Celebration of life
Синкретическая новелла
У Оли Стрижевской умерла мать. Ушла не безвременно – восемьдесят шесть отметила. Отбыла в мир иной как праведница, во сне, да ещё и в канун еврейского праздника Песах. Никто не узнает, что она видела в последнем сне на этом свете и чего ждала на том, но было доподлинно известно – она хотела, чтобы её похоронили, как соседку по субсидированной квартире. Та готовилась долго: заранее заказала фотографию, прикупила наряд из «Нордстрома», составила меню для поминок. Олина мама подготовиться не успела, говорила только: «Хочу, как у Эльвиры».
К матери Ольга относилась неоднозначно. Наверное, потому, что та преподнесла дочери немало сюрпризов в жизни. Взять хотя бы её роман с дядей, родным братом отца. Оле было пятнадцать, когда она увидела дядю впервые. Он приехал из Херсона, где служил лоцманом. Видали такое – еврей-лоцман! Как тот паренёк из песни, который плавал в Херсон за арбуза́ми. Герой песенки, как выясняется из текста, ни за какими арбуза́ми не ездил, а воровал и доставал крупную валюту. Дядя, Мика Стрижевский, видимо тоже не очень-то увлекался физическим трудом. Невозможно было представить канат в его почти женских ладонях с золотым перстнем-печаткой на указательном пальце. Как и положено лоцману из советских фильмов, Мика был лысоватым, весёлым крепышом-коротышкой. В отличие от Олиного отца – высокого, угрюмого инженера с кучевыми бровям и большой головой, обмотанной проволокой семитских волос.
«Любовь кольцо, а в кольце нет конца», — прошептала мать на прощанье, уезжая с лоцманом. В Херсоне она пробыла полгода, пока не выяснилось, что у Мики есть там «рыбачка Соня», и не одна.
Папа-инженер прохаживался по коридору и фальшиво насвистывал песни советских композиторов. Оля запиралась в комнате. А мама заигрывала с прыщавыми одноклассниками дочери. Да что там говорить!.. Не жизнь, а оперетта, фарс.
В начале девяностых всю семью вынесло в Америку. Мать старела, болела, отец ворчал, вспоминая свои инженерные патенты, а Олина жизнь тоже пошла по опереточному сценарию — яркие любови, бурные разводы, молоденькие партнёры. То танго, то краковяк.
Отец ушёл из жизни довольно скоро. Свою мать Ольга теперь сильно жалела: из кокетливой веселушки фривольного поведения она превратилась в облысевшего, одутловатого подростка. Когда пришел конец, дочь без колебаний решила отметить его в мамином стиле — как говорят в Америке, «celebration of life».
Празднование жизни в русском исполнении планировалось недалеко от могильной ямы, на травке, возле заносчивых голубых елей, под богатыми клёнами, уже покрывшимися зелёно-терракотовыми листочками. Ольге вроде хотелось, чтоб у матери было всё как положено, но по такому поводу она всё-таки не смогла себя пересилить – заниматься готовкой было лень, тратить деньги на кейтеринг тем более. Поэтому блюда и выпивку распределили по участникам похорон, а вернее, по «подружечкам» – её коронное словечко. Нам было поручено принести на поминки салат оливье и селедку под шубой.
Машка подбирала меня на своей машине и, как всегда, опаздывала. К кладбищу мы подъехали только через полчаса после намеченного начала церемонии. Нам повезло – мы отыскали свободную стоянку всего за полмили от похоронной ротонды с вывеской «Место скорби», и потащились туда. Каблуки застревали в рыхлой весенней земле, покрытой девственным пушком и залысинами чернозёма. Из пластикового пакета с «шубой» текли малиновые струйки. «Оливье» тоже, видимо, страдал от подпрыгивающей походки – охал, издавал плюхающие звуки. Я сильно злилась: какого чёрта, ещё не хватало, чтоб «подшуба» пролилась на мою белую блузку, – но упорно ковыляла за шикарной Машкой, высокой седовласой красавицей во всём чёрном обтягивающем, с коралловой ниткой на удивительно гладкой для её возраста шее. Вот Бог красоту дал!
