Генетическая память
Есть такая группа заболеваний в психиатрии, о которой могут знать только самые близкие люди. А всё потому, что эти больные совсем не выглядят как больные, они ходят на работу, влюбляются, женятся, разводятся, смотрят футбол, пьют пиво и делают шопинг. Словом, всё как у людей. Но у каждого из них есть свой скелет в шкафу, но если честно, то не какой-то большой, а такой относительно маленький, типа ящерицы или воробья. Да и не в шкафу, а в ящике стола, за коробкой со значками и солдатиками, или связкой писем не первой молодости.
И называется эта проблема — фобия. Существует их, если верить психиатрам, больше трёхсот. Чего там только нет! Простые и сложные, обыденные и очень странные. Боязнь пауков, тёщи, острых предметов, клоунов, длинных слов и далее по списку…
Среди них лисофобия — боязнь собак. Конечно, всегда есть причина: большая или маленькая. Лающая, рычащая или молча бросающаяся на свою жертву.
***
Толстый шарфюрер СС с моноклем, двигался вдоль строя заключенных, внимательно вглядывался в глаза измученных, истощенных людей и улыбался. Его начищенные до блеска сапоги поскрипывали. Пройдя треть строя, он остановился и начал детскую считалочку.
Die Mausesingen,
Die Katzenspringen
Beiunsim Ort.
Dochdumusstfort.
Мыши песенки поют,
Ну, а кошки – тут как тут!
Ищут кошки — где же мыши?
Кто увидел мышку — вышел!
Палец в перчатке уперся во впалую грудь сутулого заключенного в полосатой робе.
— Gefangener, treten Sie aus der Reihe aus.
Семён Варшавский вышел, дрожа, переминаясь, с ноги на ногу и затравленно посмотрел на группу смеющихся эсэсовцев. Его мутило от голода, он с трудом держался на ногах. И ещё — холод, пронизывающий до костей холод. Между костями и холодом была символическая преграда, почти прозрачная голубоватая кожа, похожая на мрамор и такая же безжизненно-холодная. Если бы не длинный шерстяной шарф, связанный заботливыми руками беременной Ривки, который Сёма обмотал вокруг тела, он давно покинул бы этот ледяной ад сизовато-серой струйкой дыма. Самым тёплым местом здесь были печи крематория.
Семён хорошо запомнил свой первый день в лагере. Эту огромную надпись на воротах: «Каждому своё», которая отделяла ужас в глазах новоприбывших от бирюзового неба.
Выходя из вагона, он оглянулся и увидел большие буквы RU; потом капо, с зеленой нашивкой уголовника на полосатой робе, объяснил, что это сокращение двух немецких слов «возвращение нежелательно» и, хохотнув, показал на дымящиеся трубы. Все эти долгие месяцы его согревала мысль, что он успел, отдав массивные золотые часы деда, в последний момент впихнуть беременную жену в переполненный эшелон, идущий в глубокий тыл, в далёкий Казахстан. Интересно, как она добралась, и кто у него родился.
И так почти каждый день…
Один из эсэсовцев отсчитал сто шагов и поставил на грязный снег миску, наполненную свекольными и картофельными отчистками. Потом полез в карман шинели и достал оттуда маленький свёрток. Развернув промасленную бумагу, он водрузил поверх отбросов огрызок кровяной колбасы. И тыча в него толстым пальцем, хохоча, произнёс:
— Das Sahnehäubchen!
Возвращаясь назад, солдат воткнул посередине пути расстояния до миски какой-то колышек.
Варшавский хорошо знал немецкий, без труда закончил специальные курсы и стал учителем немецкого языка, пытаясь донести до своих учеников всю красоту языка Гёте, Гейне и Шиллера.
Das Sahnehäubchen — вишенка на торте. Последнее угощение в его короткой жизни, которое ему так и не удастся попробовать. Шарфюрер СС Карл Вагнер придумал забаву для своих сослуживцев – собачьи бега. Первым должен был бежать заключенный, ему давалась фора, а когда он пересекал отметку половины пути, то с поводка спускалась овчарка. Солдаты сделали свой «табачный тотализатор» и ставили сигареты на то, кто доберется до миски первым. Хотя итог был заранее предрешён.
Это было шестое соревнование за последний месяц. Первые четыре выиграли собаки. Семён видел их окровавленные морды, когда стоял вместе со всеми. Он помнил, как овчарка сбила с ног старого цыгана Шандора и вцепилась ему в пах. А тот крутился по земле и выл по-собачьи, под лошадиный гогот эсэсовцев. Троим, имён которых Семён не знал, псы порвали горло. Пятым был солдат Иван Борщенко, высокий русский, который отказался бежать и плюнул в лицо немцу. Взбешенный шарфюрер взял автомат, выпустил очередь, убив непокорного и ещё троих товарищей по несчастью.
Нет, Варшавский смерти не боялся, она стала его ежедневной попутчицей, с тех пор как Сёму втолкнули в товарный вагон. Он боялся боли, но больше всего он боялся собак. Когда-то в далеком детстве на него набросились две собаки и сильно покусали. С тех пор, заслышав лай, он обходил то место десятой дорогой. Он взглянул пустыми глазами, на раскормленную чёрно-рыжую овчарку, которая, склонив голову, внимательно рассматривала свою будущую добычу.
Эсэсовец, махнув рукой, гаркнул:
— Вперёд!
И Семён, неуклюже раскачиваясь, бросился в сторону миски.
Когда он поравнялся с колышком, он услышал:
— Альберт, взять!
