«Котики» и «Пёсики»
Дороги, которые мы выбираем
Она сидела с подругой за соседним столиком на террасе в кафе в Эмек Рефаим. До меня доносилась негромко журчавшая английская речь.
Собственно, терраса – это громко сказано, точнее – крошечный деревянный балкон при французской кондитерской, так и называвшейся: «Патиссерия». Канун праздника, и в Эмек Рефаим я выбралась за свежей рыбой. Ведь в йом–тов[1] можно готовить и раздувать огонь, если зажечь угольки от уже горящей свечи или газовой конфорки. В последние годы появилась такая традиция: многие семьи на дневную трапезу разжигают мангал. Наш сосед-шасник[2] готовит мясо, и с его дворика поднимаются на наш балкон одуряющие запахи кебаба и жареных сосисок. А мы планировали рыбный обед. Фиш энд чипс. И после рыбной лавки я заглянула в расположенную по соседству кондитерскую – выбрать пирог для утреннего кидуша[3]. А маленькие свежие бриоши так соблазнительно выглядели, что я решила позволить себе посидеть пять минут. И за чашкой кофе разглядывала соседку, просто так. Вьющиеся золотистые волосы, перехваченные шелковым шарфиком, очень искусно подкрашенные. Спокойный взгляд, лучики намечающихся морщинок в уголках серо-голубых глаз. Она явно не принадлежала к блондинкам, которые зачем-то красят корни волос в черный цвет; заметно было, что она просто старается сохранить прежний цвет своих волос. Легкое платье в мелкий цветочек, удобные резиновые шлепанцы – она явно жила где-то рядом и вышла выпить кофе недалеко от дома. Возле ее стула удобно устроилась рыжеватая кнаанская овчарка. Американки любят больших собак. Из дверей кондитерской вышла молодая мать с ребенком лет пяти и двумя большими бумажными пакетами, остановилась возле столика, спросила, можно ли ее мальчику погладить собаку. Хозяйка ответила, что да, конечно, Джерри очень дружелюбный. На иврите она говорила бегло, с легким акцентом, и я подумала, что мы, наверное, в Израиль приехали примерно в те же годы. И примерно в том же возрасте.
Земную жизнь пройдя до половины, начинаешь примерять на себя варианты и маршруты, не осуществившиеся, но – возможные. Что было бы, если бы. Вот если бы я, когда приехала в Израиль, пошла учиться в Бар-Иланский университет… Или вышла бы замуж за… или поехала бы жить в другой город… или… или… или… Или поменяла бы имя. Еще в России, в семнадцать лет, я примерила было на себя имя Сара. Но – как-то не пришлось. А вот среди моих ровесниц это имя было в те годы в моде. Не у израильтянок, у новеньких. И не только из России. В первый же мой год в стране я познакомилась с Сарой, совсем недавно приехавшей из Канады. Приехала она с братом, активистом движения КАХ[4]. А встретились мы в Кирьят-Арбе.
Сара была кукольная. Из книжки. Хрупкая робкая девочка с большими голубыми глазами и золотистыми локонами. По крайней мере, такой она мне запомнилась. Блондинка или светлая шатенка – за точность не ручаюсь, ведь столько лет прошло. Больше, чем было тогда нам с Сарой. Но познакомились мы – по диагонали. Так, шапочно. И с того, моего первого года в Израиле, больше не встречались. Время от времени я вспоминала Сару и думала, что у нее, наверное, уже имеется муж, скажем, Джош, или Джей, или Барни, выпускник Ешива Юниверсити, и они живут в Эфрате, а может, снимают квартирку в Эмек Рефаим. Ведь девушкам из Штатов и Канады куда проще выйти замуж, чем нам, вернувшимся к традиции русскоязычным. И вообще у них более комфортный и мягкий старт. Оказалось – не так. Совсем не так.
Весной девяносто третьего я родила своего первенца. А летом того же года Сара вышла замуж. Только не за Джея и не за Джоша. Сара вышла замуж за арестанта, осужденного на пожизненное заключение. Жених отбывал четвертый год срока. И был на четыре года моложе Сары.
Что толкнуло девушку на этот шаг? Неудачное сватовство? Несчастная любовь? Уходившие годы – ведь в начале девяностых, да еще в ее кругу, незамужняя двадцативосьмилетняя девушка считалась уже практически безнадежной старой девой? Романтическое желание примерить на себя участь жены декабриста (Сара едва ли была знакома с историей последовавших за осужденными мужьями в Сибирь российских аристократок, но романтика тюрьмы и любви – она ведь и в Канаде романтика)?
Новоиспеченный муж Сары на декабриста не тянул. На Александра Ульянова тоже. И он не принадлежал к «еврейским подпольщикам», организованной группе, которая в семидесятые годы, не полагаясь на защиту армии, попыталась было отвечать арабам в Иудее и Самарии террором на террор. Члены организации отбыли небольшие тюремные сроки, кто реальные, а кто условные, и вернулись к обычной жизни.
