Лехтманы и новый муж
Эсфирь Яковлевна покормила и отправила на работу Марину, затем растолкала Илюшу, а то он опять опоздает. Илюшу ждал сюрприз – штрудель, его любимый, яблоко с корицей. Эсфирь Яковлевна всегда просыпается рано, где-то в пять, поэтому, если есть настроение, может не торопясь, в удовольствие что-нибудь такое испечь к пробуждению дочки и внука. Жалко, Илюша сегодня проспал и не попробовал штрудель сразу, с пылу-жару. А вот уже встал, прошаркал в туалет Лев Борисович. Значит, Эсфири Яковлевне пора уходить с кухни. Лев Борисович любит есть в одиночестве. Она могла бы подать завтрак и ему – и подать, и поухаживать, но он не разрешает; она, считает Лев Борисович, перегреет или же наоборот, и уж точно не досолит, не в той тарелке подаст, да мало ли что еще она может сделать не так… Такое ответственное дело, как завтрак, (не приготовление даже – разогрев) он брал на себя. Она же просто потом помоет за ним посуду.
Эсфирь Яковлевна берет тарелку с куском штруделя и уходит в свою комнатку, как всегда, позавтракает там.
Марина пробыла вдовой почти два года. Серёжа, муж, скончался внезапно, накануне своего пятидесятилетия. Оторвался тромб. У Марины, ей тогда было чуть больше сорока, начался климакс от нервного потрясения. Во всяком случае, врачи считают, что так. Через какое-то время стала встречаться с Ромой Кожевниковым, другом Сережи еще с институтских времен. Рома утверждал, что любил ее уже давно – а они общались без малого двадцать лет – тихо и безответно. Но, вполне вероятно, он придумал это сейчас и поверил сам, от избытка сентиментальности и склонности к «чувствительным» эффектам. Что он для Марины? Сама толком не знала. Чтобы не быть одной? Но она же, если словами подруг, женщина видная, цветущая. А если словами мужчин из ее отдела, Марина – обладательница, так сказать, носительница весьма и весьма эффектных форм. А самые близкие подруги говорят, что она могла бы составить счастье любому. Насчет счастья Марина не знала, конечно. После двадцати лет брака слово это казалось ей ходульным и выспренним, хотя свою жизнь с Сережей считала в целом удачной и Сережу любила. Застенчивостью никогда не страдала, не тушевалась перед начальством, у себя в отделе была профсоюзным активистом, ей нравилось участвовать в распределении тех благ, что шли в их отдел через заводской профком. То есть, круг общения самый что ни на есть широкий, на заводе ее знали, наверное, все. Казалось бы, найти себе кого-то не проблема, есть из кого выбрать. А она остановилась на Роме Кожевникове, безобидном, тихом и странненьком, как говорила Эсфирь Яковлевна, малохольном.
Илья однажды прочел письмо Кожевникова к маме – он, живший в пяти автобусных остановках от Марины, писал ей длинные, велеречивые письма, впрочем, скорее всего, что искренние и продиктованные подлинным чувством. Илья с подростковой язвительностью высмеял стиль. Марина не обиделась, пожала плечами. Когда ее спрашивали о Роме Кожевнике, она всегда пожимала плечами. Эсфирь Яковлевна время от времени пыталась узнать у нее: что для нее этот Рома и что будет дальше. Поняла только: Марина пожимает плечами не потому, что что-то скрывает от матери или дает ей понять, что не ее дело, – она просто пожимает плечами.
Лев Борисович, пообщавшись с ней два-три часа, заявил: «Вы именно та женщина, что мне нужна». На вопрос Марины «Откуда такая уверенность?» он ответил, что прожил жизнь и кое-что в этой жизни понимает. Непередаваемый сарказм, с которым было произнесено это «кое-что», означал, что, на самом-то деле, он понял в этой жизни все до конца, абсолютно.
