Повесть о Яакове, Эйсаве и сыне его Остапе
1.
Реб Яаков-Янкл Франкфурт завершал утреннюю молитву Шахарит, когда в его дом ввалился Эйсав. Реб Янкл неотрывно читал «Алейну»[1] и потому не слышал, как звякнул крючок, вбитый у входной двери, когда Эйсав привязал к нему коня; как Бейлка тут же подала коню лукошко с пшеницей, и как Эйсав шумно отхлебнул свежего пива из поднесенного той же Бейлкой глиняного кухоля. По всему дому раздались шорохи, скрип дверных петель и испуганный топот детских ног, затем тяжелые шаги и звон сабли, бившей Эйсава по ногам. Когда реб Янкл поворотился, чтобы плюнуть, по обычаю, на презревших Господа язычников, Эйсав уже грузно восседал на лавке за его спиной.
– Пане полковнику! Как поживает ваша светлость? – обратился реб Янкл к гостю.
Он вдруг вспомнил, что за голову Эйсава ляхи обещали две тысячи цехинов, и у него мелькнула мысль, что можно было бы заработать. Но он тут же отогнал от себя постыдную слабость. Ведь тот Эйсав, из Торы, пытался убить своего брата Яакова, а этот Эйсав, наоборот, когда-то спас ребу Янклу жизнь.
Тогда в Сечь прибыли казаки из Гетманщины и рассказали, будто бы жиды захватили уже и христианские церкви, и нельзя теперь производить в них необходимые обряды, не получив у жида сперва ключи, а ключи жиды выдают за отдельную плату. И будто бы жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Верно, некоторые идн[2] брали в аренду целое поместье, не исключая и церкви. Может быть, попадались среди них такие, кто брал пошлину за вход в молельный дом. Потому как шляхтичи то и дело поднимали арендную плату, а надо же «а иду» как-нибудь крутиться. Но юбки! Разве может богобоязненная «идене» воспользоваться вещью, предназначенной для чуждого служения? Тьфу, да и только!
Но козаки все разом взъярились, заволновались, зашумели, как море, переполненное гневом. Они принялись хватать жидов и швырять в речку. Хорошо, что это был не Днепр, а один из его малых притоков. Реб Янкл видел, как кое-кто из его собратьев проплывает несколько саженей под водой, а потом выныривает на другом берегу, торопливо взбирается на откос и прячется в кустах. Ведь сказано в Талмуде, каковы обязанности отца по отношению к сыну своему: должен он обрезать сына, учить его Торе и ремеслу, научить его плавать – как раз на такой случай – и, наконец, женить. Но отец реба Янкла, да благословится его память, рано оставил этот мир. Он успел лишь обрезать мальчика и отдать его в учение к меламеду[3]. Ремесло и женитьба – всё это дали сироте родственники отца и матери. А плавать реб Янкл так и не научился. И поэтому он упал Эйсаву в ноги и взмолился о пощаде, говоря, что знал его покойного брата Дороша, и даже отдал за него восемьсот цехинов, чтобы выкупить из турецкого плена. История с цехинами и правда случилась когда-то, только брата Дороша спасти не удалось.
Он смотрел тогда на козака снизу вверх и видел его багровое, опаленное жгучим ветром лицо, рыжеватые патлы, горевшие на солнце красным огнем, червонную вышивку крестом по белой рубахе, и алые прожилки в белках очей. Тогда-то он и понял, что перед ним Эйсав, ведь Эйсаву вечно нужно красного, красного этого. Эдомитяне, потомки того Эйсава, любят красное.
В полушаге от смерти реб Янкл вдруг раздвоился. Один Янкл валялся в ногах у козака, а другой взмыл вверх. Оттуда, сверху, Эйсав был похож на комара, насосавшегося крови. Весь раздувшийся, багровый, важный. Малая тварь, которой мнится, что она – царь мира. Впрочем, если настоящему Царю Мира будет угодно, даже такая ничтожная тварь, как комар, способна повалить могучего богатыря и героя. Когда Тит, разрушивший Иерусалим, возомнил себя богом, Всевышний послал ему комара, и тот влетел эдомитянину в ухо, а когда полководец умер, и врачи вскрыли его череп, они не нашли там мозга, а только огромного разожравшегося комара.
Таким разожравшимся комаром представлялся ребу Янклу полковник, горой возвышавшийся над униженным иудеем.
– Повесить жида мы всегда успеем, – сказал он тогда, – полезай же под телегу, а вы, хлопцы, стерегите мне его, чтобы не убег.
Потом много чего было. Янкл пошел на Дубно вместе с козацким войском, пробрался в осажденный город, встретил младшего сына Эйсава, перешедшего на сторону ляхов. Потом козаки, после страшных битв, потерпели поражение от шляхетского воинства, а полковник, которого Янкл называл Эйсавом, был тяжко изрублен, но знахарка-иудейка выходила его. Эйсав бился с ляхами и татарами, а реб Янкл тем временем выстроил себе новый дом и корчму. И вот теперь Эйсав вернулся. Неспроста вернулся.
– Мой сын Остап пленен и находится в Варшаве, – сказал Эйсав, – я должен его видеть. Что бы ни было, но я его увижу. Поедем же теперь, не мешкая. За мою голову дают две тысячи цехинов, и то сказать, эти ляхи знают ей цену. Я дам тебе пять тысяч. Две сейчас же, а остальное, когда воротимся. Вы, жиды, знаете всякие штуки, без тебя мне до Варшавы не добраться. Ты должен мне помочь, ведь это я спас тебе жизнь.
И, проговорив всё это, он просыпал на стол целый дождь золотых монет.
– Какие хорошие червонцы! – воскликнул реб Янкл. – Человек, у которого вы, пане, отобрали эти червонцы, верно, не прожил на свете и часу, так ему было жалко таких славных червонцев!
Про себя же реб Янкл подумал, что тот человек был уже мертв, когда Эйсав наклонился к его седлу, чтобы отвязать черенок с монетами. И убит тот бедняга был, верно, из-за своих монет, ведь мысль о золоте, как червь, обвивает душу эдомитянина. Разве не пошли они тогда на Дубно, потому что Дубно жирный город, а у козаков об ту пору закончилась казна – всю ее они пропили в корчмах и шинках у своих же собратьев и у идн. Разве не бросила половина из них поле брани у Дубно, когда подоспевший гонец рассказал, что татары выкопали их клады и разграбили стан? Они говорят, будто защищают Русь и православную веру от поругания, а сами убивают ради грабежа, и только ради грабежа затевают новые войны. Впрочем, как и все остальные потомки Эдома-Эйсава. И они еще кричат, что это жиды не думают ни о чем, кроме корысти.
Реб Янкл сообщил Бейлке, что едет в Варшаву с паном полковником, а по дороге заедет в Казимеж. Она тут же, не мешкая, дала ему в дорогу хлеб, только что вынутый из печи, селедку, завернутую в капустные листья и в чистую холстину, и сорвала с частокола пару “цибулек” – гирлянд из лука и чеснока, приготовленных на продажу. Прибавила к этому жбан пива и тут же принялась вилами закидывать на телегу сено.
– Вы уж, пане, полезайте на телегу и укройтесь хорошенько сеном, – говорил реб Янкл. – До самого Кракова бояться нам нечего, а потом я вас перепрячу. Надо бы сховать вашу светлость, и не под сеном, а под таким добром, в которое шляхетские слуги не станут втыкать свои сабли, да и рыться в нем не будут. Вот беда – у нас в местечке сейчас худая торговля. Ярмарок не будет до самого праздника Сукес[4]. А коли бы приехали чумаки с солью, я сховал бы вас в соли, али в соленой рыбе. Самый ближний торговый град – галицийский Казимеж. Там много нашего брата, много и лавок. В Казимеже возьму кой-какой товар и укрою вас под ним. А пока поедем поволе, спокойно.
– Да какое спокойно, – проворчал козак, – через Казимеж дорога дальняя, а твоя кляча, того и гляди, сдохнет в пути. Вот бы моего Чорта запрячь, за неделю бы и доехали!
– Э, нет, пан полковник. Ваш Чорт не привык таскать телеги. Если вдруг он встанет на дыбы перед самой шляхетской заставой, да вы, нивроку, вывалитесь на дорогу, тотчас вас ляхи и увидят. А кого они потащат в темницу? Ведь, что бы ни случилось, виноват бывает жид. Хватать жида, тащить жида, вешать его, как собаку, будто он и не человек вовсе. Так что пусть везет нас моя Ферделе. К тому же на такую ледащую клячу никто не позарится, а вашего Чорта любой цигойнер[5] захочет свести со двора, стоит вам только покрепче уснуть. Они, цигойнеры, читают будущее по руке и знают всякое колдовство. Они знают такое слово, что, если шепнуть его коню на ухо, так конь и не заржет. А коли вы, к примеру, добудете доброй горилки, не изюмной, не с вытребеньками, а настоящей, пенной, то…
– Чтооо?!! – взревел Эйсав. – Ты, жид, думаешь, будто я напиваюсь в дороге?! Отродясь такого не бывало и не будет! Смотри, чтобы не ударил я тебя своей саблей!
Желая усмирить козака, реб Янкл изобразил на лице своем самый неподдельный испуг. Ведь нет ничего слаще для эдомитянина, чем страх сына Израилева. Когда-то их предок продал Яакову-Израилю первородство за чечевичную похлебку, и теперь его потомки хотят видеть сынов Израиля в горе, унижении и скорбях. Но всё это – горе, унижение и скорби – давно каленым железом выжгло истинный страх из сердца реба Янкла. Он часто казался испуганным и обеспокоенным, но настоящего страха, того, что леденит душу и сковывает, как кандалами, все члены, давно уже не знала его душа.
2.
Шло время. Реб Янкл отъехал порядочно от дома, и дорога потянулась вдоль одного из притоков Вислы. Безымянная кляча Янкла, которую тот называл просто “ферделе” – лошадка, исправно тянула телегу, а на ней, укрывшись сеном и глядя в синее небо, лежал козацкий полковник Тарас Бульба. Теплый ветерок обвевал его старое тело, но ласка природы не доставляла иссеченному в битвах рыцарю никакого наслаждения, потому что от каждого порыва ветра принимались болеть его раны, нанесенные палашом ляха, кривым ятаганом турка или татарским мечом. Высунувшись из сена, видел он перед собой тощую спину долговязого Янкеля, сгорбившегося на козлах и еле шевелящего поводьями. Янкель не пел в дороге песен на своем тарабарском наречии и ничего не говорил. Даже по его спине было видно, что жид тяжко размышляет о чем-то.
«Наверное, о червонцах,- подумал Тарас Бульба, – о чем жиду еще думать? Беспокоится, заплачу ли я оставшиеся три тысячи, когда вернемся в Русь».
На самом деле реб Янкл мучительно наблюдал за движением солнца по небесному своду и прикидывал, успеет ли попасть в Старую синагогу Казимежа до заката, или придется молиться минху, послеполуденную молитву, в чистом поле, привалившись к телеге, под нетерпеливое ворчание козака.
Реб Яаков-Янкл Франкфурт родился не в земле Ашкеназ[6], как можно было бы подумать, а в Украине, называемой также “Русь” или “страна Кенаан”, смотря по тому, кто давал ей прозвание – лях, украинец или иудей. С детства он проявил большие способности к изучению Торы и был, как говаривали в те времена, “а феферл” – перчик, то есть, подавал надежды на победы в острых, будто наперченных, талмудических спорах. Но ему пришлось рано оставить учение. Дядя реба Янкла, глядя на успехи племянника-сироты, бывало, говорил: “Учись, Янкеле, хорошенько, и я посватаю тебе красивую невесту. Такую, чтобы ни одной веснушки на лице!” В те времена считалось, что у красивой женщины не должно быть ни загара, ни веснушек – такое бывает только у мужичек, работающих в поле, а не у благородных барышень, будь то польские панночки или жидовки из хороших семей. И вот Янклу посватали невесту. То была Бейлка из Немирова, и она в самом деле оказалась бела лицом, как обещало ее имя. А на италькийском языке (родичам Янкла доводилось бывать в Крыму, куда приплывали на своих кораблях италькийские купцы) bella означало “красавица”, и Бейлка в самом деле была очень хороша собой.
“Восемнадцать лет – к хупе[7]“, – так говорит Талмуд, но в те времена редко кого вели к хупе в столь зрелом возрасте. Ведь мало кому удавалось прожить на свете более сорока лет. С юга напирали крымские татары и османские турки, с севера – шведы, а козаки угрожали со всех сторон. После Унии, когда шляхтичи получили земли на востоке, русичи, они же украинцы, постепенно попали к ним в рабскую зависимость. Но шляхтичи не осваивали свои восточные владения сами. Они выслали впереди себя факторов и арендаторов из числа иудеев, и те, как они сами любили говорить, оказались меж молотом и наковальней. Украинские крестьяне считали угнетателями именно жидов, а не поляков, потому что на жидов ежедневно натыкались их очи. Поляки же, требуя арендной платы, и постоянно и внезапно повышая ее в последнюю минуту, могли псами затравить жида за недоимки. И потому жизнь любого человека, в особенности же иудея, немногого стоила. Следовало торопиться жить, и сыны Израилевы спешили оставить после себя потомство, приступая к исполнению заповеди “плодитесь и размножайтесь” в юном и нежном возрасте.
Янкла и Бейлку поженили, когда ему исполнилось тринадцать, а ей – двенадцать. Они были совсем еще дети, и молодая жена осталась в доме отца и матери, а Янкл вошел под сень тестя в качестве “ученого зятя” и приступил к Талмуду. Тесть обещал кормить молодых, пока Янклу не исполнится семнадцать. Но Всевышний, в чьих руках находится весь мир и человеческие судьбы, уготовил ребу Мендлу иное. Случился набег татар, и спасаясь от них, окрестные идн поспешили в Немиров. Из-за скученности и плохих условий жизни в городе началась эпидемия тифа. Реб Мендл умер от болезни, не дожив до сорока, а Янклу пришлось оставить учение и заняться торговлей. Ему было тогда всего пятнадцать, но он успел стать отцом старшей дочери Малкеле.
Сердце реба Янкла не особенно лежало к гешефтам, и он тосковал по тем временам, когда ходил в общинный беис-мидраш[8] и отдавал всего себя Торе. Через несколько лет он с ужасом понял, что немногое, выученное им из Гемары[9], выветрилось у него из головы под воздействием передряг и лишений. Он хорошо помнил лишь то, что усвоил еще в детстве, в хедере. Цепкая юная память, раз схватив за хвост какую-нибудь яркую, точно райская птица, мысль, или сверкающую искру понимания, уже не отпускала ее от себя. В его голове проносились рассказы Торы о праотцах – Аврааме, Ицхаке, и о сыновьях Ицхака – Эйсаве и Яакове, вечно враждующих между собой, но, по Божьей воле, достигших примирения после долгих лет разлуки.
В тот страшный год, 1648 по христианскому летоисчислению, или 5408 от сотворения мира, реб Янкл много путешествовал по торговым делам. Он оставил Немиров, где пребывала семья Бейлки, сама Бейлка и их с Янклом дети: Малкеле, Тойбеле и Авремеле. На обратном пути в Немиров, нагрузив телегу товаром – это была, помнится, ткань под названием “каменный дождь”; она много лет не снашивалась, так что сшитый из нее кафтан отец мог передать сыну по наследству, – реб Янкл ехал по лесной дороге. Вдали он заслышал голоса, ржание коней и скрип тележных колес. Прислушавшись, Янкл узнал знакомую козацкую песню. Ему уже доводилось слышать о творимых козаками бесчинствах, и он решил не испытывать судьбу. Бросив телегу, лошадь и товар, и захватив с собой лишь кошель с червонцами, реб Янкл побежал в лес и затаился там, чутко прислушиваясь к каждому звуку. Через некоторое время он снова вышел на дорогу. Его телегу и товар увели. Осталась только Ферделе, в те времена еще молодая, но такая невзрачная, что козаки не позарились на нее.