Тут – другое. Сарин муж, если говорить точно, осужден был даже не на одно, а на семь пожизненных заключений. И жил он не в поселении, а в городе Ришон ле-Цион. Ранним утром в мае девяностого он взял автомат брата, солдата срочной службы, вышел на перекресток, где ожидали подрядчиков приехавшие на строительные работы арабы из Газы, уложил насмерть семерых и бежал с места преступления в машине одного из убитых. Повязали его в тот же день. Причин видимых никаких не было, до захлестнувшей страну после Норвежских соглашений волны террора оставалось три года. Муж Сары (тогда еще – будущий) сперва объяснил, что стрелял с горя, потому что от него ушла любимая девушка, потом – что, когда ему было тринадцать лет, его изнасиловал араб. Доказательств не представил, но жизнь у него и на самом деле была непростая: в армии не сложилось, он дезертировал, потом похитил оружие у солдата своего взвода, пытался покончить с собой. Его комиссовали. Суд, впрочем, признал его психически вменяемым и вынес соответствующий приговор.
В тюрьме он вернулся к традиции, по литовскому ультраортодоксальному варианту (мать уроженка Польши, отец из Румынии, так что опция ШАС не рассматривалась), надел черную кипу, отпустил длинную черную бороду и женился на Саре.
Узником он был смирным, так что на побывку домой его отпускали регулярно. Потому что он хоть и убил семерых, но ни один из этих семерых не был премьер-министром. Но вот мужем он оказался плохим. Очень. Страна ведь у нас маленькая, и слухи от знакомых, которые знакомые знакомых, до меня доходили.
Сара на развод не подавала. Может, не решалась. А может, думала, что дело это все равно безнадежное: поди убеди осужденного на пожизненное дать жене гет[5]. Мертвый узел.
Четырнадцать лет прожила Сара в страшном браке. Когда муж обещает, что дальше все будет не так. А потом все возвращается на круги своя.
И во время очередной побывки – ему дали пробыть дома несколько дней – Сарин муж решил все исправить, начать сначала, стать хорошим мужем и отцом – у них с Сарой было трое детей. И повез семью на отдых в Эйлат.
Домой Сара не вернулась. На обратном пути, на узком шоссе в степи Арава, их «фольксваген» неожиданно и без видимых причин выехал на встречную полосу. Спешно вызванным на место аварии пожарникам пришлось резать по металлу – двери заклинило. Сарин муж и двое старших детей были ранены, но выжили. Младшего, шестилетнего, из груды покореженного металла вызволили, когда ребенок еще дышал, но спасти его не удалось. Сару извлекли уже мертвой.
На следствии выяснилось, что, во-первых, трое сидевших сзади детей не были пристегнуты. А во-вторых, что у мужа Сары уже долгие годы нет водительских прав. К его тюремному сроку добавили… шесть месяцев.
Прошло четырнадцать лет. Вдовец женился. Нет, не по истечении четырнадцати лет, а почти сразу. Потому что нехорошо человеку быть одному. Но вторая жена оказалась не столь терпелива, как Сара, и от нового мужа очень быстро ушла. Как ей это удалось – вопрос интересный. Факт, что удалось. И влачить бы узнику свои дни одному. Помог случай, точнее, помог его, узника, несдержанный характер.
В тысяча девятьсот девяностом году тогдашний президент Эзер Вейцман сократил Сариному мужу срок. Точнее, заменил пожизненное заключение сроком сорокалетним. Сидеть в тюрьме так долго Сариному мужу не хотелось, и он подал уже следующему президенту, Кацаву, просьбу о помиловании. Тот отказал. Но, как известно, от сумы да от тюрьмы…
И случилось так, что в двенадцатом году в тюрьме «Маасьяѓу» царственный узник Моше Кацав повстречал узника простого. Потому что вельможных и даже царственных узников у нас в тюрьмах отдельно не содержат. А вот по религиозному признаку – разделяют. И Сариному мужу, который вернулся к традиции, довелось уже делить камеру и тюремный дворик с бывшим министром Шломо Бенизри. Ну, а тут он встретил бывшего президента, вспомнил, как отказал ему тот в помиловании, и набросился на него с кулаками и с криками. Тюремная администрация перевела вспыльчивого заключенного в другую тюрьму, где он познакомился с суженой. Прошло меньше года, и пара вступила в брак.
Во время тюремного отпуска жениха и невесты в узком кругу состоялась хупа[6]. Овдовевший (по своей вине) муж голубоглазой канадской девочки с золотистыми волосами и отец ее троих детей женился на ведьме. Нет, не на той, из сказки про Ганса и Гретель, в местной версии – про Ами и Тами. Эта ведьма из сказки пострашнее. Она не пожирала чужих детей, она до полусмерти пытала своих. Сарин муж женился на Матери-Истязательнице – женщине, отдавшей своих детей на растерзание главе изуверской секты садисту Элиору Хену. Младший, тогда еще совсем крохотный, до сих пор в состоянии комы: садисты Хена замучили его так, что в сознание он больше так и не пришел. Матери дали пять лет.
