Дни покаяния
Конус белого света во тьме был похожим
на свисавший со звёзд электрический колокол.
Бил в глаза, рассыпался мерцающим оловом,
и удары над площадью медленно множил.
Созывал на служенье. Входили чужие,
повторяли беззвучно: Отец, услышь голос мой.
Шевелились на талесах гибкие полосы.
Купол судного неба, и в нём литургия.
Храм без стен, где пространство молитвы на время
отделило своих, над землёй поднимается.
Там внутри во всю душу поют, надрываются.
Каждый сам по себе. Ты один, и со всеми.
Клочья блеска плывут: птиц трепещущих стая,
как сквозящее тело распластанной женщины,
появилась во храме. Сияньем изменчивым
наполняет весь купол от края до края.
Это в женской и зримой Его ипостаси
видно стало воочью присутствие Божие.
Там, где десять во Имя, – они уже ожили.
Вместе соединились, в их пенье со-гласье.
Облачённые в белое люди чужие.
Пульс распева, единое сердцебиение.
Всё известно о каждом Тому, чьё решение.
Даже волосы на головах сочтены их.
Ночь отмены всех клятв, расторженья обетов,
утоления жажды духовной и голода.
Блеск мерцающих крыльев ложится на головы,
на затылках сжимается в обручи света.
Ты Закон и спасенье, Отец наш Всевышний.
Арамейские фразы становятся вязкими.
Трудно вы-говорить, рты залеплены масками,
не хватает дыханья. Услышь нас, услышь нас.
К трибуналу небес пре-возносят моленья
души старых людей. Просьбы их о вписании
в свиток постановлений, где жизнь без страдания
хоть на год, но продлится. Авину, Малкейну[1].
Голос трётся о воздух сгустившийся, робко
в гимн вплетается ниточкой слов покаяния.
И не мысль, но внезапное напоминание,
как удар изнутри в черепную коробку:
ведь и после тебя в ту же ночь, те же люди…
Но пока ещё тут, каждый вдох – «Аллилуйя».
Воздух жизни в израненных лёгких ликует.
Ты священник себе самому. Будь, что будет.
***
Над свечкой зажжённой качаясь, суббота бормочет
невнятное благословенье на древнем наречьи.
Кому-то вверху улыбается. Узкие плечи
и крылья, прижатые к платью, укутаны ночью.
Плывут в потолке теней медленных круговороты,
огромным цветком распускается пальма. Под нею
за длинным столом двое в белом, встречают субботу.
Светящимся потом во тьме истекают их шеи.
Друг к другу повёрнуты лица. Слова вылетают
из губ неподвижных и вьются, толкаются между
двумя головами, как бабочки. Плотная стая
порхающих маленьких слов облепляет одежды,
стучится в глаза, забивается в уши и в глотки…
Но сквозь бормотанье над ними, совсем уже низко,
субботний огонь с темным стержнем внутри, словно
лодка
с пылающей мачтой, вплывает. И сыплются искры.
Кесария. Концерт
Амфитеатр. Камни, пот, окурки.
Вдоль горизонта движется песок.
Среди камней – поющая фигурка.
И это – самый Ближний мне Восток.
На связках тормозя голосовых,
выруливали круглые рулады,
и, набухая от нескромных взглядов,
кружились роем возле головы.
Заполнила пространство и застыла
покрытая испариною трель.
Темнеет воздух словно акварель,
в которую добавили чернила.
Две сотни тел, преодолев усталость,
сквозь трель летели в акварельной мгле.
И женщина поющая казалась
последней остановкой на Земле.
[1] «Авину, Малкейну» – первые слова главной еврейской молитвы, которую читают десять дней покаяния между Рош Ашана (Новый Год) и Йом Кипур (Судный День).