Сфирот души нашей
(рассказ основан на реальных событиях)
Кетер
(вступление)
Давид проснулся в прекрасном настроении. Впервые после многих месяцев не болела спина. Помогла физиотерапия, не зря столько денег ушло массажистке.
Он повалялся минут десять, пытаясь понять, что, кроме отсутствия боли, могло способствовать столь возвышенному состоянию духа, но, так и не разобравшись, отправился в ванную.
Ему хотелось сделать доброе дело. Да, подарить кому-нибудь ощущение счастья. Само счастье подарить невозможно – он уже давно живет на свете и понимает, что один человек может дать другому, а что нет.
Странным в этом желании было предвкушение удовольствия. Нет, иногда такое с Давидом случалось; он помнил свою искреннюю радость, когда жена надевала подаренную им очередную драгоценную цацку, округлившиеся глаза дочки, получившей на день рождения новый автомобиль. Но это все происходило потом, после, а тут он чувствовал, совершенно явно и безошибочно, что доброе дело доставит ему удовольствие.
− Ну-ну,– хмыкнул он, дивясь собственной прыти, − ну-ну!
Как назло, никого из близких не было рядом. Жена, Шифра, укатила в Стокгольм на конференцию, сын сидел в своей Силиконовой долине, дочка с семьей плыла на лайнере вдоль фиордов Норвегии, родителей, увы, давно не было в живых.
Орудуя зубной щеткой, он рассматривал себя в зеркале. Зрелище, прямо скажем, грустное. Мысленно он по-прежнему представлял себя загорелым красавцем с пышной шевелюрой, которому ничего не стоило двадцать раз подтянуться на турнике. А в отражении на него смотрел изрядно поживший лысоватый мужчина, с брюшком и мешками под невеселыми глазами.
− Ну и что? – промычал он через зубную пасту. – Я могу это изменить, могу переделать? Надо принимать мир и себя в нем таким, какой он есть, а не впадать в отчаяние от каждого набранного килограмма или потерянного волоса. Тебя сегодня ждет неожиданное удовольствие! Не пытайся его вычислить, плыви по течению, и будь, что будет.
Хохма
На работу Давид всегда приходил позже всех. Делал он это намеренно – сотрудники должны четко понимать разницу между собой и хозяином фирмы. Не умозрительно и не от случая к случаю, а каждое утро. Про то, сколько часов в день он работает на самом деле, никто не знал.
Его аудиторская контора считалась одной из самых крупных в Тель-Авиве, но – что гораздо важнее, – одной из самых надежных. Ее услуги стоили немало, но они того стоили. Давид создал ее с нуля, с пустого места, и по праву гордился делом своих рук. Гордился, но держал руку на пульсе. Он был в курсе всех рассматриваемых дел, досконально, дотошно, придирчиво. На это уходило все его время, да что там время, вся жизнь. Шифра не зря любила повторять: у меня нет ни мужа, ни отца моих детей, ни собеседника − только главный аудитор.
Сегодня с самого утра он должен был уволить Машу Розанскую, старо-новую работницу. Давид откладывал это болезненное решение со дня на день, никак не мог объявить Маше об увольнении. Колебался и жалел он Машу, тихую, неприметную бухгалтершу. Она работала у него почти два года, но все еще считалась новенькой. Возможно, из-за своего прибора – деревянных счетов, занимавших треть стола.
Когда Маша в первый день своей работы выложила их на стол, сбежалась вся контора. Молодежь вообще не знала, что это за приспособление; те, кто постарше, видели их когда-то, но пользоваться ими никто не умел. Музейный экспонат, вроде логарифмической линейки. Кому придет в голову в эру сотовых смартфонов пользоваться этакой дребеденью?
− Там, где я училась и работала, − виновато объясняла Маша, − все пользовались такими счетами.
Она приехала из российской Тмутаракани, города с плохо произносимым названием; около двух лет учила язык и бухгалтерское дело на иврите, а потом пошла искать работу. Давид взял ее, во-первых, потому что Маша согласилась на очень маленькую зарплату, а во-вторых, потому что его отец когда-то тоже приехал из СССР, правда, совсем из другого региона.