Если бы! Если бы я могла придумать для этой истории другой конец!..
В котором Сара была бы тяжело ранена в аварии, но выжила. Ушла, наконец, от мужа. На полученные от страховой компании деньги получила бы новую специальность, начала профессиональную карьеру, вступила бы во второй, счастливый, брак с Джошем, или Джеем, или Барни, выпускником Ешива Юниверсити. И солнечным осенним утром выходила бы в шлепанцах выпить кофе с подругой на террасе французской кондитерской в Эмек Рефаим.
И она бы меня узнала. И спросила бы: «А помнишь?..»
Про комиссара Пупкина
и черного ризеншнауцера
(плутовская новелла)
Глава первая, про Мишенькину Маму
А началось все с того, что Мишенька, достигнув сорока двух с половиною лет, собрался, наконец, жениться.
И мало что собрался – Мишенькина Мама была не против. Ну, не то, чтобы совсем уж не против. Она со вздохом говорила, что – пусть. Конечно, ей бы не хотелось мезальянса. Конечно, она предпочла бы интеллигентную девушку из хорошей семьи, которая не говорит таким визгливым голосом, не красится так вульгарно и не втискивается в эти куцые платьишки на два размера меньше, чем надо бы, но где такую найдешь? Не Москва – Крайот.
Если совсем точно, то Мишенькина Мама все это не говорила, а писала. И не бабулькам каким-нибудь на лавочке у подъезда, а френдессам. Потому что Мишенькина Мама была не то, что вы подумали, а, напротив, состояла админом группы «Милые котики» в «Фейсбуке». Группа была анонимной, члены группы регистрировались каждый под именем своего домашнего питомца (из семейства кошачьих, само собой), на аватарку ставили его (кота) или ее (кошечки) фотографию, а посты и комменты в группе предписывалось начинать словом «мяу». Впрочем, дозволялись и вариации: «мур» или «мрр».
Так что Мишенькина Мама вполне могла себе позволить делиться с одногруппницами мыслями, чувствами и соображениями по поводу будущей невестки Светочки. Анонимно ведь. А поделиться хочется.
А если совсем уж точно, то интеллигентная девушка из хорошей семьи и с тихим голосом у Мишеньки уже была. Но, во-первых, она оказалась какая-то бесцветная. Не на что посмотреть. Ну и безрукая, пуговицу Мишеньке не умела пришить, не то что рубашку погладить или там обед приготовить. Мишенькина Мама бесцветную девушку называла – Наша Мымра. В отличие от нынешней кандидатки, Светочки, которая именовалась Наша Цыганка. Потому что волосы Светочка имела черные и не всегда уложенные, глаза карие, и любила яркие пестрые платья и крупную бижутерию.
Ну – не Москва. Крайот. Впрочем, и родом Светочка, в отличие от Мишенькиной Мамы, была не из столицы. Точнее, не из Митина, где вырос Мишенька. А из города Крыжополя. Но проблема со свадьбой возникла не поэтому.
Мишенькина Мама примирилась с Крыжополем, крупной бижутерией и прочими Светочкиными аксессуарами. Потому что, как она доверительно объясняла одногруппницам в «Милых котиках», она хоть еще и молодая, но уже хочется внучку. Сейчас молодые бабушки в моде. Если, конечно, эта Мишенькина Цыганка сможет родить. Не молодая уже, скоро тридцать семь.
И планировала (Мама) свадьбу с хупой и последующим роскошным ужином в ресторане «Баба Яга». Который был вовсе не какая-нибудь захудалая забегаловка, как вы наверняка подумали, а окруженный садом уютный фешенебельный ресторанчик с просторной деревянной террасой. Мягкий приглушенный свет фонарей на террасе, как предполагала Мишенькина Мама, будет замечательно оттенять новое платье, которое она заказала на сайте «Next», и к нему – привезенный из организованной экскурсии на Мертвое море кулон с искусственным бриллиантом.
Проблема возникла с хупой. Потому что черные, не всегда уложенные волосы и карие глаза Светочка унаследовала от папы. А мама у Светочки была – не еврейка. И Мишенькин приятель сказал: надо посоветоваться со знающими людьми. И дал Мишеньке номер телефона мужа Агафьи Пупкиной.
Глава вторая. Про комиссара Пупкина
Мишенька позвонил тем же вечером, робко представился: «От Борюсика», – и ему была назначена аудиенция через три дня, в пятницу, в четыре пятнадцать в магазинчике, что у бензоколонки недалеко от выезда на главное шоссе. С предупреждением, чтоб не опаздывал: знакомый Борюсика был человек занятой.
Муж Агафьи Пупкиной оказался Мишеньке не чета. И не только потому, что отличался от него стажем в стране и связями в верхах, самых-самых, как с придыханием разъяснил Мишеньке приятель. Пупкин вышел ростом и статью. В крохотном магазинчике он бы попросту не уместился. Под два метра ростом, косая сажень в плечах, кепка и громовой голос. Впрочем, магазинчик Пупкин назначил местом встречи только в качестве ориентира. Беседу с Мишенькой он провел снаружи, у мужского туалета, и щупленький, привычно сутулящийся Мишенька во все время разговора приподнимался на цыпочках, и все равно на Пупкина ему приходилось смотреть снизу вверх.
