На Том берегу
«Тишина – вот лучшее
Из того, что слышал».
Б. Пастернак
У Шмулика Фердмана было подвижное лицо. Когда Шмулик улыбался, а делал он это часто и без видимой причины, по лёгкости характера и незамутнённости души, всё его лицо приходило в беспорядочное движение: лоб, брови, щёки и подбородок. И это незаурядное свойство привлекало к нему доброжелательный интерес окружающих людей – он бросался в глаза и запоминался.
Лучезарно улыбаясь, входил Шмулик в роскошный зал приморского казино «Принцесса». Раз в год он прилетал сюда, в Батуми – встряхнуться душой и, отдыхая от однообразия жизни, бегущей наперегонки со смертью, всласть наиграться в рулетку. Привыкнув к распорядку событий, послушно идущих в затылок друг другу, Шмулик Фердман не желал для себя никаких перемен – лишь бы в этот круговорот вписывались ежегодные поездки в Грузию, ставшие для него настоящим праздником.
В напряжённо-праздничной атмосфере казино он чувствовал себя, как птица в полёте. Игорные автоматы и крытые зелёным сукном столы для покера и баккара вызывали в нём снисходительную усмешку – карты он не признавал и не смог бы перекинуться с партнёром даже в подкидного дурака. Только рулетка, бег белого шарика по замкнутому кругу погружал Шмулика в состояние совершенной зачарованности.
Надо отдать ему должное, неизбежный факт денежного выигрыша или проигрыша занимал Шмулика в последнюю очередь, и в этом он решительно отличался от других игроков вокруг стола. Непредсказуемость игры, со всеми её непременными правилами, захватывала его целиком и вольно несла на гребне волны; сама судьба была заключена в движении белого шарика, она летела, на расстоянии вытянутой руки, перед глазами Шмулика Фердмана, и походила на ангела, порхающего над цветами вместе с пчёлами и бабочками. Неотрывно следя за целеустремлённым ходом шарика, Шмулик благодарно чувствовал ангельское дыханье на своём лице. Ничего подобного, являясь на свою службу изо дня в день, шесть раз в неделю, он не испытывал никогда.
Шмулик Фердман относил себя к «белым воротничкам». Он никоим образом не был причастен к физическому труду, инженерные занятия также были от него далеки. Финансовые трудности не отравляли ему повседневное существование, а его клиентура насчитывала тысячи персон. Он жил в достатке.
Из земли вышли, и в землю уйдём…
Кладбище – пересадка ушедших от нас поколений по дороге на Тот берег. От первых времён погост приковывал скорбное внимание людей, провожающих себе подобных в неведомое Никуда.
Кладбища похожи на человеческие поселения – большие и маленькие, с улицами и переулками, с центральной частью и окраинами. Центр – поближе к воротам, это для богатых и знатных, а задворки для рядовых и бедняков, их ведь тоже мимо земли не пронесёшь… Есть, говорят, и прямоходящие, что хоронят друг друга в ветвях деревьев или затаскивают на вершины гор птицам небесным на расклёв, но у нас в Израиле такие не водятся.
Водятся другие, они делят последние причалы на «хорошие» и «плохие», в зависимости от расположения и стоимости лежачих мест. В этом заключён свой смысл: Тель-Авив, город «нон-стоп», в разы дороже периферийного захолустья, но публика упрямо тянется в престижную приморскую столицу с её переполненными кладбищами, как будто покинувшим наш круг родным и знакомым небезразлична близость открытых круглые сутки кабаков и баров «города без перерывов».
Кладбище «Маков цвет» располагалось в двадцати минутах езды от Тель-Авива и считалось более чем привилегированным: место залегания обходилось тут в круглую сумму, уступая разве что расценкам на Масличной горе, откуда, как только придёт Мессия, можно будет добежать до иерусалимского Храма за считанные минуты. Подняться из могилы и добежать через запечатанные Золотые ворота, которые по этому случаю распечатаются и пропустят бегущих в Старый город. Тут главное, чтоб не затоптали: на Масличной горе ожидают Мессию сто пятьдесят тысяч евреев, нынешних и древних, начиная с Авессалома – мятежного сына нашего царя Давида.
«Маков цвет» никаких таких преференций своим постояльцам не предоставлял. Зато этот некрополь, разместившийся в киббуцных краях, отличался толерантностью: здесь и инородца могли захоронить – хоть при попе, хоть при буддийском ламе, хоть при шамане с бубном. Правда, для чужаков был отведён отдельный кластер, а магометане не встречались вовсе: что тут говорить, всё имеет свои границы, в том числе и терпимость. Да и сами мусульмане, точно как и мы, предпочитают лежать среди своих.
