Совсем не давние стихи
Пойти гулять, как ходят горожане,
на созерцание настроив глаз.
И позвонить Жюли, Жанетте, Жанне,
чтоб получить решительный отказ.
Подошвы волоча по тротуару,
насвистывать какой-нибудь мотив.
Послать привет распивочной и бару,
где горожане ждут аперитив.
Идти на свет без боли, без кручины,
минуя старый рынок вещевой,
где поедают следствия причины
по правилам цепочки пищевой.
И там, вдали, увидеть и очнуться.
И там, вдали, суметь предугадать,
как тротуары медленно качнутся
и снизойдет на город благодать.
Как медленные эти горожане
засветятся друг другу напоказ…
И позвонить жене, Жанетте, Жанне,
чтоб получить решительный отказ.
Пойти гулять. А дальше – будь что будет.
Пойти туда, подошвы волоча,
где виноват не тот, кого осудят,
а тот, кто судит, молотком стуча.
Притча
У живущих на горе
в бесконечном горе
нет дровишек на дворе,
нет свечи в притворе,
нет обычного руна
для зимы холодной,
нет обычного вина
для зимы голодной.
Даже нечем протопить
печку-невеличку.
Жить – как будто бы не жить
в их вошло привычку.
У живущих под горой
в бесконечном счастье
ежедневный пир горой,
разносолы, сласти.
Золотого несть руна
в складах многорядных,
золотого несть вина
в погребах прохладных.
Печи жаркие в домах
сшиты изразцами,
мысли жалкие в умах
свиты мудрецами.
Под горой нагорных жгут,
травят дымом черным.
На горе готовы жгут
наложить подгорным.
Если ж ты, дружок, не вник
в существо проклятья,
запиши себе в дневник:
“Люди – это братья!”
***
Это твоя страна.
Родина тьмы и света.
Осень, зима, весна,
многая лета…
Климат здесь, как закон.
Еще со времен Ноя
жарок и влажен он,
как паранойя.
Климат диктует речь,
мысли и темперамент.
Климат диктует жечь –
тоже ведь твой параметр.
Сущее бьет ключом
в лоб, а кого и по лбу.
Твой народ заключен
в древнюю колбу.
Это твоя страна.
Это твоя реторта.
Вселенная замутнена,
размыта, почти что стерта.
Но народ твой живуч
в молитвах, в любви, в рутине.
Несмотря на сургуч
на горловине.
Не великий числом,
народ твой – праведник плена.
Он не готов на взлом
кода и гена.
Лишь бы не вышел весь
дух твоего народа,
когда истощится смесь
азота и кислорода.
Черный блюз
Ночь с одной стороны окна.
Я с другой стороны окна.
И с обеих сторон черно
это окно.
Ни просвета, ни фонаря
в этой точке календаря.
И с обеих сторон зима,
будто тюрьма.
На клеенке халва и мед.
Око видит, да зуб неймет.
И с обеих сторон стола
тьма, как смола.
Одиночество. Будни. Быт.
Самый близкий – и тот забыт.
И с обеих сторон души
нет ни души.
Ни у меда, ни у халвы
нет ни сердца, ни головы,
хоть с обеих сторон слова –
мед и халва.
Остается сказать “прощай”,
пить холодный зеленый чай,
чтоб с обеих сторон стекла
ночь истекла…
Дождь с одной стороны окна.
Я с другой стороны окна.
И с обеих сторон окно
окроплено.
***
Как хорошо брести по холоду
среди медведей и людей!
Как хорошо очистить голову
от рифм, от ритмов, от идей!
Брести в бездумье по колено
в географический туман,
где Обь, и Енисей, и Лена
впадают в белый океан.
Как хорошо, когда на свете –
в пустыне, в городе, в тайге –
никто – ни люди, ни медведи –
уж не нуждаются в тебе!
По ветренному захолустью
не проходить, а просто течь.
Вот так река стремится к устью.
Вот так к устам стремится речь.
Брести и видеть, как искрится
твоя счастливая звезда…
И в бездну впасть. И раствориться.
Без сожаленья. Без следа.
Стены
Я проходил по разным сценам
лет сорок, сорок пять назад.
Теперь стихи читаю стенам,
и стены на меня глядят.
Они глядят не так, как зритель,
купившийся на бред и блеф,
а как воитель, небожитель,
мою последнюю обитель
своим скелетом подперев.
В них нет ни воли, ни измены,
ни человеческих примет.
Они внимают мне, как стены,
как арматура, как скелет.
Но в их молчаньи, будто в тленье
зари последнего огня,
мне чудится одушевленье,
давно предавшее меня.
А стены слушают и внемлют,
как другу или как врагу,
и лжи, представьте, не приемлют,
как будто я солгать могу!
И если б как-то я пытался
сменить серьез на моветон…
О, други, кто из вас остался! –
как молвил некогда Платон.
В них нет ни гордости, ни лоска,
ни репродукций, ни знамен.
На них потертая известка
доисторических времен.
Они стихам моим внимают,
совсем не грубы, не глухи,
и как-то тихо понимают,
что это важные стихи.
И если жизни перемены
развеют все мои года,
мои отзывчивые стены
меня запомнят навсегда.