Реб Янкл добрался до ближайшей корчмы и там узнал страшную весть. Сыны Израиля укрылись в Немировской крепости, а козацкое войско подошло к ней под шляхетскими стягами. «Открывайте ворота! – закричали окрестные иноверцы, стоявшие под стенами крепости, – это ляхи пришли к вам на подмогу!» Иудеи посмотрели вниз и увидели шляхетские знамена. Они открыли ворота, и козаки ворвались в город. Не было таких мучительных казней, которым они не подвергали бы горожан. Самыми легкими из них были те, что перечислены в Торе – обезглавливание, удушение, побивание камнями и сожжение. И счастливы были те, кому достались эти четыре казни, потому что других живьем разрубали на куски. Козаки творили такое, чего не в силах представить человеческое воображение. Жен и девиц насиловали на глазах отцов и мужей. Некоторые из них, в том числе, Бейлка и ее дочери Малкеле и Тойбеле, добрались до рва, окружавшего Немиров, и попытались перебраться на ту сторону, но со стен достигали их козацкие пули. А другие козаки бросились за ними в ров и там изрубили их мечами. Вода во рву вся превратилась в кровь, как во время казней египетских. Чудом уцелевший корчмарь, обливаясь слезами, рассказал, что Малкеле и Тойбеле погибли, а Бейлку козак выволок на берег и надругался над ней под свинский хохот рыцарей, стоявших на городской стене. Сын реба Янкла, Авремеле, тоже погиб. Он сгорел в подожженной козаками синагоге вместе со всеми, кто молится Всевышнему о спасении.
Корчмарь еще рассказал, будто козак, обесчестивший Бейлку, разглядел, что она молода и хороша собой. Он кинул ее поперек седла и повез к татарам. А те увезли Бейлку в Крым, на тамошний невольничий рынок. Больше корчмарь ничего не знал – следы плененной женщины затерялись в степи.
Янкл не вернулся в Немиров. Он побыл какое-то время в местечке у дальней родни, там же отсидел и семь дней траура по детям. Он решил стать отшельником. Если Господь уничтожил в гневе Своем всю его семью и многих, многих из иудейского племени, значит, Янклу нужно искать другое место и другое служение. Следует пуститься в исбодедус – уединение. К тому же жизнь в любом из местечек Украины была небезопасна. Ведь все они находились вблизи торговых дорог, по которым рыскали козаки.
Янкл подался к предгорьям Татр. Главное – найти ручей, чтобы давал воду для питья, приготовления пищи и миквы[10]. А там уж он как-нибудь выстроит себе дом и заведет огород.
Найдя подходящий ручей в укромном месте, посреди леса и вдалеке от дорог, Янкл начертал на земле контуры будущего дома и воткнул прочные жерди по намеченным чертам. Он оплел жерди гибкими ветвями и лыком – получилось нечто вроде короба. Обмазав короб глиной и дав ей обсохнуть, Янкл побелил дом снаружи и внутри известью, накопав ее в окрестных горах. Настелил и крышу, утеплив ее по-татарски войлокоми забросав сверху соломой. Крыша, конечно, потекла с первыми же дождями. Но жаловаться не приходилось. В те времена люди живали и в соломенных хижинах, жалея средства на крепкий дом ввиду непреходящей опасности от татар и иных захватчиков.
Первый год Янкл прожил один, питаясь от леса и огорода, и проводя дни в молитвах и посте. Но идн в те годы бегали из Подолии на Волынь и Галичину, а оттуда на Буковину, а оттуда – в Валахию, и снова на Подолию. Кто-то из беглецов, спасаясь от козаков, увидел заимку Янкла с горной вершины. Вскоре рядом с хижиной Янкла выросла еще одна, а потом еще и еще. Соседи приехали с женами и детьми. Они прорыли две запруды по течению ручья – одну поменьше для набора воды и стирки белья, а другую поглубже – для миквы. Вскоре вокруг миквы выросли стены и появилась крыша. Число домов росло, а иные из них были уже похожи на человеческие жилища. В огородах покачивали желтыми головами подсолнухи, а по дворам ходили куры, и петухи будили поселян на утреннюю молитву. Вскоре расчистили место для городской площади, и подъехавшие плотники поставили деревянную одноэтажную синагогу – комната для женщин находилась в закутке у входа. Шляхтич, которому принадлежала земля, не стал разрушать местечко, однако велел жидам исправно собирать арендную плату. Местечко же назвали сначала Янкелевкой в честь основателя, а потом – Яновкой. Дети, рожденные в Яновке, уже не носили прозвищ своих отцов, не были они Ганноверами или Берлинерами, но назывались Янкелевичами или попросту Яновскими.
Однажды в дверь реб Янкла постучали соседи.
– Пленников привезли! – кричали они. – Идите, посмотрите, нет ли там вашей жены!
Реб Янкл побежал на площадь, на краю которой стояла низенькая деревянная синагога с несколько выгнутой крышей, похожей на подъятую ветром женскую юбку. Чуть в стороне от торговых рядов он заметил два воза, запряженных лошадьми. С возов слезали люди в странных одеждах. В мужчинах еще можно было узнать иудеев благодаря пейсам и бородам, но женщины… Таких странных нарядов реб Янкл еще никогда не видел.
– Янкл, Янкл! – вдруг услышал он знакомый голос.
Реб Янкл вертел головой во все стороны, но не видел своей Бейлки.
– Янкл, вот же я! Ты не узнал меня?
Перед ним стояла незнакомая, очень худая женщина. У нее было покрасневшее от солнца лицо и облупившийся нос, как у крестьянок, день-деньской работающих в поле. На высоких скулах гречишными зернами темнели веснушки. На ней были татарские шаровары и длинная рубаха из грубого полотна, вышитая по вороту линялыми красными крестиками. На голове вместо шелкового платка и атласных лент, к которым крепились бархатные наушницы, вышитые жемчугами, – тряпка, давно потерявшая цвет, вроде тех, которыми мужички протирают вымя своим коровам. На ногах вместо парчовых туфелек с золотыми пряжками – обмотки из дерюги. Янкл заметил, что они заляпаны кровью…
“Нечистота ее – на подоле ее”, – вспомнил он слова книги «Эйха»[11]. В самом деле, после резни четыреста восьмого года впору было сесть в знак траура на глиняный пол лачуги и читать свиток «Эйха», как в день разрушения Храма. Ведь многие говорили тогда, что разорение святых общин Польши и Украины подобно разрушению Третьего Храма.
– Янкл, это я, я, Бейлка, – твердила женщина. У нее был голос Бейлки, ее черные очи и знакомая родинка на левой щеке.
Янкл заплакал. Он хотел обнять Бейлку и не мог – она была нечиста, и ей следовало вначале окунуться в микву.
Они стали снова жить вместе, но что-то изменилось в них обоих, и особенно в Бейлке. Раньше она не брала в свои белые, как нетронутый снег, руки ничего тяжелее иглы. (Она была искусной швеей и вышивальщицей, как многие дочери Израиля). Теперь же руки ее огрубели и налились силой. Янкл старался ни о чем не расспрашивать жену, но было ясно, что там, в плену, Бейлка трудилась, как черная рабыня. Ее ладони, прежде нежные, как шелк, сделались твердыми и шершавыми, точно ступни крестьянина, что вечно ходит босиком по терновнику, горячему песку и сырой земле.
Однажды соседское дитя заплакало, и Бейлка, отвлекшись от домашней работы, побежала на двор к соседям, схватила пук соломы, перегнула его пополам, подвязала чуть ниже сгиба длинной соломиной – получилась голова. Разделила пук на три части, оплела две крайние веревкой – вышли руки. Из кусков старой мешковины ловко закрутила юбку и платок – получилась грубая кукла, какими играют крестьянские дети. Она сунула куклу соседской девочке, и та мгновенно перестала плакать. Янкл наблюдал за женой из-за плетня с нескрываемым изумлением. Она мяла колкую солому, рвала, не поморщившись, толстую мешковину! Она, чьи тонкие пальцы когда-то были унизаны серебряными перстнями, она, не знавшая ничего тяжелее иглы! Ему было ясно, что Бейлка успела понянчить чужих детей, и там, на хуторе неизвестного гречкосея, научилась странным и чуждым обычаям. Иногда она мурлыкала чужие напевы и произносила слова, которых он не понимал. По-крестьянски подоткнув подол, Бейлка пропалывала огород, таскала тяжелые ушаты, ловко вынимала ухватом котлы из печи. Но не это беспокоило Янкла. Тут было другое.
Прежняя Бейлка часто плакала, как и другие иудейские жены. «Слеза у женщины всегда наготове», – так говорили наши мудрецы. Да что там женщины! И мужчины плакали, не стесняясь. Плох был тот «а ид», молитва которого не срывалась в рыдание. А какие стенания раздавались в синагоге Девятого ава, в день разрушения Храма! И он, Янкл, был плакса не хуже прочих, а уж Бейлка…
Когда она, четырнадцатилетняя, приходила из миквы, то сразу, с порога комнаты падала ему на грудь, одновременно смеясь и плача. Она осыпала его щеки, нос и едва пробившуюся бородку полудетскими поцелуями, гладила мальчика-мужа по голове, шепча смешные слова на ашкеназийском жаргоне[12]. Но эта новая Бейлка никогда не плакала. У нее был одеревеневший взгляд, не похожий на взгляд человека.
«Может быть, это вовсе и не она, – думал Янкл, – ведь бывает, что в человека вселяется дух, диббук, и человек уже не человек, а чорт его знает, что такое. Бейлка видела смерть наших детей. Вокруг нее стаями вились нечистые силы. Может быть, в нее вошла душа кого-нибудь из мучеников города Немирова, не нашедшая пристанища ни на том, ни на этом свете? Или вместо Бейлки в моем доме поселилась шейда, демоница?»
Из осторожных расспросов он понял, что татары, купившие Бейлку у козака, привезли ее на невольничий рынок в Крыму. Они надеялись продать пленницу в ханский гарем. Но Бейлке было уже за двадцать, и она считалась безнадежно старой. В гарем брали девочек девяти-десяти лет. Четыре года их учили арабской и турецкой грамоте, каллиграфии, танцам и пению, а потом, если невольницы находили благоволение у евнухов, то восходили они на ханское ложе или отправлялись морем к турецкому султану вместе с породистыми скакунами и диковинными птичками. Но время Бейлки прошло. Хотя она была молода и хороша собой, в гарем всё же не годилась. К тому же родинка на щеке сильно снижала ей цену – у настоящей красавицы в тех краях не должно было быть ни веснушек, ни родинок. Бейлку выставили на общий базар. Невольников там скучилось так много, что взрослого и сильного мужчину едва можно было обменять на нож с резной ручкой, а женщину отдавали за понюшку табака. Красота Бейлки обошлась покупателю в целую табакерку вместе с табаком. Пленницу увезли назад в Украину, и заставили работать по хозяйству и в поле. Была ли она при этом еще и наложницей, Янкл не спрашивал. На ее счастье, богатые турецкие сефарды[13]заплатили деньги за выкуп иудеев из плена и вместе с другими вернули Бейлку домой.
В Яновке с недавних пор поселился один человек, про которого говорили, будто он каббалист. Ничего удивительного тут не было – еще до страшных событий 5408 года многие идн изучали тайные книги, прежде скрытые от глаз простецов. В старину каббалу учили только умудренные в Торе сорокалетние старцы, известные своей праведностью. Таких было немного, ибо немногие доживали до сорока. Но в Польше и Украине еще до погромов Хмельницкого открылось столько домов учения, и так умножилось знание, что казалось, будто и взаправду возник сам собою Третий Храм. Иные думали, что следует теперь учить и сокрытую доселе премудрость. И вот новоявленные каббалисты решили, будто Мессия уже в пути, и подсчитали, что он явится миру как раз в пять тысяч четыреста восьмом от сотворения мира году.Однако вместо Машиаха пришел злодей Богдан Хмельницкий и разрушил всё, что воздвигли руками своими и умом сыны Израилевы.
Каббалист из Яновки прозывался реб Михл Лойтерман (ибо прежним местом его обитания было местечко Лойта). Янкл отправился к нему попросить совета – люди говорили, что реб Михл умеет отличать шейду от человека и знает, как изгнать диббука.
Реб Михл жил в покосившемся домике, который начал врастать в землю с той самой минуты, как окончилось его строительство. Дверь реб Янклу открыла жена реб Михла, рыхлая, болезненная женщина с голубыми, как у иноверки, глазами. Реб Янкл вошел в полутемную комнату и увидел сидящего за столом хозяина, лицом походившего на сову – его круглые брови соединялись с подглазьями, образуя совиные очи, а крючковатый нос напоминал клюв. Реб Михл выслушал рассказ гостя, немного помолчал, покашлял, и затем спросил довольно скрипучим и гнусавым голосом:
– Ваша жена разговаривает мужским басом?
– Нет, голос у нее прежний.
– Значит, это не диббук. Но, может быть, она шейда – демоница. Проверить это довольно просто. Вы разговаривали с женой о погибших детях?
– Нет, я не мог. Я читал по ним поминальные молитвы в синагоге, а в доме никогда не говорил о них.
– Значит, она не слышала, как их зовут. Если это ваша жена, она знает имена детей, а если шейда – нет. Даже если слышала, вряд ли помнит – у шейдим плохая память.
Янкл поблагодарил, оставил ребу Михлу несколько монет, и хотел было уйти, но тот остановил его.
– Возьмите вот это. Здесь пилюля, совсем крошечная. Постарайтесь не потерять и незаметно положите жене в чай.
И реб Михл протянул Янклу холщовый мешочек.
– Зачем? – спросил Янкл.
– Вы ведь хотите, чтобы у вас снова были дети? Разумеется, если ваша жена – не шейда.
Вечером за чаем Янкл прямо спросил у Бейлки:
– Ты помнишь имена наших детей?
И тут случилось чудо. Бейлка зарыдала и закричала, что есть мочи:
– Злодей! Злодей! Он еще спрашивает! Он еще спрашивает, помню ли я Малкеле, Тойбеле и Авремеле! Чтобы очи твои лопнули, злодей! Где ты был, когда враги терзали нас? Почему не защитил?
Янкл не знал, смеяться или плакать. Это была она, его Бейлка, а никакая не демоница. Но ее упреки были горьки и несправедливы, как поношение эдомитян.
– Как я мог их защитить? У меня нет ни меча, ни палаша, ни даже ножа. Я ведь не козак!
– Молитва – твой меч! Тора – твой щит! Это ты, ты во всем виноват…
Она упала на кровать и принялась рыдать в подушку, как в старые времена. Янкл сел рядом и осторожно обнял жену за плечи.
Через девять месяцев у Бейлки и Янкла родился сын, которого назвали Гиршем. Только после его рождения Янкл вспомнил, что пилюля реба Михла так и осталась лежать на дне холщового мешочка, подаренного каббалистом. Еще через год у них родилась дочь Ента, а через два года – маленький Лейзерке.
Когда сыновья подросли, а Янкл успел сходить в поход вместе с сечевиками и невредимым вернуться назад, Бейлка заговорила о том, что в Яновке нет хорошего меламеда, и надо бы поселиться в святой общине какого-нибудь города. Они мечтали переехать в Умань и копили деньги, чтобы выстроить там хороший дом. А пока что Янкл построил себе маленький домишко вместо ушедшей в землю лачуги и открыл в Яновке корчму. Здесь, в Яновке, его и нашел козацкий полковник Тарас Бульба.
3.