Три месяца Лев Борисович добивался от нее, как он сам говорил, слова из двух букв (в смысле, «да»). И вот, наконец-то. Взял измором? Рома Кожевников был отставлен.
Льву Борисовичу пятьдесят четыре. Ее Сереже было бы пятьдесят два, но Лев Борисович выглядит настолько старше, будто вообще из другого поколения. Огромный живот, лысина, обрамленная остатками совершенно седых волос, и брюзгливое выражение лица – те, кто с ним незнаком, принимали его за пенсионера. Он преподавал в политехе и подрабатывал частным образом: ремонтировал холодильники и еще кое-какую технику. Подработку уже не могло проконтролировать ветшающее государство (шел девяностый год); деньги были, чем он чрезвычайно гордился. Любимая присказка: «Я дорого стою». Со студентами он строг и бескомпромиссен, коллеги его уважают. Кое-кто из подруг Марины решил, что она вышла за такого из-за денег, ведь ее зарплата инженера-конструктора… да что тут говорить! А у него как-никак оклад доцента плюс холодильники. Они не понимали Марину совершенно, деньги ее никогда особенно не интересовали, она бескорыстная. Она вышла за него совершенно по другим причинам. А по каким, сама не могла объяснить себе толком, но чувствовала, что причины есть, и они довольно серьезные.
Илья поразился: пока был жив папа, они всей семьей читали «перестроечную литературу», практически все, что стало издаваться тогда. И как читали! Взахлеб. Обсуждали, спорили. А появился Лев Борисович и потребовал котлеты. И мама теперь все свободное время готовит котлеты и «ежики» под его надзором. Лев Борисович контролирует соблюдение технологии и придирчив к качеству. Литературы как будто и не было никогда. А ведь мама умна, и у нее всегда было свое мнение и о Гроссмане, и о Шаламове, и о Домбровском. Подчинилась новому мужу? Нет, конечно. Она сама всегда подчиняла себе домашних. «Будет так, как я хочу», – Илья с самого детства помнил эту ее фразу. Став взрослым, иронизировал: «Это мамино кредо, девиз на фамильном гербе». В детстве он мамы не то чтоб боялся, но как-то ему неуютно с ней, радовался, что она с утра до вечера на работе. Его сердце всецело принадлежало бабушке.
Эсфирь Яковлевна никогда не прекословила дочери, Сергей же, и без того сдержанный, замкнутый, с каждым годом их жизни становился все более замкнутым. И в доме действительно было все так, как хочет Марина. Не потому, что Сергей подкаблучник, просто его не интересовало то, что он называл подробностями, содержимым, набивкой жизни. Если Марине сие так важно, пускай… Только это и была его жизнь. Это, это и ничего, кроме. Он не хотел признаваться себе здесь? На выходные он довольно часто уходил к друзьям. Мог даже не предупредить Марину. Она увидит его уже в понедельник, на заводе. (Они работают в одном отделе, только в разных КБ).
Марина принимала как данность. Не понимала, зачем ему такая отдушина, но смирилась. Это для нее компромисс такой. Как-то у них все сложилось, притерлось за годы. Только «у друзей» выпивают. Поначалу Сергей пил несколько меньше, чем принято в их кругу инженеров, но вскоре слился, как он язвил, с пейзажем, среда заела, в общем. Марина дала объяснение – Сережа оказался несемейным. Четкая формулировка, исключающая какую-либо ее ответственность. Но Сергей действительно совсем не интересовался сыном, не вникал ни в его учебу, ни в душевные его переживания, точнее, даже не догадывался о них, а те семейные обязанности, которые все-таки иногда приходилось выполнять, причиняли ему страдание, пусть страдание и было достаточно мелким… Прятался от такого вот самого себя в самоиронию, но цену ей понимал сам.