Нас ждали. Вовсе не из-за угощений. Именно Машка была главным действующим лицом первого акта этого печального действа. Будучи профессиональной певицей, она выучилась по приезде в Америку на кантора – знала погребальные молитвы и умела отпевать по-еврейски, хотя без знания иврита понимала текст весьма приблизительно. Но получалось всегда очень прилично, даже классно: роскошная, стройная Мария глубоким интимным контральто провожала к праотцам не сильно помнящих о своём еврействе членов сообщества.
Машка предпочитала, конечно, благословлять молодожёнов – это она тоже здорово умела делать, но в тех краях женились по традиции очень немногие, зато в последний путь предпочитали отправлять более-менее, как положено. Кроме того, на свадьбы она всегда могла сосватать халтуру своему бойфренду Алику. Его музгруппа играла всё, что может пригодиться на русско-еврейском празднестве – от «Любушка, целую тебя в губушки», через «Вальс Бостон» до «Бесаме мучо». А чем мог Алик «порадовать» присутствующих на похоронах или поминках? Он виртуозно играл только на бас-гитаре и на тубе – не слишком востребованном духовом инструменте, самом низким по регистру и самым громоздким по размеру. Приняв обычно полстакана виски и закрепив его «косяком», крупный рыхлый Алик легко взваливал на себя блестящий кусок металла и красиво дудел. Иногда протяжно и жалостно, иногда отрывисто и резко. Пару раз я слышала его соло на тубе — высший пилотаж.
Гремучая смесь чеченцев и кавказских евреев, Алихан – или, по-нашему, Алик много пил и, по традиции, склонялся к рукоприкладству, что объяснялось страстностью натуры. Свирепые приступы ревности заканчивались краткосрочными заездами к запасным подругам – к востроглазой молдаванке из магазина «Каштан» или к разбитной приме местной самодеятельности.
«Ой, Алюшечка!» – тихо вскрикнула Машка, отыскав глазами любимого. Сейчас в их отношениях преобладал штиль.
В ротонде стоял едва слышный шепоток: соседи усопшей жаловались друг другу на недостатки американской медицины, Олины коллеги по работе обменивались дежурными фразами, русско-еврейские знакомые выясняли цены и локации погребений. Я, слава Богу, справилась с «подшубой» – не пролила ничего на одежду, и пристроила пакет на травку дожидаться своей очереди.
Над закрытым гробом прозвучали все необходимые слова на непонятном, и от того особо магическом языке. Машка, как всегда, была на высоте – делала свою работу грациозно, торжественно, а главное, быстро. Дело шло к обеду, и хотя народ был предупреждён о предстоящем празднике жизни, и люди не нагружали с утра желудки, чувствовалось некоторое нетерпение.
Через полчаса все подтянулись к могиле. Ольга, вся в красном – любимый мамин цвет – отлично смотрелась на фоне разнообразных оттенков зелени. Её теперешний партнёр, подслеповатый толстый парень неопределенного возраста, обнял её за талию и серийно зачихал… Сочувственное «God bless you» слилось с раздраженным «зай гезунд».
Рабочие справились быстро. Последняя молитва в исполнении «канторки» была очень кстати. «Ху осэ шалом бимромав, ху яасэ шалом алейну, вэ аль коль исраэль вэ имру…». «Амен» с облегчением выдохнули еврейские пенсионеры. «Аминь» – чуть было не перекрестились православные соотечественники.
Ольга приподняла тёмные очки, покосилась на расставленные столы с белоснежными скатертями и едва заметно кивнула, подала знак.
Я поспешила к своей «подшубе», отсиживающейся под елкой. Как бы Машка не забыла оливье, вот бестолковая – оставила пакет на солнце, скиснет ведь.
За несколько минут скатерти покрылись узорами салатов и нарезок — подружечки постарались. Народ ринулся к столам.