Ферделе, хоть шатаясь от натуги, все же втянула телегу реба Янкла на высокие гребни польских Татр, откуда в погожий день далеко была видна чуть не вся земля Пойлин. Пойлин, столь любимая сынами Израиля, что называли они ее “ди гольдене медине” – золотая страна. Вдалеке и впрямь золотились под закатным солнцем купола и шпили великого града Кракова, древней столицы польских королей. Солнце неумолимо катилось к горизонту, и небо уже приняло розовый, как щеки молодой паненки, цвет. Перемена в цвете небес ясно, как набат, возвестила ребу Янклу, что пора молиться минху. Вздыхая, он остановил Ферделе, слез на землю и, обернувшись лицом в сторону Иерусалима, начал произносить “Восемнадцать благословений”, благодарно дивясь молчанию Эйсава. Тарас Бульба, рассудив про себя, что местность безлюдна, вылез из сена, спустился вниз и закурил, наконец, свою люльку, прошедшую вместе с ним Сечь, Крым и Туретчину, и еще много дивных земель. Давно уже хотелось ему курить, но малейшая искра, вырвавшись на волю, сожгла бы и сено, и его самого, и телегу.
– Пане полковнику, – сказал Янкл, окончив молитву, – давайте-ка заночуем тут, а с утра пораньше въедем уже в Казимеж. Там продают много всякого товара, и я сумею хорошенько спрятать вас на возу. Да и лошадь не худо бы сменить. Правду вы говорили – моя кляча совсем выбилась из сил.
Они отошли на полянку, скрытую от дороги густыми деревьями. Ночная прохлада опускалась на лес, ветерок еле шевелил листья деревьев, и резкие голоса ночных птиц на разные лады возвещали о наступлении темноты. Козак, насобирав веток и сучьев, разжег небольшой костерок и прилег подле огня, нежа израненное тело и попыхивая люлькой. Янкель согрел в котелке воды для чая и, достав припасы, выданные Бейлкой, полил себе на руки воды из большой бутыли, пробормотал благословение, вытер руки куском холстины и принялся есть хлеб, благословив и его. Поев хлеба, взялся за последний кусок селедки, стараясь оставить немного на завтра, и заедая ее цельной луковицей. Глядя на жующего Янкеля, и Тарас захотел есть. Ел он, как всегда в дороге, хлеб и мелко нарубленное копченое сало, доставая его понемногу из холщового мешочка. Учуяв запах свинины, Янкл отвернулся от козака. Ему не хотелось брезгливо морщиться на виду у пана полковника.
– А скажи мне, Янкель, сколько тебе лет? – вдруг спросил Тарас Бульба.
– Тридцать пять. И я самый несчастливый жид на свете.
– Отчего же?
– Да оттого, пан Бульба, что мне уже тридцать пять, а я еще не отвел ни одного сына моего к хупе, и ни одной дочери. Были бы живы мои старшие дети, мы с женой уже нянчили бы внуков.
Тарас помолчал немного и спросил:
– А помнишь ли ты моего сына Андрия?
– Как не помнить! Гарный был хлопец, видный, мощный телом, а лицо, как у дворянина.
Он замолчал, не желая бередить раны старого козака. Янкл знал, кто убил Андрия, и оттого не говорил более ничего. Андрий сгинул ни за что ни про что, а теперь и Остап сидит в крепости у ляхов, и Бог знает, к какой мучительной смерти приговорят они его.
Зачем Эйсав убил сына? Разве может живое существо не любить своего порождения? Ведь, как сказано в книге «Эйха», даже дикие звери протягивают сосцы своим детенышам. А Эйсав убил Андрия. Об этом Янкл слышал от козака Голокопытенки. Янкл добыл тогда мешок отборного табака и нес его на продажу в козацкий стан. Проходя мимо куреня Голокопытенки, он услышал, что будто бы тот сам видел еще не остывшее тело Андрия, и дым, выходящий из горячего ружейного ствола Бульбы, горестно склонившегося над телом сына.
Для чего было убивать такого молодого и гарного хлопца? Да, он перешел к ляхам. Но разве сам злодей Хмель не был рейстровым козаком в войске польского круля? Не сразу переметнулся он в Сечь, а лишь после того, как некий пан, самый подлый из всех шляхтичей, отнял у Хмеля отцово поместье. Хотел тогда Хмель заработать от шинка. Но и от шинка не было ему прибыли, потому что по соседству стоял шинок Зхарьи-иудея, а тот варил пиво, сравнимое разве с эликсиром, который ангелы подают праведникам в раю. И Хмель навеки возненавидел всех ляхов и жидов, и задумал отомстить им. Но Андрий только переметнулся от козаков к ляхам, а Хмель с кем только не заключал союзов! И с татарами, и с крулем против его же шляхтичей, и даже с царем Московии. Хотя про царей Московии говорили, будто дюже охочи они до чужих земель, и не накликал бы Хмель этим какой беды на Украину.
А он, Янкл, сумел бы убить своего сына, прими тот христианство? Не стал бы Янкл делать такого дела. Ведь сказано у Раши[14], что не следует молиться о смерти грешников, но лишь о их раскаянии.
И зачем вообще гоим воюют друг с другом? Да затем, что они христиане, наследники Рима, а тот, как сказали наши мудрецы – наследник Эдома. И об Эйсаве-Эдоме сказано в Писании: “Мечом своим будешь жить”. Вот оттого они и воюют. А если бы не было на то Господней воли, на что бы им воевать? Ведь вера-то у ляхов и украинцев одна и та же: и у тех, и у других кресты над молельными домами. Пусть обычаи их разнятся, но ведь идн Антверпена не убивают иудеев Познани из-за разницы в обычаях. И наречия у ляхов и украинцев похожи. К примеру, на обоих языках иудей называется “жид”. Янкл говорил и по-польски, и по-украински, и, кроме ашкеназийского жаргона, знал и святой язык. Если бы довелось ему побольше выучить из Талмуда, знал бы еще и арамейский.
Или воюют они из-за земли? Нет, земли и у тех, и других вдоволь. И такая хорошая земля, черная и жирная, и всё на ней растет, что ни посади. И как бы ни старались они, не заселить им ее всю. Так зачем же воюют? Да затем, что уж так они сотворены. Нравится им пускать друг другу кровь. Красного, красного этого они хотят, дети Эйсава.
– Что-то скучно мне, и сон нейдет, – сказал вдруг Тарас, – расскажи-ка мне, Янкель, какую ни на есть байку из тех, что рассказывают друг другу жиды на шабаш[15]. Авось, отгонит она мои тяжкие думы.
Янкл потрепал бороденку и начал:
– Расскажу я вам, пане, одну майсу[16], которую слышал когда-то в славном городе Немирове. Мы тогда собирались всей семьей на исходе каждой субботы, и рассказывали разные сказки. Эх, хорошее было время! Так вот, жил да был в Немирове одни жид, и звали его Мотл Шнобель. У того Шнобеля был нос – всем носам нос. Такой, не приведи Господи, клюв, какие бывают у аистов, что вьют гнезда на ваших хатах. Говорили, будто сперва в синагогу входит нос Мотла, а уж потом сам Мотл. И где ни заварится какая заваруха, какой, к примеру, мордобой, или захотят где паны побить нашего брата, везде доставалось этому Мотлу, да в самую середку его благородного обличья. Всегда били его кулаком прямо в нос, пока не стал он таков, что и глядеть не можно. Нос не нос, а что-то вроде мякины, которую клюют воробьи, или разваренной в бульоне галушки. То и дело возвращался он с улицы с распухшим носом, и вечно текла из того носа красная юшка. Так идет он по базару, кровища из носа хлещет, а христиане еще и кричат ему вослед: “Откуда вы, носатые, понаехали на нашу голову?”
И вот как-то раз взмолился Мотл Господу Богу и сказал Ему так: “Господи, забери от меня этот нос! Пусть катится он к чорту в ад! Пусть не войдет больше со мной в святое собрание, и не будет ходить со мной по базару!” Так он сказал, помолился и отправился спать. Просыпается утром и чует, что не чует ничего. И нечем ему дышать. То есть, ртом дышать еще может, а носом – ни. Схватился он тогда за зеркало своей жены (а добрый жид никогда не смотрится в зеркало, потому что это бабья манера, как сказано в наших святых книгах). И видит он, что нет у него носа, а на месте носа гладкое место! Завопил он тогда, как вопят в синагоге в день разрушения Храма. И вбежала к нему его жена, посмотрела на лицо его и говорит:«Это ничего, Мотеле. Сейчас схожу я на базар и куплю курицу на шабес. Отрежу от нее гузку и пришью на место твоего носа. Никто ничего и не заметит». «Тащи уж тогда гуся! – говорит Мотл. – Гусиная-то попка поболе куриной будет. У меня ведь не нос был, а сама знаешь, какой клюв!»
Жена так и сделала. Купила гуся, отрезала гузку и пришила очень искусно на место носа белыми шелковыми нитками. Отправился Мотл в святое собрание, вошел в дом учения, и видит – никто не заметил перемены. Конечно, гусиная гузка не больно хороша на вид, но ведь и прежний нос Шнобеля не сказать, чтобы радовал взор.
И вот проходит месяц, другой. Идет как-то Мотл по улице и видит – навстречу ему ксендз. В сутане, с четками в руках, с молитвенником под мышкой. И подходит тот ксендз поближе – а это и не человек вовсе, а нос Мотла Шнобеля. Не просто сбежал он от хозяина, а принял христианскую веру, да и выслужился уже до ксендза. И когда только успел выучить латынь и превзойти другие науки? Чудны твои дела, Господи, как сказано: “И умножатся чудеса Мои в земле египетской”.
– Зачем ты рассказал мне эту историю, жид? – сказал Эйсав, попыхивая люлькой и недобро глядя на Янкла. – Уж не хотел ли ты сказать, что христианская вера так проста, что даже неосмысленный кусок мяса, вроде носа, где и мозга нет, а одни лишь сопли, может вдруг стать христианином, хоть бы и католиком?
– Что вы, что вы, пан, как можно? Боже упаси мне смеяться над христианской верой. Я хотел лишь сказать, что для Господа нет ничего невозможного. А рассказал я эту историю оттого, что вы просили меня разогнать вашу грусть. А история, и правда, престранная. Как говаривал мой покойный тесть, нужно на нос упасть, чтобы это понять.
Он не успел договорить до конца, потому что заметил, как Бульба медленно опускается на землю, как отуманиваются его очи, и руки вытягиваются вдоль грузного тела. Прошла минута-другая, и богатырский храп козака пронесся над вершинами Татр, пугая сов и прочих ночных птиц. Реб Янкл тотчас развалил и загасил костер, чтобы тот не поджег пышной седой чуприны козака, далеко протянувшейся по земле.
Янкл смотрел на храпящего Бульбу и думал, что и во сне лицо его не теряет зверского своего выражения, какое свойственно диким и необразованным людям. Ему было невдомек, что грубый и неотесанный на вид сечевик окончил полный курс Киевской бурсы, изрядно знал латынь и греческий, помнил наизусть вирши Горация, знал и римское право. Ведь из римского права выудил он закон “я тебя породил – я тебя и убью”, применимый к детям римлян, рожденным рабынями. Впрочем, не была ли рабыней жена Бульбы, всю жизнь терпевшая силу его кулака?
Многое знал Тарас Бульба, но не ценил книжной грамоты, ибо она нимало не помогала рубиться с ляхами и татарами. А реб Янкл по воле судьбы не доучился до мудреца Торы, но страстно жаждал оставить торговлю и снова сесть за книги. Он тяжко вздохнул и принялся читать последнюю молитву дня.
4.
Телега Янкла переехала мост через малый приток Вислы, отделявший Казимеж от окрестных земель. Висла и ее витой приток образовывали как бы остров, со всех сторон окруженный водой. Этот остров когда-то подарил Казимир Великий своей жидовской возлюбленной Эстерке, а та отдала его собратьям. Так и возник Казимеж – единственный в Европе город, построенный исключительно руками сынов Израиля. Телега Янкла въехала на Шероку улицу, вполне оправдывающую свое название. Здесь могли бы разъехаться не две и не четыре, а целых шесть телег, и, не имей жиды привычки ставить где попало торговые ряды и пристройки к своим домам, разъехались бы и все десять. Первые жители Казимежа не имели единого взгляда на то, как следует ставить дома. Они вечно спорили, размахивая руками прямо на улице, как это заведено у сынов иудейского племени, и в конце концов каждый слепил себе жилище, кто во что горазд. Оттого Шерока улица была и широкой, и пестрой, как ятка перекупки, торгующей монистами и красными лентами. Походили ее дома не на стройные ряды тополей, высаженных вдоль прошпекта панской усадьбы, но на лесные грибы: груздь лепился к подосиновику, тот притиснулся к сыроежке, а та нависала краем шляпки своей над бледной поганкой. Завершала это живописное шествие Старая синагога, примыкающая к городской стене. Ей исполнилось уже двести лет, и красный кирпич, из которого она была выстроена, потемнел от времени, как темнеет на мече рыцаря не отмытая кровь врага его. Четыре башенки красовались по углам ее пологой черепичной крыши, точно шесты свадебного балдахина, только вместо синего бархата хупы подпирали они столь же синее небо. Высокие стрельчатые окна синагоги недоверчиво глядели на улицу, кипящую возами, лотками с товаром и снующими туда-сюда горожанами.
Янкл, как только въехал на двор синагоги, тут же спрыгнул на землю и, не привязав Ферделе, кинув ей лишь немного сена на завтрак, схватил мешочек с талесом и тфиллин, и побежал молиться. Его седок, ворча и отряхивая с себя сено, привязал клячу укорыта, протянувшегося вдоль ограды синагогального двора, плеснул несчастной скотине воды из бочки и снова лег на телегу, укрывшись сеном. Сделал он так оттого, что все проходящие мимо жиды опасливо глазели на него, широко распахнув и без того выпученные очи свои, и отворив рты, ибо козак был в их глазах притеснитель и убийца, коего следует опасаться, обходя, по возможности, стороной.
Реб Янкл помолился, не спеша снял с плеч пожелтевший от старости талес[17] и укладывал теперь в мешочек тфиллин[18], доставшиеся ему еще от тестя его, реб Мендла из Немирова. Вдруг какой-то ид обратился к нему с речью:
– Вус махт а ид[19]? Как поживаете и откуда держите путь?
– Мое имя Янкл по прозвищу Франкфурт из Яновки, а еду я в Варшаву по делам. Ищу вот, нет ли где товара, чтобы купить в Казимеже и выгодно продать в Варшаве.
– Что вы говорите! – с живостью вскричал спрашивавший, рыжий «а ид» лет тридцати в черном еломке, из-под которого выбивались вьющиеся пейсики. – Не вы ли реб Янкл, зять реба Мендла из Немирова? Теперь, видите ли, везде строят крепости и костелы, а для этого нужен красный кирпич. Ваша честность в делах идет впереди вас, тут не требуется и поручителя. Я договорился с моим компаньоном, гоем из Варшавы, что поставлю ему партию кирпича, и купил немного по сходной цене. Но сам я ехать не могу – жена моя, дай Бог ей здоровья, родила сына, и брис[20] через пять дней.
– Ой, мазл тов[21]! – крикнул Янкл. – Пусть у вас и у нас будут только хорошие вести! Дай Бог до ста двадцати и вам, и вашему дому, и вашему отпрыску! Пусть взойдет он к Торе, к хупе и к добрым делам!
– А данк[22], а данк, – отвечал реб Хаим Ганновер (так звали собеседника Янкла), – весь кирпич, конечно, вы не увезете, но возьмите хоть часть. Остальное уж передам с другой оказией, ведь и другие едут теперь в Варшаву. Я дам вам хороший процент. Передайте кирпич моему компаньону, он заплатит вам пятьсот цехинов. Половину оставьте себе, а другую передайте мне на обратном пути.
Реб Янкл и реб Хаим вышли на двор, где Ферделе меланхолически жевала сено, не глядя по сторонам.