Вообще-то Пупкин был не Пупкин. Точнее, он не всегда был Пупкин. В послужном списке человек со связями имел жену (еврейку по папе и по маме) и много детей. Борюсик окончательной цифры не знал, но однозначно больше двух. Может, трех. А может, четырех. И общественник был. Ярый. Комиссар.
Общественности Комиссар был известен несгибаемостью и исключительной принципиальностью.
И вдруг… в один не очень прекрасный день – это еще до приезда Мишеньки и Мишенькиной Мамы в Крайот было – Комиссар ушел от жены и от детей. К другой.
Только вот репатриантки, будь они еврейки по маме, по папе, или с обеих сторон, взоров Комиссара не привлекали. Новую супругу он импортировал откуда-то из-под Воронежа. Соседи и соратники предположили, само собой, что сердце ярого общественника похитила на российских просторах юная миниатюрная блондинка. Оказалось – не так. С Комиссаром прибыла в Крайот из села Бабяково женщина-гренадер. Двухметрового роста, богатырского сложения, с мохнатыми, несколько неаккуратно наклеенными ресницами, опять же наклеенными ярко красными ногтями и наращенными белыми волосами. Агафья Пупкина курила, как печная труба, носила брючные костюмы, и в местный маколет[7] выходила всегда накрашенная и непременно на шпильках. Чтоб никому не удалось застать в неприглядном виде жену Комиссара. Агафья была старше израильского супруга на пять лет.
Дальнейшие версии расходились. Кто говорил, что Пупкина – богатая бизнес-леди, а у Комиссара далеко идущие планы. В самом деле, женился же один известный политик на дочке олигарха. Другие утверждали, что ничего подобного, потому что Комиссар с Агафьей поселились в обшарпанном видавшем виде многоквартирном доме. Не исключено, что обе версии верны. Ведь новые русские – они такие. Сегодня вилла на Канарах, а завтра р-раз – съемная комнатушка на паях с соседом-алкоголиком. Думал человек поймать за хвост жар-птицу – утром проснулся, а это Пупкина.
Но правому, точнее, правильному делу Комиссар не изменил. А по-прежнему пламенно клеймил предателей, наймитов Подводного Государства (Мишенька за время пятнадцатиминутной беседы уже выучил новое слово: «дипстейт»[8]), ассимилянтов, смешанные браки, ну, короче, вел борьбу против всего плохого за все хорошее.
Мишеньке Комиссар обещал порешать проблему. Но как – не объяснил. А вместо этого прочел лекцию о политической ситуации. Комиссар к тому времени поднялся из просто общественника до штатного активиста правящей партии. «Ты ведь с нами», – не спросил даже, а сказал, как припечатал, Комиссар, и Мишенька в ответ пролепетал: «Да, конечно». И пообещал нынче же вечером вступить в комиссарову группу в «Фейсбуке» и подключиться к борьбе.
Тут следует заметить, что вечера (и ночи) Мишенька делил между мамой и Светочкой. Благо, квартиру Светочка снимала недалеко. А тот вечер был – мамин. И сразу войти в «Фейсбук» у Мишеньки не получилось: место у компьютера прочно заняла мама. На коленях у нее удобно устроилась кошка Дуся. А заходить в соцсети с мобильного телефона Мишенька ужас как не любил.
От Мишенькиных просьб мама отмахнулась: ей в тот вечер было не до того. Ее группу атаковали диверсанты. Дело в том, что у «Милых котиков» был злобный непримиримый враг: группа «Верные песики». В которой на аватарках фигурировали собаки, а посты и комменты предписывалось начинать со слова «гав». Но разрешались и вариации – «р-р-р» или «гау-гау». Некоторые пользователи предпочитали последний, американизи-рованный вариант.
Иногда Котики и Песики встречались на ветках у общих френдов. Последняя такая встреча завершилась взаимными жалобами Цукербергу. Песики пожаловались на коммент «я тебе зенки повыцарапаю». Котики – на коммент «на дерево тебя загоню и пасть порву». Но забанили в итоге только юзера из «Песиков», потому что роботы «Фейсбука» не сумели правильно идентифицировать слово «зенки».
Обычно Мишенькина Мама умела разруливать ситуации и изящно выпускать коготочки на «Песиков», которые в ответ разражались нестройным беспомощным лаем. Но в последнее время дела пошли хуже: в группе песиков появилась новая админ, черная ризеншнауцериха Миледи. И админ «Милых котиков» кошка Дуся пока что никак не могла выцарапать ей зенки.
Так что в Комиссарову группу Мишенька вступил только ночью. Принялся читать посты – и не разочаровался! Обнаружил программный пост в группе: «Нечего делить людей на евреев и неевреев. Кто за Биби – тот еврей».