А своих здесь насчитывались тысячи и тысячи. Они помещались в ухоженных землянках по обе стороны прямых зелёных просек с тёплыми названиями: Миндальная, Персиковая, Гранатовая, Вишнёвая.
Шмулик Фердман, смотритель кладбища «Маков цвет», разъезжал по живописно присыпанным листвой и цветами бугенвилии улицам своего хозяйства на юрком синем «миниморисе». Из-за руля машины он зорко, как птица из скворечника, озирался по сторонам: кто к кому пришёл, хватает ли сидячих мест для провожающих; ничто не ускользало от его намётанного взгляда. «Маков цвет» служил для Шмулика местом повседневной работы, и могильные плиты были для него столь же обычны, как письменные столы для конторского чиновника. С посетителей он глаз не спускал, да оно и понятно: всякий, сюда явившийся, хотел получить какую-нибудь помощь и, таким образом, являлся для Шмулика источником дохода. И какая, в сущности, разница – некрополь это или родильный дом? Деньги, дамы и господа, пахнут, и пахнут очень хорошо. А персонал роддомов и погостов относится к выползающим на белый свет младенцам и отчаливающим на Тот берег пловцам без содроганий души: к рождению жизни и приходу смерти здесь привыкли, и эти главные вопросы мироздания никого не бьют в лоб, а обтекают по касательной. Вот и Шмулик Фердман, смотритель кладбища, наблюдая за похоронами и высматривая близких родственников усопшего, не ощущал ничего, кроме течения рабочего времени.
Под началом у Шмулика числились двое арабов-садовников и тройка любознательных молодых волонтёров, приехавших из дальних стран знакомиться с нашей жизнью, и угодивших в «Маков цвет». Волонтёры мели дорожки и убирали мусор, оставленный посетителями, а арабы ухаживали за цветами и стригли кусты и деревья. Всё это они должны были делать совершенно бесплатно – волонтёры учились жизни и кормились в киббуцной столовой, а арабы получали жалованье. И все эти затраты с лихвой окупались изначальной стоимостью могильных ячей.
Посетители текли сюда рекой, с утра до вечера. У каждого была своя душевная забота: посадить цветы на родную могилу, подсыпать доброй землицы, протереть плиту с надписью, да и просто постоять молча, оборотясь лицом к прошлому. Много чего нужно было сделать… И приступали к делу, руководствуясь проверенным международным опытом: «не подмажешь – не поедешь». «Подмазать» надлежало – для особого отношения и прилежного ухода – смотрителя Шмулика, немедля возникавшего, как только печальные гости приближались к родной могиле. А как же иначе! Всякий труд требует оплаты, а ещё лучше – предоплаты. Бесплатно даже птица не кукарекает.
«Маков цвет» отличался толерантностью не только по части этнического состава, но также и по прихотливому дизайну. Сердобольная родня давала тут волю фантазии, и никто её за это не корил и не осуждал. Кладбище походило на райскую лужайку, на цветущую оранжерею; цветы всех видов, семейств и расцветок привольно здесь росли и цвели, не опасаясь ревнителей традиций из Похоронного Братства, которые, дай им волю, без сожаления повыдергивали бы растения из земли и выкинули за ограду, на проезжую дорогу. Управляемые бестрепетной рукою Братства, традиционные погосты, не в обиду им будь сказано – ни травинки, ни птички – выглядели довольно-таки угрюмо рядом с цветущим кладбищем «Маков цвет». Что там анютины глазки, петунии и герань! Из конца в конец кладбища произрастали, для смягчения картины, кипарисы, оливы, мирты и усыпанные плодами кусты апельсинов и лимонов во весь рост, а также и карликовые, будто игрушечные. Белые, красные, золотистые бугенвилии сплетались в беседки, под сводами которых стояли лавочки для общественного отдыха. И Шмулик Фердман, смотритель, заведовал всем этим роскошным хозяйством, в котором он видел место приятной работы, а никак не предместье Того берега.
Отыщутся такие, кто скажут: кладбище не пастбище, зачем там трава? Зачем лимоны с апельсинами, игрушки на детских могилках? К чему скамейки для общественного сидения, когда можно и постоять? У таких сухарей нет ничего святого, а у Шмулика – есть, только он никогда не задумывался, что именно в нём святое, а что обыкновенное, да, строго говоря, он и не дерзал гадать. Просто иногда, остановив взгляд на том или ином предмете, он испытывал духовный подъём, совершенно непостижимый. Примерно так праотец наш Авраам, сидя на своём камне близ шатров, в святом отрешении вслушивался в глас единого Бога, приходящий из ниоткуда, и никем, кроме самого́ патриарха, не различимый.
Так время и ползло, с пятого на десятое, незарастающих шрамов не оставляя. Одни люди рождались на свет, другие мёрли и отправлялись на Тот берег, а мир, придуманный нами, без помех катился в тартарары.