– Эге, да ваша лошаденка не дотянет до Варшавы. Где ей утащить и телегу, и вас, и кирпичи… и такого важного седока, – добавил реб Хаим, увидев вдруг багровое лицо Бульбы, высунувшееся из сена. – Я дам вам двух моих коней. Вы человек достойный и будете беречь их, как своих.
Янкл распряг Ферделе, передал ее ребу Хаиму и вскоре уже запрягал цугом двух низеньких и крепких коней. Тарас Бульба улегся на прежнее место, Янкл сел на переднего коня, и вся торжественная процессия двинулась к городским воротам. Янкл запасся и провиантом на пару дней пути, рассчитывая за это время добраться до Варшавы. Добрые кони должны были довезти их куда быстрее, чем хилая и ненадежная Ферделе.
Дорога шла теперь берегом Вислы, и показались уже красные стены Кракова. Янкл обратился к Тарасу Бульбе:
– Пане полковнику! На пути у нас шляхетские заставы. А гайдуки, зная наши обычаи, ни за что не поверят, чтобы жид ничего не спрятал в телеге. Захотят они покопаться в сене, да, не ровен час, ткнуть в него саблей или палашом. Давайте-ка мы сложим сено в мешок, а вас укроем рогожей, да положим на нее сверху кирпичи. Пан здоровый, выдержит. В кирпичах копаться никто не станет.
Он укрыл Тараса рогожей, уложил кирпичи, стараясь не наваливать их один на другой, но класть так, чтобы все они покрывали тело козака и не давили бы слишком сильно в одном каком-нибудь месте. Ведь раны Эйсава, хоть и затянулись со временем, могли открыться под действием тяжести, и тогда уж Янкл не довез бы его так скоро до Варшавы. Сено сложил он в мешок, мешок сунул в ящик из-под кирпичей, и поезд снова тронулся в путь.
Янкл вовремя произвел свои маневры, потому что на дороге показалась застава из двух здоровенных гайдуков, перегородивших путь бревном и стоящих перед ним с обнаженными саблями. Один из них часто-часто моргал, словно был подслеповат, а другой, рыжий, с тонкой, как будто лисьей, мордочкой, слегка прихрамывал, прохаживаясь взад и вперед вдоль бревна.
– А вот и славненький, богатенький жидочек! Что везешь, жидок? – обратился подслеповатый гайдук к Янклу.
– Вот, кирпичи для стройки, ясновельможный пан, – отвечал Янкл.
– А куда ж ты едешь, жид? – спросил гайдук. – Не в Краков ли?
– Ни, ясновельможный пан. Я еду в Варшаву.
– А, так ты далеко собрался. Не может быть, чтобы жид ехал далеко просто так. Небось, задумал уже купить в Варшаве кой-какого товара. Небось, и гроши уже приготовил, а?
С этими словами гайдук потянулся к кожаному кошелю в виде кисета, привязанному к поясу Янкла. Тот живо развязал кошель, где лежали пять золотых монет, и сунул каждому гайдуку по две монеты.
– Всего-то по две на брата? – разочарованно протянул первый гайдук. – А ну, показывай, сколько там у тебя грошей?
Янкл с готовностью показал гайдукам кошелек, где оставался всего один цехин. Основной его капитал был подвязан к днищу телеги, и еще одну нычку просунул он под седелку второго коня.
Не успели гайдуки отнять у Янкла кошелек, как на дороге раздался молодецкий посвист и стук копыт. Кто-то скакал к ним со стороны Кракова. Не раздумывая, гайдуки вскочили на коней и, перемахнув через лежащее на дороге бревно, ускакали в сторону Казимежа. Вслед за ними, также перелетев через преграду, пронеслись другие гайдуки, одетые куда пышнее прежних. Они не обратили ни малейшего внимания на Янкла и его телегу.
– Э, пане полковнику, – прошептал Янкл, наклонившись к кирпичам, – то не застава была, а засада. То были просто газлуним, разбойники, что собирают мзду со всякого прохожего и проезжего. А погнали их настоящие панские слуги, ибо негоже всякому сброду отбирать у панов их законную пошлину.
На исходе дня они снова остановились в поле. Внизу тихо лилась Висла, неспешно неся ясные воды свои в сторону Варшавы. Рыбаки выбирали из сетей дневную добычу. Рыбья чешуя сверкала в свете вечерней зари розовыми лепестками, и такой же рдяной чешуей покрылась под ветром вся река, словно сделанная из карасей и плотвы. Бульба вновь развел костер, поставил на него котелок с гречкой, купленной Янклом в Казимеже. Пока варилась каша, он принялся жевать свиное сало, и откусывать большие куски от целого хлеба, также купленного Янклом в лавочке на Шерокой улице.
– А скажи мне, Янкель, – спросил он, – правда ли, что ты хотел выкупить брата моего Дороша из турецкого плена?
– Не я, пане полковнику, а пан Магницкий. Дорош был его компаньоном в делах, вот он и решился освободить его. Только пан Магницкий к тому времени проигрался в карты другим благородным господам, и оттого не имел денег. Вот он и попросил их у меня. Целых восемьсот цехинов, и обещался отдать с процентами. Он послал в Туретчину своих гайдуков, и те выкупили пана Дороша. Но, на беду, тот уже болел какой-то болезнью и умер в дороге. И вот, когда пан Магницкий узнал, что пан Дорош умер, то не захотел вернуть мне ни проценты, ни мои восемьсот цехинов. Отдал только четыреста, и я еще должен был благодарить Бога за то, что не затравил меня пан своими псами, как это часто бывает с заимодавцами. Ведь легче убить жида, чем вернуть ему долг.
– Я уплачу тебе четыреста цехинов сверх обещанных трех тысяч, – сказал Тарас Бульба, – вернуться бы только невредимыми.
Наутро они снова тронулись в путь. Крепкие казимежские кони резво бежали по дороге, телега, хоть и тряслась по ухабам, но все же летела вперед, как будто у нее отросли крылья. В воздухе сладко повеяло липовым цветом, и Янкл невольно залюбовался нарядными кудрявыми деревьями на обочине дороги. Тут же он вспомнил слова мудрецов: “Если кто, идя дорогою, говорит: как красиво это дерево, – такой человек теряет Грядущий мир”. Янкл отвернулся от деревьев, но гнетущее чувство потери всё же не давало ему покоя. Вспомнив, какое благословение следует произносить в таком случае, реб Янкл прошептал: “Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной, творящий благоуханные деревья”. Ему стало немного легче, гнетущее чувство прошло, но – как оказалось всего через несколько минут, – то было не чувство, а предчувствие. На дороге их ждала новая засада. На сей раз гайдукам не пришлось даже перегораживать тракт бревном, потому что их было не двое, а шестеро, и они преграждали путь, стоя в ряд поперек дороги конным строем.
– А кто же это едет сюда? – вкрадчиво и как бы даже ласково заговорил один из всадников. – А это жид, сам собой по веревочке бежит. И какие же у него добрые кони! А скажи-ка, Лешек, а на что такому обтерханному жиду такие добрые кони?
– Да ни на что, – отвечал тот, кого звали Лешеком. – И даже как бы оскорбление это для таких добрых коней, что везут они не христианина, а поганого жида. Поношение это для таких славных коней, как ты считаешь, Войцех?
– Точно, – отвечал Войцех. – Ни к чему жиду такие кони, а таким коням ни к чему жид. И зачем бы это жиду ездить цугом, точно шляхтичу или даже самому крулю? Он должен сам тащить свою телегу, как тащил крест господь наш Иисус Христос!
– Ясновельможные паны! – вскричал Янкель. – Если нужно заплатить пошлину, я заплачу! Только коней не забирайте, это не мои кони, я взял их у одного человека.
У Янкла был припрятан еще один кошель с деньгами под кафтаном. Нычки покрупнее – ту, что под седелкой, и ту, что под телегой – ему не хотелось обнаруживать в присутствии гайдуков.
– Да на что нам твои жидовские гроши? И кони, говоришь, не твои, значит, ты их украл, – сказал Войцех, слезая с коня, и взял под уздцы первую из двух лошадей Янкла. Он похлопал ее по крупу:
– Добрый, добрый конь, не для жида!
Оттолкнув реба Янкла так, что тот полетел в придорожную канаву, гайдуки принялись распрягать коней. Всю старую конскую сбрую они швырнули на дорогу.
– А ну, жид, берись за оглобли! – приказал Лешек.
Янкл взялся за оглобли, но куда ему было утянуть тяжелую телегу, груженную кирпичами и толстым казаком! Янкл молил Бога только об одном: чтобы Бульба не вылез из-под кирпичей и не принялся размахивать саблей. Хоть и был он славный рыцарь, но на старости лет вряд ли одолел бы шестерых дюжих молодцов. Гайдуки или разбойники – отличить одних от других в самом деле было трудновато – заливались хохотом, глядя, как Янкл пытается стронуть телегу с места.
– Ну ладно, Яцек, пожалей жида, – сказал вдруг Лешек, – подари ему одного конька.
Янкл подошел было к своему коню и хотел взять его под уздцы, но Войцех ловко прыгнул жеребцу на спину и пришпорил его. Конь взвился и, опускаясь, чуть на зашиб Янкла копытом. Янкл увернулся, но не удержал равновесия и свалился в дорожную пыль под хохот эдомитян.
Не успел реб Янкл встать на ноги и отряхнуться, как шестерка разбойников умчалась прочь, уводя за собой краденых коней, но оставив на дороге выпавший из-под седла кошель с деньгами.
Убедившись, что они скрылись из виду, Янкл наклонился над телегой и проговорил:
– Пан, вставайте. Придется пока что тянуть телегу самим.
Тарас Бульба зашевелился, зашевелились и кирпичи, и пара из них перевалилась за борт телеги. Казак встал, отряхнулся и простонал:
– Вот же бисовы дети эти ляхи! Чтоб они сдохли, чтоб весь их род сдох! Какого лешего вздумалось мне ехать с жидом! Жида всякий норовит остановить и ограбить! Что нам теперь делать, Янкель?
– Давайте, пан, оттащим телегу вон в тот лесок. Только подальше, чтобы не видна была с дороги. А потом вы останетесь в телеге, а я пойду, поищу какую ни на есть корчму. Уж там мне подскажут, где купить коня.
Янкл впрягся в оглобли, а казак принялся толкать телегу сзади, сильно налегая на нее могучей грудью. К удивлению козака, тощий на вид Янкель вдруг потянул немалый груз ничуть не хуже свой лошаденки. Тарас Бульба напирал сзади, точно бык, и они, хоть медленно, но все же продвигались в глубь леса по еле намеченной пешей тропе. Оба выбились из сил, вспотели и измаялись. Но вскоре дорога пошла под гору, и телега катилась теперь чуть веселее. Они ушли уже довольно далеко от дороги. Пора было остановиться и перевести дух.
– Что за чертовщина! – вдруг крикнул Тарас, останавливаясь на месте и отирая лоб рукавом сорочки. Деревья перед ними расступились, и они вышли к самой настоящей пустыне. Вокруг, куда ни глянь, тянулись песчаные барханы, золотясь на солнце до самого горизонта.
– Ты колдун, Янкель! – вскричал козак. – Ты силой колдовства своего затащил меня в Аравию али в Святую Землю, откуда Господь изгнал вас за то, что не признали вы господа нашего Иисуса!
– Ох, пан! Я был бы рад оказаться в Святой Земле и припасть к камням Иерусалима! Уж я целовал бы их, каждый из них омыл бы слезами и покрыл поцелуями, но только мы не в Святой Земле. Мы в Блендовской пустыне неподалеку от Кракова. Много раз слышал я о ней, но видеть не приходилось. Хорошо одно: копыта коней вязнут в песках, поэтому гайдуки сюда не доберутся. Давайте оставим здесь телегу. Я пойду на поиски дороги к ближайшей корчме, а вы пока побудьте здесь.
– Добре, жид, только давай сперва поедим чего-нибудь. Может быть, в лесу есть грибы и ягоды.
Оставив телегу на краю пустыни, они вернулись в лес, где и вправду нашли пару сыроежек, которые тут же сжевали вместе с хлебом и запили припасенной на дорогу водой. Вдруг им послышался хруст веток. Кто-то ходил по лесу за их спинами. Козак тут же вскочил на ноги и навел ружье свое на фигуру, мелькнувшую меж деревьев. И вдруг, опустив ружье, заорал что есть мочи:
– Мирла, Мирла, это ты?! Что ты тут делаешь?!
5.
– Траву собираю, пан, – отвечала та, которую Тарас назвал Мирлой. То была известная всей Польше знахарка и травница Шейне-Мирл. Когда-то она выходила полковника Бульбу, изрубленного в бою так, что он уже и не чаял остаться в живых.
– Чего ж ты тут ее собираешь? Ты ж не отсюда? – продолжал допытываться Тарас, свирепое лицо которого приняло почти ласковое выражение.
– А здесь, пан, рядом с пустыней, растет трава иссоп, та, что помогает от многих хворей. Зимой живу я в Хелме, а летом в избушке здесь неподалеку, и собираю травы.
При взгляде на Мирл трудно было определить, сколько ей лет. У нее была дородная фигура бабы лет сорока и детское, круглое лицо с мягкими щеками и пухлым подбородком. Несколько выпуклые очи и приплюснутый нос делали ее похожей на черепаху. Сходство усиливалось благодаря кружевному чепцу, из-под которого Мирл выглядывала, как обыкновенно выглядывает черепаха из-под своего панциря. Когда она нагнулась за травой, одна из бархатных наушниц, прикрывавших ее виски, отогнулась, и Янкл увидел, что волосы знахарки совершенно седы. Была ли она сорокалетней женщиной, старухой или отроковицей, сказать не представлялось возможным. Янкл вспомнил, что такое бывает, по словам его покойного тестя, у ведьм, и ему стало не по себе.
– А вы, паны, что делаете здесь, вдали от людского жилья? – спросила Мирл.
Реб Янкл не стал дожидаться зачина медленной и важной речи козака. Он торопливо пересказал по-ашкеназийски события последних дней.
– Солнце уже перевалило на вторую половину неба, – сказала Мирл, – пойдемте ко мне, господа хорошие. У меня вы и поедите, как следует, и почиститесь. Вон у вас, реб Янкл, рубашка уже почернела, а кафтан, наоборот, побелел. Негоже в таком виде въезжать в столичный град Варшаву.
Она присвистнула, словно подзывая к себе собачонку, и оба путешественника обомлели, когда телега вдруг тронулась с места, въехала в лес и побежала за Мирлой, как бегают домашние собаки. Будь у телеги хвост, она, верно, виляла бы им, подобно собаке.
– Эге, Мирла, да ты ведьма! – только и сказал козак.
– Не можно, пан. Наша вера не дозволяет нам колдовать, – отвечала Мирл, – я не колдую, это оно как-то так само получается.
– Талмуд говорит, что все женщины – ведьмы, – задумчиво проговорил реб Янкл.
– Как же может быть, чтобы вера запрещала вам колдовать, а все ваши бабы были ведьмы? – оторопел козак.
– Да, бабы, пан, разве за ними уследишь? – отвечал Янкл.
Бульба захохотал.
– Это верно, Янкель! От этих баб одни напасти на белом свете!
Они шли за телегой, а та покорно бежала за Мирл, и вскоре все они вышли на темную поляну, окруженную мертвыми черными елями. На земле у них под ногами лежал блестящий, как антрацит, ковер из слежавшихся потемневших игл. Перед ними стоял бревенчатый дом, более похожий на избу москаля, чем на хату украинца или поляка. Перед домом чернел старый колодезный сруб, а чуть поодаль зиял распахнутый настежь сарай, в котором коза жевала сено, насыпанное в корыто.
– Чего ж ты, Мирла, живешь в таком гиблом месте? – спросил Тарас. – Тут и огорода не заведешь.
– А оттого я тут живу, пан, – отвечала Мирл, – что местный шляхтич отдает эту землю безо всякой мзды. А за хорошую и добрую землю я платила бы аренду.