«Ну, наконец! Девочки, отлично выглядите!» – к нам, прихрамывая, двигался с распростёртыми объятиями мужчина. Эдвард, местный спортивный тренер и по совместительству герой-любовник, сильно состарился, больные суставы расходились в бёдрах, от чего ноги все больше искривлялись в колесо. Но руки — сильные, молодые! И глаза, как ни странно, оставались и в семьдесят чётко очерченными и яркими. Взглянет, бывало, пронзительно и коротко, сосканирует – и сразу отводит глаза, серые, как Балтийское море. Я называю такое «взгляд доброго следователя». Ходили слухи, что он немец, что мать родила его от пленного, потом сдала в детдом и всякое такое. Похоже, все эти истории он сам и сочинял. Во-первых, чтобы было легче покорять нежные сердца девушек разных возрастов. Во-вторых, в маркетинговых целях – немецкая педантичность и требовательность, мол, залог успеха в спорте.
«Ой, Эдик…» Обнимаясь с бывшим ухажёром, Машка растерянно озиралась. Под столом сияла начищенными боками туба Алика. Сам же музыкант вполне цивилизованно обсуждал что-то с пожилой парой — яйцеголовым мужчиной с натянутыми выше талии шортами и ухоженной женщиной, замотанной в платок зебровой окраски. Было заметно, как собеседник Алика удивляется – его глаза всякий раз распахивались, и крупная бородавка между бровей, в аккурат на месте индусской бинди, оживлялась, участвуя в разговоре. «Правда, Ирочка?» – обращался он к жене за одобрением, но она только глубже закапывалась в платок и оттуда, из-под тёмных очков, с пристрастием осматривала посетителей. Затем она снисходительно процедила: «Ты, как всегда, Са-а-аша…», и, сверкнув розоватыми дымчатыми стёклами, двинулась к столу занимать место. Муж Саша, который когда-то был просто Изей, засеменил вслед за зебровым платком.
Алик, закончив свой «косяк», заметил улыбающуюся всем своим шикарным ртом Машку. «Ну, надо же, дурёха, – подумала я, – никак не может удержаться, даже сейчас кокетничает со всеми подряд». Алик плюхнулся на стул напротив нас с Машкой. Он уже пребывал в нирване, только непонятно было, сколько он протянет – обычно эта благость длилась недолго. Моя селёдка под шубой закончилась моментально – под водочку-то, ещё бы. В розовой лужице на дне чёрного блюда отражались морщинистые кленовые листочки, ещё не сформировавшиеся и беспомощные. Люблю я всё-таки розовый цвет, – не младенческий, как клубничное мороженое, конечно, а чуть-чуть сиреневатый, прохладный такой.
Гости уже успели пропустить по рюмочке, когда из-за стола поднялась раскрасневшаяся Ольга. «Мама была лёгким человеком. Да, она жила легко», – начала Ольга. Будучи в курсе жизненного пути покойной, её соседи по дому престарелых перестали жевать, ожидая, не дай Бог, скандала – с их здоровьем это ни к чему. Близкие Олины подруги встрепенулись и явно приготовились выручать в случае чего. Малознакомые люди заинтересовались: глядишь и развлечёмся, какие ж поминки без заварушки. «Лёгким, но… честным и ответственным». Уф, отлегло. Всё-таки Стрижевская не дура совсем, даром что научный работник. «Береги честь смолоду – учила меня мама». Вот так поворотик! «А платье снову», – проговорила она вторую часть поговорки, бросив взгляд на свой дорогой красный наряд. Тут я догадалась, что на этом фольклорная часть речи закончилась. «Этому я постоянно учила своего сына, и надеюсь, он передаст эту мудрость дальше, своим потомкам». Сын Ольги с раннего детства проживал с отцом в Нью-Йорке, они изредка перезванивались, а виделись два раза в год. «В этом и выражается, по-моему, преемственность поколений. Спасибо тебе, мама, за всё!» Последнее слово было произнесено особенно громко и отчётливо. Люди выдохнули, зашевелились, зашумели, потянулись к рюмкам и оставшимся угощениям. Парочка хорошо сохранившихся друзей усопшей прочли по бумажке свои некрологи. Пастор баптистской общины коротенько поведал о чудесах. Кто-то вспомнил фирменную кизиловую наливку мамы и рассказал несмешной анекдот.