Время от времени Сергей начинал о том, что в принципе хорошо бы уехать. Ну да, жена же еврейка. Понимал, конечно, что у них у обоих допуск (у Марины третья форма, у него вторая), и в семьдесят каком-то году пробивать такую стену лбом?! Но Марину даже такие его чисто теоретические рассуждения возмущали. Она «здешняя», здесь все свое, родное, ей нравится! Что она подразумевала под этим «нравится»? Она была совершенно согласна с Сергеем, что Сталин преступник, система порочна, госбезопасность всесильна, коммунизм – ложь и бред. Но сам уклад жизни, сам ритм, все эти вечера перед телевизором, фильмы и песни, все ее подруги, наконец… Это же все свое. То есть какая-нибудь «Песня-79» и болтовня любимой ее Верочки из седьмого КБ перевешивала Сталина и всю мерзость, и лицемерие дня сегодняшнего? А профком – это ее поэзия. Вот куры на отдел выделили или, скажем, сапожки. Все знают, у Марины все будет по-честному. Договариваться с ней, попытаться как-то, сбоку ли сверху на нее повлиять, надавить – бесполезно. «С нашей Мариной можно хлеб в блокаду делить», – как-то раз сказала одна сотрудница. И от всего этого она вдруг должна почему-то и непонятно куда уехать?! Она любила Сергея. И любила, и терпела. Терпела даже то, чего терпеть вообще-то и нельзя. (Были ли в этой его «отдушине» еще и женщины? Она не знала.) Но в содержание ее любви не входили ни понимание, ни интерес к его внутренней жизни.
Так вот, возвращаясь к замене Солженицына с Тендряковым на котлетки и отбивные – такую Марину никакой Лев Борисович подчинить себе, конечно же, не мог. Получается, «замена» эта произошла потому, что литература, неожиданно для самой Марины, оказалась и не важна для нее? Но и к «котлеткам» она, в отличие от своего нового мужа, не могла относиться серьезно. Марина всегда была упоена собой. Ее мужья, мужчины с прилагающимися здесь страстями, любовями, проблемами, передрягами – только из этого и сложена жизнь, да? Но это все-таки частность. Сын? Конечно же, сын! Но она понимала, так, не проговаривая ни вслух, ни мысленно – Илья тоже не все для нее. Тоже частность. А что же целое для нее? Из чего она сложена полностью и до конца? Не задавалась таким вопросом. Упивалась собой.
Первый месяц с новым мужем прошел хорошо. А потом началось. Видимо, Лев Борисович устал уже сдерживаться. Марина быстро показала ему предел его возможностей и прав. Оба тяжелые, авторитарные, шумные. Казалось бы, всё сейчас пойдет в разнос, вдребезги, полетит к черту. А вот как-то да ужились. К примеру, когда он ревнует (он оказался страшно ревнивым), она подстраивается. Зашла она после работы к подруге, он, заранее предупрежденный (какая ломка привычных стереотипов для нее – взять и предупредить!), названивает ей по телефону каждые полчаса, проверяет. Если, несмотря на столь плотный контроль, не выдержит, скажет, возвращайся (она пошла в гости на два часа, он требует вернуться через полтора), Марина извинится перед подругой и поедет домой. Говорить с ним бесполезно. Сам он уверен, что ревность его рациональна, вдруг Марина, сказав «про подругу», на самом деле поедет к Роме Кожевникову (Марина ему рассказывала об этой связи). Фотографии Сергея Лев Борисович порвал. И даже их свидетельство о браке уничтожил.
Марина не столько разгневалась даже, сколько удивилась. Эта его нелепая попытка отменить ее прошлое, пройтись ботинками по ее чувствам, застолбить за собой, да что там! пометить ее душевный мир! Она простила. Великодушие? Илья считает, что ей не так уж и дорого прошлое – она живет настоящим, ограничена настоящим. Такое вот откровенное до непристойности торжество настоящего. А душевный мир ее не слишком глубок, он у нее нараспашку, часто вообще напоказ. Потому и простила этого своего Льва Борисовича без особого труда. Впрочем, вполне вероятно, что Илья здесь пристрастен к матери.