Они вошли в избу. Хотя на улице стоял еще белый день, в избе с ее единственным крохотным слюдяным окошком царил полумрак, и Мирл тут же запалила каганец – глиняный черепок, налитый бараньим жиром. По стенам заплясали световые пятна и тени. Янкл увидел, что под самым потолком у Мирл тянутся доски, а на них стоят жбаны, сулеи, бутыли, фляги и прочие сосуды, наполненные микстурами, эликсирами и сушеными травами, растертыми в труху. На них приклеены были ярлыки с надписями: “от головы”, “от живота”, “от сердца” и “от всего”.
– Садитесь-ка, паны, за стол, – приказала Мирл, – сейчас я вас угощу.
Она сняла с печи завернутый в одеяло котел, развернула одеяло и принялась накладывать в миски гречневую кашу, еще хранившую тепло утренней стряпни.
Когда они немного поели, Мирл спросила у старого козака:
– Как же случилось, пане Тарас, что ваш сын Остап, такой храбрый рыцарь, попал в плен к ляхам в Варшаву?
Тарас Бульба крякнул, опечалился, отер кулаком длинные усы свои и начал рассказ:
– Был у запорожских козаков курень Домаха, и стоял он на реке Кальмиус, при впадении ее в Азовское море. Неподалеку от Домахи выстроил и хан Авладыр Гирей свою крепость Авладыр-сарай. Оттуда совершал он набеги на окрестные земли, мечтая захватить весь Крым, а уж после отправиться походом далее на Украину. Только козаки Домахи мешали ему. Чуть выйдет он со своим войском из Авладыр-сарая, как бросаются наши рыцари ему наперерез, и не дают идти войной на Русь. Но шло время, и многие славные воины полегли в сражениях с Авладыром. И тогда мой Остап, куренной атаман, решил пойти со своим куренем к Азову и помочь братьям. Слились оба куреня вместе и составили новый. Назвали они его Азовским станом, а для краткости – Азов-стан.
Авладыр-хан стал думать, как одолеть ему азовитян. В азовском курене был один воин, отменный, надо вам сказать, стрелок из ружья. Звали его Грицько Мокроус. Только сильно любил он золото, и оттого переметнулся к Гирею. И тогда потерял он свое честное козацкое имя. Стали козаки называть его гирейкиным прихвостнем, а после – просто Гирейкиным. Этот Гирейкин раз приехал к Азов-стану, стал в поле и кричит: «Братья, я с миром приехал! Авладыр-хан хочет мириться с вами! Нет мочи воевать! Давайте заключим союз, а за то хан Гирей обещается не ходить походом на Русь!»
«Какие мы тебе братья, собака?! – ответствуют ему козаки. – Иди к своему Гирею, чортово семя!»
Но все же собрались на сход и стали судить-рядить, слушать им гирейкины речи или не верить ему, собаке. Наконец порешили: половина козаков поедет с Гирейкиным к хану, а другая половина останется в козацком стане. Остап и его курень остались в стане. А тех, что поехали к Авладыру, принял хан у себя во дворце с великими почестями, как, к примеру сказать, графов или князей. Хоть он и магометанской веры, но нашлись у него и дорогие вина, и яства самые изысканные, и такой табак для люлек, что козаки, покурив, разомлели. Стали хохотать, как полоумные, песни петь и брататься с ханом. А тот им и дев прекрасных вывел из своего гарема – берите, мол, не жалко. Хоть и известно всем, что от баб одно горе, но не удержались козаки. Расхватали татарок, персиянок и черкешенок, и давай бабиться с ними по всем углам. Тьфу, прости Господи!
Наутро хан им говорит: «Отправляйтесь, милые братья, к себе в стан, примите только от меня дорогие подарки. В знак нашей дружбы и любви». И велел своим слугам подать каждому козаку по паре шаровар синего аглицкого сукна и по красной свитке из дорогой парчи, что горела на солнце червонным золотом, ослепляя всех, видевших ее. Козаки тут же переоделись в хановы подарки. Только никто из них не доехал до Азов-стана. Все умерли по дороге и свалились с коней прямо в ковыль. Говорят, те красные свитки были заколдованные, их принесли хану черти из ада.
– Да как можно?! – закричала Мирл, всплеснув руками. – Не заколдованные они были, а отравленные! Ведь Авладыр – известный всему миру отравитель! Он пропитал бесовские подарки свои ядом дерева кочивон – самого ядовитого растения во всей Вселенной, даже еще более ядовитого, чем анчар! Как можно было верить Гирею?!
– Когда кони прискакали к Азов-стану без всадников, козаки всё поняли и принялись рыть вокруг лагеря ров и возводить фортификации. Но они не успели толком закончить работу, как уже пошел Авладыр на них в поход. Долго штурмовал он Азов-стан, и в конце концов, убив множество козаков, взял остальных в полон. Среди них был и мой Остап. А уж как Остап и его товарищи попали в Варшаву – того я не ведаю. Может, обменял их Авладыр Гирей на пленных татар, какие еще находились у ляхов с прошлой войны. И что теперь ляхи сделают с моим сыном и другими азовитянами – неведомо мне. Может, казнят, а может, снова продадут или обменяют у турецкого султана на какое добро.
– Вам треба ехать до Варшавы, – сказала Мирл, – но поедете вы, пан, не раньше, чем я осмотрю ваши раны. Вы долго лежали под кирпичами, и я должна знать, что швы, какие я прошила шелковыми нитями по вашему светлейшему телу, целы и не загноились. Давайте-ка, пан Бульба, я вас осмотрю, а вы, реб Янкл, готовьтесь в дорогу. Молитесь минху, пока солнце не село, и пойдем в Пискаревку, где стоит корчма моей мехутенесте, сватьи. Если где искать коня, то только там.
Тарас сбросил рубаху, и знахарка осмотрела его, близко поднося каганец к многочисленным рубцам на его животе, груди и спине.
– Вы, пан, весь в синяках от кирпичей, но швы мои крепки. Давайте я смажу вас мазью с травой иссоп, а после полезайте-ка на печь. Будете разогревать мазь на ваших синяках, пока не вернусь.
6.
Выйдя из леса и пройдя немного по деревенской дороге, Янкл и Мирл подошли к местечку Пискаревка. Еще издали, с высокого пригорка, открылся им вид на корчму, из трубы которой, несмотря на летнее время, поднималась тоненькая струйка дыма, похожая на длинную седую чуприну козака, подхваченную ветром.
– То моя сватья коптит рыбу, – пояснила Мирл, – ни у кого в целой стране Пойлин нет такой рыбы. И копченая, и соленая, и фаршированная, и вареная. А какое у нее пиво! Сейчас сами попробуете, реб Янкл.
Над входом в корчму Рухл – так звали хозяйку – и вправду висели три рыбки, искусно вырезанные из дерева таким образом, что каждая их чешуйка выдавалась отдельно.
Лишь только реб Янкл взошел в корчму, как увидел двух давешних гайдуков – хромого и подслеповатого. Они сидели у мутного слюдяного окошка и ели рыбу, причмокивая от удовольствия. Реб Янкл, не желая быть узнанным, глубоко надвинул еломок на очи свои и уселся за дальний от входа стол спиной к гайдукам. Мирл села напротив. Рухл, радостно приветствуя гостей, тотчас принесла по кухолю холодного пива и по куску фаршированного карпа, щедро сдобренного имбирем, черным перцем, сахаром и луком. По краям глиняных тарелок, на которых лежала рыба, насыпан был еще и хрен со свеклой, яркий, как жупан столичного щеголя. Янкл не столько ел, сколько прислушивался к разговору гайдуков.
– А давай, Василь, бросим все и подадимся в Крым, – говорил тот, что прихрамывал, – назад нам всяко дороги нет.
– А что мы, Олекса, будем делать в Крыму? – спросил подслеповатый.
– Дурень ты, Василь, – отвечал Олекса, – сядем на корабль и уплывем в Геную али Ливурну. Подале от Речи Посполитой. Ведь здесь нас панна Хелена всегда сыщет. И что она сделает с нами, одному Богу известно. Заточит в свой каземат, а оттуда живым еще никто не возвращался.
– Да, дело ты говоришь. Только грошей у нас маловато. Жида-то мы не обчистили, как следует. Мы даже не знаем, тот ли это жид был.
– Тот или не тот, какая уже разница? Вставай, пойдем, пока ноги несут.
С этими словами Олекса швырнул на стол золотую монету – должно быть, одну из тех, что ехали из Яновки в кошельке реба Янкла. Гайдуки-разбойники вышли из корчмы и скрылись за углом.
– Сидите тут, реб Янкл, – приказала Мирл, – я пойду, потолкую с Рухл.
Через некоторое время она вернулась и сказала:
– Тут один цигойнер торгует каурого жеребчика. Просит пятьдесят цехинов. Цигойнер теперь на дворе корчмы, а конь на конюшне.
Реб Янкл, осмотрев коня, объявил, что не даст более тридцати цехинов. Они долго торговались и сошлись на сорока.
Уже совсем стемнело, и звезды, точно искры божественного костра, осыпали все небо, когда Янкл въехал на двор знахарки Мирл. Сама Мирл шла следом за конем, удивительно резво поспевая за его быстрым шагом. Впрочем, она могла бы и полететь, и даже без метлы – Янкл уже совсем был уверен в ее колдовских чарах.
Заслышав ржание коня, козак слез с печи и вышел на двор, распространяя вокруг себя крепкий дух целебной мази, разогретой печным теплом. Янкл ехал верхом без седла, довольно ловко обхватив бока жеребчика своими длинными ногами.
– Эх, Янкель! – воскликнул козак. – Не родись ты жидом, ей-богу, добрый козак был бы, ей-богу, добрый!
– Садитесь-ка, пан, вечерять, – велела Марл, – я купила у сватьи немного рыбы, и есть еще у меня казан с редькой в сметане. Путь завтра предстоит тяжелый. Хоть покажу я короткую дорогу на Варшаву, а все равно придется вам, пан, лежать под кирпичами, потому что и там можно встретить таких молодцов, которым очень хочется заработать две тысячи цехинов.
За ужином Тарас Бульба сказал:
– Совсем старый я стал, совсем обабился. Гнетет меня тоска. Тяжело мне на сердце. Расскажи ты мне, Янкель, еще какую-нибудь диковинную сказку из тех, что вы, жиды, рассказываете на исходе субботы.
Янкл поскреб пейсики и начал:
– Вот вы, говорите, пан: красные свитки. А вот послухайте майсу, какую рассказывали наши жиды в местечке Яновка. Когда-то сам я выстроил эту Яновку. Малым хутором она была, а стало местечко не хуже других. И сделалась у нас со временем такая ярмарка, что хоть бы и самим Сорочинцам впору. Полным-полно возов, и на них пшеница, и рожь, и мука кукурузная, и вино всякое, и ятки по сторонам, а в них плахты, и юбки, и запаски, и мониста, и очипки, и дукаты, и все, что нужно бабам. Народу всякого видимо-невидимо – жиды, ляхи, украинцы, гуцулы, цыгане и татары, и даже москали-коробейники наезжали, хоть путь неблизкий. И поселился у нас один человек. Так, с виду, человек как человек – в кафтане, мерлушковой шапке, сапогах и всем прочем. Только под шапкой у него были рожки, а под сапогами – птичьи лапы. И жил он в заброшенном сарае подле базарной площади.
А того чорта прогнали из пекла. За что прогнали? Видите ли, пан, адское пламя горит всю неделю, а в канун шабеса его гасят. Потому что не должен гореть в шабес огонь, ведь по повелению Господа не должно в святую субботу страдать никому, даже грешникам в аду. И в субботу треба всем отдыхать, не исключая и чертей. Сказано в Торе: “В субботу огня не зажигайте”. Оттого наши женщины зажигают субботние свечи загодя. Как только последняя иудейка зажжет свечи и произнесет над ними благословение свое, тотчас же гаснет пекло, и грешники перестают мучиться. Ну, а этот чорт возьми, да и не погаси огня. И горело адово пламя на целый час дольше, и грешники на целый час дольше мучились. И за это изгнали того чорта из пекла. И оказался он у нас в Яновке. Вскоре пропил он все деньги, бывшие при нем. Хоть и говорят, что у чертей вместо денег луковая шелуха, и, когда они дают ее в уплату любому – хоть цигойнеру, хоть христианину, хоть жиду – кажется тому, будто это червонцы. Но и луковой шелухи не осталось уже у чорта. И пошел он к одному нашему яновскому жителю, ребу Кугелю, чтобы заложить кой-что в обмен на деньги. Настоящие деньги, не шелуху, ибо чорт до поры скрывал от людей, кто он таков на самом деле. Такой заклад называется у нас “пикадон”. Как хранить пикадон – это целая наука. Ей посвящена отдельная глава в одном из трактатов Талмуда. Там сказано, когда пикадон считается утерянным, и хозяин не несет за это кары и не платит штрафа, а когда – нет.
Тот чорт отдал ребу Кугелю свою свитку. Из хорошего такого алого сукна, как вот ваши шаровары, пан Бульба. А реб Кугель об ту пору готовился к празднику Пейсах. На Пейсах нужно очистить весь дом от квасного хлеба, и даже от следов квасного. Поэтому наши хозяйки до праздника выволакивают все добро из домов во двор, моют в пустой хате полы, шкафчики и полки, а после всю посуду и всё, что в доме. Потом полы застилают соломенными циновками, чтобы они уж не пачкались до праздника…
– Да хватит уже морочить мне голову вашими жидовским обычаями, – нетерпеливо пророкотал козак. – Давай уже, рассказывай дальше!
– А дальше жена реба Кугеля вытащила все добро во двор, но заклады, что хранились у ее мужа по шкафам и полкам, не сложила в отдельный сундук, а раскидала там и сям. И красная свитка, что была пикадоном, пропала среди вещей. После Пейсаха чорт явился за своей свиткой. Хватились свитки – нет ее! И там, и сям искали – нет свитки! Чорт помялся, помялся, схватил в когтистые свои лапы горсть луковой шелухи, да и ушел.
Вот стали наши жиды молиться в синагоге, глянь, а окна растворились, и в окнах свиные рыла! Святая община побросала книги, и все с воплями ринулись из дома молитвы, и бегом домой! Только свиные хари их и дома не оставляют, лезут в окна, а в доме, пан, нельзя ничего есть, нельзя и благословить ничего, и молиться нельзя, если в доме свинина. И все побежали тогда к нашему раввину. Раввин поискал в книгах и объявил: «Не взял ли кто-нибудь из вас без спроса чужой вещи?»
Ну, думали, гадали, рядили, а потом реб Кугель сознался, что потерял пикадон. Раввин открыл Талмуд и говорит: «Если вещь пропала в доме, затерялась среди других вещей – это не пропажа. Это значит, она у вас, и вы должны заплатить ее хозяину штраф».
«Да как ему заплатить, если он – чорт?» – спрашивает реб Кугель. «Чорт не чорт, а платить надо», – отвечает раввин. Реб Кугель пошел к старому сараю, где жил нечистый, и оставил ему денег. И с тех пор свиные рыла уже не лезли в окна наших яновских обывателей.
Реб Янкл на минуту перевел дух и заметил, что полковник Бульба спит, опустив голову с седой чуприной на руки, сложенные на столе. Знахарка Мирл жестом позвала Янкла на двор.
– Реб Янкл, я дам вам одну вещицу. Долго хранила я ее у себя. Но теперь даю вам, потому что вам она может пригодиться, а еще потому, что вы кажетесь мне честным человеком. А эта вещь не должна попадать в преступные руки.
Она вынула из глубокого кармана своего фартука деревянную коробочку. Раскрыла ее. В коробочке поверх старинного бархата лежал медный ключ. При свете луны и звезд Янкл заметил на нем следы облезшей от времени позолоты.
– Что это? – спросил он.