Не подвел Борюсик. Комиссар указал выход; вот это называется – дать намек. И на той же неделе Мишенька вступил в партию. И Светочку записал. И на Светочкин очередной ехидный вопрос, доберутся ли они до загса, ну, то есть, до раввината в ближайшие лет пятьдесят, ответил: «Завтра! Будь готова к десяти утра; беру на работе выходной и за тобой заеду».
Глава третья. О регистрации брака
В раввинате Мишеньку с нарядно одетой Светочкой принял опрятный старичок. Костюм черный, тщательно выглаженный, кипа тоже черная, брови кустистые, глаза карие, красивые, как у олененка Бемби, а сам смуглый, как хозяин маколета в Мишенькином квартале. Знающий толк в местных реалиях Борюсик Мишеньку проинструктировал, как обращаться к старичку: квод ѓа-рав[9].
Но все пошло не так. Первым делом квод ѓа-рав забраковал ресторан «Баба Яга», поскольку тот –некашерный. И раввин туда ставить хупу не придет.
Мишенька удивился. И спросил, значит ли это, что он должен включить квод ѓа-рава, не этого, а который придет ставить хупу, в список гостей и заказать для него порцию. На что старичок ответил, что не нужно; раввин, который придет ставить хупу, на каждой свадьбе не ест.
– Тогда какая ему разница, кашерный ресторан или нет? – спросил Мишенька.
– Закон, – ответил старичок.
Мишенька хотел было выяснить, в чем суть закона, но тут Светочка больно толкнула его локтем в бок, чтоб молчал, и с ослепительной улыбкой заметила старичку, что ей этот ресторан никогда не нравился, и что устраивать там праздник подходит только для старых теток, которым при слабом освещении удобнее скрывать свои морщины, а ей скрывать нечего и она хочет нормальный человеческий зал.
– Прекрасно! – заключил старичок и попросил у жениха и невесты удостоверение, что они евреи.
Мишенька этого вопроса ждал и с готовностью выложил на стол перед старичком доказательства: партбилеты, Светочкин и свой, и пост из Комиссаровой группы с нотариальным переводом. Мишенька заранее озаботился и сходил к нотариусу – он так и предполагал, что в раввинате не понимают по-русски.
– А это еще что? – не понял квод ѓа-рав.
Мишенька объяснил.
Квод ѓа-рав наморщил лоб и выдал странному непонятливому посетителю фразу по-русски:
– Тво-я-ма-ма-ев-рей-ка?
– Кен[10], кен, – с готовностью ответил Мишенька. Светочка за его спиной закатила глаза.
– Прекрасно, – заключил старичок, – принеси ее свидетельство о рождении.
И обратился с аналогичным вопросом к Светочке. На что та ответила, что у нее папа еврей.
– Не пойдет, – заявил старичок.
– Но как же партия? – сказал Мишенька.
– Вот в партию и обращайся, – сказал старичок. И на вопрос вконец отчаявшейся Светочки, а что же им теперь делать, ответил, что она может пройти гиюр.
– Еще два-три месяца ждать! – всплеснула руками Светочка, которая свадьбу хотела непременно летом. Но оказалось, что это никакие не два-три месяца, а, возможно, два или три года. И что она должна будет покрывать свои черные, не всегда уложенные волосы, и соблюдать кашрут и субботу. Не ездить в этот день. И даже не заходить в «Фейсбук» и «Инстаграм».
Последнее переполнило чашу Светочкиного терпения. Она вскочила, с грохотом опрокинула стул, крикнула Мишеньке, что пусть его мама ищет другую дуру, которая побежит с ним под хупу в ресторане «Злая свекровь», хлопнула дверью и выбежала вон.
Мишенькина Мама, выслушав от сына полный отчет, только плечами пожала. И сказала, что Мишенька с детства такой легковерный. Вечно связывается с какими-то проходимцами. То это был соседский Шурик, который у Мишеньки в начальной школе мамины бутерброды отбирал, обещая взамен защиту от дворовых хулиганов, а Мишенька все равно домой возвращался с порванными штанами и фингалом под глазом. То жуликоватый Сашка, который в старших классах у Мишеньки карманные деньги выцыганивал. То Алекс – ну такой, костюм-галстук, человек со связями в верхах: этот обещал Мишеньке помочь с устройством на работу, потому что он – помощник помощника депутата Госдумы. А что выяснилось? Что сестра Алекса моет полы в доме у помощника этого помощника. А теперь вот – опять. А про Светочку сказала, что никуда та не денется. Повыкобенивается и вернется. Потому что – где и когда еще она найдет другого такого дурака?
Конец главы
Мишенька дозвонился до Комиссара. Не сразу, но дозвонился. Тот сказал, что все плохо. Отечество в опасности. Злые недоноски дорвались до власти и хотят уничтожить страну. Но им не обломится. Сейчас не до личных вопросов, с недоносками идет война народная, священная война. А вот когда мы победим кипастого узурпатора и вернется вождь, тогда можно будет порешать Мишенькину проблему.