Лев Борисович оказался очень заботливым, Марина поражена. Правда, забота у него неотделима от попыток переделать, перелопатить ее жизнь по своему усмотрению.
Лев Борисович же столкнулся с тем, что ему придется выстраивать отношения с женщиной на равных. Это, как вскоре стало известно, за всю его жизнь было для него вообще впервые.
Он начал придираться к Илье. Нет, сам Лев Борисович считал, что дает ему ценные советы, «объясняет жизнь», но разве дождешься тут благодарности… Раз Илья его поблагодарил, но Лев Борисович тут же понял издевку и разгневался. Все, что говорит «новый папа» (это Илья для вящего сарказма), в принципе довольно умно, но столько тяжеловесного непробиваемого самоуважения здесь, что становится весело.
Он был сильнее худенького Ильи. Конечно же, не пытался применить к нему силу, но как потенциальная угроза это ощущалось. Во всяком случае, Лев Борисович мог его оскорблять в полной уверенности, что не нарвется на физический отпор. Сам он считал себя человеком тактичным, он же не требует от Ильи… Не мог сформулировать, чего именно он от него не требует, проще сказать, чего требует, – о! тут был длинный список. Однажды, в хорошую минуту, сказал Илье вполне доброжелательно: «Помни – ты еврей. Кончились лекции – сразу домой. А ты с неформалами всякими по митингам шляешься. Смотри, исключат из университета, а мне потом напрягать свои связи, тебя восстанавливать. Когда работать начнешь – то же самое: закончился день, и домой. Тут же и сразу, понял?» Илья ответил, что когда он окончит университет и начнет работать, ходить на митинги уж точно станет настолько безопасно, что он туда даже и не пойдет. Лев Борисович хмыкнул презрительно: «Тоже мне, историк». Мол, действительно верит, что власть смягчится настолько… Вся эта нынешняя демократия скоро кончится, он это точно знает. Может, и жаль, конечно, что кончится. Но ведь именно кончится. После многозначительной паузы: «А вот тогда и начнется». Илья отвечает, что уважаемый Лев Борисович его неправильно понял, Советская власть не «смягчится настолько», а просто-напросто перестанет существовать. Лев Борисович возмутился в том смысле, что им, молодым, сейчас все настолько легко дается. Не знают цены и ценности благополучия, покоя и труда. Он вот в его возрасте уже воевал, а ему, Илье, бабушка все еще нос вытирает. Воевал Лев Борисович в пятьдесят шестом, в Венгрии, был приравнен к ветеранам войны. Тут как раз прошел слух, что участникам этой кампании дадут какие-то новые льготы, и Лев Борисович предвкушал.
– Ничего себе! – Илья говорит маме. – Человек подавил чужую свободу и ждет за это все новых и новых благ!
Марина хихикнула, конечно, но, если Илья заедается с Львом Борисовичем, она всегда запрещает сыну «выводить его из себя». Он же сердечник.
Лев Борисович с Мариной в большой комнате, Илья с бабушкой в маленькой и слушают, как он своим брюхом плюхается на маму! Этот звук дряблого пуза. И ни при чем здесь Фрейд. Просто мерзко.
Илья услышал однажды обрывок разговора мамы с бабушкой: «Да какое уж тут удовольствие. Не в этом дело». Вряд ли бабушка осмелилась бы спросить, мама сказала сама.
На заводе давно уже не платят зарплату (начало девяностых), а Лев Борисович что-то да зарабатывает своими холодильниками. Теперь Марина на его содержании, и он дает ей это понять. Приободрился даже. Это начало нового тура борьбы за власть в доме. Бывает, купит Марина хоть что-то Илье, он сразу: «Это на мои деньги», или: «Ты купила, потому, что я кормлю тебя, и тебе не приходится тратиться на еду». Марина обижалась страшно. После бурного скандала, понимая, что перешел грань, Лев Борисович даже извинялся. Марина была отходчива и не злопамятна. Но через какое-то время все повторялось. Лев Борисович не мог совладать со своей натурой, даже когда действительно пытался.
