Эстер
Пролог
Страны наши, единое царство потомков Иакова – Исраэля, царство большое и сильное, во дни Давида и Шломо, а после Шомрон и Иегуда, на которые оно разделилось, было царство великой дороги. Место, где по суше можно было каравану дойти из страны Двух Рек в Мицраим (Египет*), страну Нила.
(*Здесь и далее курсивом в скобках указаны современные названия и принятое в русском языке произношение личных имен.)
У нас и более нигде.
Верхнее (Средиземное) море на востоке, и страшная пустыня на западе. Пустыня, в которой раскаленный воздух дрожит над камнями и манит путников призраком воды. Но нет воды.
Воды нет, а есть только смерть от жары и жажды.
Пустыня, за которой прячется от любого врага богатейшее царство Сабейское, страна благовоний.
Можно еще плыть морем, как это делают купцы из торговых городов, близкого нашему языка, стоящих на Финикийском берегу (Ливан). Но течение, всегда идущее из Мицраима на север через Финикию, в Анатолию и далее, через Элладу только, поворачивающее к берегам Африки, заставит плыть медленно, а на каждой якорной стоянке, подходящей для ночлега*, будут поджидать шайки пиратов.
(*В описываемое время торговые корабли плавали только в виду берега и только днем. Пираты же нападали на суше, на стоянках и только изредка решались выходить в море на лодках, когда мертвый штиль вынуждал «купца» медленно дрейфовать по течению вдоль берега.)
Лучше идти посуху от города к городу, от одного укрепленного места к другому. И если даже приходится платить за безопасный ночлег, это лучше, чем, лишившись всех своих товаров, быть проданным в рабство.
Великой была наша дорога, великим благом для наших стран, которые богатели на торговле, но и величайшим несчастьем. Ибо шли по этой дороге, другой ведь нет, войска с севера на юг, и с юга на север.
Шли и грабили, и убивали нас.
***
Страшен был тот год.
Одна из звезд преисполнилась безумием, удивительно ярко сверкала она, и была видна даже днем, и медленно перемещалась по летнему небу. И в страхе смотрели люди на эту звезду, а книгочеи, пророки и жрецы спорили между собой, к чему знамение ужасное это.
Великое было знамение, и отняла звезда разум у Оссии, царя израильского. И понадеялся он на помощь царей Мицраима, страны древней, преисполненной вероломства. И отказался платить дань великим императорам Ашшура (Ассирия).
И явился император Ашшура, Шалманшар (Салмансар V), и осадил Самарию, столицу десяти племен, город, сверкавший, словно драгоценность, на высоком холме над плодородной равниной.
И хоть сам он был убит на третий год осады, но наследник его, Шаррукин, завоевал город. Завоевал и увел как военную добычу двадцать семь тысяч двести девяносто жителей.
А город отстроил заново и заселил его людьми из далеких стран, покоренных империей. И многие тысячи горожан, купцов, и ремесленников, и книгочеев переселены были в пределы Ашшура.
Рассеялись потомки Иакова, прозванного Исраэлем за то, что боролся с Богом, рассеялись по Вселенной. Всюду можно было их теперь найти, от Нила до Инда, и от верхнего моря до Нижнего (Персидский залив).
Но пахотная земля в странах, где они поселились, принадлежала народам, живущим там от века, и не было хлебопашцев среди изгнанников, жили они в городах, и хлеб свой зарабатывали ремеслом и торговлей.
А были они искусны в том и другом, ибо из поколения в поколение, живя в центре великой дороги, поневоле научились они торговать. Научились они и повторять, а потом и улучшать изделия со всех концов земли.
Годы прошли, многие годы.
И пал Ашшур, и исчезла столица его Ниневия. Город крови, столь ненавидимый в мире.
И взошла недолговечная звезда вавилонского царства.
И двинул царь Вавилона, Навуходонецар (Навуходоносор), войско свое на город. На святыню нашу. На Иерушалаим.
Многие успели убежать в Заречье и тем спаслись.
Но город не может убежать.
Пали стены его, и погибли люди, другие же были изгнаны и уведены в рабство.
***
И прошло немного времени, и закатилась звезда вавилонских царей, и новая империя родилась в мире.
Империя храбрых всадников, лучников на быстроногих конях. Ариев-персов, поклонявшихся Ахурамазде, которого считают они создателем мира.
История Эстер, еврейки, спасительницы народа
“Было во дни Ахашвероша (Артаксеркс I): Ахашвероша, царствовавшего от Индии и до Куша над ста двадцатью и семью странами.”
Так начал эту историю Мордехай, отец детей моих, когда решил записать ее в поучение нашему народу. Я же, воспитательница царицы и домоправительница ее, начну эту историю много раньше. Много раньше, когда принес Мордехай крошечную девочку из дома дяди своего и жены его, женщины, которую любил он больше всего на свете, не смея ни словом, ни даже взглядом выразить свою любовь.
Принес он, со слезами на глазах, единственную дочь дяди своего из опустелого дома ее родителей, да будет благословенна память их обоих.
Жили мы все тогда в Вавилоне, в сердце империи, городе, величайшем в мире и богатейшем. Который не случайно называют жители его Вратами богов. Городе, слава которого простирается от Нижнего моря до Верхнего, и от запада до востока.
Но жизнь в нем тяжела.
Летом страдает он от невыносимой жары, а зимние дожди превращают окрестности в огромное глинистое болото. Маленькие осы поселяются в бесконечных плантациях фиников, и укус их, как прикосновение раскаленного металла. Но что осы, их можно перетерпеть.
Миазмы лихорадки поднимаются из болот и без счета губят людей. Злая лихорадка и сгубила за два только месяца Мордехаева дядю вместе с женой его.
Только маленькая дочка, названная в честь богини любви, осталась в живых.
Со страхом оглядывалась она по сторонам, вцепившись крохотными ручками в шею двоюродного брата своего, но на руки ко мне пошла сразу и без слез.
И я тогда прижала к себе это маленькое тельце и с первого взгляда полюбила ее.
И по сей день люблю я ее так, как мать любит свою единственную дочь.
Пятерых детей родила я Мордехаю, но выжили только двое. Два сына, могучих красавца, которыми всякая мать могла бы гордиться.
Сыновья выжили, а дочери умерли во младенчестве. И стала мне Эстер возлюбленной дочерью. Месяц за месяцем растила и воспитывала я ее, и ухаживала за ней, холила и лелеяла, и ни на минуту не отпускала от себя. И когда пришла ей пора учиться в школе для девочек, при храме Богини любви, Иштар, а в школу эту принимали только дочерей из самых знатных и богатых семей великого города, каждый день в сопровождении двух крепких слуг провожала ее в школу и ждала там.
Девочка моя все, чему ее учили, схватывала на лету.
И когда стала постарше, и Царь царей перенес уже в Шушан (Сузы) столицу свою, и мы переехали вслед, сажал Мордехай ее рядом с собой.