Отцом Давид гордился. Не только из-за блестящей дипломатической карьеры, вершиной которой был пост полномочного посла Израиля в Румынии. Аба Декель приехал в страну перед началом Войны за Независимость, имея за плечами двухгодичный опыт боевых действий. Разумеется, бывшего лейтенанта шестнадцатой «литовской» дивизии Красной армии сразу забрали в ПАЛМАХ, потом в Хагану, и он был хорошо знаком со всеми знаменитыми политическими деятелями и генералами. Свое имя Давид получил в честь Давида Бен-Гуриона, который был ни больше ни меньше, как посаженным отцом, сандаком, на его брит-миле.
Аба Декель еще успел увидеть «большую алию», и несколько раз просил сына принимать в свою контору новых репатриантов. Благодаря этим просьбам Маша и получила работу. В тот, первый ее день Давид тоже подивился странному счетоводному инструменту и тут же распорядился выдать Маше электронный калькулятор. Но Маша отказалась.
− Мне так удобнее. Я уже привыкла.
Тогда, чтобы наглядно продемонстрировать новенькой преимущества технического прогресса, Давид решил устроить соревнование. Посадив рядом Машу со счетами и опытную работницу с калькулятором, он стал давать им задачки на довольно сложные вычисления. К его величайшему изумлению, новенькая справлялась на деревянных костяшках ничуть не хуже, а иногда и лучше, чем работница с калькулятором.
− Ладно, − махнул он рукой. – Считай на чем хочешь, лишь бы результат был правильный.
К сожалению, счеты были не единственной проблемой Маши Розанской. Мало того, что она портила реноме конторы, придавая ей архаичный вид, Маша работала очень медленно.
«В ее трудовой биографии теперь будет указан стаж в моей конторе, − думал Давид, − и это уже само по себе большой подарок. Держать ее дальше нет смысла, невыгодно».
Он все откладывал и откладывал неприятный разговор, потом пометил в календаре достаточно удаленную дату и написал на листке: «Розанская, финал».
И вот этот день наступил. Давид еще вчера подобрал все необходимые слова и попросил секретаршу вызвать Розанскую ко времени его прихода. Отделаться – и все.
Войдя в приемную перед своим кабинетом, он сразу увидел Машу. Она сидела на стуле в напряженной, болезненной позе, пытаясь прочитать на лице секретарши, в чем причина вызова к шефу. За все годы работы в конторе ее еще ни разу не приглашали на личную беседу, и бедняга, несомненно, беспокоилась. Секретарша сама ничего не знала, но признаваться в этом не хотела, и поэтому напускала на себя туман многозначительности, еще больше пугая Розанскую.
И тут Давида осенило: вот оно, доброе дело. Большое и настоящее, прямо в его руках.
Бина
Поздоровавшись, он попросил Розанскую немного подождать, прошел в свой кабинет, уселся за стол и пустился в размышления.
«Не увольнять. Это понятно. Но как с ней поступить? Она ведь не одна, вокруг другие аудиторы. Позволяя Розанской работать в таком темпе, я показываю всем остальным, что согласен на черепаший ход выполнения проектов. Одну медлительную Машу моя контора вынесет, но если все остальные перестанут корячиться и перейдут на неспешный темп, тогда…
Розанская не лентяйка; когда бы я ни проходил мимо ее стола, она сидит, склонившись над бумагами. Надо понять, в чем причина ее медлительности. Сейчас хороший момент, она перепугана, ждет известия об увольнении. Узнав, что я просто хочу обсудить, как улучшить ее работу, Розанская обрадуется и на волне воодушевления может сказать то, о чем предпочитает молчать».
Он вызвал секретаршу, попросил кофе для себя и Розанской и подмигнул фотографии отца на столе:
− Ты доволен? Видишь, как я забочусь о твоих «русских»?!
Себя Давид считал «саброй», уроженцем Израиля. Он родился в Тель-Авиве, окончил знаменитую гимназию «Герцлия», отслужил в элитных частях. О стране исхода родителей в доме ничего не напоминало, по-русски отец и мать категорически отказывались говорить так же, как и по-литовски, – на языке, который знали в совершенстве. На нем они изъяснялись, когда хотели, чтобы смысл разговора остался непонятным для детей, Давида и Ривки.
− Прекратите говорить на этом дурацком языке! − возмущался маленький Давид, но отец лишь посмеивался.
Книги в их доме разрешались на иврите, отец был его страстным поклонником. Он даже фамилию сменил, заменив галутский винный камень Вайнштейн на Декель – символ Израиля, пальму. Исключение делалось только для американских газет. Литва и СССР остались лишь в рассказах отца, и вот их Давид запомнил на всю жизнь.