«Выпьем не чокаясь, по нашей древней русской традиции», – прокричал с места бывший Изя. Затем он встал и подтянул шорты повыше: начиналась художественная часть. «Наталья Наумовна любила поэзию. Поэзию Пастернака, Бродского и других. Вот и я, как многим здесь известно, балуюсь. Когда-то написал я ей вот такое посвящение: “В краю тихоокеанском, в глуши американской, все любят тут Наташу со взглядом христианским”». Там было много разных буквосочетаний, и заканчивалось так: «Всегда добросердечна, она твоя защита, приветлива открыта и никогда сердита». Гости захлопали, одобрительно закивали. Поэт зарделся, смущённо улыбнулся, знаменитая бинди между бровей заметно порозовела. «А вот ещё…» – попробовал продолжить он, но тут жена заметно толкнула его острым локтем в бедро, и он покорно опустился на место.
Алик громко икнул – видимо, нирванное время истекало , – а затем снова обмяк. «Немец» Эдвард сверкнул глазами и подмигнул всем тётенькам сразу. «Эдик… Теперь ваша очередь…» – заныли Ольгины подружечки. Эдвард явно готовился к выступлению, хотя чего тут готовиться: на всех мероприятиях, начиная от крестин и кончая поминками, он выступал с одним и тем же номером. И швец, и жнец и на дуде игрец, как говорится, незаменимый гость местного русско-еврейского сообщества, Эдвард пел. Пел оперным голосом, громко и сносно, но репертуаром владел весьма ограниченным, а именно: двумя итальянскими песнями, которые знакомы каждому бывшему советскому интеллигенту. Одна из них, «Скажите, девушки, подружке вашей…» исполнялась на свадьбах и юбилеях, а вторая годилась для любых мероприятий, даже не очень весёлых. “Che bella cosa na jurnata ‘e sole…”. В ухоженном парке, среди дивных деревьев и незаметных могил, голос звучал проникновенно и благородно. Он пел о солнце, об ощущении праздника, о лице любимой, о расставании с солнцем-ликом, когда наступает ночь.
«O sole, ‘o sole mio
Sta ‘nfronte a te
Sta ‘nfronte a te»
Эдвард, бывший любовник по меньшей мере пятерых присутствующих дам, пел о сиянии на неизвестном нам женском челе. Одинокие старушки пытались выпрямить спины, взрослые женщины затаили дыхание, несколько молодух вглядывались в певца с недоумением. Последний припев прозвучал особенно взволнованно – Эдвард в упор глядел на Машку, она плакала.
Взрыв аплодисментов вернул музыканта Алика к реальности. Он окончательно опомнился, когда застал нежный взгляд своей подруги, направленный совсем не на него. «Тваю мать… Оля… я очень уважал. А она… ценила музыкантов», – произнёс он скорбно. О том, как покойница ценила музыкантов, знали немногие. «И сичас… вод эда вод». Алик вытащил из-под стола свой мощный инструмент, бережно разместил тубу между колен, обхватил её выносливую шею и положил мягкие мохнатые ладони на клапаны. «Вод эда вод!» – повторил он, угрожающе взглянув на сидящую напротив Машу, которую, казалось, прошиб озноб. За десятки лет знакомства мы наблюдали Алика в разных ипостасях: в виде чадолюбивого отца семейства, запойного неудачника, злобного Отелло, талантливого профессионала, худого и ожиревшего, с бородой и без, в компании бомжей и даже в каталажке. Но больше всего ему, похоже, нравилась роль обиженного ревнивца. Я держала подругу за руку, Эдвард скрылся в туалете, Ольга смотрела сочувственно и ласково, жена Саши-Изи выглядывала из-под зебры в предвкушении кульминации.
Бурый могильный холмик влажной земли начинал подсыхать, ненадёжное весеннее солнце спряталось от грустных посетителей за каменной оградой кладбища. Алик впился губами в мундштук тубы и заиграл соло. «Чардаш» Монти. Первые звуки напомнили выходцам из Украины любовную песню трембиты, евреям – праздничный сигнал ритуального шофара, кладбищенскому охраннику из местных индейцев – призывные крики вождя племени. Алик шевелил бровями, жмурился, как от боли или от удовольствия, затем вытаращил глаза, снова их прикрыл и, обнимая инструмент, закачался из стороны в сторону в такт музыке.