– Это ключ, подходящий к множеству дверей, – отвечала Мирл.
– Как может быть, чтобы один ключ подходил к множеству дверей? – спросил Янкл.
– Этот ключ заклял каббалист реб Йойсеф из Брод. Ключ меняется, когда подносишь его к замку. Но брать его в руки может только честный человек. У разбойника то будет не ключ, а воровская отмычка. А у честного человека он служит заповеди вызволения плененных. Быть может, вы сумеете освободить Остапа и других азовитян. Хоть Тарас Бульба наделал немало дел, и притом злых, но жаль мне его, а особливо жалко сына его молодого и старуху-жену. Один сын у нее остался, да и тот в плену.
– Ребецн Мирл, – спросил Янкл, – а кто такая панна Хелена?
– Ой, не спрашивайте, – Мирл замахала на Янкла руками, – то страшная женщина. Мир еще не видел такой жестокой и безжалостной женщины. И не дай Бог вам встретиться с ней. И знайте, что, если появится опасность оставить ключ в ее руках, лучше просто выкинуть его на дно реки или озера. Завтра езжайте на север. А потом сверните за запад, я объясню вам, где…
Через два дня реб Янкл и его пассажир, спрятанный под кирпичами, въехали в Варшаву на телеге, запряженной каурым жеребчиком. Благополучно пройдя сквозь кордон при городских воротах, они двинулись в сторону Крохмальной улицы, которую одни называли Грязной, а другие просто Жидовской. Крохмальна не отличалась ни шириной, ни пестротой, как главная улица Казимежа. Она вся была заставлена мрачными, довольно высокими двухэтажными домами, над которыми кое-где надстроили еще и третий этаж, ибо жидам не дозволялось расширять границы своего квартала, и оттого он рос всё выше и выше. Окна противоположных домов глядели друг в друга, как продавцы и покупатели глядят друг другу в очи, сойдясь для торгов в базарный день. Над головами прохожих нависали тяжело нагруженые бельевые веревки с талесами, украшенными по углам длинными кистями; бабьи юбки, и детские рубашонки да штанишки. Прохожие то и дело уворачивались от помоев, льющихся вниз из окон прямо по обветшалым стенам. Из верхнего окна выглядывало личико хорошенькой «идене» в чепце, расшитом по очелью мелким потемневшим жемчугом. Улицы, в старые времена кипевшие от множества народа, теперь были наполовину пусты, ведь идн, боясь нашествия козаков, подались из Варшавы на запад, в Богемию и Моравию.
Возле огромной, как озеро, лужи воробьями расселись мальчишки. Они играли в камешки, любимую игру здешних детей. Положив на тыльную сторону левой ладони пять мелких камешков, они подбрасывали их вверх ударом правого кулака под ладонь. Камешки взлетали ворохом, и нужно было поймать их, быстро перевернув ладонью вверх левую руку. Мало кому удавалось словить хотя бы два камня. Но вот Янкл заметил мальчишку лет десяти, схватившего аж четыре под счастливый визг сотоварищей. У дитяти был ясный и острый взгляд черных очей, пейсики струились по его румяным щечкам, выбиваясь из-под бархатного еломка. «Ловок парень, – подумал Янкл, – а ведь он ровесник моей Енты. Так ли он быстр в учении, как в игре? Надо бы узнать, чей он. Теперь моей Енте девять лет, через три года мы начнем сватать ее, чтобы успеть отдать замуж к четырнадцати годам. Вот бы его моей дочке…».
Они добрались до дома, из нижнего окна которого высунулось лицо «а ида», очень похожего на Янкла, только чуть более кряжистого и с чуть более округлым лицом. Это был реб Довид Франкфурт, старший брат Янкла. Он появился на свет всего на год раньше брата, но Янкл и Довид походили друг на друга, как близнецы, и многие путали их, когда они вместе являлись в синагогу.
– Янкеле, Янкеле! Как хорошо, что ты приехал! – закричал Довид, выбегая из дома. Братья обнялись.
– Ну, как твое здоровье, как твой дом, как дети? У нас, слава Богу, все хорошо. А знаешь, в нашем доме учения стало совсем мало идн, все разбежались, кто в Богемию, кто в Моравию, а кто в Валахию. В шабес мы еще можем кое-как собрать миньян[23], а в будние дни так нет и миньяна. Хорошо, что ты приехал, – говорил Довид.
Они поднялись по лестнице, Тарас пошел за ними, гремя саблей по ступенькам. Янкл и Довид вошли в довольно просторную комнату, всю середину которой занимал длинный стол. Козак стянул шапку и уселся в углу на лавку. Его тотчас же обступили хозяйские дети. Один тянулся к сабле, другой норовил потрогать пистолет, заткнутый за пояс, третий перебирал тонкими грязными пальчиками складки на шароварах алого сукна, шириной напоминавших Черное море. Какая-то уж совсем мелкая девчонка взобралась козаку на плечи и теребила чуприну, удивляясь, отчего это у «а ида» свисают с головы два локона, а у гоя – только один. Реб Довид грозно прикрикнул на нее: “Шоша!”, и она кубарем скатилась вниз, а вслед за ней и все детишки порскнули по углам, точно мыши.
– Зачем ты привез этого? – спросил Довид по-ашкеназийски, едва кивая головой в сторону козака.
– Это пан Тарас Бульба. Когда-то он спас мне жизнь, а теперь его сын Остап сидит в здешней темнице вместе с другими козаками. Пан Бульба просит меня, чтобы я провел его к сыну. А еще я привез груз кирпича, который нужно отдать компаньону одного хорошего «а ида».
– Тех козаков должны казнить не сегодня-завтра, – сказал реб Довид, – уже и лобное место поставили на площади, и колесо принесли, чтобы колесовать их. Господь всё видит. Они врывались в синагоги, взламывали запоры святых ковчегов, расстилали на полу свитки Торы и резали на них наших детей, как ягнят. Господь видит всё. Твой козак разрывал на части наших детей, а теперь ляхи разрежут на куски его сына. Не надо никуда водить его. Сына он всё равно не увидит. За голову этого Бульбы дают две тысячи цехинов. Сдадим его городской страже, и поделим деньги на двоих.
– Не могу, – отвечал Янкл, – я обещал устроить ему свидание с его Остапом. За это он уже дал мне две тысячи золотых и даст еще три, когда вернемся.
– Ты ему веришь? Когда иноверцы исполняли свои обещания, данные жидам? Они берут у нас взаймы, а потом убивают заимодавца. Мы наливаем им горилку в долг, а они, не отдавая долга, топят нас в реке, как это случилось с нашими братьями в Сечи. Ты и сам это помнишь, ведь ты был там.
– Да, я сам это видел, но остался жив благодаря вот этому Эйсаву, что сидит у тебя в углу на лавке.
Братья помолчали. Затем Довид сказал:
– Ну, чечевичной похлебки для твоего Эйсава у меня нет, но зато моя Хайця сварила гороховый суп.
Хайця, осанистая плотная женщина, строго и прямо глядевшая перед собой, разлила суп по глиняным мискам. Налили и козаку, но он отказался садиться со всеми за общий стол. Как оказалось, не зря. Похлебав немного супа, показавшегося ему пресным, козак достал из холщового мешочка остатки копченого сала и кинул его в суп, к ужасу детей Довида, поминутно оглядывавшихся на козака. Глиняная миска, впитав горячий суп со свининой, мгновенно раскошерилась, и оттого дети разом вскрикнули, словно случилось непоправимое несчастье. Хайця шикнула на них, и они повернулись к столу, оставив гостя в покое. Да, миску теперь можно было только выбросить, но Хайця рассудила, что лучше оставить ее в доме на тот случай, если в гости снова явится христианин.
– Дело это трудное. Там. в крепости, на каждом повороте стража, так что подкупать придется не одного сторожа, а всех по очереди, – говорил меж тем Довид. – Надо бы позвать реба Мордехая. Он знает кое-кого из стражи, и многие их них задолжали ему, а для других он добывает контрабанду и оказывает всякие иные услуги.
Один из сыновей реба Довида сбегал за Мордехаем, и, когда тот явился, надежда с новой силой вспыхнула в сердце козака. Отчего-то ему показалось, что огромная верхняя губа Мордехая есть признак великой мудрости. Губа же эта была порождением редкой наследственной болезни (отец Мордехая женился на собственной племяннице). Однако близкородственный брак в случае Мордехая не привел ни к слабоумию, ни к телесной слабости. Одна сторона его бороды была полностью выдрана, не хватало ему и одного из двух пейсов, потому что попадал он в такие переплеты, из которых не всякий найдет дорогу домой.
– Жиды! – вдруг выкрикнул Эйсав. – Помогите мне, жиды! Ведь если вы мне не поможете, ни чорт, ни Бог мне не помогут! Ведь вы всякое дело знаете, и сам дьявол не обманет того, когда вы можете обмануть!
Янкл, Довид, Хайця, Мордехай и дети с некоторым изумлением выслушали тираду Эйсава.
– Мы поможем, если Богу будет угодно помочь, – сказал наконец Янкл, – а если Богу не будет угодно, то никакой жид не сделает того, о чем просит пан полковник.
Окончив трапезу, произнеся благословения и вечернюю молитву, домочадцы реба Довида разбрелись по постелям. Козаку и Янклу реб Довид выдал по тюфяку, набитому соломой, и по жесткому, как рогожа, но теплому и чистому одеялу. Козак улегся на лавке, подстелив по себя тюфяк, Янкл бросил свой тюфяк на пол, а Довид, сняв башмаки и оставшись в одних чулках, отправился вместе с Хайцей в соседнюю светлицу, напоминавшую шкаф теснотой и дверями из резного дерева. Два их старших сына легли у родительской комнаты, а младшие вместе с дочкой Шошей расположились под столом один подле другого.
Ночью ребу Янклу не спалось. Козак беспокойно вскрикивал во сне – ныли старые раны, натертые за день кирпичами, гороховый суп, урча, бродил в утробе, а край тюфяка вместе с тяжелым пузом свесился с неширокой лавки, причиняя беспокойство. Его лицо было еще более багровым, чем всегда, от ссыпавшейся в морщины кирпичной крошки. Янкл сел на своем жестком ложе и посмотрел в красное лицо Эйсава, по которому бегали тени от догорающей на столе сальной свечи. Янкл глядел на него со смесью опаски и жалости. Да, жалости. Одного сына убил он сам, другого ляхи готовы были вот-вот отнять у него, подвергнув жестоким мучениям. И разве был в том какой-нибудь смысл? Ведь нет смысла в жизни тех народов, которым Господь не даровал Своей Торы.
Янкл встал и прошел на крохотную кухню, еще не остывшую от хлопот радетельной Хайци. Он уселся на табурет за маленьким столом, переставив на него из большой комнаты догорающую свечу в жестяном подсвечнике. Свеча озарила неровным светом стол, полки, на которых стояли один подле другого ярко начищенные медные сковородки и котелки, и окно, составленное из осколков венецианского стекла и мутноватой слюды. Вдруг Янкл заметил, что он на кухне не один. Напротив него сидел старый иудей с седой бородой, в истертом до дыр бархатном еломке и потерявшем былой блеск атласном кафтане.
– Кто вы? – испуганно спросил реб Янкл.
– Люди зовут меня реб Элиогу, – ответил старик. – Ваш брат попросил меня дополнить утренний миньян, вот я и явился.
– Скажите, реб Элиогу, вот вы, я вижу, хороший «а ид» и старый человек. Немногие доживают до столь преклонных лет. Наверное, вы не скакали вослед козакам с товаром, не возили в Сечь и на Гетманщину горилку, порох, табак и прочую мирскую шелуху. И вряд ли вы обороняли какую-нибудь крепость от наступавших козацких войск, вряд ли вы лили им на головы кипяток и горячий деготь с городских стен. Быть может, вам так повезло, что прожили вы жизнь где-нибудь в Антверпене или Праге, учились Торе и достигли уже звания мудреца.
Элиогу важно кивнул. Янкл продолжал:
– Ну, а я, недостойный сын своего народа, мало учился, и позабыл даже то немногое, что довелось мне узнать. Вот я и не понимаю: за что наслал на нас Господь эти кары? За что казнил нас всеми казнями, которые только есть на свете? Ведь страна Пойлин была для нас золотой страной. Ее короли даровали нам самоуправление, и правил нами Совет четырех земель. Каждая святая община жертвовала деньги на благо всех. Мы вместе строили дома учения и молитвы. Мы кормили вдов и сирот, и не оставляли “прикованных” женщин, которых бросили мужья: отыскивали мужей и взыскивали с них разводные грамоты, и снова выдавали замуж тех несчастных женщин. Мы строили ночлежные дома для нищих и общественные лекарни. Мы платили деньги сиротам, чтобы те учили Тору. Мы… Но Господь своей рукой почти стер всё это с лица земли, оставив нам лишь малый остаток. Почему?
– Мы нарушили клятву, – сказал Элиогу.
– Какую клятву? – спросил реб Янкл.
– Когда сыны Израиля уходили в изгнание, заклял их Господь клятвами. И одна из них гласит, что нельзя сынам Израилевым властвовать над народами мира. Когда украинцы лишились своей земли и свободы, некоторые из них дошли до того, что продавали себя в рабство иудеям и прислуживали им в доме. А для иноверцев это – поругание их веры.
– Что за дело Богу до веры иноверцев? – удивился реб Янкл. – Разве мало Ему наших молитв, ведь мы – Его любимые дети?
– Богу есть дело до свободы. Ведь это Он вывел нас из Египта рукою сильной и мышцею простертой. А ляхи лишили украинцев свободы, мы же помогали ляхам.
– Мы помогали ляхам оттого, что страна Пойлин была для нас золотой страной.
– Это второй наш грех. Мы должны любить только страну Израиля. Есть еще и третий…
– Какой же?! – с горячностью вскричал Янкл.
– Сказано: не буди любовь, пока она спит. Мы старались разбудить Машиаха. Наши каббалисты хотели приблизить его приход, и даже высчитали, будто он придет в четыреста восьмом году. Но явился не Сын Поколения, а Хмель. И после этого мы еще продолжаем ходить к каббалистам. Даже к тем, кому не надо бы учить каббалу. Да вы и сами знаете, реб Янкл.
«Он видит меня насквозь, – подумал Янкл, – он читает мои мысли». Слезы набежали на очи, комната поплыла перед его взором, неверный свет луны пробивался сквозь обломки венецианского стекла и слюды, бросая на предметы разноцветные квадраты и треугольники. Реб Янкл уронил голову на сложенные руки и забылся тяжелым сном.
Он проснулся утром всё за тем же кухонным столом. Довид тормошил его, с силой тряся за плечо.
– Вставай, давай пить чай, и пойдем скорее в синагогу. После молитвы вы с Мордехаем должны бежать в крепость, если хотите помочь вашему козаку.
– А где реб Элиогу? – спросил Янкл.
– Какой реб Элиогу? Не было здесь никакого Элиогу. Тебе, наверное, приснилось. Вот тебе кувшин для омовения рук, таз и полотенце, – Довид поставил всё это на стол перед Янклом.
После молитвы реб Янкл и реб Мордехай отправились уговаривать стражу пустить Эйсава к плененному сыну. Тарас Бульба маялся в квартире Довида, ходил из угла в угол, пыхтел люлькой, доедал вчерашний суп, пил чай и со страхом глядел в окно. То мнилось ему, что жиды обманули и уже донесли на него ляхам, а те вот-вот ворвутся в дом и заберут его в крепость. Но такой исход был бы не из худших, ведь в темнице он, верно, встретил бы сына, и, если бы они погибли, то погибли бы вместе.
Но, наконец, явился Янкель.
