Холодное лето 63-го
До пятого класса я очень любил язык. Честно-честно. Русский? Нет! Казахский? Нет! Английский?! А как я его мог любить, если мы его еще даже не начали изучать? Ни за что не догадаетесь! Говяжий! Мама его готовила очень вкусно, он просто таял во рту, я его даже называл “горячее мясное мороженое”. А если он был с венгерским зелёным горошком, то моя маленькая душа отправлялась прямиком в гастрономический рай…
А вот английский я невзлюбил! Ещё бы, когда наша училка-англичанка с пафосом сообщила:
– Английский язык самый красивый и самый сложный. Потому что там пишется одно, а читается другое. Например, пишется Манчестер, а читается Ливерпуль.
– А вслух произносится Лондон, – весело добавил я…
И получил первые два балла, с бесплатным посещением школьного коридора на оставшиеся сорок минут.
– Ну почему я должен учить его? Я в разведчики не собираюсь, а Конан Дойла и Стивенсона уже давно перевели на русский.
– Сынок, – папа усадил меня напротив. – Знание языка очень важная вещь. Для примера, я тебе расскажу одну маленькую, но умную сказку.
– Что я, маленький – сказки слушать?! Я лучше во дворе в войнушку с пацанами поиграю.
– Сначала сказка, потом домашнее задание, а потом войнушка.
Когда тебе десять лет, твои доводы не убедительны; и я сдался.
– Ладно, давай свою сказку, – сказал я, насупившись.
– Вот и хорошо, – спокойно произнёс папа, – слушай!
Кошка очень хотела есть, но мышка тоже знала об этом, поэтому не высовывалась из норки. И тогда кошка залаяла. Мышке стало интересно, откуда в доме собака, тогда она выглянула из норки, тут её кошка сцапала и съела. Вот! Если ты знаешь хотя бы один иностранный язык, то ты никогда не останешься голодным. Понял?!
– Понял, понял… – пробурчал я и поплёлся делать домашку.
У самого папы с языками не складывалось… В начале своего школьного пути папа изучал язык Александра Дюма и Жюля Верна. От огромного французского пирога мировой литературы в его памяти остались всего три крошки: бонбонс, пайн, либерте (по-французски: конфетки, яблоко, свобода)… Потом была война, и папа сразу перешёл, вместе с остальными, к изучению немецкого. Надо было знать язык врага. С ним навсегда остались целых пять немецких слов: хенде хох, гитлер капут, камраден. Потом пришла эра английского языка, который активно изучался в вузах, в том числе и в медицинском. И моему родителю пришлось держать экзамен на языке Шекспира.
Так вот, на дворе стоял 1953 год. Экзамен принимала старушка в настоящем пенсне. Судя по возрасту, это была Арина Родионовна, няня Пушкина…
Думаю, это был самый короткий экзамен как в жизни старушки-экзаменаторши, так и моего папы. После нескольких вопросов на языке туманного Альбиона, старушка, не получив ни одного ответа, пристально уставилась на студента. Папа сидел, вытянувшись в струну, и преданно смотрел в суровое пенсне. Это была старая железная гвардия, которая училась ещё в гимназиях. И тогда божий одуванчик задал зловещий вопрос:
– Do you speak English? Переведите!
– Вы английский шпион, – отчеканил мой будущий папа.
Бабушка нервно икнула, и песне упало на стол. Год на дворе стоял 1953-й, а те, кто не понял, могут поискать причину икоты в Интернете…
– Идите, четыре. – сказала она помертвевшим голосом. – И никогда, слышите – никогда! – не говорите, кто вас учил английскому языку.
А потом пришла очередь кандидатского минимума. Непременным атрибутом будущего учёного было знание иностранного языка. Отец бодро вошёл в зал библиотеки НИИ туберкулёза и благосклонно кивнул экзаменаторше.
– Какой язык вы будете сдавать? Смелее, смелее: немецкий, французский, английский?
Отец внимательно и с интересом рассматривал корешки иностранных монографий.
– Молодой человек, я к вам обращаюсь?
– Я подумаю…
– О чём?! – удивлённо спросила дама.
– На каком языке сдавать экзамен, – уверено произнёс отец, даже не обернувшись. Вот она, искомая книга о туберкулёзе! Читанная-перечитанная многократно. Книга была на английском. Сорок минут ушло на перевод оглавления.
– Ну, вы готовы? – устало спросила экзаменаторша.
– Конечно, – ответил папа и бодрым шагом направился к столу.
– Какую главу вы будете переводить?
– Любую, – и он победоносно улыбнулся.
– Ну, давайте хотя бы третью, – согласилась пожилая дама.
– Можно сразу с листа, – решительно взяв быка за рога, провозгласил папа. И полилась песня.
– Хорошо, очень хорошо. Прямо-таки близко к тексту, и так бегло. А теперь пятнадцатую, вот с этого места.
И опять экзаменаторша слушала с широко раскрытыми глазами.
– Хорошо, а давайте ещё из последней главы, вот этот кусочек… Просто великолепно! Знаете, пустая формальность для отчёта: прочтите мне пару предложений, хочу услышать ваше произношение.
И папа прочитал… Его произношение произвело неизгладимое впечатление на жрицу иностранных языков. Оно было по-своему изысканным – франко-немецко-английским…
– Удивительно! Знаете, это первый случай в моей сорокалетней практике. Такое беглое знание языка – и такое произношение…
– Война, знаете ли… – сурово сказал папа.