И длиться бы тому и далее, когда б не досадная загвоздка: директор кладбища «Маков цвет», сидящий в кабинете, достиг преклонного возраста и вышел на пенсию. И на его место был назначен смотритель Шмулик Фердман.
Из окна кабинета, куда повышенного Шмулика водворили приказом по службе, кладбище не просматривалось: директорский офис помещался в центре кибуца, в Доме культуры. Теперь шустрый «миниморис» оказался ни к чему – не пристало директору разъезжать по фруктовым улочкам погоста и встречать гостей с распростёртыми объятиями; источник дохода для Шмулика иссяк в одночасье, как будто его никогда и не существовало в природе. Всё проходит под солнцем, чёрт возьми.
В четырёх стенах начальничьего кабинета, украшенных фотографиями лидеров рабочего движения и отцов-основателей кибуца, над скучными документами Шмулик захандрил и затосковал. Приближался срок его ежегодного полёта в Батуми, в казино «Принцесса», но об этом путешествии нечего было и мечтать: денег не хватало, отпуск перенесли на февраль.
Кровоизлияние в мозг настигло его нежданно, как гром с ясного неба: голова наполнилась гулким шумом, слух отказал, язык одеревенел, ноги не слушались. Шмулик не смог подняться из-за директорского стола. Врач «скорой помощи», осмотрев больного, поставил диагноз: инсульт. Ох-хо-хо.
В больнице его не обнадёжили: излечение и восстановление маловероятно. Неутешительный прогноз без лишних слов довели до сведения жены Шмулика, игравшей в его жизни второстепенную роль. Всплакнув, жена оценила создавшуюся обстановку, распрощалась с полупокойным мужем, собрала чемодан и улетела в город Сакраменто, США, к сыну-аптекарю от первого брака. А Шмулика Фердмана, после месяца на больничной койке, усадили в кресло-каталку и перевезли в дом инвалидов. Дверь на волю затворилась, началась неподвижная предсмертная жизнь.
В палате было людно. Помимо восьми постояльцев, там с утра до ночи толклись родственники и знакомые лежачих, навещать которых, по разумению Шмулика, было ещё рано: их час ещё не пробил. Явились, однако, посетители и к Шмулику Фердману – два кладбищенских араба-садовника. Гости принесли больному передачу: бутылку кока-колы и брусок деревенской халвы. Спасибо. Копя слёзы, Шмулик выслушал подробный отчёт о жизни погоста «Маков цвет». Сырыми глазами глядя сквозь арабов, он различал густые фруктовые просеки своего кладбища и людей, в одиночку и группами гуляющих не спеша по могильному парку, как по выставке. Иногда они останавливались и для ознакомления читали надписи на каменных плитах. Так читают имя художника на табличке под живописным полотном в золотой раме, в музее.
Арабы ушли, и Шмулик Фердман, под невнятный гомон чужих посетителей, забылся на своей койке у окна палаты. Окно выходило на улицу, застроенную малоэтажными жилыми домами. На балконах сохла стирка на распялках, на плоских крышах торчали, как пеньки, железные бочки для нагрева воды.
Шмулик искал в своём мерцающем воображении волшебную картину: игорный зал казино «Принцесса», чёрно-красное поле рулетки и отмеривающий круги белый шарик с заложенной в него ледяной искрой судьбы. Но ничего такого не всплывало из пучины.
А всплывала облетевшая Гранатовая просека, уводящая в отвратительный жёлтый туман. Ещё недавно то была тенистая галерея, украшенная дивными плодами и листьями, и вот она обратилась в скелет. Шмулик Фердман видел себя в ней со стороны – он шёл меж стволов засохших гранатовых деревьев, загребая пыль дороги больничными тапками. «Недавно, – раздумывал он, шагая, – это когда? Полчаса назад, вчера, или в прошлом веке?» Время сгустилось вокруг него и запеклось, как капля янтаря вокруг допотопного жучка или мошки; из этого золотистого укрытия он выглядывал без всякого любопытства. Не чувствуя по сторонам привычного дуновения времени, он потерял в нём нужду, и оно превратилось в фикцию: вчера, завтра – какая разница…
Другое вызывало необременительное удивление у Шмулика Фердмана: он вдруг утратил потребность дышать, втягивать и выдыхать воздух окружающего мира, и, шагая, легко без этого обходился. И ещё: к несчётным могилам по обе стороны пути он теперь обнаруживал странное, незнакомое прежде касательство, словно бы это его родственники – дядья, племянники – залегли там на покой.
Он шёл, шагал. Просека обрывалась не в цветущую кладбищенскую ограду из бугенвиллий, а в Тот берег, пологий и чужой, и Шмулик покорно ступил на его землю. Кругом не было ничего, кроме тишины.