По ночам (каждую ночь!) он вставал, шел на кухню к холодильнику жрать. Громко топал, хлопал дверцей холодильника. Потом, решив съесть еще, опять открывал, снова хлопал. Получалось, что будил Илью, потому как их с бабушкой комната с кухней через стенку. Человек-холодильник.
Оставалось только ностальгировать по Роме Кожевникову. Тот, если мама оставит его на ночь, даже в туалет выходить стеснялся.
К ним все чаще стала приходить Лариса, дочка Льва Борисовича от первого брака. Приводила свою четырехлетнюю дочку Любочку. Знала, Эсфирь Яковлевна с девочкой с удовольствием посидит, а она пока по магазинам или еще куда. Но был у нее и момент бескорыстия – ей нравилась Эсфирь Яковлевна.
От Ларисы узнали, что Лев Борисович свел в могилу Иду Марковну, Ларисину маму. Мягкая, интеллигентная, преподавала французский в нашем лингвистическом. Вот он сел и поехал. Всю жизнь ею помыкал. Умерла она после неудачной операции на почке, отец формально и не виноват, но он ей всю душу вымотал за жизнь, сил никаких не осталось, тяги к жизни не стало. А он что, через полгода опять вот женился. Ида Марковна и не хотела за него идти. Она кого-то другого любила, но мама, Ривка Моисеевна, ее заставила. Почему Лев Борисович казался ей такой замечательной партией для дочери? Непонятно. Жила с ними, и ее, тещу, он все годы тяжело, беспросветно и совершенно бессмысленно притеснял. И все усугублялось тем, что квартира его, кооперативная, он там полный хозяин. Он сам построил. Ривка Моисеевна, как они знают, там сейчас и живет, точней, доживает. «Так что, – улыбается Лариса, – рождены мы не в любви, мягко говоря».
Всякий раз, защищая мужа от нападок Ильи, Марина говорила, что Лев Борисович все-таки человек благородный: вот же, не выгнал бывшую тёщу из своей квартиры, хотя имеет полное право. Кстати, когда она умрет, они с ним сразу же переедут туда. И Илье с бабушкой наконец-то станет хорошо. Просто надо потерпеть. «Да, конечно, свет в конце туннеля», – кивает Илья. «Ну тебя!» – смеется Марина. В защиту мужа она всякий раз говорила о том, что вот у него дочь и внучка – для другого на первом плане они и были бы, а Лев Борисович не противопоставляет. Он предан нашей семье. Да еще как предан! «Вот это как раз и хуже всего», – отвечает Илья.
Илья знал расписание Льва Борисовича, и если вечером тот будет дома, сидел в библиотеке, иногда допоздна, чтобы придти домой поужинать и сразу же спать. «Кажется, качество моей учебы повышается, спасибо “новому папе».
Эсфирь Яковлевна поначалу решила, что Лев Борисович начал ее выживать. Не слишком и испугалась. Разное за жизнь было. Да и идти ей некуда. К тому же дочка всегда защитит. Марина в принципе и защищала, но часто была рассеяна, и отношения Льва Борисовича к матери как-то не замечала. А вскоре, особенно после рассказа Ларисы, стало ясно – никаких планов по выдавливанию Эсфири Яковлевны из дома у него нет. Он измывается над ней просто так. Не умеет по-другому. «Что ж с ним сделаешь?» – вздыхает, улыбается Эсфирь Яковлевна. Свой дом у нее был только в детстве.