Сажал и тогда, когда вел он счетные книги и когда выслушивал отчеты караванщиков и тамкаров, и капитанов кораблей, поднимавшихся с нижнего моря. А был Мордехай главой богатейшей семьи, бесспорным главой столичных евреев.
Ручьями текло серебро его вдаль. Во все страны, которыми владел Царь царей, и даже туда, где не подчинялись царю! В страну благовоний по караванным путям через безводные пустыни, и в эллинские города на островах и заливах, и даже дальше, по Верхнему морю, в далекую гористую страну, с трех сторон окруженную морем (Италийский полуостров), где воюют между собой эллины и тиррены (этруски).
И на Кавказ добиралось оно, и еще дальше в Туран (Хорезм, Согд). И в нижнее море шло с кораблями, на остров, посвященный великому богу персов Ахурамазде, (Дильмун, ныне Бахрейн) на котором круглый год идет торг, все и всем торгуют со всеми.
И даже до самой Индии доходило серебро Мордехая по морю, но и по суше через Гандхару (Афганистан), где подземные галереи несут в себе воду и порождают невиданное плодородие оазисов среди каменистой пустыни.
Текло серебро и обращалось в товары, и в другие товары, и в третьи, и в конце концов широкой рекой возвращалось в сундуки, чтобы, немного полежав, снова отправиться в путь. Текло серебро, и отчитывались подручные Мордехая в кабинете, застланном коврами, где широкое окно выходило в сад, окруженный стеной, запретный сад, гулять в котором могли только мы с Эстер, в котором даже садовники и другие слуги работали под моим надзором.
Звучали отчеты, и записывал старший из слуг, доверенный счетовод, то, что Мордехай приказывал ему записать.
И не раз случалось так, что кроха Эстер подавала дяде на диво разумные деловые советы.
― Горе нам с этой девочкой, ― повторял Мордехай не раз, и не два. ― Захочет разве кто-либо взять в жены женщину много умнее себя? И захочет ли в доме своем подчиняться женщине?
А Эстер вошла уже в возраст невесты.
И завидной же невестой была она! Прекрасно было лицо ее и тонок стан, добрым и легким нравом была она одарена и острым умом, которому мог позавидовать любой мужчина. А уж сколько серебра должна была она принести в приданое, об этом нечего и говорить.
Многое знала она и умела, и только одно оставалось в тайне от девочки моей, да и от меня самой.
Когда стемнеет уже, через запутанный лабиринт узких переулков, окруженных глухими дувалами, через незаметную калитку в саду приводили к Мордехаю людей, летом и зимой закутанных в длинные покрывала.
Многих из них выслушивал старший из слуг. Выслушивал и оценивал в серебре то, что они могли рассказать.
Иногда только, когда слова бывали важны, или же серебра требовалось много, людей этих приводили в маленькую комнату с глухими стенами, и сам Мордехай выслушивал их. Выслушивал молча, иногда только поднося к самому лицу шпиона масляную лампу, чтобы посмотреть в глаза его и увериться в правдивости сказанного.
Эстер ничего не знала об этом.
Да и я мало что знала.
Только младший наш сын участвовал в этих делах отца своего.
Все чаще задумывался Мордехай, где же взять жениха для любимой дочери. Достойного жениха, богатого и знатного. И такого, который любил бы жену и слушал ее советы. Все чаще…
― До чего бывают слепы мужчины, ― сказала я ему однажды, когда вечером после дня забот сидели мы наедине в кабинете, устланном коврами. Сладкое, чудно пахнущее вино с острова Самос, совершившее долгий путь через Верхнее море, через горы и далее по величайшей из рек, было налито в серебряные чаши и три раза разбавлено чистой холодной водой. (эллинский обычай, весьма разумный, на мой взгляд). Амфора, в которой вино путешествовало, стояла в бочонке, наполненном льдом. Лед же приплыл к нам в жаркую страну, на круглом корабле с армянских гор.
Эти круглые корабли в армянских горах не строят из досок, а сшивают из бычьих шкур и натягивают на деревянный каркас, и, нагрузив всякими товарами, отправляют вниз по течению бурной реки. В великом городе Вавилоне товары продают, и продают также каркас корабля на дрова, необходимые для приготовления пищи, а обшивку отправляют обратно, нагрузив на ослов.
Амфора в бочонке со льдом и рядом легкая еда, на расписном глиняном подносе отборные финики, и смоквы, и лучшие персики, и орехи, и тоненькие, похрустывавшие во рту свежие лепешки.
Вытянув ноги, под которые служанка, прежде чем уйти, подложила высокие подушки, набитые мягкой шерстью горных овец, мы отдыхали, попивая глоток за глотком ледяное вино.
Сумерничали, не зажигая огня, а из сада тянуло нежными запахами цветущих деревьев.
― До чего бывают слепы мужчины, ― повторила я, ― трудно разве заметить взгляды, которые бросает на нее Яир (а был Яир, названный так в честь покойного отца Мордехая, старшим из наших сыновей, могучим мужчиной в расцвете молодости и здоровья). И то, какими взглядами отвечает девушка.
И Мордехай улыбнулся в полумраке.
― Славный будет брак, и серебро останется в семье!
― И красивые здоровые внуки, с помощью богини!
Но Б-г наш, Б-г евреев, великий и единственный Б-г, грозный Б-г, Б-г Авраама, Ицхака и Иакова, замыслил иначе!
В то время как раз так случилось, что начал Мордехай, мысли которого ранее занимало только серебро и дворцовые интриги, задумываться о Б-ге.
Об истинном Б-ге, Б-ге невидимом и беспощадном, повелителе неба и земли, который вывел нас из Мицраима. Б-ге, которого не следует изображать, пред которым все прочие боги, те, которых создают искусные скульпторы из камня, меди и даже золота, не многим более чем смертные цари, которые тоже ведь принимают от подданных своих божеские почести. Называют себя богами, а потом, в свой черед, обращаются в прах…
Стал он задумываться о Б-ге.
И даже велел называть любимую воспитанницу нашу еврейским именем Адасса-мирт. Служанки, может быть, так и делали, но я не обращала на эту прихоть внимания.
И дошло до того, что как-то раз, когда были мы наедине с ним, стал Мордехай выговаривать мне.
― Адасса-мирт, Адасса-мирт, ― рассердилась я. ― Эстер-Иштар зовут мою девочку, и с каких это пор человек, названный в честь верховного из вавилонских богов, которого изображают люди в виде крылатого быка, находит плохим имя богини любви?!
Мордехай швырнул мне под ноги свиток, который держал в руке.
― Никогда ты не промолчишь!
И ушел.
Молчать? Вот еще!
Разве ночи со мной не были сладкими? Разве не помогала я тебе во всем, не утешала в тоске и не наливала отборное вино в чашу твою в минуты радости?
Разве не я родила тебе двух сыновей, могучих красавцев?!