Аба Вайнштейн вырос в маленьком местечке неподалеку от Алитуса. Перед самой войной был призван в Красную армию, ранен, прошел ускоренный курс в офицерском училище, вернулся на фронт и снова был ранен. В сорок третьем году перевелся в 16-ю пехотную «литовскую» дивизию, в которой воевали выходцы из Литвы. Евреев там было столько, что в некоторых ротах команды отдавались на идише.
Когда Красная армия освободила Литву, отец, кавалер нескольких боевых орденов, выпросил отпуск и помчался в родное местечко. Каждый раз, вспоминая минуты возвращения, он не мог удержаться от слез.
Чужие люди в родном доме, вывески только на литовском, ни одного еврея во всем местечке. Уклончивые взгляды старых знакомых, уклончивые ответы на его расспросы: не видел, не знаю, не помню.
Аба зашел к человеку, которого считал своим другом. Вместе играли в футбол, вместе выступали в драмкружке на идиш. Янис, увидев гостя, побледнел. Отец не понял почему, но окинув взглядом комнату, повернулся и молча вышел. На столе вместо скатерти был постелен талес, а вечерний сумрак отгоняли свечи в тяжелых бронзовых подсвечниках, точно таких, какие были у его матери и других евреек местечка.
Делать ему тут было нечего. Он пошел пешком на железнодорожную станцию в пяти километрах от местечка, чтобы уехать первым же поездом, но тут до него донесся истошный вопль:
– Аба, Аба!
Он обернулся и увидел бегущую вслед за ним седую женщину.
– Аба, ты не узнаешь меня. Аба? – повторяла она на идиш.
– Нет, – покачал головой отец.
– Я Ривка, твоя соседка Ривка!
Он остолбенел. Перед началом войны Ривке исполнилось шестнадцать лет.
Из нескольких тысяч евреев местечка спаслась только она. Ее прятали на хуторе поляки, старые друзья их семьи. Вырыли яму в свином хлеву, посадили в нее девушку, закрыли настилом, а сверху завалили навозом. Ночью отгребали нечистоты, выпускали Ривку подышать и поесть. Так она прожила три с половиной года, через день теряя сознание от вони и нехватки воздуха. Зато ни одна проверка, а их было немало, не увенчалась поимкой.
Ривка точно знала, кто из литовских жителей местечка убивал евреев, кто помогал убивать, кто грабил оставленные дома. Все эти годы она расспрашивала укрывавших ее поляков и запоминала каждое слово.
Отец отправился в Алитус в НКВД и предложил свою помощь. Его приняли с распростертыми объятиями. Боевой офицер, местный житель, знающий язык, топографию и обычаи был нужен позарез. Через неделю он вернулся в родное местечко всесильным уполномоченным НКВД.
Даат
Маша осторожно отпила кофе. Вид у нее был настороженный и подобравшийся, Так выглядят люди в ожидании неприятных известий.
– Я уже две недели, как перешла на калькулятор, – тихо сказала она, не поднимая глаз.
– Маша, – теплым тоном начал Давид. – Я внимательно слежу за тем, что вы делаете, и мне очень нравится ваша работа. Разумеется, вы продолжите делать ее и дальше.
Он замолчал, давая Маше возможность перевести дыхание. На ее лице читалось явное облегчение, а потускневшие от напряжения глаза засверкали.
– Я вызвал вас для того, – продолжил он, чуть менее задушевным тоном, – чтобы мы вместе попытались понять, чем вызван невысокий темп вашей работы.
– Это просто, – быстро ответила Маша. Она говорила легко, с подъемом, и Давид понял, что его план вызвать откровенность, удался. – Я два раза проверяю все, что делаю. Так меня научили, так я привыкла поступать.
– Хорошая привычка, правильная, – одобрил Давид. – Не стоит от нее отказываться. Но даже с двойной проверкой… – он замолк, давая Маше возможность самой дополнить предложение.
Она опустила голову, покраснела.
– Мне бы не хотелось об этом говорить, – выдавила она из себя после долгой паузы.
– Ну почему же? – удивленно развел руками Давид. – Мы же просто пытаемся разобраться. Только мы с вами, вы и я. Уверяю, все, что говорится в этой комнате, не выходит за ее пределы.
Маша вздохнула, словно ныряльщик перед прыжком и, не глядя на Давида, быстро произнесла.
– Меня коллеги постоянно просят проверить их отчеты. Говорят, что я хорошо нахожу ошибки. И я проверяю.