Мишенька понял, что все плохо. Светочка не станет дожидаться гиюра или когда там вернется вождь. Светочка – девушка темпераментная. Он позвонил Борюсику. Тот, выслушав описание квод ѓа-рава, заявил, что Мишенька совсем мышей не ловит. Потому что понятно же, что квод ѓа-рав относится к партии ШАС.
Мишенька поискал в Интернете и поспрашивал, но как вступают в партию ШАС, выяснить ему так и не удалось. Он купил цветы и конфеты и отправился было мириться со Светочкой. Но та не пустила его дальше прихожей, точнее, дальше салона, потому что прихожей никакой в квартире не было, и с криками выпроводила его:
– Забирай свой веник и убирайся к мамочке!
А тут еще Светочкина болонка, тонко чувствующая настроение хозяйки, тяпнула неугодного гостя за лодыжку, точно выбрав место, где носки уже закончились, а брюки еще не начались. Такая мелкота – а больно…
Мишенькина Мама попыталась было поискать Нашу Мымру. Нашла. Та, как выяснилось, тому два года как вышла замуж за программиста и живет в Раанане.
В субботу днем Агафья Пупкина (теперь она именовалась Агафья Пупкина-Палтиэль) опубликовала пронзительный пост. О том, как замироточили стены их с Комиссаром видавшего виды многоквартирного дома, оплакивая неправедно отстраненного вождя. Борюсик ехидно заметил в комментах, что это протекают старые мазганы[11]. Комиссар Пупкин теперь был не при власти, и Борюсик пиетета никакого по отношению к нему не испытывал. А креста на Борюсике отродясь не было.
А назавтра пропала Светочка. Исчезла – и нет ее. Мишенькина Мама с уверенностью заявила: «Наша Цыганка вернулась наконец-то в свой Крыжополь». Но через пару дней поступила другая информация. Соседи рассказали, что Светочку умчал на серебристом «лексусе» в Галилейские горы загорелый мошавник. Он был постарше Мишеньки, но зато настоящий полковник. В отставке. Полковник-мошавник не разводил кур, он разводил туристов: приватизировал, как все в мошаве, свой дунам или сколько там земли, а на земле построил циммеры. С джакузи.
По поводу мошавника Мишенькина Мама ничего не сказала – ей было не до того. Светочка, как оказалось, преподнесла несостоявшейся свекрови прощальный подарок: организовала поток жалоб и обрушила группу «Милые котики». Потому что черная ризеншнауцер Миледи – это была она. Напрасно клялся Мишенька, что знать ничего не знал, и не видел в Светочкиной квартире никакого ризеншнауцера, а была там только вреднючая белая болонка. «Сам ты болонка», – горестно заключила мама, водрузила на нос очки и уселась у компьютера писать петицию Цукербергу.
Мишенька закрылся в своей комнате и зашел в Светочкин «Инстаграм». На только что выложенном видео полковник-мошавник раскачивал Светочку на качелях. Ветер с Галилейских гор развевал Светочкины черные не всегда уложенные волосы. Раскачивались в Светочкиных ушах крупные золотые – на этот раз, похоже, настоящие – кольца. Вздымался подол пестрого платья, обнажая Светочкины колени. А по ярко-изумрудной траве, охраняя покой счастливой пары, неторопливо прохаживался черный мохнатый красавец ризеншнауцер.
Шведка
Это в Москве было. Вторая половина восьмидесятых. Античные времена, короче.
В семнадцать лет я начала преподавать иврит. И в столицу ездила не просто потусоваться (хотя, конечно, и это тоже), а с целью повышения квалификации. Перенимать, значит, опыт столичных учителей. И один из главных по московскому ивриту тех лет водил меня по квартирам учеников на свои уроки. Но просто так – неинтересно же. И Лева – как еще могли звать главного по московскому ивриту! – предложил розыгрыш:
– Давай, – говорит, – ты будешь иностранка. И ученики с тобой на иврите пусть разговаривают.
Страну мы выбирали вдумчиво. Не Штаты, не Канада, не Англия – акцент не тот. Не Франция. Вдруг кто французский знает. Остановились на Швеции. Медвежий угол. Никому ничего про нее не известно. Тем более, рассказывать я собиралась не про Швецию, а про Израиль. Как я там провела два месяца в кибуце. Потому что в нашу Северную Пальмиру в те годы в большом количестве приезжали кибуцники. Встречаться с подпольными активистами. Это были люди с двойным гражданством, само собой. А я на этих встречах переводила. И про устройство кибуца могла рассказать в подробностях. Теперь уже не могу.
Урок иврита проводился где-то на краю Москвы. Мы туда долго добирались на метро. Хозяйке квартиры не было еще тридцати, а вот остальным ученицам – что-то к шестидесяти. Мужчины тоже присутствовали, но не запомнились. Они были в меньшинстве. И я весь вечер очень бойко рассказывала про мои два месяца в кибуце. Иногда переходила на английский: группа начинающая, и на иврите они не все понимали. А что по-английски туристка из Швеции с акцентом изъясняется – так это нормально.