Разве не вырастила и не воспитала как должно приемную дочь твою? Любимую дочь!
Кто же ты такой, чтобы я молчала перед тобой?
***
Мечтала я увидеть свою девочку счастливой, в одеждах невесты, сидящей рядом с возлюбленным ее, рядом с моим сыном.
Мечтала…
Да…
Но Б-г наш, великий и единственный Б-г, знающий прошлое от начала времен и повелевающий будущим, решил иначе!
В то время главной женой Царя царей была Вашти (Астинь), родом из знатной семьи, из великого города, говорили даже, что была она внучка Навуходонецара, последнего вавилонского царя. Вашти, женщина умная и образованная. Не раз дававшая Царю царей разумные советы. И говорили также, что она красива, как апсара, небесная танцовщица, в которых верят обитатели Индии.
Склонял царь ухо свое к ее речам, и не начинал даже важного дела, не посоветовавшись с ней. И возгордилась эта женщина, и слишком высоко подняла голову свою, и примнилось ей, что Царь царей управляет империей, она же царем.
И разгневался Царь царей, и удалил Вашти от глаз своих!
Помню тот день, и помню хорошо.
Утром, когда зашла я к Мордехаю, он был уже на ногах и ходил из угла в угол, словно мучимый зубной болью.
― Знай же, ― тихо, но в величайшем возбуждении, проговорил он. ― Знай, что удалил царь эту женщину, которая была нашим врагом, как все знатные вавилоняне, от глаз своих. Удалил, и, милостью Б-га, есть у нас кому заменить ее!
Поняла я, что имеет в виду Мордехай, и захолодело сердце мое и покрылось льдом. Без сил упала я в кресло, ничего не видя вокруг…
― Понимаешь ли ты, ― сказала я, когда смогла уже говорить, ― понимаешь ли, какой опасности собираешься подвергнуть нашу девочку? Понимаешь ли, что царю может она не понравиться, и тогда закончит жизнь свою взаперти, среди отвергнутых царем наложниц!
― Этого не случится! Нет! Не думаешь ли ты, что Царь царей испытывает недостаток в красотках? В округлых попках и красивых мордашках…
Жена нужна царю, красивая жена, как то царю подобает, но главное – советчица, умная и образованная, которая разбирается в запутанных финансах империи, которой можно доверять и на которую можно положиться!
И где во всем царстве он найдет лучшую, чем Эстер?!
Будет она царицей.
― Не может быть царицей персов женщина иного народа, не персиянка!
― И больше скажу, ― ответил мне Мордехай, ― больше скажу, может быть царицей только женщина из главнейших родов персидских, которых ровно семь…
Но кто слышал что-либо об этой женщине, кроме того, что она существует.
Чем она может помочь царю, что посоветовать?!
Может быть, она родит царю наследника.
Но может быть и так, что царем станет сын другой женщины…
Как бывало уже.
Я заплакала.
― А Яир, а любовь наших детей?
Думала я, что вот-вот настанет месяц свадеб и…
― Но что же делать. Что делать? ― покачал головой Мордехай.
― Можем ли мы упустить такой случай? Второго не будет никогда…
Никогда!
Слезы лились у меня из глаз.
― Я сам с ней поговорю. ― сказал Мордехай.
― Сам.
Повторил он.
Вечером пошла я в комнату Эстер, надеясь не утешить ее, нет, чем можно утешить девушку, которую разлучают навсегда с любимым. Надеясь хотя бы поплакать вместе с ней.
Но глаза ее были сухи!
― Я, ― сказала Эстер, ― принцесса царского рода, ибо царем был далекий предок наш Шауль… И такова вот судьба девушки из царского рода, не за любимого человека выдают ее замуж, а за иноземного царя, чтобы упрочить положение народа.
Тут я не выдержала и заплакала, и тогда уж заплакала девочка моя, и долго еще сидели мы, обнявшись, и рыдали.
***
И отдал Мордехай нашу девочку во дворец, и я, единственная из близких людей, могла ее сопровождать. И каждый день встречалась я с Мордехаем, и передавал он мне мешочки с серебром. Серебром, и еще серебром, чтобы купить благосклонность всех, от кого зависели мы с Эстер, во дворце.
И настал день в десятом месяце, месяце тевете, когда предстала моя девочка перед царем.
А евнухи и слуги, все, кто получил серебро еще прежде, будто невзначай переглядывались, и шептались, и закатывали глаза…
***
И было.
Ложе госпожи моей, ложе из дерева драгоценного и благовонного, стояло, окруженное колоннами, между которыми на серебряных прутах были натянуты занавеси из виссона, расшитого золотым узором.
И над ложем был натянут между колоннами навес от солнца из золотой парчи.
Ветер колыхал и развевал занавеси.
Госпожа моя, маленькая, изящная и совершенно обнаженная, лежала на спине и, закрыв глаза, тихо, почти неслышно стонала.
Перед ложем ее, на коленях, стоял могучий обнаженный мужчина.
Великий царь, Царь царей, царь стран, царь народов разного языка.
И целовал маленькие пальчики на ногах госпожи.
Потом губы царя стали продвигаться все выше, выше. И даже в моем старческом теле зашевелилось что-то, давно угаснувшее.
Осторожно отпустила я занавеску и увидела, как почти рядом со мной, возле колонны, заглядывает за занавеску Зульпа, одна из приближенных служанок царицы.
За ухо ухватила я ее, а второй рукой закрыла рот.
Странное выражение было на ее лице, и глаза как две спелые оливки.
― Молчи, ― прошептала я ей на ухо. ― Молчи. Уходи. И спрячь за зубами свой язычок. Если услышу я хоть что-то об этом из чужих уст, прикажу его отрезать.
Лицо девушки стало испуганным. Видимо поняла, что я не шучу, и когда отпустила я ухо, исчезла как тень.
Пошла потихоньку и я, тихо покачивая головой.
У дверей гарема, и по углам стены, как всегда парами застыли бессмертные левой* тысячи.
(*т.е. царские гвардейцы, их называли «бессмертными» потому, что их число было постоянным, и как только один погибал или прекращал службу, его сразу же заменял новый. «Левой тысячи» – наиболее приближенные к монарху, слева у человека находится сердце.)
Высокорослые воины в доспехах, с красивыми завитыми бородами, будто статуи из сверкающего металла.
Свободные от стражи сидели в тени колонн на каменном полу.
Чуть поодаль начальники их играли в кости.
Один из них, высокий красавец с гривой черных, заплетенных в косички волос и густой, тщательно ухоженной, бородой выигрывал чаще других. Как всегда, когда я его видела, у меня потеплело где-то в середине тела, там, где сходятся ребра.
Через минуту он уже стоял, вытянувшись, передо мной.
― Зачем ты их обыгрываешь? ― очень тихо сказала я. ― Разве тебе не хватает серебра, которое даем тебе я и отец?!
― Не беспокойся, матушка. Иногда я даю этим увальням выигрывать. Просто из сочувствия.