– И находите? – ободряющим тоном спросил Давид.
– Нахожу.
Решение плюхнулось на стол, сверкающее, как вытащенная из воды рыба.
– Маша, я давно ищу помощницу Цфире, – сказал он. – Она через полтора года уходит на пенсию, и мне нужен человек, который сумеет ее заменить.
Цфира была главным ревизором конторы, грозным инспектором, наводившим ужас на аудиторов. Она проверяла отчеты перед отправкой клиентам и, если находила ошибки, аудитор получал серьезный нагоняй, иногда заканчивавшийся денежным штрафом. «За последние полтора года, – вспомнил Давид ее слова во время последнего разговора, – наши аудиторы, наконец, научились работать. Количество ошибок резко уменьшилось. Видимо, мои наставления в конце концов возымели действие».
«Эх, Цфира, Цфира, – внутренне усмехнулся Давид. – Причина таилась вовсе не в твоих наставлениях. Да и я хорош, не заметил такое подводное течение в своей конторе».
Маша недоверчиво посмотрела на Давида. Заменить Цфиру означало головокружительный скачок в карьере, влекущий за собой не только почет, но и солидную прибавку к жалованью.
– Вы думаете, я справлюсь? – наконец спросила Маша.
– Надеюсь, – ответил Давид. – Это совсем не просто и не легко, но мне кажется, что у вас хорошие шансы на успех.
Маша отправилась к Цфире с его запиской, а Давид попросил у секретарши еще одну чашку кофе. Предыдущий за время разговора остыл, а пить холодный он не любил.
Давид, боясь обжечься, сделал глоток, и замер от наслаждения. Такой ароматный, вкусный кофе ему еще не доводилось пробовать.
«Вот оно, настоящее удовольствие, – подумал он. – Это потому, что принято верное решение. Доброе дело совместилось с пользой для фирмы. Оттого и кофе кажется вкусным».
Аба Декель улыбаясь смотрел на сына с фотографии. Давид снова подмигнул отцу и сделал еще один глоток.
«И все-таки, – подумал он, – невозможно сравнить мои проблемы с проблемами, встававшими перед отцом. А что бы я делал на его месте? Смог бы, как он? Боюсь, что не смог».
Ривка сообщала фамилию и место проживания убийцы евреев, Аба приходил за ним вечером и брал под арест. Малиновый околыш его фуражки действовал завораживающе, здоровенные мужики ломались без звука, безропотно позволяя себя связать. Вместо участка Аба отводил их в лес, где на глухой поляне уже была вырыта яма. Тогда появлялась Ривка и от имени погибших евреев местечка выносила убийце смертный приговор, который немедленно приводился в исполнение.
Родственникам, приходившим узнать о судьбе арестованного, Аба объяснял, что особо опасный государственный преступник, обвиняемый в казнях мирного населения, отправлен для проведения следствия в Алитус без права переписки. За три месяца Абе и Ривке удалось ликвидировать около трех десятков пособников.
Хесед – Гвура – Тиферет
Цфиру он пригласил для разговора спустя месяц. Главный ревизор его конторы, пожилая венгерская еврейка из Сегеда, носила кофточки с рукавами до локтя и длинные юбки. Религиозной она не была, а одевалась так по привычке, в силу полученного воспитания, хотя свое традиционно-библейское имя Ципора сразу по приезде переменила на ново-израильское. За сорок лет в Израиле Цфира так и не сумела избавиться от сильного венгерского акцента. Она была одним из первых работников конторы, Давид начинал дело вместе с ней и доверял ее мнению безоговорочно
– Ну, что скажешь о Маше? – спросил он ее после традиционных расспросов о детях, муже и здоровье. Они так много лет работали вместе, что ощущали себя не сотрудниками, а членами одной семьи.
– Очень и очень странно, – сказала Цфира. – Поначалу я думала, что мне кажется, но после проверок убедилась, правда.
– Ты о чем? – насторожился Давид.
– Понимаешь, у Маши удивительный дар. Она чует ошибку, как гончая собака след. Для начала я дала ей отчеты с явными промахами. Она их быстро обнаружила. Работать умеет, усидчивая, старательная. Тогда я дала ей кое-что посложнее. Без объяснений, дала и все. Маша провозилась два дня, но нашла. Ну, это я еще могла понять, упорство и сосредоточенность могут творить чудеса. Только видела, как у нее глаза блестят от гордости, вполне заслуженной, кстати, и я решила поставить ее на место. Попросила проверить то, о чем она понятия не имеет. И тоже, без пояснений, дала отчет и все.