Родилась она в одна тысяча девятьсот восьмом году в городе Малине Житомирской губернии. Ее отец владел кожевенной мастерской, и жили они в мазанке. Каждую весну ее мама белила их мазанку. После революции им стали подселять квартирантов, в принудительном порядке, конечно же. А в двадцать четвертом году у них поселился молоденький инженер Арнольд Лехтман. Эсфирь и Арнольд полюбили друг друга и через год поженились. Где-то в середине тридцатых сестра ее мамы, тётя Сара, что давно уже жила в нашем городе, нашла Арнольду место, и он добился перевода сюда, на автозавод. Здесь перспективы! Стали жить в коммуналке заводского дома. Коммуналка была небольшая, в соседях всего одна семья, роскошь, можно сказать, по тем временам. Но что эта была за семья! Огромная, шумная, непоколебимо уверенная в своем праве в квартире командовать. Они ели на кухне, занимали ее всю, а Эсфирь Яковлевна с мужем на кухне только готовили и относили к себе в комнату. Так что, когда Лев Борисович выгонял ее с кухни, Эсфирь Яковлевна могла бы сказать – круг замкнулся, жизнь по недостатку воображения, воображения и милосердия повторяет саму себя. Но она ничего такого не сказала. «Ладно».
Эсфирь Яковлевна тихая, плавная, немногословная. Не сюсюкала с Ильей, не осыпала поцелуями, но ее доброта и любовь… Илья рано понял, что любовь – это не обязательно слова о любви.
Бабушка рассказывала о детстве, о той самой мазанке. Земля была добрая, много солнца и света, груши какие росли, и айва, и виноград. У них были куры, гуси, индюшки. Илье трудно было представить себе индюшку: «Индюшка размером с кого?» А гусям родители запихивали в горло орехи, чтобы выросли толстыми. У нее была сестра Мирочка (маму Ильи она назвала в честь нее) и два брата – Йеня и Нахим. А в тридцатые годы было страшно. С автозавода забрали многих. И из отдела, где работал ее Арнольд, исчез инженер, что сидел за соседним столом, и инженера за столом напротив забрали. Из их дома тоже забирали каждую ночь. Илья не понимает, как можно жить, зная, что каждый день может оказаться последним? Как не свихнуться? Один и свихнулся, отвечает бабушка, выпрыгнул с верхнего этажа их дома. А за несколько дней до этого спрашивал у Арнольда, правда, что уже изобрели прибор для чтения мыслей? Когда же они поженились, – это бабушка меняет тему, – родители Арнольда были ей не рады, она же без образования, а у них в семье все с высшим образованием в третьем поколении. Илье непонятно было, как можно было не радоваться его бабушке. «Люди всегда найдут, кого и за что презирать», – отвечает бабушка. И тут же, смягчая: «Но это не так уж и страшно».
Илья знал, что и родителей бабушки, и родителей Арнольда (они лет через пять после женитьбы Арнольда переехали из соседней области в Малин, наверное, чтоб быть ближе к сыну) немцы спихнули в общую яму.
Эсфирь Яковлевна окончила курсы и устроилась в заводскую бухгалтерию, где и проработала до пенсии. В заводской коммуналке она прожила до шестьдесят девятого. Тетя Сара, одинокая и тяжелобольная, предложила ей съехаться, она нуждалась в уходе, Эсфирь Яковлевна давно уже вдова, Арнольд умер в пятьдесят восьмом от рака поджелудочной, Марина, уже беременная Илюшей, живет с матерью Сергея. Сдали государству однокомнатную тёти Сары и комнату Эсфирь Яковлевны и получили двухкомнатную в только что построенном доме.
Бабушка стала ухаживать за тетей Сарой, а Марина жила то с ними, то у Сергея. Как только тетя Сара умерла, Марина с Сергеем и грудным Илюшей переехала к маме. Марина любила тётю Сару, но не могла не думать о том, что тётя Сара умерла вовремя. Освободила место.