― Посеешь обиду, пожнешь ненависть.
Подбородок сына чуть приподнялся.
― Руки коротки. Я сотник первой сотни левой гвардии. С того, кто осмелился бы поднять на меня руку, даже замыслить плохое против меня, сдерут живьем кожу!
― Мы окружены злобой. Не забывай об этом.
― Здесь в Шошане нет, но в Вавилоне да. Вавилон ненавидит персов. А мы их друзья…
“Пока” хотела я сказать. Но промолчала.
Может быть, я, старая женщина, чего-то не понимаю. Может быть…
― Ты вспоминаешь… ее? ― спросила я неожиданно для себя.
Глаза сына затуманились.
― Вспоминаю ли я звезды? Звезды прекрасны… Но они далеко. На небе. А я тут, внизу, на земле.
Сын поклонился мне низко, как положено простому сотнику после разговора с домоправительницей царицы, и двинулся проверять караулы. Я же смотрела на бессмертных. Что они знают о нашей семье?
Как и всегда, как и тогда, когда нашего сына приняли в гвардию, как и тогда, когда Мордехай стал одним из советников царя, вхожим в удлиненные залы с красным полом, расположенные сразу за воротами дворца, я была обеспокоена.
Город Шошан прочно стоит на земле. И царский дворец, который над ним возвышается, прочно стоит на каменной платформе своей. Но что под ними? Разве не зыбучий песок?
А сына пора женить.
Я скажу об этом Мордехаю, как только увижу его.
***
В наружном дворике, в тени возле маленького фонтана, сидели двое бессмертных в блестящих панцирях и гордо посматривали вокруг.
Шлемы они, впрочем, сняли, копья со щитами прислонили к стене и сидели, развалившись, время от времени прикладываясь к большим чашам, которые держали в руках, и ловко лапая пробегавших мимо служанок.
Без шлемов было сразу видно, что оба они евреи. Все-таки наши мужчины сильно отличаются от персов.
Я хотела было спросить, что случилось, открыла даже рот, но потом догадалась, что это телохранители моего старшего сына. По милости Б-га осторожен мой сын, и хотя тут, в столице, тем паче в верхнем городе, безопасно, не ходит по улицам без охраны.
В кабинете Мордехая были они оба.
Всегда изумлялась, как велико различие между мальчиками моими, хоть и погодки они, и внешне очень похожи, красивые мужчины высокого роста и могучего сложения.
Ничего нет удивительного в этом сходстве, оба они вышли из чрева моего и отец у них один, это я знаю точно, ибо никогда не входил ко мне другой мужчина, никто, кроме возлюбленного моего Мордехая.
Увидев меня, сыновья вскочили с мест и поклонились, и целовали мне руки, и усадили в кресло, и подвинули под ноги мешок с шерстью, и подали чашу с вином, разбавленным ледяной водой.
― Батюшка скоро придет, ― сообщил старший и, убедившись, что я устроена удобно, вернулся к спору.
А спорили они всегда, с тех еще пор, когда были маленькими мальчиками. Спорили всегда, но не ссорились никогда. Крепка была, благодарение господу, братская любовь между ними.
― Ты прав, ― сказал старший сын, ― прав в том, что зависим мы от царя, потому что чужие в этом городе и стране. Но, ― тут он выглянул в сад (жизнь во дворце учит осторожности, но никого, конечно, не могло быть в этом саду). Все же сын понизил голос.
― Но и царь чужой в стране и городе. И на кого же ему опереться, если отвернется от нас?
Красивый мальчик с добрым, по детски мягким лицом. Трудно поверить, что командует он сотней царских гвардейцев, и могучие воины повинуются ему беспрекословно, и всегда готов он броситься в бой и убивать впереди своих солдат. Когда мал он был, много болел, и я даже, опасаясь за его жизнь, посвятила его Б-гу. С тех пор и до совершеннолетия он не стригся, не ел винограда и носил на голове множество косичек.
Косички заплетает он и теперь, но уже для красоты.
― Царь осыпает нас милостями, ― согласился младший, ― это так, пока мы ему нужны. Пока… Если было бы у нас свое царство, и царь был бы еврей, как ты и я, ― тихо сказал он.
И второй мой сын, могучий красавец, с гривой блестящих черных волос. Всё так… И всё не так. Тверды черты лица его и пронзителен взгляд, который, это видно, он не опустит ни перед кем. И сверкают глаза в тени длинных ресниц. В юности даже побаивалась я, что призовет его Господь к служению, и станет мой мальчик пророком.
Это почетно, конечно, но недолог век пророка, ибо говорит он не то, что думает, и уж совсем не то, что хотят услышать от него люди. Б-г говорит его устами…
Обошлось.
Решителен и упорен мой сын, и так преуспел он в чтении свитков, что мало кто осмеливается с ним спорить.
― Было и такое время, ― сказал Яир. ― Было. И зависели мы тогда от двух или трех царей, а не от одного, как сейчас. От своего еврейского царя зависели мы в первую очередь, а цари наши бывали разными. Некоторые – умными и справедливыми, другие же…
Он помолчал и отпил из чаши.
― А третьи… Третьи такие, как Ровоам, разваливший великое государство.
Но мало этого. Малым было наше царство, и зависели мы от могучих соседей. Сам знаешь.
Последний царь наш Цедкияху, понадеявшись на помощь правителей Мицраима, отказался платить дань Навуходонецару. Но не сумел царь Мицраима собрать достаточно солдат и войско его разбили вавилоняне.
И пришел Навуходонецар, и сравнял город и храм с землей. И убил многих, и прадедов наших угнал в Вавилон. И многие еще умерли по дороге!
Оба они замолчали, и младший раскачивался, будто читал про себя молитву…
― Но город… Храм… ― сказал он наконец.
― Да, город… Иерушалаим… ― протянул старший сын мой. И лицо его стало мечтательным и грустным, каким бывало оно в детстве, когда я рассказывала ему сказки и легенды нашего народа. Каким бывало потом, когда смотрел он на госпожу мою.
***
Годы шли, и все шло хорошо, и казалось, все будет хорошо.
Уже женаты были оба сына мои, и Б-г благословил уже меня внуками.
Жену Яиру я нашла красивую, невысокую и изящную, зная, каких женщин он любит, и не особенно задумываясь о приданом.
Ласков был мой добрый мальчик с нелюбимой женой, и носил ее на руках, и шептал ей нежные слова, и задаривал серебром и золотом. И никогда, ни словом, ни взглядом не дал ей понять, что в сердце у него другая.
И женщина эта (а была она восьмой дочерью в доме отца своего, и, как видно, мало ласки ей доставалось в родительском доме) ежедневно благословляла день замужества своего, и едва ли не молилась на мужа.
Со мной она была почтительна и матушкой называла меня. Я же старалась не вмешиваться в ее распоряжения, всегда напоминая себе, что дом этот ее, ей и быть в нем хозяйкой. Иногда только давала советы, как сделать и устроить все так, чтобы мужчина был доволен.