После урока ко мне подсели две дамы. Одна – по делу, другая – помочь подруге с языком. У той английский был так себе. Та, что по делу, сказала:
– Ах, надо же, как удачно! Вы из Швеции. А у меня там сестра. И она совсем одна. Напишите мне вот на бумажке адрес. А я ей передам. Чтоб ее стала приглашать ваша местная еврейская община.
Никогда Штирлиц не был так близок к провалу.
Но, пока подруга переводила с русского, я сообразила и ответила:
– Нам адреса давать запрещено. Нас так инструктировали. Но я запишу адрес вашей сестры и передам его в нашу синагогу.
Ученики разошлись. А хозяйка квартиры, очень милая девушка Маша, пригласила нас с Левой на кухню выпить чаю. И за чаем сказала Леве так:
– Какая милая девушка! А у меня есть двоюродный брат Миша. Давай мы их познакомим. Он сможет уехать, а она не крокодила, может, у них и по-настоящему получится.
По-русски, разумеется, сказала.
Лева дернулся было ответить и открыть неприглядную правду, но мне ужас как понравилось быть иностранкой-шведкой. И я изо всех сил наступила Леве под столом под ногу. Чтоб молчал.
И Лева сказал:
– Ну ладно…
А у Маши был еще один кузен. С другой стороны. И жил тот кузен в центре города в аристократической профессорской квартире. И принимал там гостей по субботам и не только. И мы назначили знакомство с иностранкой на вечернюю трапезу в его доме.
Дальше пошло хуже. Кто-то из гостей что-то заподозрил. Правда, он не был точно уверен. Но, что было уж совсем плохо, на шабат явился ленинградский гость. И все чуть было не открылось, но…
Жених, который Миша, запаздывал. И на общем собрании было решено ему ничего не говорить, а, как бы сказали сегодня, его потроллить.
Миша пришел с сестрой. Не с Машей, а с родной сестрой.
Я забралась с ногами на диван, потому что иностранке так положено. Миша за мной ухаживал весь вечер. Накладывал в тарелку еду, приносил чай и настойчиво требовал от собравшихся говорить только на иврите или по-английски, потому что – «ведь у нас гостья». К вящему недовольству ленинградского визитера, которому хотелось прекратить наконец этот бардак и замутить правильную интеллектуальную дискуссию. А это было сподручно только по-русски.
Чувствовала я себя, как прикинувшаяся богатой невестой авантюристка из плутовского романа. Ведь в заграничном принце, который вывезет меня из Союза, в те годы отчаянно нуждалась я сама.
После трапезы мы пошли провожать Мишу с сестрой к метро. Жили они далеко и находились на промежуточной стадии тшувы[12] – на метро по субботам ездили. Прощаясь, я решила, что настало время сбросить маску и заговорила по-русски.
Но эффекта разорвавшейся бомбы не последовало.
– Ах, какая девушка! – повторял Миша сестре по дороге домой. – Она даже по-русски говорить умеет!
Разубедить его, как мне рассказывали потом, удалось не сразу. Кто знает, может быть, он долго ждал письма от загадочной шведки. Ведь он оставил мне свой адрес.
Про черную собаку
Десять лет назад я стала жертвой расизма.
Ну, не то, чтобы уж совсем жертвой, – это был такой небольшой наезд в телефонном разговоре. Даже не хамство в «Фейсбуке». Но прилетело мне не за то, что я из России, а как раз за сефардские корни, точнее, не корни, а родственные связи.
А началось все с черного щенка. Щенок, впрочем, был девочкой, но я не знаю, как собачка женского рода и младенческого возраста правильно называется.
Ко дню рождения Мени – ему исполнялось пять – сыну была обещана собака, и мы отправились на поиски. В составе делегации были еще моя сестра, хозяйка черного добермана, и младший из двух моих старших, тогда пятнадцатилетний, Шломо.
Наводок у нас было две. Адрес незнакомой нам собачницы из Гуш-Эциона, где предполагалось познакомиться с той самой четырехмесячной собачкой-девочкой, и телефон сотрудницы иерусалимского приюта для кошек и собак –«Цаар баалей-хаим»[13]. Вот она как раз была знакомой: женой брата-близнеца бывшего мужа подруги сестры, который к тому же во время о́но учился в ульпане, где мама работала администратором. Если у вас закружилась голова, забудьте эти подробности: с тех пор сотрудница «Цаар баалей-хаим» с ним уже развелась. Кстати, она была американка.
Начали мы с черненькой девочки.
Собачница из Гуша жила в не запомнившемся мне маленьком поселении недалеко от Алон-Швут. Жила она одна с четырьмя собаками, включая черненькую девочку, в заброшенном домике, расхаживала в майке и шароварах, была обладательницей буйной седеющей шевелюры, а еще – бывшей женой известного журналиста из газеты «Ѓа-Арец».