Илью всегда удивляло и возмущало, почему так: папа хороший человек, бабушка хороший человек, но они не замечают друг друга?! Точнее, папа живет так, будто бабушки просто нет. Папа утром говорит ей «здрасьте», вечером, вернувшись с работы, «добрый вечер», и все. Почему папе совершенно все равно, что бабушка хорошая и добрая?! Она могла бы любить папу, а ему не надо.
Эсфири Яковлевне не нравилось, что Сережа не еврей, но что поделаешь… И отношений Марины с Сергеем она не понимала, но, конечно же, не вмешивалась. Но вот пришел Лев Борисович, «свой». А сил на это все уже нет.
Эсфирь Яковлевна не была улыбчивой, жизнерадостной, но ее доброта… Ее жизнь, все несчастья и потери сделали ее добрее, придали глубину ее умной доброте. Марина это о своей маме, в общем-то, знала, просто считала: да, доброта, ну и что? То есть хорошо, конечно, но не так уж и важно.
Лев Борисович починил у них в доме всю технику и даже укрепил мебель.
Мама говорила, что бабушка любила жаловаться на свои болячки, это у нее началось давно, лет с пятидесяти. Жаловалась подробно так, обстоятельно. «Вот головка болит, вот желудок…», – передразнивает мама. Передразнивает любя, даже с нежностью получается у нее.
Илья похвастался в школе, что бабушка у них ветеран труда и даже помнит гражданскую войну. Классе в седьмом ли учился тогда, в восьмом? Не похвастался даже, просто Марья Федоровна, их классная, раздала анкеты: воевали ли дедушки, бабушки? И вдруг классная им звонит, просит Эсфирь Яковлевну придти к ним на «урок мужества». Та удивилась, конечно, она же не фронтовик, не… Ничего, ничего, уверяет классная, вы же ковали победу в тылу. А ваши воспоминания о героике гражданской… Скорее всего, кто-то из обещавших поучаствовать ветеранов вдруг придти не смог, а мероприятие же плановое! Эсфирь Яковлевна сомневалась, конечно же, отнекивалась, но в итоге отказать не смогла.
У Эсфири Яковлевны было два любимых занятия: чтение и выпечка разного рода вкусностей. Читала, перечитывала всю русскую классику. Читала Шолом-Алейхема и еще нескольких авторов на идиш (Илья уже не помнит ни имен, ни названий). Она знала три языка: русский, украинский, идиш. Только последний, казалось, уже подзабыла и вдруг в старости вспомнила и начала читать и на нем.
Телевизор она смотрела в комнате Марины, когда не было Льва Борисовича. Смотрела и живо так, смешно комментировала, иногда это было простодушно у нее, иногда она передразнивала. Она умнее телевизора.
Пекла же она штрудели, коржики, коврижки, барабульки, маковые рулеты, всевозможные пироги, разного рода фигурные плюшки. Рецепты рецептами, но многое зависело здесь от вдохновения, вкус получался изумительный.
В порядке подготовки к «уроку мужества» она напекла огромное блюдо барабулек с начинкой из конфитюра, должно хватить на весь класс, пусть Марья Федоровна попробует и своим домой возьмет.
Сначала перед детьми выступал дедушка Саши Пчельникова, весь увешанный юбилейными медалями. Он рассказал детишкам о том, что у них в блиндаже был большой такой портрет Ленина. Они перед боем приходили к нему, долго стояли перед Лениным, смотрели, давали безмолвную клятву, после чего шли в атаку. Дети смотрели на блюдо, принесенное Эсфирью Яковлевной, пусть оно, прикрытое салфетками, было предусмотрительной Марьей Федоровной еще и закамуфлировано газетой, дабы раньше времени никого не смущало.
У Эсфири Яковлевны медалей не было. Рассказала, что оказалась в этом городе потому только, что тётя Сара… словом, вкратце пересказала историю о переводе мужа на автозавод.
