Взгляд в прошлое
«Поедем в Царское Село!»
О. Мандельштам
Поехать, что ли, в Царское Село,
Пока туда пути не замело
Сухой листвой, серебряным туманом,
Набором поэтических цитат,
Не то чтоб искажающими взгляд,
Но, так сказать, чреватыми обманом
Вполне невинным: например, легко
Июньской белой ночи молоко,
Грот, Эрмитаж, аллеи и куртины
Плюс выше обозначенный туман
Оформить как лирический роман
(Земную жизнь пройдя до половины),
В котором автор волен выбирать
Меж правдой и возможностью приврать,
Однако же, к читательской досаде,
Он, больше славы истину любя,
Не станет приукрашивать себя
Красивой позы или пользы ради.
Кривить душой не стану. Автор был
Застенчивым и скромным, но любил
Не без взаимности. Деталей груду,
Пусть даже неприличных, сохраню
И поцелуй в кустах не подменю
Катаньем в лодке по Большому Пруду.
Мы можем увеличить во сто крат
Сентябрьский дождь, октябрьский листопад,
Помножив их на долгую разлуку,
И всё же им не скрыть от взгляда то,
Как на моём расстеленном пальто
Мы познавали взрослую науку.
Без ЗАГСов и помолвок. Не беда,
Лишь только это было б навсегда,
Надёжней и верней, чем вклад в сберкассе,
Чем в лотерею призовой билет,
А было нам тогда семнадцать лет,
И были мы ещё в десятом классе.
Конечно – едем в Царское Село!
Уже в Иерусалиме рассвело,
Проснулись люди и уснули боги
Воспоминаний и тоски. Ну что ж –
Жизнь просит продолженья. Ты идёшь…
Идёшь – и вдруг застынешь на пороге.
И в памяти мгновенно оживут
Осенний парк, заросший ряской пруд
И поцелуев морок постепенный,
И юношеской страсти неуют –
Там было всё, о чём я вспомнил тут…
Но это было в той, другой вселенной,
Где нас забыли и уже не ждут.
***
Из пачки соль на стол просыпав,
Что, как известно, на беду…
Куда вы, Жеглин и Архипов,
Как сговорясь, в одном году?
Земля, песок, щебёнки малость,
Слепая даль из-под руки.
Она к вам тихо подбиралась,
Петля невидимой реки,
Что век за веком, не мелея,
Несёт неспешную волну.
Лицом трагически белея,
В свой срок я тоже утону.
Былого не возненавидя,
Не ссорясь с будущим в быту,
В дешёвом (секонд хенд) прикиде
С железной фиксою во рту.
Семье и миру став обузой,
Отмерю свой последний шаг
С беспечно-пьяноватой Музой
И книжной пылью на ушах.
Туда, где ждут за поворотом,
Реки перекрывая рёв,
Охапкин, Генделев – и кто там? –
Галибин, Иру, Шишмарёв[1].
Успеть бы только наглядеться,
Налюбоваться наяву…
Ау, нерадостное детство.
Шальная молодость, ау!
***
Александру Кушнеру
…а нам не тень собой кормить,
Но эту мёрзлую землицу
В берёзах басенных, в татарских тополях,
В осенних пустошах, в расслабленных полях,
Где всё погост – куда ни ляг,
И бездорожный свет заглядывает в лица.
Здесь шеи и дома рубили топором,
И реки сонные краснели от Завета.
Каким такой земле заплатишь серебром?
Скрипит меж берегов несмазанный паром,
Нет никого, и не найдёшь ответа.
Спокойно спи! Здесь небо и земля
Давно ли вспаханы? – а поросли бурьяном…
Какого ни на есть варяга-короля!
Спит, бедная, соски и бельма оголя.
Так тихо… И звезда чуть плещет за туманом.
***
Истомный август. Солнечно и жарко.
И мы вдвоём. Вокруг пространство парка:
Кусты, трава и на траве пиджак.
Поляна незаметна и укромна,
Вокруг деревья выстроились ровно
И даже солнце проявляло такт.
Обычными для юности стезями
Я был крючков и пуговиц хозяин,
А вот уже резинок круглых – нет.
И опыта, признаться, было мало,
Ты как бы ненароком помогала…
Он был не слишком слажен, наш дуэт.
Старо как мир, и как объятье, ново.
Несмело, суетливо, бестолково.
Со стороны, наверное, смешно.
Мы были точно первые на свете
Любовники, ещё, по сути, дети,
Вкусившие запретное вино.
Трава была уже чуть-чуть багряна.
Как далеки та жизнь и та поляна,
Нас чутко приютившая на час
В каре кустов и солнцем на атасе…
Пусть всё, что поместилось в этом часе,
Давно прошло, но вспомнилось сейчас.
Домский собор. Ночь. Рига.
… а музыка была темна,
Как ночь над крышами собора,
Как те, глухие, времена,
Которых много видел город,
Куда, отвержен и гоним,
Стекался люд со всех окраин
Страны. Но был необитаем
Ночной собор. И вместе с ним,
Таким торжественно бессонным,
Томилась ночь. И как дурман,
Светился где-то над колонной
Свечой и музыкой орган.
И эта тройственная сила,
Что прямо в душу мне текла,
О чём-то важном говорила
И убеждала, и звала.