В домике стоял тяжелый застоявшийся запах. Классика жанра.
«Химии» с первого взгляда у нас как-то не возникло. Не с хозяйкой, с ней мы жить не планировали, а с черненькой девочкой-собачкой. Но и неприятия тоже не возникло. Это как шидух[14]. Вроде не совсем он, но и не то, чтобы совсем уж не он, и думаешь, что на втором свидании станет понятнее.
И мы отправились по второй наводке, в приют, где работала знакомая американка. А там получилось – любовь с первого взгляда. Трехлетняя Мики, ласковая и приветливая, с бархатными карими глазами, как у Эли Ишая[15]. Мики держалась в стороне – ее отгоняли от кормушки и от миски с водой задиристые товарки по несчастью. А она в приют попала недавно, и за место под солнцем бороться еще не научилась. Домашняя. Лабрадор, без документов, но нам-то родословная была без надобности.
И мы забрали Мики домой, а по дороге моя ответственная сестра заметила, что надо ведь позвонить хозяйке черненькой девочки. Чтоб искала другие варианты.
И я позвонила. Сказала:
– Спасибо, мы съездили в приют и в итоге взяли собаку оттуда.
– Какую? – поинтересовалась она.
– Лабрадора, – ответила я и зачем-то добавила: – Белую.
А вот это оказалось зря. Очень зря. Последовало молчание, зловещее. А потом голос в трубке произнес:
– А знаешь ли ты, что твой сын – не совсем белый?
– Что, – переспросила я, – что, простите?
– Я бы такого никогда не сказала, – наставительно произнесла Собачница, – но ты выбрала белую собаку, и я решила преподать тебе урок!
И только тогда я поняла. Эфраим Кишон не выдумал. В Израиле, да еще начала двухтысячных, я попала в новую серию про Салаха Шабати[16]. Собачница решила, что я предпочла ее питомице другую, потому что эта другая – БЕЛАЯ!
Знала бы она! Знала бы она, что Шломо, черноволосый и кареглазый, свою сефардскую внешность унаследовал не от папы-сефарда (у того глаза как раз маслично-зеленые), а от черноволосого и кареглазого ашкеназского дедушки по маме. Папа у меня в молодости был жгучий брюнет.
– Да, – сказала я. – Я думаю, что сефардские мужчины красивее ашкеназских.
И выключила телефон.
Мики прожила с нами девять лет и умерла год назад от рака. Эли Ишая, который мне всегда нравился, выгнал из загона задиристый Дери.
А со Шломо за пару месяцев до предстоявшей ему мобилизации мы вдвоем отправились на пять дней в Рим. Тогда ему было девятнадцать.
Портье в маленькой гостинице смерил нас понимающим взглядом заговорщика. Ведь я ну ни на минуту не кареглазая брюнетка. А с другой стороны, мне и не девятнадцать.
– Это мой сын! – произнесла я с нажимом, и донельзя смущенный портье пробормотал:
– Ах, конечно, да, сеньора, у вашего сына такая молодая mamma…
[1]Йом-тов (букв. «хороший день»): каждый из праздников, в которые запрещено все, что запрещено в Шабат, за исключением некоторых действий, связанных с приготовлением пищи. К этим праздникам относятся первый и седьмой дни Песаха, Шавуот, Рош ѓа-шана (Новый год), первый день Сукот и Шмини-ацерет (а в диаспоре – и следующий за ним день: Симхат-Тора).
[2]Шасник (разг.) – сторонник партии ШАС (акроним словосочетания Шомрей-Тора сфарадим: сефарды – хранители Торы).
[3]Киду́ш – еврейский ритуал освящения субботы и праздников, а также формула соответствующего благословения.
[4] КАХ – движение, основы которого были заложены в США, созданное в Израиле раввином Меиром Каѓанэ в 1973 г. для укрепления еврейского характера государства и объявленное вне закона в 1988 г.
[5]Гет – разводное письмо.
[6]Хупа́ (здесь) – церемония бракосочетания. Так называется и балдахин, под которым она проходит.
[7]Мако́лет – маленький магазин для жителей квартала, где продаются основные продукты повседневного спроса и некоторые хозяйственные товары.
[8]Дипстейт (англ. deepstate) – конспирологическая теория, согласно которой в США существует группа государственных служащих, влияющих на государственную политику без оглядки на демократически избранное руководство.
[9]Квод ѓа-рав – уважаемый раввин.
[10]Кен – да (иврит).
[11]Мазга́н – кондиционер.
[12]Тшува́ – процесс принятия на себя евреем религиозного образа жизни.
[13] «Цаар баалей-хаим» (букв. «Страдание живых существ») – Израильское общество защиты животных.
[14]Шиду́х – сватовство.
[15] Эли Ишай – лидер партии ШАС, которого заменил на этом посту Арье Дери.
[16] Салах Шабати – герой классического фильма израильского писателя и режиссера Эфраима Кишона. Новый репатриант из Марокко, он постоянно настороже, опасаясь пренебрежительного отношения со стороны ашкеназов.