– Вышло так, что тётя Сара нам с мужем спасла жизнь, кто бы мог подумать, да? – Илья заметил у нескольких своих одноклассников подленькие улыбочки. Это их реакция на «тётю Сару». – Останься мы в Малине, немцы нас убили бы, и всё. Папу, маму, сестренку Миру расстреляли.
Бабушка как советский человек знала, что слово «евреи» лучше не употреблять.
– Фашисты организовывали массовые расстрелы советских граждан, – тут же ввернула Мария Федоровна. Боялась, вдруг Эсфирь Яковлевна это самое слово все же употребит.
– Оба моих брата погибли – Нахим в самом начале войны, а Йеня, – опять несколько улыбочек одноклассников Ильи, – уже под Кёнигсбергом.
– Город Калининград, – торопливо добавила Мария Федоровна. – А каков, Эсфирь Яковлевна, ваш вклад в победу?
– Да какой тут вклад? – смутилась бабушка Ильи. – Ну, работала на автозаводе.
– Эти маленькие руки точили снаряды, ковали броню наших танков, – Марья Федоровна чуть было указкой не показала на руки Эсфирь Яковлевны.
– Я в бухгалтерии работала, – говорит Эсфирь Яковлевна, – счетоводом.
Недоумение на лицах присутствующих. Илья готов провалиться от стыда.
– А на ночных дежурствах, да, приходилось после бомбежек зажигалки с крыши сбрасывать. А счетоводом работать мне нравилось. Я и сейчас, приду из магазина, табличку составляю: что куплено, сколько стоит. – Улыбнулась. – Надо же чем-то развлечь себя.
Илье снова нехорошо. Именно чего-нибудь такого в этом роде он и боялся. Надо было бабушку не пустить сюда, как-нибудь обмануть, наконец, чтобы только она не пришла.
– Я уже полжизни как одна, – продолжает бабушка Ильи.
– Ваш супруг пал в бою? – столько надежды в голосе Марьи Федоровны. «Урок мужества» надо как-то спасать.
Эсфирь Яковлевна очень коротко, сдержано рассказала, от чего умер муж.
– Вы же, Эсфирь Яковлевна, у нас очевидец Гражданской войны, – продолжает спасать урок Марья Федоровна. Назидательно детям. – Сама живая история.
– Мне десять лет было. Город наш переходил из рук в руки. Вот петлюровцы выстроили нас в ряд… да, всю семью, чтоб увидеть, с кого что снять. Страшно, конечно, было. Но я же маленькая, всей опасности все равно не понимала. У отца зубы золотые выбили. Правда, он успел заранее золотой портсигар в нужнике утопить, чтобы им не досталось.
Марья Федоровна явно посчитала слово нужник непедагогичным. И при чем здесь какой-то портсигар, если речь о судьбе революции?!
– А через день красные пришли, – продолжает Эсфирь Яковлевна.
– Вот! – поднимает свою указку и делает торжественное лицо Марья Федоровна. Урок спасен.
– И тоже нас ограбили.
Сложная, непередаваемая гамма чувств на лице Марьи Федоровны. Поперхнулся и дедушка Саши Пчельникова. Класс недоумевал. Им же всем сочинение по итогам «урока мужества» писать.
И тут гениальная находка Марьи Федоровны:
– Это, наверное, были какие-то другие красные?
Потерявший бдительность советский человек внутри Эсфири Яковлевны пришел в себя:
– Конечно, другие. Совсем другие.
Илья окончит свой истфак, будет работать в школе. Но школа всеми своими антителами тут же начнет отторгать его как нечто совершенно чуждое ей и враждебное. Тогда он с двумя однокашниками организует новую, негосударственную школу, время уже им позволит.
Илья женится и станет жить отдельно от мамы. Эсфири Яковлевне врач пропишет лекарство от сердца, которое ей принимать нельзя, и она умрет через три дня. Ей будет восемьдесят семь. Марина и Лев Борисович станут раз в год навещать могилку, чтобы прибраться. Лев Борисович однажды даже покрасит ограду…