Уже родила она, благодарение Б-гу, двух близнецов, очаровательных и резвых мальчишек. И была опять беременна.
Я ведь, домоправительница царицы, вознесенная волей Б-га над мириадами и мириадами людей в безграничной империи, родилась в бедной семье, в которой денег хватало разве что на еду, и то потому только, что община нам помогала.
Вот поэтому матери моей и пришлось согласиться, чтобы Мордехай взял меня наложницей. А так как он не женился, ни тогда, ни потом, то стала я после смерти его матери полновластной хозяйкой в доме, одном из самых богатых в Вавилоне.
«Одном из самых богатых в Вавилоне» – о, много значат эти слова для того, кто жил в империи Царя царей.
Привыкла я к богатству за долгие годы.
Но никогда, никогда в жизни деньги не доставляли мне и малой доли той радости, которую доставляли теперь, когда могла я дарить все, что только пожелаю, детям своим, их женам и внукам своим!
***
Шли годы.
Крепкой оставалась любовь Царя царей к Эстер и глубоким уважение к ее познаниям и уму.
И не раз слышала я случайно (нет, я не подслушивала, зачем, все, что следовало узнать Мордехаю, царица сама передавала через меня).
Слышала я, как в спальне царицы, в присутствии хранителей казны, а все это, по персидскому обычаю, были евнухи, как и те, кто охранял гарем Царя царей.
Слышала я, как обсуждались поступления налогов, таможенные сборы, цены на товары, и предстоящие выплаты по долгам и обязательствам.
Однажды, когда евнухи уже ушли, а я принесла новый кувшин кисловатого напитка из горных ягод, обложенный льдом, как любил царь, и, поклонившись, согласно обычаю, попробовала его на глазах у царственной пары.
Однажды слышала я, как жаловался царь.
― Я ведь не глуп, ― говорил он. ― Когда заходит речь о том, как и куда вести армию, как снабдить ее продовольствием и где основать крепость. О том, как проследить за сатрапами и очистить горные перевалы от разбойников, или добиться, чтобы судьи судили по справедливости… или поссорить маленькие торговые города-государства в Европе, и заставить их платить нам дань…
Вот это все я понимаю очень хорошо!
Но когда заходит разговор о семнадцати разделенных на сорок девять сиклей золота за сикль серебра, или о двухсот пятидесяти талантах налога, минус семьдесят три таланта на содержание войск сатрапии, плюс сорок шесть талантов с рудников, минус 11 талантов на уменьшение добычи… Или о снижении налога с садов и повышении на орошаемые поля…
Царь, смеясь, схватился за голову.
― Каждый раз, когда я все это слышу, у меня болит голова и появляется такое чувство, что я выпил целую амфору хиосского вина.
Эстер поцеловала руку царя.
― Ты великий царь, великий политик и полководец. И не случайно тронное имя твое – справедливый царь*.
(*В персидском произношении Артахшасса – «владеющий царством справедливости»).
Ты устроил державу и даровал подданным справедливость, по образцу великого деда твоего Дараявауша (Дарий 1), да будет вовеки благословенна память его! И под рукой твоей народ живет в довольстве и безопасности, и благословляет судьбу.
А для того, чтобы разбираться во всех этих сиклях и талантах, есть специально обученные евнухи в доме казны.
― А для того, чтобы присматривать за этими евнухами, есть жена, лучше которой нет ни у кого на свете, и никогда не бывало!
Так сказал царь, и, движением глаз разрешив мне уйти, притянул к себе женщину.
***
Все шло хорошо и, казалось, так будет всегда.
Но появился тот человек, Аман.
И возрос, как тесто поднимается на дрожжах.
И серебро раздавал он без счета, и многие во дворце взяли его сторону.
(«Проклятое вавилонское серебро» ― так говорил Мордехай. Но сделать ничего не мог.)
И склонил царь ухо свое к Аману, и речи этого человека были в меру льстивы, а советы его оказались весьма разумны и своевременны.
И было так, что говорил о нем с Эстер Царь царей.
― Каждый человек предан самому себе. ― Так сказал царь. ― Потом он предан своей семье. Своему роду и племени. И если в сердце его остается еще немного места для преданности, он предан своему господину. Думаю я, в сердце Амана довольно много места осталось.
И царице пришлось согласиться.
И приблизил царь к себе Амана.
В те дни возник заговор во дворце. Два евнуха, из тех, что охраняли вход в царскую опочивальню, задумали убить царя. (А Мордехай был уверен, что заговор этот был делом рук людей Амана, чтобы мог он разоблачить евнухов, и тем еще возвыситься в глазах царя.)
Но Мордехай узнал о заговоре от своих шпионов, и в тот же миг бросился во дворец, хотя была уже глубокая ночь, и передал через меня царице свои слова. Царица же сообщила Ахашверошу о заговоре от имени Мордехая.
И повешены были евнухи, а царь еще раз убедился в преданности Мордехая.
Но связь между Аманом и евнухами доказать не удалось.
***
Много места оставалось в сердце Амана. Но не преданность царю и державе занимала это место. Ненависть гнездилась в нем. Долго плел он свои сети.
И однажды решил, что время пришло.
И говорил перед царем, и сказал:
«Во всех областях твоего царства есть народ, непохожий на другие народы и живущий отдельно от других по своим законам, а не по законам царя. Не должно так быть, и таится в этом народе всегдашняя опасность мятежа и предательства! И не следует Царю царей оставлять их в стране! И, если пожелает царь избавиться от этого опасного народа, дабы не потерпела царская казна убытка на первых порах, десять тысяч талантов внесу я в казну.»
И склонил Ахашверош ухо свое к злодею.
И отдал ему печать с руки своей.
И написал Аман закон от имени царя, и послал с гонцами царской почты во все области царские. Чтобы убить, погубить и истребить всех евреев от старого до малого, и детей их, и женщин в один день, тринадцатый день месяца Адара. А имущество их разграбить.
***
В тайне приказал Аман держать этот указ, но Мордехай, конечно, получил список.
И передал царице.
И пригласила она к себе в сад на пир Амана вместе с царем (а честь такая, чтобы мужчине войти в покои царицы и пировать с царем и с нею, была редчайшей, и в годы Ахашвероша еще не доставалась такая честь ни одному из вельмож).
И возликовал Аман.
А царица готовилась к пиру.
И когда мало уже времени оставалось до того, как придут к ней царь и любимец его, позвала меня в свою комнату, где наряжалась она, и отпустила служанок.
Отпустила всех и, когда остались мы наедине, повернулась ко мне.
И когда повернулась, лицо ее, прежде спокойное, стало как покрытое тучами небо над Вавилоном, небо в ожидании ливня и урагана. Молнии сверкнули из глаз моей богини.
Она протянула мне нож в простых кожаных ножнах на тонком ремешке. Это был бронзовый нож, с клинком в полторы ладони, узкий и острый, как бритва.
