый глаз слезинку.
Некоторое время они идут рядом и тяжело дышат, как борцы в перерыве между потными схватками.
– Или вот ещё…
Вася с отчаяньем машет рукой и ускоряет шаг. Он чувствует, что его никто не любит. За ним бесполезной трусцой едва поспевает тётя, путаясь в блестящих ремешках выходных босоножек.
Они молча проходят между каменных глыб фасада, берут программки и, не сговариваясь, начинают ими обмахиваться. Места прекрасные, кресла винного бархата, зал почти пуст, медленно гаснет свет.
Вдали в сером сумраке проезжает на коньках Левин. На переднем плане косо стоит купе. В нём Анна одновременно читает книгу и поглядывает в окно. Еле слышна музыка. Звучит тема её тоски. Когда она встаёт, чтобы дать простор диафрагме, Вася ещё не понимает своей ошибки, но когда из приоткрытых её губ выскальзывает первое глиссандо, он тревожно крутит головой, проверяя, вызывает ли неуместный звук такую же реакцию и у других зрителей. Поблизости никого нет, кроме тёти. Тётя смотрит на Аннину юбку, запоминая фасон, и в этом состоянии не слышит ничего.
Отказываясь верить до последнего, Вася решает, что и в драматическом спектакле герой может запеть, промурлыкать несколько нот себе под нос; но когда Анна, всё ещё стоя, берётся за третий куплет, он понимает, что мурлычет она не себе под нос, а ему. Надули его. Спектакль-то музыкальный. Дальше он вспоминает смелые глаза кассирши, её орлиный профиль, и становится ясно, что билет вернуть, может быть, и возможно, но денег обратно он не получит. Кроме того, косой взгляд на тётю убеждает его, что тётя в состоянии, близком к блаженству, и с места не стронется, по крайней мере, до конца спектакля.
Появляется Вронский и громко поёт на перроне. Вася пытается заглянуть ему в рот, чтобы проверить, на месте ли сплошные зубы. Он помнит их по оригиналу, но, видимо, режиссёр роман не прочитал и положился на сведения инсценировки. Зубов нет. Не то, чтобы офицер был совсем беззубый, но белой доски сплошных зубов точно не различить из седьмого ряда.
Разочарований много, и все их Вася сверяет с оригиналом романа. Память у него прекрасная, а сейчас она ещё обострена усилиями не слышать ненавистную ему музыку.
Каренин ему неожиданно понравился – высокий, сухощавый, серые брюки в полоску. Лицо сложено в маску иронии и разочарования. Вронский танцует с Китти и собирается сделать ей предложение. Входит Анна в бальном платье с открытыми плечами. Естественно, Вронский не готов был согласиться, но кто устоит надолго?
Это спектакль, поэтому события развиваются быстро. Анна отдаётся, у Вронского трясётся челюсть. Тут Вася остался доволен – всё идёт как по писаному.
В антракте тётя доверчиво повернулась к нему и спросила:
– Как ты думаешь насчёт платья?
– Что насчёт платья?
– На Аннино платье сколько отпустили крепдешина? Она там в некоторых местах в три слоя обёрнута. Складки на турнюре, и вообще.
Вася громко фыркает. Хорошо, что ближних соседей нет, и даже дальние ушли в буфет.
– Васенька, тебе нравится? – тётя блаженствует и доверчиво склоняет к плечу племянника увядшую головку.
– Пожалуй, останусь на второе действие. Посмотрим, как они решат муторную часть, где влюблённые таскаются по Европе и медленно развлюбляются. Вронский там учится живописи у художника Ива́нова.
Тётя счастлива, получив от Васи согласие остаться на второй акт. Ближе он ещё никогда к комплименту не подходил. Она боялась, что он убежит домой, как в прошлый раз, когда они тоже попали на музыкальный спектакль «Клоп» по Маяковскому.
На обратном пути Вася перекраивает спектакль.
– Фиолетовый – прекрасный цвет. Трудно поверить, что некоторые этого не понимают. Я бы одел в него всех героев. Анна в фиолетовом неглиже, особенно в сцене соития. Вронский в тёмно-фиолетовой шинели в первом акте, и в бледно-фиолетовой, выцветшей, в последней сцене, когда отправляется на фронт, и у него болят зубы. Единственным в другом цвете будет у меня Левин. Надо его одеть с головы до ног в розовый.
Тётя погружена в счастливые эмоции и едва слышит Васеньку, но отдельные слова «секрет, экстаз» просачиваются сквозь мечты о выкройках. Она прислушивается. Оказывается, с перекройки мизансцен он плавно перешёл на привычное мучительство ближнего.
– У тебя, тётя, низкое самоуважение. Только этим я могу объяснить твой пиетет перед знаменитостями. Когда ты говоришь: «Он знаменит», у тебя меняется голос, как будто все вопросы отпадают. Знаменит – это всё.
Заметив, что она слушает, но ещё не отвечает, он продолжает – на смежную тему. Впрочем, реагирует тётя редко.
– Потом секреты. В прошлом году тебя попросили никому не говорить, о чём начал писать книгу Гавриилов. Ты всё лето ходила с таким видом, как будто готовишься снести яйцо. Тебе надо было шпионом быть. Идеальная для тебя профессия. Любишь секреты, и всё такое прочее. Они дают тебе чувство важности.
При слове «шпионом» он испуганно косится на тётю. Она смотрит прямо вперёд и ступает, как канатоходец, ставя одну босоножку перед другой.
Тётя смотрит на часы, пристёгнутые у неё к поясу, и говорит:
– Разве можно так рано ссориться?
Он продолжает нудить на разные темы, то о спектакле, то о личных достоинствах и недостатках тёти, но что-то его гнетёт и не даёт сосредоточиться. Он замечает странность в её последнем ответе. Что значит «рано ссориться»? На улице уже темно, а ссорятся они целый день.
Он опускает глаза и замечает, что она в босоножках, и из одной из них вылезает большой палец с кривым ногтем. Палец этот посинел от холода. У Васи прекрасное зрение в очках, но он никогда до сих пор не смотрел на тётю внимательно.
Он обернулся. Качели тяжело обвисли на вымокших верёвках. Он попробовал сосредоточиться на Анне Карениной и не думать подозрительные, неспокойные мысли о тёте. Анна не любила сидеть дома одна. Вечно она по балам, по подругам, в высшем обществе, знаете ли. У них там так принято. Княгиня Бетси Тверская, и всё такое прочее. Босоножки, однако, совсем не по сезону. М-да.
На сына не обращала внимания, пока ей не запретили с ним видеться. Вот тогда она взвилась, – и только тогда!
Список недостатков тёти едва почат, и не продолжать идти по списку так же трудно, как, выпив первый бокал, не протянуть руку за бутылкой снова, но что-то его удерживает. «Если не учиться на ошибках, дальше пойдёт так же», – нараспев произносит бас у Васи в голове.
Он вздохнул, пытаясь что-то понять или изменить, и неожиданно брякнул:
– Тревожно жили в этом году.
Тётя останавливается и моргает, но Вася, не в силах сдержать душевный порыв, твёрдой рукой берётся за следующий номер списка тётиных недостатков:
– Простыни у меня все в дырках, особенно около ног. Чисто кружево.