И понял я в минуты эти,
Сквозь ночь и музыку и свет,
Что нет отчаянья на свете,
Но и надежды тоже нет.
***
«Дом сгори,
Мать умри,
Вместо отца
Немец приди».
Детская клятва
Увидев его, я от страха бледнел,
А потом краснел от стыда.
Возле дома, как змей, овраг зеленел,
Зеленела на дне вода.
Приходил он с лотком в левой руке –
Правой не было у него –
Предлагал на ломаном языке
Щуку, карпа, плотву, леща.
Шёл седьмой послевоенный год,
Плыл Чапаев через Урал,
Новый шлюз работал, гудел завод,
С экрана Тарзан кричал.
Не кончалась только наша война,
Каждый был из нас партизан.
Перед нами от страха дрожал Берлин
И немец-рыбник с лотком.
В заводском клубе царил Покрасс,
Пели мы про Вождя и Москву
И твёрдо знали, что если война
Начнётся – нас позовут.
Мы играли в лунки, пристенок, лапту,
Покоряли сырой овраг,
Но о немце этом с его лотком
Я не мог позабыть никак.
И вот он идёт, уже без лотка,
Одетый в чистый мундир.
Мы вчера узнали, что завтра он
Уезжает домой в Берлин.
Тогда я камень тяжёлый взял,
Клятву страшную произнёс
И, отбросив разряженный ПэПэШа,
Гранату метнул в него.
Мощный взрыв разнёс его на куски,
Всё равно он меня поймал,
И левой рукой держа за плечо,
К маме привёл домой.
Моя мама вынесла ему хлеб,
Он, сказав ей «данке», ушёл.
Но теперь я твёрдо знал – никогда
Он уже не придёт в наш двор.
Элегия
какая-нибудь бедная сиротка
когда срывая мелочи с куста
к природе подступает простота
какая-нибудь жалкая находка
сплетающая пёстрый разнобой
для малости дневного перегона
сейчас была и канула а вона
мелькнула и уже над головой
а там пойдёт то бабочкой садовой
лесной бирюлькой птичкой в разворот
чтоб я как школьник задом наперёд
не зарывался в список бестолковый
увы фантаст что нам сыскал родню
видать проспал за близостью законов
разбой травы и промельк махаонов
и мотылька летящего к огню
твоя печаль душа моя простая
а то давай кого-нибудь найдём
и нежные объятья заведём
а то ещё тропиночка живая
угрюмый лес живые иглы в нём
так соответствий мировых взыскуя
на сей перефирии бытия
я вызнал жизнь что разум затая
следит и ждёт отсутствуя втихую
а сирота здесь я
***
«Я не поеду в Царское Село»
Семён Гринберг
Ему же и посвящается
Я помню воздух Царского Села,
Как там росла, взрослела и взросла
Поэтов русских славная семья:
Давыдов, Пушкин, Кюхельбекер, я…
И пусть туда не ездит Сеня Гринберг,
Зато бывали Блок, Андреев, Грин, Берг.
Там в школе у Гостиного Двора
Задолго до меня училась Аня
Горенко. Светлой юности пора,
Их с Гумилёвым первые свиданья,
Парк, свет дневной в июне по ночам, –
Понятно, что завидно москвичам.
У них ещё пасли коров и коз
В Кремле и на Тверской – в ту пору в Царском
Блистал Чедаев в ментике гусарском,
Давал концерты Гектор Берлиоз
И Калиостро обаяньем барским
Немало пробуждал девичьих грёз.
С ДэКа, скромна, соседствовала школа,
Где был директором поэт Ник. Т-о.
Зимою в парках мрачно, пусто, голо,
Цвет неба, как брезент на шапито,
Из развлечений – разве что коньки,
Портвейн, игра в снежки.
Там дева на скале сидит всегда.
Стекает из кувшина, как из крана,
Вода… Уже немало утекло.
Меж нами лет туманная гряда.
Я здесь, недалеко от Иордана,
Смотрю, грустя, на Царское Село.
***
Какая твёрдая вода!
Какая мрачная погода!
Ты помнишь – в прежние года
Была приветливей природа.
На сине-белые снега
Ложится воздух безучастный.
Когда-то слишком дорога
Прощай, мой первенец напрасный!
Живи легко. А мне в пути
Меж той и этой немотою
Свою отверженность нести
Как одиночество простое.
И на площадке без перил
В знобящем мира без названья
Жечь смоляные фонари
Раскаянья и упованья.
По дороге в Углич
Алексею Суслову
Есть несколько запахов, что постоянно со мной:
Вербены, цветка, чьё названье забылось, перронов
Российской провинции, старых и душных вагонов,
Пропитанных временем шпал одуряющий зной.
Всё неотделимо от леса, просёлков, реки,
Глухих полустанков, оранжевым крашенных будок,
Колёсного стука, бездельем растянутых суток,
Соседних купе, где горланят и пьют мужики.
В вагонном окне деревушки немой чередой
И где-то внутри удивительным – зрительным – эхом
Милиционеры в фуражках с малиновым верхом,
Калязин, свеча колокольни над чёрной водой.
[1] Олег Охапкин и Михаил Генделев – известные поэты.
Остальные фамилии, включая эстонскую фамилию Иру,
принадлежат моим одноклассникам и друзьям юности.