Таким ножом не сражаются. Им приносят жертвы, а жрицы Иштар защищают, если это понадобится, свою честь.
― Вот тут прикрепи его. ― распахнула юбки и указала на левое бедро. ― И если не смогу победить словами, убью его и себя.
Прошептала Иштар.
― В междуусобице и резне за трон многим евреям удастся спастись. А может быть и так, что среди смятения никто и не вспомнит об этом указе. Будут дела поважнее. Ты же позаботься о том, чтобы злодей не остался в живых.
―Ты любишь его? ― решилась я спросить.
― Я любила один раз в жизни. Только один. Ты знаешь. Только один.
Она замолчала. Потом продолжила.
― Мой повелитель хороший человек. Честный и справедливый, и добрый, сколь это возможно. Он заботится о простом народе и избегает лишнего зла. И любит меня и… (“И ласки его слаще меда”, ― добавила я про себя.)
― И… И сердце мое разрывается на части…
Она встряхнула головой. И заговорила очень тихо, так что почти и не разобрать мне было.
― Пришла еврейка богатая и прекрасная лицом, имя же ее Иехудит (Юдифь), со служанками своими к Олоферну, полководцу Ассирии. К тому Олоферну, который пришел с войной в Иудею и осадил ее родной город, Ветилую, прикрывавший дорогу на Иерусалим.
Пришла она, и стала перед Олоферном, и увидел он женщину неземной красоты в роскошном наряде. И загорелось сердце мужчины.
И подняла Иехудит глаза свои на великого полководца. И увидела пред собой могучего красавца с гордо поднятой головой и орлиным взором. Красавца, выделявшегося среди слуг своих, словно лев, среди прочих зверей.
И сжалось женское сердце и наполнилось горем.
И устроил Олоферн пир в честь красавицы.
И пировала с ним Иехудит, и любила его, и ласкала на ложе своем, и насладилась ласками его, и приняла его в себя…
А после, когда заснул, отрубила ему голову серпом, ибо так должна была поступить для спасения евреев!
Я молча поцеловала ей руку. Еще несколько мгновений стояла она передо мной. Моя воспитанница, моя богиня, которую любила я больше души моей. Стояла, прикрыв глаза, словно всматривалась в глубину сердца своего. И казалось, что вот сейчас царица закроет лицо руками и зарыдает.
Но этого не случилось. Высоко подняла она голову и ушла в сад, ушла своей несравненной походкой. Походкой Иштар. Пошла проверить, все ли хорошо подготовлено к приему гостей.
Ну вот, подумала я, вот, может быть, и мне стоит приготовиться к смерти. Помыться, по крайней мере, и переодеться в чистое. И надо услать куда-то ближних служанок, чтобы “бессмертные” их не перерезали, если начнется…
И, «позаботься, чтобы злодей не остался в живых»! Легко сказать. В жизни своей я убивала только комаров.
И вышла я на ступени дома жен, молясь Б-гу всемогущему, чтобы сын мой оказался в карауле.
С помощью Б-га нашего! Вот он уже шел ко мне, улыбающийся красавец, черноглазый и черноволосый, копия Мордехая, каким был тот в молодые наши годы.
И когда подошел он ко мне и поклонился низко, сложив руки на груди в ожидании приказаний, шагнула я к нему, чтоб не мог нас никто подслушать ни изнутри, ни снаружи, и прошептала, приблизив губы к самому уху.
― Слушай, и если поднимется в доме вопль и плач, и причитания, а я буду кричать больше всех, ты должен первым ворваться внутрь и убить Амана.
В этот день я, старая женщина, узнала наконец, что такое настоящий воин. Ничто не дрогнуло в лице сына моего, и не изменилась улыбка его.
― Будет исполнено, матушка,― сказал он, и поклонился низко, и вернулся в тень.
Я же стояла на ступеньках.
На сносях была уже жена Яира, и двое старших внуков уже подросли немного. А у младшего сына были уже две жены и двое детей.
И что же, и вот это все, и мальчики мои, и жены их, и внуки мои, и другие ни в чем не повинные женщины и дети, и мужчины. Должны все они погибнуть потому только, что не могут их купцы и ремесленники соперничать с нашими!
Потому что возмечталось негодяю возбудить зависть черни, отребья, которое не умеет само ни работать, ни зарабатывать, а мечтает только о безнаказанном грабеже?!
И сжались сами собой пальцы мои, ах, если б был у меня кинжал… но не было у меня кинжала. Да и не умею я убивать. И так вот я стояла с бьющимся сердцем.
Успокойся, сказала я сердцу своему, разве я не сделала все, что могла! Разве не мой меч в руках у сына моего, разве не мой кинжал в руках дочери моей! Разве не я воспитала моих детей, как должно матери-еврейке!
***
И вот, они уже идут, Царь царей с задумчивым лицом и Аман, радостно улыбающийся, чуть поотстав, ибо никто не смеет ни шагать рядом с царем, ни опередить его, разве только на войне или на охоте.
Бессмертные салютовали повелителю, а я простерлась ниц.
Иди, иди, сын блудницы вавилонской, улыбающийся волк, думающий, что забрался ты в загон с овцами, где ничто не помешает тебе резать ягнят. Иди. Улыбайся.
Уже внимательные глаза смерти направлены на тебя.
Иди. И как бы ни повернулся сегодняшний день, тебе не возвратиться живым!
***
И когда вдоволь уже пировали мужчины, и размягчились сердца их, и наполнились довольством, сказал радостный царь жене своей:
― Проси меня обо всем, чего желает душа твоя, и будет тебе дано!
Заговорила царица. И сказала:
― Позволь мне, о возлюбленный повелитель мой, высказать и рассказать то, что в сердце моем, о царь великий, Царь царей, царь стран, царь множества языков.
Вот возлежит рядом с тобой человек, которому ты доверил больше всех прочих и который замыслил против тебя с черною злобой.
Захотел Аман уничтожить евреев, народ Исраэля, мой народ.
Когда бы это принесло пользу царю, я молчала бы.
Когда бы даже предложил Аман продать всех нас в рабство, я молчала бы. Все мы рабы царя, и волен он распорядиться нами.
Предлагал Аман тебе 10 тысяч талантов серебра, чтобы покрыть убытки казны. Но ни 10, ни 100, ни даже тысяча тысяч талантов не покроют убытков твоих, о великий царь.
Нет на свете таких денег, которые бы могли покрыть убытки твои.
Знай же, что если евреи будут уничтожены и имущество их будет разграблено, остановятся караваны с товарами, которые платят таможенные пошлины царю, и замрет торговля, ибо негде будет купцам одолжить денег на покупку товара или превратить дорожные чеки в серебро. И разрушены будут мастерские с искусными мастерами, которые платят налоги царю, и сгорят верфи, где искусные кораблестроители строят царские и купеческие корабли. И остановится строительство царских крепостей и дворцов, ибо не будет архитекторов. Годы и десятилетия потребуются, чтобы покрыть ущерб и восстановить хозяйство!