– Плохо, пан, всё очень плохо. Ваш сын не в темнице круля. Он и другие азовитяне сидят в Хеленовском каземате. Том каземате, который выстроила панна Хелена – самая богатая и самая жестокая женщина Польши. Она так богата и знатна, что имеет влияние при дворе, и вертит самим королем. Это она выкупила пленных у хана Авладыра и держит их в своем каземате. А там, сказывают, всех пленников пытают страшными пытками. И уже завтра их должны казнить.
– Что же делать, Янкель?! – вскричал козак.
– Реб Мордехай вызнал, что за городом есть лаз, через который можно проникнуть в каземат. Видите ли, панна Хелена выстроила свою темницу на руинах прежнего здания, а это был монастырь. Когда-то молодые послушники, не имея сил противодействовать плотскому естеству, прорыли лаз, чтобы выходить в деревню и баловать с девками. Реб Мордехай проведет нас, и мы сумеем войти туда, где держат вашего сына. Или исхитримся, или погибнем. Надо молиться.
Наутро Янкл, Мордехай и Тарас Бульба вышли за пределы Варшавы и, пройдя берегом Вислы, оказались у высокой глиняной гряды, под которой темнели большие валуны. Взявшись втроем за один из них, они сумели отвалить его прочь. Их взору открылось темное отверстие, вход в подземелье, из которого тянуло тленом и сыростью, как из могилы.
– Вы уж, паны, идите сами, – сказал Мордехай, – если вам повезет, то повезет, а я вам ни к чему. Внутри этого лаза не должно быть стражи, а ту стражу, что в каземате, нетрудно подкупить. Говорят, панна Хелена скупится на жалованье, и вся ее стража падка на золото.
Реб Янкл и Эйсав пустились в путь, согнувшись в три погибели под низким сводом из никогда не просыхающей глины. Янкл шел первым, светя впереди себя взятой у брата сальной свечой. Следом за ним шел полковник. Под ногами у них шлепала и хлюпала влажная почва — близость реки чувствовалась везде. Неожиданно путь им перегородила стальная решетка, запертая на замок. Тарас Бульба принялся расшатывать ее, желая вырвать из мягкой глины, но под глиной, видно, скрывались каменные стены.
– Подержите свечу, пан, – попросил Янкл, – я сейчас.
Он полез под кафтан и талес, нащупал веревку, вдетую в пояс, отвязал ключ и поднес его к замку. Ключ, подходящий к множеству дверей, вошел в замок, как в масло. Решетки с трудом раздвинулись на небольшое расстояние, сквозь которое проскользнул тощий Янкл и с трудом протиснулся грузный Эйсав.
– Откуда у тебя этот ключ? – спросил Эйсав.
– Коли выберемся живыми, расскажу, – обещал Янкл.
Они прошли еще немного. Вдруг в стене открылся проем, нечто вроде небольшой ниши. Янкл посветил туда свечой и вскрикнул. В нише лежало ссохшееся мертвое тело, одетое в монашескую рясу, с лицом, почти совсем закрытым черным куколем. Торчал лишь голый желтый подбородок, туго обтянутый кожей. Полковник Бульба перекрестился, что делал весьма нечасто.
– Хеленовский каземат стоит на развалинах монастыря, – пробормотал он. – Здесь, верно, прятались от мира святые схимники. Что ж ты содрогнулся, Янкель? Разве у вас не бывает святых мощей? Или ваши праведники гниют в земле, как все люди?
– Покойников надо хоронить, пан, – прошептал Янкл. – От незарытого тела исходит тума, нечистота. И потому, что здесь лежит мертвец, по всему каземату бродит нечистая сила, и она же насылает на людей ужасные мысли. Потому-то они и катувают пленников. Пойдемте, пан, нам нельзя здесь долго оставаться.
Они пошли вперед. Своды над их головами возвысились. Вдруг перед их очами заплясало в воздухе что-то белое, закрывающее лаз от пола до потолка. Янкл вгляделся в темноту. Это был огромный старик в белой, до пят, рубахе, с длинной, до пола, и тонкой, точно истлевшей, белой бородой. Очи старика были закрыты. Он распахнул страшный рот, откуда повеяло могильным холодом, и перед путниками словно развезлась бездна.
– Поднимите мне веки! – тихо и жутко проговорил старик.
Эйсав дернулся в его сторону, но реб Янкл крепко схватил козака за локоть.
– Не двигайтесь и не трогайте его! Не вздумайте поднимать ему веки, он убьет вас!
Янкл выдвинулся вперед и быстро-быстро заговорил на святом языке:
– Ваша светлость, светлейший и наипрозрачнейший призрак! Вы просите нас открыть вам веки, но мы никак не можем этого исполнить. Ведь у нас нет серебряных щипчиков!
Призрак испустил страшный вой, весь задрожал, как дрожит на ветру белая простыня, когда ее сушат на веревке, и медленно растаял в сыром воздухе подземелья.
– Кто это был? – спросил Эйсав.
– Ох, пане, дайте дух перевести.
Прислонившись к холодной и влажной стене, и задыхаясь, словно от быстрого бега, Янкл проговорил:
– Был когда-то в Земле Израиля один мудрец, и звали его рабби Йоханан. Однажды в его доме учения появился другой мудрец, рав Кагана из Вавилона. И он так поразил рабби Йоханана своей мудростью, что тому захотелось взглянуть на него. Видите ли, рабби Йоханан был очень стар, и тяжелые веки совершенно закрывали очи его. И он попросил учеников: “Поднимите мне веки!” И те подняли ему веки серебряными щипчиками. Когда рабби Йоханан взглянул на рава Кагана, у того мелькнула тень улыбки, и рабби Йоханан подумал, что вавилонянин смеется над ним. Он глянул на рабби Кагана так гневно, что тот упал и умер. Но потом рабби Йоханан сумел оживить его.
– А чего ж ваш жидовский призрак летает по католическим подземельям? Отчего не сидит в пещерах там, в Святой Земле?
– Я думаю, пан, он нас о чем-то предупреждает. Нам предстоит выдержать чей-то взгляд.
Они пошли дальше. Белый призрак вызвал в памяти Тараса Бульбы старую думу, слышанную когда-то от слепого бандуриста. Тарас еще не заслужил тогда прозвища “Бульба”, данного ему братьями-козаками. Звался он Тарасиком, и было ему всего шесть лет, и жил он на хуторе отца своего, отставного сотника Нечипоренки. Слуги и домочадцы сотника слушали байки и сказки не по субботам, как жиды Немирова, но во всякий день, когда случалось забрести на хутор музыканту, игравшему на кобзе, бандуре или колесной лире.
Панна Стеша, мать Тарасика, относилась к слепым музыкантам с величайшим почтением и нежностью. В тот день не оставила она бандуриста на дворе, но завела в дом, усадила за стол и велела своим девушкам угостить его борщом, да выставить побольше галушек. Мало того, еще и пампушек завернула в тряпицу и кинула на дно походной сумы его. Меж тем народ сбирался на дворе Нечипоренки. Парубки из числа панских слуг уселись прямо в пыль, подогнув под себя по-турецки ноги в просторных шароварах. Девки-наймички, не желая портить ярких своих плахт, садились одна подле другой на чисто выметенные ступеньки господского крыльца, точно барышни в оперной ложе.
– Панычу, панычу, до нас, до нас! – позвали они Тарасика, но тот, нахмурившись, сел на лавку рядом со старшими братьями, полагая, что негоже мужчине сидеть с бабами. Для сотника и его жены вынесли из дома удобные кресла, а для бандуриста, по приказу панны Стеши, – оттоманку, привезенную ее мужем из турецкого похода.
Бандурист ударил по струнам, и все присутствующие тут же умолкли и перестали лузгать семечки, насыпанные в глубокие карманы шаровар и фартуков. Бандурист завел думу о страшной мести. О том, как задумал козак, убитый братом своим, такую месть, что длилась бы сотни лет. И за то не дал ему Господь сойти в могилу. И про то, как вставали из гроба колдуны – потомки предателя, и про то, как грызли все мертвецы одного, в пропасти меж Карпатских гор.
Шестилетний Тарасик, со светлыми, остриженными в кружок льняными волосами и карими очами, не понял всей думы. Не понял он самого страшного в ней – как домогался колдун любви своей собственной дочери. Но он понял, что мертвецы вставали из гроба, и что грызли они всем скопом одного покойника. Это так напугало его, что уткнулся он лицом в юбку своей матери и не желал смотреть на бандуриста. Увидев это, старший брат Дорош расхохотался и назвал Тарасика дивчинкой. И тогда пристыженный малыш с силой оттолкнул колени своей матери, оторвался от ее юбки, вкусно пахнущей теплым хлебом, и ринулся снова к скамье, где сидели его братья. И не ведал он в ту минуту, что вместе с матерью отринул всех женщин, которые в грядущем встретятся на его пути.
Окончив думу, бандурист перевел дух, и снова заиграл веселую и торжественную мелодию. На сей раз завел он песнь в честь хозяйки дома, величая ее не Стешей, но Стефанией, и ловко подбирая на ходу слова. Каждый раз, когда удавалось ему с ходу выбрать удачную рифму, все присутствующие заливались громким смехом, а панна Стеша закрывала лицо рукавом сорочки, точно юная дивчина.
Козак еще долго вспоминал бы детство и хутор отца, но тут неожиданно Янкель встал, как вкопанный, наткнувшись на плохо видимую в темноте преграду.
8.
Тарас Бульба и Янкл уперлись в железную дверь, на которой едва виднелась крохотная замочная скважина.
– Ну, на сей раз твой огромный ключ не влезет в такую маленькую дырочку, – обеспокоенно буркнул Эйсав.
– Этот ключ заклят великим тайноведом, – отвечал Янкл, – одним из знаменитых бродских каббалистов, и он подходит к множеству дверей.
Прикоснувшись к двери, ключ и впрямь сжался и легко скользнул в замочную скважину. Дверь открывалась внутрь следующей комнаты. Вдвоем, налегая на тяжелую дверь всем телом, Янкл и Эйсав открыли ее. В глаза им тотчас хлынули волны ослепительного света. Обомлев от неожиданности, они ввалились в просторную залу и замерли на пороге. Прямо перед ними, под высокими сводами парадной залы, на низком троне, куда вели всего две ступеньки, сидела дама в сверкающем золотом платье. Шестеро стражников, вооруженных обнаженными палашами, стояли справа и слева от нее, а на стенах позади и сбоку от них горели ярким пламенем факелы, отчего кругом было светло, как днем.
Дама, сидевшая на троне, сверкала ярче надетого на ней золотого платья, ярче факелов и сильнее, чем бриллиантовая диадема, покоившаяся на ее светлых кудрях, венцом уложенных над белоснежным челом. Никогда еще ни Янклу, ни Бульбе не доводилось видеть такой торжествующей, сияющей красоты. Это было дивное совершенство природы, сама женственность, словно сошедшая с небес, такая хрупкая и вместе сильная, что хотелось защитить ее от всякого зла и в то же самое время бежать от нее на край света, пока не околдовала она до полного безумия. Янкл в страхе опустил очи свои долу, ибо еще в юности дал он зарок не глядеть ни ка одну женщину, кроме жены своей, Бейлки. Однако Тарас Бульба, раскрыв от удивления рот, смотрел на красавицу, как зачарованный.
– А вот и гости, – сказала сидящая на троне дама голосом дивным и мелодичным, как перезвон серебряного колокольчика, – какая неожиданность! Я уж и не чаяла увидеть вас, да еще прямо в моем дворце. Как добрались? Как нашли тайный лаз? Уж не думала встретить вас именно здесь, куда не вхожи обыкновенные люди.
Янкл и Эйсав молчали, точно пораженные громом.
– Я панна Хелена Потоцкая, вдова графа Потоцкого, младшего отпрыска этого славного семейства. Это я выкупила твоего сына, Тарас, из татарского полона. Это я выстроила здесь этот каземат, и при нем дворец для себя. И это меня раньше называли Хеленой Прекрасной, а теперь зовут Хеленой Ужасной. Но не будем зря терять время.
Она царственным жестом руки отозвала охрану, и та исчезла за дверью позади трона. Затем подозвала к себе служанку-татарку, до сей поры сидевшую на подушках в ногах своей госпожи, и что-то тихо приказала ей. Та вышла через маленькую боковую дверь и вскоре вернулась, и притом не одна. Татарка вела за руку мальчика лет пяти, одетого в бархатный камзольчик с кружевным воротником, бархатные штанишки и туфельки, украшенные самоцветами. Подойдя к панне Хелене, он поцеловал у ней руку, а потом, словно повинуясь безотчетному порыву, обернулся и посмотрел полковнику прямо в очи.
Бульба пошатнулся, и хриплый крик вырвался у него из груди. На него смотрел его мертвый сын Андрий, такой точно, каким он был много лет назад. Тогда Тарас Бульба оставил отяжелевшую жену и ушел в поход. Она родила без него, а, когда он вернулся, маленькому Андрию минуло уже пять лет. Тогда он впервые увидел отца и взглянул на него точно так, как теперь смотрело это дитя – с невыразимым упреком и страхом.
– Уведи его, – приказала панна Хелена. Служанка и маленький Андрий удалились.
– Это был мой сын Анджей, названный так в честь твоего сына, Тарас Бульба, – медленно проговорила Хелена. – Я не зря отозвала моих воинов. Не каждому дано знать то, что я скажу. Да, это я, графиня Хелена Потоцкая, в девичестве Сташинская, дочь Дубновского воеводы. Ты, верно, думаешь, будто это я соблазнила Андрия. На самом деле соблазнителем был он, когда тайно пробрался в мои покои ночью, там, в Киеве. Мне было в ту пору всего пятнадцать лет, и я влюбилась в твоего сына без памяти. Если бы велел он мне бросить мою веру, принять православие и кинуться за ним в Сечь, я бы пошла, не раздумывая. Но только у вас в Сечи нет женщин — ни маркитанток, ни перекупок, ни шинкарок. И меня зарубили бы саблей, появись я в Сечи. Поэтому пришлось Андрию менять веру и оставаться у нас. Но ты не простил ему любви ко мне и казнил его. Ты погубил бы и меня, как сгубил сотни полячек. Ты отрезал у них груди, ты привязывал их к конским хвостам и разметывал по степи их белые тела. Ты не жалел их даже у алтарей, где они молили Святую Деву о пощаде. Ты лишь смеялся, видя, как вздымаются из огня их лилейные руки. Но хуже всего, козак, что ты ненавидел и жену свою. Ты являлся к ней на два-три дня в году и оказывал ей ласки только из милости, а чаще бил и унижал, топча сапогами ее юность и всю ее жизнь. Видишь, я всё знаю о тебе. Одна из моих служанок когда-то работала наймичкой на твоем хуторе. Ты вырвал своих детей из рук их матери и поволок в Сечь, не дав ей насладиться хотя бы материнством, коли не могла она насытиться твоей скупой любовью. Ты, как заведенная рукой часового мастера музыкальная шкатулка, пел одну и ту же песню из трех нот: во всех несчастьях мира виноваты бабы!
Когда ты убил Андрия, я уже носила под сердцем Анджея, но мы с Андрием не успели обвенчаться. Отец, не желая моего позора, спешно выдал меня за младшего Потоцкого. Тот уже давно добивался моей руки. Я не любила Потоцкого, но он любил меня, и в его объятиях я нашла утешение после гибели Андрия. Но он отправился в сражение, и его убили козаки. Какой-то грубый дикарь вонзил в его лицо копье, выбил сахарные зубы, разрезал надвое язык его, пробил шейные позвонки и воткнул окровавленное копье в землю. И так я стала вдовой во второй раз. После этого я поклялась не выходить более замуж и мстить всем, кто убил Андрия и графа Потоцкого. Теперь его поместья — мои поместья, его казна — моя казна, и его люди — мои люди. Они рыщут по всем дорогам Речи Посполитой и ловят тех, кого я решила убить. И я казню твоего второго сына, Тарас, и ты увидишь казнь. Это и будет страшной местью за двух моих мужей – того, кого любила я, и за того, кто любил меня.