– И она нашла? – не удержался Давид.
– Нет, – улыбнулась Цфира, – конечно, нет. Просидела день и пришла ко мне с поднятыми руками. Мол, не знаю, как объяснить, но в третьем разделе отчета есть ошибка. Какая – тоже не знаю.
– Она была права?
– Да, абсолютно. Я повторила эксперимент – результат тот же. Давид, Маша аудитор от Бога. Конторе очень повезло, что она оказалась у нас. А ей повезло, что ты сумел разглядеть этот бриллиант.
Совершенно непонятно почему, но история с Машей пробудила в Давиде пласт воспоминаний об отце. Он все чаще и чаще возвращался мыслями к его рассказам, и все больше жалел, что в свое время не уделил этим беседам больше времени.
Аба Вайнштейн отдавал себе отчет, что долго так продолжаться не может. Надо было что-то предпринимать, переводиться в другое место или бежать с поддельными документами, но Ривка не давала ему покоя, требуя новых и новых ликвидаций. В ее груди полыхал огонь мщения, и Аба вместе с ней не мог остановиться. Однако тоже план действий на случай крайней ситуации он все-таки составил.
Все закончилось внезапно. Посреди дня Ривка ворвалась в нему в участок с безумно расширенными глазами. Это было против установленных ими правил. Чтобы отвести подозрения, они никогда не появлялись на людях вместе. Отрицать факт знакомства было бессмысленно, но и давать пищу домыслам не стоило.
– Аба, беги! – с трудом не срываясь на крик, воскликнула Ривка. – Они едут за тобой.
– Кто они?
– НКВД из Алитуса. У них машина сломалась, они чинят ее на хуторе в трех километрах отсюда. Хозяин хутора слышал их разговоры. Он приехал сейчас в местечко, увидел меня на площади и злобно прошипел: «Пришел конец твоему дружку». Ну, я в него вцепилась мертвой хваткой и не отпускала, пока он все не выложил.
Аба молча схватил давно приготовленный вещмешок и опрометью бросился наружу. Добежав до опушки леса, он оглянулся и успел увидеть, как по дороге пылит крытый брезентовым тентом ЗИС. Аба хорошо знал этот грузовик. На нем выезжали брать с хуторов пособников «лесных братьев».
Он шел день и всю ночь, и к полудню вышел к польской границе, возле речки Шешупе. Зона вдоль реки была закрытой, и его несколько раз останавливали патрули. Но форма и удостоверение оказывали привычное воздействие.
Аба понимал, что времени у него совсем немного. Скоро сообщение о розыске доберется до всех участков, и на одной из проверок его возьмут. Он спрятался в кустах, ночью переплыл Шешупе и ушел в Польшу. Через три месяца Аба уже был в Хайфе…
Маша, направляемая Цфирой, входила в дело, как большой корабль, подталкиваемый буксиром, вплывает в гавань. Уверенность в себе красит женщину лучше самой дорогой косметики. Серенькая мышка вдруг превратилась в зрелую, весьма привлекательную женщину. Не красавицу, но очень даже ничего.
Давид обратил на это внимание, когда она пришла к нему просить внеочередной отпуск.
– Понимаете, брат из Америки прилетел. Внезапно! Родной брат. Мы с ним как расстались в Вене, так с тех пор и не виделись.
– А почему он в Израиль не поехал? – неодобрительным тоном спросил Давид.
– У Абы жена русская, Настя. Бросила всю родню, поехала за мужем. Куда иголка, сказала, туда и нитка. Об одном только просила: не в Израиль. Боялась климата, войны и такого количества евреев.
– Так чего же она за еврея замуж пошла? – удивился Давид. – Вернее, почему ваш брат женился на нееврейке?
– Ну а на ком там было жениться? – ответила Маша, и снова произнеся трудновыговариваемое название города, продолжила.
– Евреев у нас почти не было, раз два и обчелся. В основном, семьи ссыльных или отбывших срок. В городе два огромных комбината – сталелитейный и химический. Если ветер дул с севера, город накрывал дым из труб сталелитейного, а если с востока из труб химического. По своей воле жить там никто не хотел, а работники были нужны, вот город и открыли для бывших заключенных с семьями. Среди них Аба и нашел свою Настю. Очень хорошая женщина, между прочим. Повезло ему с ней.