И оба замолчали.
– К сожалению, подчёркиваю, к моему большому сожалению, только четыре. Вам надо очень много работать над своим произношением, – с огорчением подытожила экзаменаторша, ставя оценку.
Дача Косячкина
Был у меня дружбан в детстве, Костик Косячкин. Было нам по шесть лет. Я был предан своему другу и верил беззаветно всему, что он мне рассказывал. Ну, не может же друг обманывать! Виделись мы в основном в садике, а хотели встречаться чаще. У родителей Костика была дача.
Как он мне расписывал свою дачу, – просто акын Джамбул в молодости, только без домбры. И какие там яблоки, и персики, а помидоры – настоящее “бычье сердце”. Вот та-кен-ные! По размаху его рук они больше напоминали маленькие арбузы.
– Шурик, но ты же любишь помидоры!
– Я томатный сок люблю, а помидоры так себе…
Как Косячкин ни старался, не удавалось ему меня соблазнить, да и мои родители были не в восторге от идеи, которая могла кончиться по-разному. И тогда в ход пошли козыри…
– Да вообще-то у меня там война была, – сказал мой детсадовский друг безразличным тоном. – Ну, как в кино… Окопы, воронки от снарядов. Оружия, какого хочешь, бери – не хочу. Там и маузеры, наганы, как из «Неуловимых», шмайссеры, и даже пулемёт «максим». Только он тяжёлый; один я не дотащу, а вдвоём мы точно дотащим.
Увидев мои колебания, он бросил последний козырь.
– Да там у меня до сих пор раненые лежат и стонут. Неужели ты, как будущий врач, не поможешь раненным советским бойцам?!
– Конечно, помогу! – с жаром ответил я.
– Вот и хорошо, – деловито сказал Костик. – У меня есть рубль двадцать, доедем до дачного посёлка, ещё и на мороженое с лимонадом хватит! Иди, собирайся.
Пока родителей не было, для нужд армии мною была реквизирована большая хозяйственная сумка мамы. Туда поместился большой пакет с таблетками, следом пошли несколько ампул анальгина, а также металлическая коробочка со шприцами и иглами. Уколы я умел делать с четырёх лет. Учился на плюшевых медведях. Правда, иглу на шприц не надевали, но папа, пока не было мамы, дал попробовать сделать укол с настоящей иглой! Лечение было успешным вдвойне: и медведи были живы, и мама не узнала.
Обязательно перевязочный материал. В ход пошел весь запас; двадцать бинтов и пакет ваты, флакон зелёнки и два флакона с йодом, а также папин одеколон “Шипр” для протирки мест будущих уколов.
Всё складывалось хорошо, но родители пришли не вовремя…
– Ты что, Шурик, на войну собрался?!
– Нет, к Косте Косячкину на дачу.
– А для чего всё это? На всякий случай? – с надеждой спросила мама, показывая на разбухшую сумку, откуда торчал тонометр и папин запасной фонендоскоп.
– Нет! Это для помощи раненым солдатам. Они там до сих пор лежат и стонут, и мой долг, как будущего врача, спасти их.
- Какие солдаты?! – оторопело присев на тахту, тихо спросила мама.
– Ну, конечно, наши. Буду я ещё фашистов спасать! – с возмущением сказал я.
Соляной столб, называвшийся раньше мамой, заговорил только через пару минут, обращаясь к папе.
– Что ты смотришь? Ты же врач!
– Я хирург! – гордо сообщил отец. – В крайнем случае, фтизиатр. Я что, по-твоему, похож на психиатра?!
– На дурака ты похож, – сказала мама и всхлипнула, – У тебя с сыном проблемы, а ты всё свои статьи строчишь…
– Сынок, – мягко начал папа, – какой сейчас год?
– 1973-й. Что я, дурак, чтобы года не знать?! – с возмущением ответил я.
– Хорошо, – успокаивающе сказал папа, – а когда закончилась Великая Отечественная война?
– 9 мая 1945 года, – отрапортовал я.
– Правильно, Шурик, – ободряюще продолжил глава семейства. – А сколько лет прошло с тех пор?
– Много, – сказал я, насупившись. – Я ещё не умею считать больше двадцати, и примеры решать тоже не умею…
– Двадцать восемь. За это время разве может раненый человек без медицинской помощи прожить, тем более без еды и питья?
– Не может, – со вздохом согласился я.
– Ну, какая война, мы же в Казахстане живём?! Ну, сам подумай! – неожиданно в разговор вмешалась мама.
– А вот тут ты не права, – наставительно сказал папа, – район западного Казахстана бомбили, там даже немецкий десант высаживался; кажется, место называлось Урдинский район. Это прикаспийские земли. Только это очень далеко от нашего Чимкента… Слушай, Аня, а давай ему разрешим поехать, только без ночёвки? Они же всё-таки мальчишки…
– Да не хочу я никуда ехать, – хмуро пробубнил я, со вздохом вытаскивая из сумки пакет с бинтами. – Что я, помидоров не видел?!
С тех пор утекло много воды, но каждый раз во время споров с отцом по поводу правдивости чего-то, в ход поступал последний аргумент, который отец произносил с иронической улыбкой:
– Опять дача Косячкина…