Признаюсь, я следила за тобой еще с тех пор, как ты и твой жид появились в Казимеже. Верный человек видел вас на дворе Старой синагоги, и в тот же день отправил мне почтового голубя. Я хотела, чтобы мои люди поймали вас и убили. Тебя привязали бы к дереву и сожгли, а твоего жида связали бы покрепче и кормили свиным салом, пихали его прямо в глотку, пока не задохнулся бы этот поганый жид. Но я передумала, и поэтому мои люди преграждали вам путь, грабили и отбирали коней, но не убивали. Не будет для тебя горшей муки, чем смотреть, как палач станет вырывать куски мяса из тела Остапа, а затем разобьет ему суставы рук и ног, а после возложит его растерзанное тело на колесо и отрубит по очереди четыре конечности, и лишь затем — голову. Ради этого наслаждения я оставила тебе жизнь. Я еще успею сжечь тебя на дереве или изжарить в медном быке, а твоего жида повесить, как собаку, сперва досыта накормив салом.
На протяжении всей ее речи Янкл стоял, опустив голову. Настоящий ледяной страх давно оставил его, но он стоял, оцепенев, пораженный красотой и жестокостью этой женщины, и беззвучно произнося про себя псалмы.
– Дай же мне увидеть Остапа перед смертью, сейчас! – взмолился Тарас Бульба. Слезы катились по его красному лицу.
– Ты плачешь? Отчего ты плачешь? – тихо спросила Хелена. – Не ты ли сам возложил своих детей на алтарь, не оставив на хуторе с матерью?
– Я плачу не оттого, что Остапу мало осталось жить на свете, – отвечал козак. – Я плачу оттого, что мой внук будет расти католиком, и не сделается он козаком, как его отец, дед и прадед. Но отчего ты, жестокая, пытаешь в своем каземате азовитян? Я знаю, Остап перенесет любую муку. Но другие… Зачем пытать их? Разве они преступники? Они ведь просто защищали свою землю.
– А она не ваша. Она ничья. Землей должны владеть короли, а у вас нет короля. Киевские князья давно оставили Русь, и она теперь зовется Украина – окраина Речи Посполитой. Ваши гетманы – не короли, и ваши кошевые – не герцоги. Пусть землей владеет король польский. А ваши правители не короли, но шуты. Коли нет войны, они валяются на земле, пьют горилку, поют и пляшут по целым дням. Шут не должен сидеть на троне.
– Если Господь захочет, и шут станет королем, – вдруг сказал реб Янкл. – Разве царь Давид не плясал перед ковчегом, рассмешив весь народ? Но он был лучшим из царей Израиля.
– О, да это очень умный жид, – сказала панна Хелена сквозь зубы, – пожалуй, я пощажу его. Он сможет стать моим советником, если я того пожелаю. Но я обещаю: Остапа ты увидишь.
И она позвонила в колокольчик, висевший сбоку от трона. Из двери позади трона вышел слуга. Панна Хелена что-то тихо прошептала ему. Стражник вышел всё в ту же дверь. Потянулись томительные минуты ожидания.
Послышался звон железа. Дверь оттворилась, и стражник ввел закованного в ножные и ручные кандалы Остапа, толкая его в спину. На Остапе были только козацкие шаровары, следы бича темнели на его голых, страшно исхудавших плечах, груди и спине. Страшнее всего было лицо плененного воина. Его сморщенные веки глубоко провалились в пустые глазницы, а к впалым щекам присохли кровь и слизь, еще недавно бывшие глазами Остапа.
– Где ты, батьку? – глухо вопросил Остап.
Тарас издал не вопль, и не стон, а хриплый клекот орла, точно железная рука сдавила ему горло.
– Видишь, козак, я исполнила свое обещание. Я обещала, что ты увидишь Остапа, и ты увидел его. Но я не обещала, что он увидит тебя! – панна Хелена захохотала. Что-то адское и нечеловеческое было в ее хохоте.
– Подойди же, обними сына своего, – она склонила царственную голову набок, словно забавляясь зрелищем.
Эйсав подошел к Остапу, обнял за плечи и зашептал ему на ухо:
– Сынку, когда будут пытать и мучать тебя, молчи. Не дай ворогам куражиться над тобой. Поклянись, что будешь молчать.
– Клянусь, – сказал Остап.
– А теперь идите, – игриво промолвила панна Хелена, – ах, нет. Ты, жид, останься. Ты еще не рассказал мне, откуда у тебя ключ, подходящий к сокрытой даже от моих людей двери парадной залы.
Янкл рванулся к двери, через которую они вошли. Тарас Бульба побежал за ним. Спешно закрыл реб Янкл железную дверь, торопясь, пока стража не вернулась к панне Хелене, дрожащими руками замкнул дверь на ключ, и оба они помчались по подземному ходу, не освещенному более свечой, слепо натыкаясь друг на друга, на выступы стен, чавкая грязью под ногами, стукаясь лбами о потолок там, где понижались своды. Они мчались, словно стража гналась за ними, хотя никто не бежал им вослед.
Оказавшись на свободе, оба, не сговариваясь, съехали по мокрой глине прямо к берегу Вислы. Полковник лег на землю, начерпал воды в сложенные ковшом руки и жадно принялся пить, точно не пил целую вечность, захлебываясь водой и рыданиями. А Янкл, вынув ключ из кармана черной свитки, широко размахнулся и швырнул его на середину реки. Сверкнув на прощание тусклым старинным золотом, ключ бродских каббалистов упал на водяные струи, проплыл с полвершка, словно не желая расставаться с Янклом, и камнем ушел на дно реки.
9.
– Веди меня туда, – приказал Эйсав наутро, – я хочу посмотреть, как его будут мучать.
– Не надо бы вам ходить в такое людное место, пане полковнику, – взмолился Янкл. – Не ровен час, кто-нибудь узнает вас. Может, слуги панны Хелены и не схватят вас, но ведь есть еще и слуги круля. А за вашу голову, сами знаете, какая цена назначена. И конные стражники там кругом, а вы, нивроку, пеший. А знаете, что? Давайте-ка мы оденем вашу светлость в нашу темную одежду. Авось, никто вас и не узнает.
Братья Янкл и Довид сняли с Эйсава вышиванку, облачили его в серую холстинковую рубаху, собранную у горла на шнурок, повесили поверх нее талес, который Эйсав про себя называл “жидовской попоной”. Сменили алые его шаровары на черные портки жида, и кафтан его козацкий – на жидовский. Седую чуприну разделили надвое, придавив сверху еломком, так что два конца оселедца свисали по щекам полковника, точно пейсики. Глянув на Эйсава, Янкл чуть было не воскликнул: “Вот добрый а ид был бы, не родись он козаком”, но прикусил язык. В день казни Остапа лучше было не шутить с паном полковником.
– Веди, жид, – грозно повторил Тарас Бульба.
Они затерялись в густой толпе. На площади собрались одни иноверцы. У идн были запрещены столь кровавые и жестокие зрелища, тем более, что многим из них, помимо своей воли, пришлось стать свидетелями и жертвами не менее страшных избиений. Долговязый Янкл стоял впереди, а за его спиной безуспешно прятался хоть и не такой высокий, но уж очень кряжистый козак.
Остапа вели впереди братьев его, потому что успел уже он стать атаманом, несмотря на младые лета. Ему первому предстояло испить горькую чашу нечеловеческих страданий. Хоть Янкл знал, каким ужасным мучениям подвергали козаки жидов в захваченных городах, сердце его не жаждало теперь мести. Оно ныло от ужаса и жалости. Когда Остап взошел на лобное место, Янкл тотчас же закрыл очи свои, чтобы не видеть пыток. Янкл стоял, покачиваясь, как на молитве, и под его зажмуренными веками плыли разноцветные пятна – то ли окно на кухне Довида, составленное из кусков стекла, то ли тени от свечного огарка, то ли искры костров, которые они жгли по дороге вдвоем с Эйсавом. Внезапно перед ним возникло лицо Элиогу, позавчерашнего ночного гостя.
– Зачем это всё? Зачем этот иноверец возложил двух младых сыновей своих на жертвенник? Ведь он не праотец Авраам, связавший на алтаре сына своего Ицхака. И зачем Господь велел Аврааму принести Ицхака в жертву, раз все равно хотел спасти его?
– Этот иноверец для того возложил сыновей на жертвенник, чтобы народ его обрел свободу. А Господь для того велел Аврааму принести в жертву Ицхака, чтобы все иудеи поняли: вы можете потерять детей и пережить это. Выдержать то, что выдержать невозможно, и жить дальше. Как выдержал ты, реб Янкл.
Тут над толпой раздался ужасный хряск перебиваемых костей Остапа. Палач дубиной разбивал ему суставы, чтобы легче было перерубить несчастному ноги и руки, когда возложат его окровавленное тело на колесо. Над толпой пронесся общий крик, некоторые паненки на балконах упали в обморок, и даже стража отвернулась от лобного места, не перенеся жестокости зрелища.
– Где ты, батьку?! – вдруг воззвал Остап, поводя вокруг себя пустыми глазницами. – Почему оставил ты меня? Слышишь ли ты?
«Почему оставил Ты меня, – цепенея, подумал Янкл, – он не к отцу, он к Богу взывает, точно царь Давид: лама савахтани?»
И вдруг над головой его, прямо с неба, грянул ответ:
– Слышу!
«Господь ответил ему, как царю Давиду! – изумился Янкл. – Как, этому иноверцу? Как это может быть, Господи?»
В ту же минуту он понял, что ответил не Глас Божий с небес, а Эйсав, стоявший за спиной. Стража уже спешила к ним. Янкл осторожно оборотился назад, чтобы посмотреть на Эйсава. Но Тараса Бульбы уже и след простыл.
«Что-то я совсем запутался, – думал Янкл, шагая по Крохмальной к дому Довида. – Иноверец ответил сыну вместо Бога. Чудно, право. А может быть, это Всевышний избрал его своим ангелом и велел сказать то, что должен говорить всякий отец всякому сыну, и Отец Небесный – нам, своим детям. Он слышит нас, вот что. Нет, непостижимо. Нужно на нос упасть, чтобы такое понять».
Тут же вспомнил он, что Тарас исчез, и неизвестно, отдаст ли он когда-нибудь обещанные три тысячи цехинов, да еще четыреста цехинов за брата своего, Дороша. Впрочем, Янкл, многажды терявший всё свое состояние и снова обретавший его, не слишком расстроился из-за золота. Ему предстояло еще продать кирпич и получить за него свою маржу. Одно это окупало поездку в Варшаву. А самое главное – сегодня уже пятница. Шабес наступит через несколько часов, и он сумеет дополнить миньян, помолиться с хорошими идн и провести святой день в доме брата, с Довидом, Хайцей и милыми племянниками. Они с Довидом поучатся вместе, вместе будут читать Тору и вкусят от ее сладости, коя единственная лечит все раны этого мира.
Внезапно прямо перед ним снова возник старик Элиогу.
– Я ухожу, – сказал он, – ты можешь задать еще один, последний вопрос.
– Куда уходите? – спросил реб Янкл.
Вместо ответа Элиогу ткнул пальцем в небо. Янкл посмотрел вверх и прямо над изъеденными грязью стенами, прямо над веревками с застиранным тряпьем вдруг увидел легкий абрис огненной колесницы, проведенный по небу быстрым росчерком молнии.
– Пророк Элиогу! – спросил тогда реб Янкл. – Помирятся ли между собой Яаков и Эйсав, как о том сказано в Торе?
– Помирятся в Конце дней, – ответил пророк и взмыл в небо.
Эпилог
Реб Янкл благополучно продал кирпичи, добрался до Казимежа, расплатился с ребом Хаимом, вручив ему каурого жеребчика и пятьдесят цехинов вместо потерянного коня. Затем продолжил дорогу в Яновку и вскоре уже сидел за столом вместе с женой и детьми. Они прожили в Яновке недолго и переселились в Умань, о чем Бейлка уже давно просила Янкла.
Панна Хелена вновь исполнила свое обещание. Через год ее слуги поймали Тараса Бульбу, привязали к дереву и сожгли. Но Янкл получил свои деньги. Их передал в Умань гонец от Тараса, которого тот загодя послал из Сечи. Панна Хелена совсем позабыла о ребе Янкле, и слуги ее не докучали ему более.
После смерти Тараса панна Хелена привезла с хутора его вдову, чтобы та могла воспитывать внука Анджея и найти в том утешение после смерти Остапа и Андрия.
Прошли годы. Анджей вырос и не захотел стать ни католиком, ни православным, но вошел в лоно униатской церкви.
Вскоре после казни Остапа по стране прокатилась эпидемия чумы. Церковь обвинила в том ведьм и колдунов. Охота за ними началась повсюду. Кто-то видел, как Мирл ехала на телеге, не запряженной лошадьми, и донес на нее ксендзу. Мирл убили, когда она пришла в Пискаревку за рыбой, и после того эпидемия бушевала еще пуще, потому что некому было лечить больных.
На месте Азов-стана и Авладыр-сарая построили большой город. Он простоял триста лет, а потом превращен был в руины ордой налетевших на Украину московитян.
Янкл, получив три тысячи четыреста цехинов, открыл в Умани корчму и два шинка. Через три года после путешествия в Варшаву он удачно женил сына Гирша и выдал замуж Енту. Прошло еще несколько лет, и реб Янкл передал корчму дочери и зятю, а сыновьям – шинки. Он совершенно оставил дела, нашел себе наставника и уселся за Талмуд. Проявив великое усердие и упорство, Янкл сумел стать ученым иудеем, как о том мечтали отец его и тесть.
Говорят, потомки Енты Яновской, дочери Янкла, до сих пор живут в Умани и держат там постоялый двор. Каждый год они принимают у себя паломников, приходящих на могилу рабби Нахмана из Брацлава.
[1] «Алейну» – молитва, завершающая главную молитву «Восемнадцать благословений».
[2] Идн (идиш) – иудеи.
[3] Меламед – учитель еврейской домашней школы – хедера.
[4] Сукес, он же Суккот – осенний еврейский праздник, отмечает конец Исхода из Египта и окончание сбора урожая.
[5] Цигойнер – цыган.
[6] Ашкеназ – принятое у евреев название Германии и Западной Европы в целом.
[7] Хупа – свадебный балдахин, а также церемония бракосочетания.
[8] Бейс-мидраш – дом учения.
[9] Гемара – Талмуд.
[10]Миква – водоём для ритуальных погружений.
[11]«Эйха» – в христианской традиции «Плач Иеремии».
[12]Ашкеназийский жаргон – язык идиш.
[13]Сефарды – евреи, потомки изгнанных из Испании в 1490-м году.
[14]Раши – сокращение от Рабби Шломо Ицхаки – важнейший комментатор Торы раннего средневековья.
[15]Шабаш, шабес, шабат – суббота.
[16]Майса – рассказ, история, сказка.
[17]Талес – молитвенное облачение, называемое обыкновенно у Гоголя жидовской попоной или жидовским саваном.
[18]Тфиллин – молитвенные принадлежности в виде коробочек с отрывками из Торы.
[19]Вус махт а ид? – как дела у еврея? (идиш)
[20]Брис, иначе брит-мила – обряд обрезания.
[21]Мазл тов, иначе мазаль тов – счастливых звезд. Пожелание счастья.
[22]А данк (идиш) – спасибо.
[23] Миньян – необходимый для публичной молитвы кворум из десяти взрослых мужчин.
Прочитала произведение, не отрываясь, потому что оторваться от этого нет никакой возможности. Если это и есть то самое “продолжение”, которое анонсировали на Фейсбуке, то позволю себе не согласиться: какое же это продолжение? Это самостоятельное произведение по мотивам гоголевского “Тараса Бульбы”. Так же как “Горький запах свободы” – не продолжение главы из Торы, а нечто совершенно самостоятельное и, не побоюсь этого слова, уникальное.