– А уехать в другое место разве было нельзя? – удивился Давид.
– Уехать? – в свою очередь удивилась Маша, широко раскрывая глаза. – Вы про паспортный режим разве не слышали?
– Нет, не слышал. Я родился в Тель-Авиве.
– Вам повезло, – грустно вздохнула Маша, и вот тут Давид наконец заметил, как она похорошела.
Нецах – Ход – Йесод
Как все-таки мало Давид знал про отца. Некогда было, вечно бежал по своим делам, строил контору, заводил семью, потом пошли дети, заботы. Думал, еще успею, вот пройду этот поворот, сяду с отцом на выходные и – … Так и не успел, не расспросил… В памяти остались только самые яркие эпизоды.
В середине семидесятых, когда Аба Декель был полномочным послом Израиля в Румынии, его пригласили на празднование Дня Победы. Министерство иностранных дел Румынии устраивало прием для дипломатического корпуса. Была масса людей, оживленный гомон, шум, после короткой официальной части ожидался роскошный обед. К Абе подошел военный атташе СССР и предложил выпить за победу. Разумеется, официально они не были знакомы, но иногда встречались на такого рода сборищах.
Английский его был ужасен, однако Аба, не подав виду, вежливо поднял фужер с шампанским.
– Тут душно, – вдруг сказал военный атташе. – Давайте выйдем на балкон.
Дело принимало интересный оборот, атташе явно не хотел быть записанным на пленку. В том, что все происходящее на приеме записывалось и снималось, никто не сомневался. Скорее всего, прослушивался и балкон, но советскому представителю лучше было знать, где прослушивают, а где нет.
Они вышли на балкон, отошли подальше от курящих, и тут атташе, коснулся своим фужером фужера Абы и негромко произнес по-русски:
– Выпьем за победу, лейтенант Вайнштейн!
Увидев напрягшееся лицо Абы, он улыбнулся.
– Да-да, мы все помним и ничего не забываем. Вы мне симпатичны, я читал ваше дело, и могу сказать, что не знаю, как бы поступил, окажись я на вашем месте при таких обстоятельствах. Скорее всего, сделал бы то же самое. Так за победу?
Они чокнулись, выпили до дна по русскому обычаю, и атташе добавил:
– Об одном хочу вас предупредить. Никогда ни при каких обстоятельствах не оказывайтесь на территории Советского Союза. Вас не спасет диппаспорт и не помогут протесты на уровне ООН. Для нас вы бывший работник органов, перешедший на сторону врага. А с таким разговор один, и вы знаете какой. За победу!
Атташе повернулся через левое плечо и ушел с балкона, а отец долго смотрел ему вслед, не понимая что это: ход советской разведки или человеческая откровенность, проявление загадочной русской души. Прошло несколько месяцев, прежде чем он понял, что разведка была ни при чем.
– Да, такую историю трудно забыть, – укорял себя Давид. – А вот какова судьба Ривки, помощницы отца, в честь которой названа моя сестра, я так и не знаю. И сама Ривка тоже не знает, Отец рассказывал, как после падения советской власти писал в Литву, пытался отыскать ее след. Выяснилось, что Ривку арестовали сразу после его бегства, осудили и сослали в Сибирь. Оттуда она не вернулась, и больше о ней ничего не известно.
И не будет известно уже никогда, если не взяться за это дело, потратив кучу времени и денег. Но он же не станет этим заниматься, даже в память об отце. Он даже не знает, какая у Ривки была фамилия.
В семейном альбоме с фотографиями, когда-то единственном, а сейчас одним из многих, первые несколько страничек были отведены пожелтевшим от времени довоенным снимкам отца и матери. В основном – матери, ее семье удалось перебраться из Познани в Палестину в конце двадцатых годов, и они сумели привести с собой фотографии.
Отцовской была лишь одна, он выпросил ее у друга юности Мойше Зара из кибуца Дгания. Она открывала альбом, двое улыбающихся юношей и совсем молоденькая девушка под транспарантом на иврите – «Ахшара».
«Подготовка» – так называлась сионистская организация в довоенной Литве, обучавшая будущих поселенцев умению возделывать землю, доить коров, косить сено и прочим сельскохозяйственным премудростям.