Вдруг туба резко подняла к небу свой раструб и издала очень низкие тревожные звуки. Гости насторожились в предвкушении знакомой части, allegro vivo – супер-темпераментной и вдохновляющей, буквально инъекции жизненной энергии, которая так показана эмигрантам на туманном, дождливом тихоокеанском побережье. И тут четыре крупных пальца как будто бы отделились от мастера и забегали по клапанам с необыкновенной скоростью. Гости хлопали в такт – сначала неуверенно, кладбище всё-таки, затем всё громче и настойчивее; некоторые постукивали ножами по стаканам, другие притоптывали. Ожившие бабушки подёргивали плечами на цыганский манер, распространяя запах сладких духов, несколько пожилых мужчин ёрзали на стульях, Олины университетские сотрудники явно радовались – наконец-то можно расслабиться, а то иди пойми их, этих русских.
И снова протяжная и многообещающая мелодия. Алик сверкнул влажными белками и уставился на Машку, как будто предупреждал о чём-то страшно важном. Моя подруга подалась вперёд и улыбнулась самой что ни на есть сладостной улыбкой. «Птичка скачет весело по дороге бедствий, не предвидя от сего никаких последствий», – любила повторять моя мама. Как это Машке удавалось оставаться такой легковерной и наивной? С её-то тяжелой жизнью, бесконечными травматическими событиями! Я называла её «Маугли, дитя природы» – она здорово выживала в человеческих джунглях.
Туба захрипела, зарычала, болезненно застонала и, наконец, будто вырвалась на свободу и запела вполголоса. Запела взахлёб, звуки побежали вприпрыжку. Пальцы витали над каплевидными клапанами, Алик надолго прикрыл веки. Он взял последнюю ноту, самую высокую, на которую был способен, и затих. В кладбищенской тишине послышался хриплый выдох музыканта. Он любовно погладил тубу, опустил её на землю, с яростью опрокинул стул и широким шагом кинулся прочь. Здесь было бы крайне уместно выражение «куда глаза глядят», но я совсем не уверена, что Алика вели глаза. Машка по инерции блаженно улыбалась, пока я не зашипела, что надо бы принять меры.
Народ выражал безмерное ликование по поводу выступления. Платок с зеброй наконец отделился от шеи и парил над головой мужа. Охранник приближался к столу – такое развитие событий показалось ему подозрительным.
Эдвард наконец покинул уборную и теперь, уверенно переваливаясь с ноги на ногу, подгребал к столу.
Машка с жалобным писком покинутого птенца: «Алик, Алик!» – бросилась вслед за другом жизни. Учитывая её узкое платье, странно, что она настигла Алика в несколько прыжков. Он развернулся, потянулся рукой к её шее… и сорвал коралловые бусы. Боже, какой штамп, какая пошлость! Как в плохом кино! Прямо оскорбляет мой художественный вкус!
Маша сидела на корточках и медленно собирала алые шарики, прятавшиеся в свежей зелени. Издалека они напоминали мне сочные ягоды земляники, которые мы с ней в детстве собирали на братских могилах в лесу возле пионерлагеря.
Люди засуетились, у туалета образовалась небольшая очередь.
Эдик подкрался сзади к Ольге Стрижевской и дружеским жестом приобнял её за плечи. Дочь покойницы смотрела невидящим взглядом на лежащую перед ней черно-белую фотографию весёленькой и молоденькой своей матери. Прохладный весенний ветер подхватил карточку, она покрутилась в воздухе и упала на влажную землю лицом вниз. «Драгоценная моя Н.Н.! Нам никогда не забыть этих дней. Твой М.С.» – гласила надпись фиолетовыми чернилами на обороте.
– Н-да, Наталье Наумовне бы понравилось, – заговорщически прошептал Эдвард Оле на ушко.
– А то ж! – фыркнула Ольга.