Но и это еще не всё. И даже не главное.
При этих словах царь и Аман, слушавшие довольно равнодушно, встрепенулись оба одновременно.
― Остановятся караваны купеческих кораблей и прекратится подвоз зерна к великому и беспокойному городу, к Вавилону, где живут сотни тысяч и сотни тысяч и сотни тысяч людей. И вздорожает продовольствие и восстанет голодная чернь… Ведь бывало же такое и раньше, и совсем недавно, при отце твоем, когда случился неурожай на юге, и нашли они себе даже какого-то Шамаш-эрибу, якобы царя, и может быть именно этого и желает…
И царь вскочил с ложа своего, отшвырнув резной столик из драгоценного дерева, который вдребезги разлетелся о столб, поддерживавший крышу беседки, а серебряная посуда посыпалась со звоном.
Одежду рванул он на груди своей, будто воздуха не хватало дыханию его. Один только взгляд бросил на Амана и широкими шагами вышел в сад.
Тихо журчал фонтан. Никто из евнухов не решался войти в беседку.
Царица села на ложе, и Аман бросился на колени перед ней и обхватил ноги ее, безмолвно моля о спасении жизни.
Но царь уже вернулся.
Тихо заговорил он, и голос его был подобен шипению кобры.
― Вот еще и женщину мою хочет насиловать в доме моем. Взять!
Вбежали евнухи из-за колон и накинули Аману платок на голову и лицо (так издревле поступают персы и прочие арии с жертвенными животными, или даже людьми, которых иногда приносили в жертву в старые времена, чтобы не видела жертва ножа, которым ей перережут горло).
Накрыли лицо платком и утащили его, и скрылись за колоннами.
Только самый старый из них остался убрать остатки посуды, но, поймав взгляд царя, исчез беззвучно.
― Вина! ― сказал царь, усевшись на ложе.
Эстер вскочила поспешно и, налив в свою чашу вина, подала ее двумя руками, стоя на коленях.
В несколько глотков, не отрываясь, выпил царь вино и, вернув чашу женщине, долго всматривался ей в лицо. Но Эстер не отвела глаз.
― Ещё.
Быстрым движением, расплескивая вино дрожащими руками, налила она и снова стала на колени перед Ахашверошем.
И царь снова выпил, не отрываясь.
― Довольно!
И он отшвырнул чашу из серебра, покрытого искусной чеканкой, так, что она полетела, звеня, куда-то в розовые кусты. И встал.
А Эстер смотрела на него с мольбой.
И закричал бешеным голосом, которым, наверное, подбадривал своих «бессмертных» в битвах.
― Коня!!! Загонщиков!!! Царь едет на охоту!
Широкими шагами зашагал он к выходу из сада, а во дворце, словно эхо его шагов, уже нарастал шум. Звеня оружием, бежали телохранители, и с топотом неслись по своим местам вельможи и слуги, словно ураганом оторванные от послеобеденного отдыха. Вдалеке, в конюшнях тонко и радостно ржали кони, на которых надевали роскошную сбрую для царского выезда.
С тревогой смотрела Эстер ему вслед.
― Не волнуйся, царица. ― сказал старый евнух, а он уже снова появился и собирал с пола посуду и обломки. ― Не волнуйся. В три года посадил я маленького Ахи на коня, и что бы с ним ни случилось, будь он пьян или сон сморит его, с седла он не упадет.
― Спасибо, Гаг, ― обняла его Эстер и поцеловала в щеку.
Тут и я появилась из-за колонны.
― Позволь, дорогая, я провожу тебя отдохнуть.
***
И настал день, когда великая честь оказана была Мордехаю. Царь царей принимал его в саду, где хозяйкой была его воспитанница Эстер.
Я же, кланяясь и стараясь быть незаметной, прислуживала пирующим.
Царь улыбался жене, но видно было, что неспокойно у него на душе.
― Жена моя, которую ты воспитал, много раз давала мне советы, и советы ее были мудры так, как трудно ожидать от женщины или мужчины.
И царь замолчал, а царица с Мордехаем не решались нарушить молчание.
Тихо было в саду.
― И было так однажды, что ты, Мордехай, спас мне жизнь, – продолжил царь. ― Достаточно ли этого, чтобы решить, что будешь ты, Мордехай, предан мне безраздельно и навсегда.
― Об одном прошу, о великий царь, Царь царей, царь стран. Выслушай меня благосклонно.
Так отвечал Мордехай:
― Ведомо тебе, о великий царь, что нет у нас, евреев, своего государства, ибо разрушил царь Вавилона город наш и храм. И изгнал нас в страну двух рек.
Царь кивнул.
― Многие народы были изгнаны Вавилонянином, а ранее Ассирийцем, и рассеялись эти народы по земле, перед лицом верховного бога Ахурамазды, и сгинули без следа.
Царь снова кивнул.
― Мы же продолжаем существовать, в отличие от других, и по этой-то причине вражда всех на нас. Мы, евреи, словно караван в нижней пустыне, ступивший на зыбучий песок. По песку мы держим путь, и на песке строим дома свои.
Кто же опора нам в этой жизни, опора единственная, опора могучая, опора, на которую можно нам положиться без страха? Ты, о великий царь, Царь царей, царь стран, царь народов разного языка. Тебе мы преданы, о великий царь, преданы без изъятия, издавна и навсегда. И не мы ли поддержали без колебаний предка твоего, Кира великого, когда пошел он на царство Вавилонское и завоевал его!
И не только от себя лично клянусь тебе в верности, перед лицом верховного божества, но и от народа своего! Будь уверен и не сомневайся в нас!
Тогда задумался царь.
И похолодело в душе у меня.
Поверит ли царь? Поверит ли народу, который только что хотел уничтожить?
Наконец тряхнул головой царь и осушил свою чашу.
― Подойди, Мордехай. Возьми.
И протянул ему перстень с печатью.
Простой серебряный перстень с единственной наследственной печатью из горной яшмы, красной, словно свежая кровь.
Главной печатью персидских царей.
Так одержала моя воспитанница победу в смертельной битве за жизнь для своего народа.
И так возвысился Мордехай!
И вышел он от царя в одеянии голубого и белого цвета*, и в золотом венце, и в мантии белой с пурпурной каймой!
(*С этих пор носят евреи талит, белую накидку с голубой каймой. И такие же цвета израильского флага.)
И наместники, и младшие цари 127 областей и стран, от Индии до Куша, старались задобрить его, и слали льстивые письма и дорогие подарки. И даже красивых наложниц присылали, которых передаривал Мордехай царским вельможам.
Победила Иштар, но война еще не была закончена.
Никто не может отменить царский указ, разосланный с царской наследственной печатью. И сам царь не станет этого делать, ибо противно это обычаям персидской державы. А чем, как не обычаем и уважением к нему, остается держава крепкой и долговечной?