– Перед отъездом Мойше в Палестину, – рассказывал отец, – мы пригласили фотографа нашего местечка, и он сфотографировал Мойше, Ривку и меня. Мойше погиб в Шестидневную войну, во время атаки десантниками старых кварталов Иерусалима, Ривка сгинула в советских застенках. Остался я один.
В молодости Давид почти не открывал этот альбом, но после смерти отца стал доставать его с полки и рассматривать фотографии. В последнее время он делал это все чаще и чаще.
– Стареешь, – посмеивалась Шифра. – Что-то рановато, рановато.
В этот раз он привычно положил альбом перед собой на столик, раскрыл и даже присвистнул от удивления: фотографии на первой странице не было. Причину он понял сразу: уголки, которые держали фото, отклеились, и она выскочила из альбома. По-молодому выпрыгнув из кресла, Давид протянул руку к полке и с облегчением нащупал кусочек картона с зазубренными краями.
Сев, он принялся дотошно рассматривать фотографию. На обороте выцветшими чернилами было написано: 1937 год, Ахшара, Мойше Зар, Аба Вайнштейн, Ривка Розанская.
Вот теперь он узнал ее фамилию. Как, оказывается, все было просто. Он даже улыбнулся от удовольствия и вдруг замер. Розанская… уж не родственница ли она чудо-аудитора Маши?
Нет, не может быть. Маша была замужем, значит это фамилия ее мужа, с которым она развелась еще до приезда в Израиль. Вот он-то, может быть, и родственник. Но вряд ли, скорее, всего однофамилец, слишком большое расстояние разделяет эту, как ее, Кырыгынду, и литовское местечко. Завтра надо будет вызвать Машу и хорошенько расспросить.
Уже укладываясь в постель, Давид вспомнил, что Машин муж не был евреем, и, значит, фамилию она себе вернула девичью, а Машиного брата звали Аба. Эти два совпадения почти лишили его сна.
В контору Давид примчался не на час позже, а на двадцать минут раньше, еле дождался начала рабочего дня и тут же вызвал к себе Машу.
– Скажите, дорогая, – взял он быка за рога, – что вам известно про Ривку Розанскую из Литвы?
– Это моя мама, – ответила Маша, повергнув Давида в состояние ступора.
– Вам нехорошо? – забеспокоилась она, не связав свой ответ с реакцией начальника. – Принести воды?
– Нет-нет! – воскликнул он, трудом обретая самообладание. – Лучше расскажите мне о маме.
– Мама родом из Литвы. После войны была осуждена особым совещанием на десять лет. А потом выслана в Караганду, на химкомбинат, я же вам рассказывала.
Он мотнул головой, невероятное свершалось прямо на глазах, и он был его частью.
– На химкомбинате мама встретила моего отца, тоже ссыльного. Он преподавал математику в Ленинградском вузе, после убийства Кирова был осужден. В общем, прошел тот же путь, что и мама. Я его почти не помню, он умер, когда мы с братом были совсем маленькими.
– А почему вы не вернулись в Литву? Почему остались в этой, как ее, Кырыгынде.
– Вначале было нельзя, а когда стало можно, мы уже прижились, устроились. Да и мама не хотела. Говорила, не желаю возвращаться на землю убийц.
– Где она сейчас?
– Она умерла много лет назад, от рака. Работала на вредном производстве. А нам постоянно повторяла: как только сможете, уезжайте в Израиль. Мы и уехали, как только смогли.
– Вы знаете, кто это? – он вытащил из папки и протянул Маше кусочек картона с зазубренными концами.
– Боже мой! – вскричала Маша. – Откуда у вас эта фотография?!
– Она вам знакома?
– Конечно! Из семейного фотоальбома. Это мама и ее первая любовь, Аба Вайнштейн.
Давид схватился руками за голову.
Малхут
Тем вечером он, как обычно, остался в конторе после того, как все разошлись. Только Цфира еще посидела часик и тоже отправилась домой. На столе у Давида лежала кипа неотложных дел, но работать он не мог. Без конца расхаживая по кабинету, он пытался объяснить самому себе, как могло произойти столь невозможное совпадение. Пытался, и не мог. При всей реальности случившегося, оно не вписывалось ни в какие вероятностные модели.
Мир, прежде понятный и объяснимый, стремительно утратил прозрачность. В нем зримо и однозначно существовало то, чего Давид всю свою жизнь пытался не замечать.
Подходя к окну, он раз за разом вглядывался в фиолетово-вечереющее небо над Тель-Авивом, словно пытаясь разглядеть в нем Того, Кого нет.