Что толку в полководцах и армиях, если не отправляются они на войну, как велит обычай, по первому слову царя, а начинают думать, как выгоднее им поступить. И что толку в подданных, которые не платят царю его обычную долю, а прикидывают, как бы утаить доходы.
Можно также насилием и жестокостью заставить народы повиноваться и служить, но долго это повиновение не продлится. Восстанут народы, и обратится жестокость на того, кто господствовал над ними.
***
Долго думал Мордехай и советовался с младшим сыном своим. И, наконец, послал он новый указ:
И написал его от имени Царя царей, и скрепил царской печатью, и отправил царской почтой.
Написал о том, что позволяет царь евреям, где бы они ни жили, собраться и стать на защиту жизни своей.
И убить и погубить всех, кто собирался на них напасть.
В один и тот же день, в тринадцатый день месяца Адара совершить все это.
И снова спорили мои сыновья.
― Лучше бы было, если бы вместе с указом выпросил отец наш у царя солдат.
Так говорил старший.
― Евреи мирный народ. Давно уже нет у нас страны, и не приходилось нам воевать… И нет у нас ни солдат, ни военачальников. А ты даже не представляешь, брат, сколько месяцев и усилий требуется, чтобы сделать хорошего солдата из штатского увальня…
Глаза моего младшего сына сверкнули.
― Не нужен нашему народу мужчина, который будет прятаться и дрожать, когда нужно взять в руки оружие и защитить свою семью. Жену, детей, стариков родителей.
Защитить и, если придется, погибнуть в бою!
Я, как всегда, слушала молча.
Но хотела я сказать.
Вначале хотела.
“Жизнь сложна, мой яростный сын, полный внутреннего огня. Сложна жизнь, и каждый человек рожден и пригоден к своей судьбе. Читать свитки должен один, вести караваны другой и сражаться мечом третий…”
Но я промолчала, конечно, как всегда.
Не вмешиваюсь я в споры моих мужчин.
А потом… потом я подумала уже по-другому:
“В дни, когда гибель готовят твоему народу, когда хрупкая женщина, любимая жена царя, которой никто не угрожает… что говорю я, угрожает!
На которую никто в империи не осмелится бросить косого взгляда, когда эта женщина готова взять в руки кинжал, убить и умереть.
В эти страшные дни каждый мужчина должен взять в руки оружие. Если же нет оружия, пусть убьет врага кухонным ножом, задушит руками, перегрызет ему горло!
Как мне назвать того, кто станет в эти дни прятаться за чужие спины?
И что за несчастная мать родила такого себе на позор!”
***
И случилось все по указу Мордехая, так, как я и думала, вооружились евреи и убивали своих врагов, и погибли некоторые, но не струсили и не отступили. И те, у кого не было оружия, убивали ножами и дубинками и подбирали оружие из рук павших товарищей.
И люди из других народов помогали им.
Некоторые, рассчитав, что теперь выгоднее держать руку евреев. Другие же – от чистого сердца.
Ибо человек, который встал на защиту своей семьи и сражается без страха, вызывает уважение и приязнь.
И победили евреи.
***
Горестный день придет всегда и неизбежно.
Как ни старайся его забыть.
Как ни отвлекай душу свою заботами о хозяйстве царицы.
Как ни ублажай плоть свою самосским вином, и финиками из Вавилона, лучшими в мире, и свежим горячим хлебом, и сладкими сливками, сбитыми по индийскому обычаю.
Горе в человеческой жизни так же неотвратимо, как и смерть.
И настал день.
И на огромном поле за городскими воротами, на поле, вдоль которого бесконечной цепью стоят караван-сараи, ревели верблюды и трубили ослы, кричали и суетились, плакали и смеялись люди.
Караван отправлялся. Первый из многих, которые разрешил царь и приказал Мордехай.
Караван на восстановление Иерусалима и храма. Караван, на который собирали деньги наши общины от верхнего моря до нижнего, и от Нила до Инда.
Никто из нас и никто из них не видел Иерусалима, священного города в чаше гор, храма на горе Мория.
Но никто не пожалел денег.
Каждый день служащие Мордехая оплачивали чеки, и становились все легче сундуки с серебром, всегда казавшиеся мне бездонными.
С утра рыдала я, и плакали служанки, которые любили меня, потому что была я с ними всегда справедлива и заботилась, как родная мать. И даже госпожа моя, первая из жен Царя царей, рыдала в моих объятиях и передала брату и женам его в дорогу сосуды для воды, подобные тем, в которых Царь царей берет в дорогу и на войну воду из родной реки. Кожаные сосуды со вшитыми пластинами чеканного серебра, а серебро это много дней не дает воде испортиться.
И я ушла из дворца, рыдая, и Мордехай в своем кабинете встретил меня со слезами на глазах. Мой Мордехай, могучий и стойкий мужчина, который никогда не плакал, кроме тех случаев, когда смерть посещала наш дом.
Но день этот был сродни смерти.
Потому что отправлялся с первым караваном наш младший сын.
Далек был его путь, через Двуречье и Сирию, много забот, много трудов и опасностей ждало его на развалинах Города, и мы понимали, что сына не увидим уже никогда.
Трубили верблюды и ревели ослы. Кричали и переругивались погонщики, определяя, где будет место каждого, бегали слуги.
И среди всего этого шума мои мальчики обнялись последний раз.
― Береги себя, ― сказал старший.
― В каждом караване будет место для тебя, ― сказал младший.
Предводитель каравана, лучший из караванщиков Мордехая, огромный и веселый, с палкой в руке и большой золотой серьгой в ухе, поклонился нам.
― Можно выступать, господа мои, ― доложил он. И кивнул на солнце, опускающееся за горный кряж. ― Время подходящее.
Был он спокоен, потому что двадцать два каравана провел в Египет и знал эту дорогу как свой двор, и отправка каравана была для него обычным делом..
Сыновья мои разомкнули объятия, и младший пошел к своему верблюду, навьюченному серебром, и пошли за ним четыре воина, назначенные его охранять, к своим верблюдам.
Я старалась не кричать, и кусала себе губы, и слезы застилали глаза мои.
И вот…
Ударил предводитель в маленький гонг, и величаво зашагали верблюды, и засеменили ослы, двинулся караван.
И увидела я слезы на щеках Мордехая, и сын мой, грозный воин, сотник бессмертных, прижал меня к себе могучей рукой и шмыгал носом, как в детстве.
А там, на западе, куда неторопливо уходил караван, словно мираж в лучах заходящего солнца, медленно вырастал из сверкающих облаков и возвышался над нами великий город из золотистого камня. Город, которого не видели мы никогда и никогда уже не увидим.
Великий город и храм на горе Мория.
Тихо, тихо, почти неслышно, шептали мои мужчины.
«Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука. Пусть прилипнет язык мой к нёбу моему, если не буду помнить тебя…» (Псалом 137)