Ещё пятнадцать-двадцать шагов и… Что-то тяжелое сбило с ног Варшавского. Он хотел закричать по-детски громко, но не смог выдавить из себя ни звука, мощные челюсти сомкнулись на его горле.
— Интересно, а кто у меня роди…
Это была последняя мысль Семёна, так и оставшаяся неоконченной…
*****
— Надолго в Германию? — поинтересовался офицер на таможенном контроле.
— Надеюсь, надолго, очень надеюсь, — произнес полнеющий брюнет лет сорока.
— Герр Варшавский, битте! — и немецкий таможенник, громко шлёпнул печать в паспорт.
Эдуард Варшавский широко улыбнулся и произнёс:
— Данке шейн.
Ну, вот и всё! Он в свободной Европе! А не в говённом, туземном Израиле. Израиловке… Целых три года он прожил в этой Богом забытой стране, больше похожей на географическую ошибку, с постоянно измененяемым размером: от микроскопического до лилипутского.
Эти вечно орущие марокканцы на рынках, хамы и бюрократы всех мастей, перед которыми он унижался, добиваясь выезда в Германию. Эти километры вымытых полов, и ночные бдения над самоучителем немецкого языка. Ему, выпускнику-краснодипломнику Ташкентской консерватории по классу скрипки. Ничего, ничего… Он начнёт всё заново. Его имя ещё будет сверкать на афишах. Да, придется трудно, но не привыкать! Пусть сначала маленький город, не страшно. Он списался с хозяйкой, даже переслал ей залог, двести евро. Комнатки, конечно, крошечные, но немецкая чистота и приличные соседи, которые не жарят селёдку.
Никогда, никогда больше он не вернётся ТУДА!
Два часа в автобусе пролетели быстро. И вот он уже идёт по зеленой улице, рассматривая уютные пряничные домики, насвистывая «Турецкий марш» Моцарта, Вольфганга Амадея, кстати австрийца, почти немца… Вот уже почти и пришёл…
И тут неожиданно открылась калитка, и ему навстречу вышла здоровенная овчарка чёрно-рыжей масти. Пару раз громко пролаяв, она утробно зарычала и легла на дорогу, преграждая путь вновь испеченному жителю Германии. Эдик замер как вкопанный, ноги как будто пустили сквозь асфальт глубокие корни. Он же вроде никогда не боялся собак. Во рту стало сухо, как в высохшем колодце. Сейчас она бросится и вцепится ему в горло или в пах…
Потом он на какое-то мгновенье выпал из реальности. Он почувствовал жирный запах дыма, услышал лай собак, какие-то страшные крики и стрельбу. Собака не сдвинулась с места.
Эти десять секунд показались вечностью.
Калитка отворилась и появилась благообразная старушка, и с укором помахала пальцем собаке:
— Эльза, нехорошая девочка! Посмотри, как ты напугала нашего гостя. Не бойтесь, герр Варшавский, это хорошая, воспитанная, собака. Проходите в дом.
Неожиданно Эдик попятился назад, и, развернувшись, бросился по улице, волоча за собой чемодан.
— Куда же вы? – удивленно закричала ему вслед старушка.
Ещё через три часа он был в аэропорту.
— Уже?!! — тот же таможенник удивленно смотрел на Варшавского.
— Знаете, ужасно соскучился по Израилю, — виновато произнёс Эдик.
— Герр Варшавский, битте! — и немецкий таможенник, громко шлёпнул печать в паспорт.
Шапка-невидимка
Волшебных историй про шапку-невидимку существует великое множество…
Но это история не похожа ни на одну из них. Возможно, она похожа на сказку, но самое страшное в этой сказке, что это правда.
Изя хотел жить. Он не просто хотел, он делал всё, чтобы остаться в живых. В его животе урчало так, как будто тысячи лягушек в старом болоте решили устроить хоровое пение. Поэтому, воровато спрятав картофельные очистки за пазуху и заслышав немецкую речь, он изо всех сил рванул к своему бараку. Там, лёжа на нарах, пропитанных, как смолой, человеческим потом и страхом, он жадно поедал то, что ещё три года назад выкидывал вместе с мусором.
В голове мелькнула мысль, что надо оставить хотя бы горстку очисток на утро, но голод, — он был как огонь, который пожирал всё на своем пути. Наконец последняя кожура была съедена, чувство приятной сытости и усталости разлилось по телу… Сейчас он натянет поглубже на голову свою полосатую шапочку и забудется тяжелым сном. Чтобы утром, по команде капо выползти из брака в объятия мутного рассвета…
Рука коснулась головы и мгновенно отдёрнулась, как от укуса змеи. Медленно, весь сжавшись в комок, Изя опять коснулся темени, рука автоматически погладила стриженый ежик колючих волос. Шапки не было. Он встал на четвереньки и начал шарить в кромешной темноте вокруг себя. Шапки не было.
Вот так приходит смерть…
Три года адского труда, ежеминутного страха за свою жизнь, смерть матери и двух сестёр, вечное, неистребимое чувство голода — и всё напрасно… Его после утренней проверки расстреляют. Шапочку нельзя было терять ни при каких обстоятельствах. Наступило сначала оцепенение от накатившего ужаса, перешедшее быстро в апатичное отупение.
Изя, как китайский болванчик, который стоял у бабушки Зельды на старом комоде, безмолвно раскачивался из стороны в сторону. Так прошёл час; несмотря на холод, он вспотел, хотя пота тоже не чувствовал. Ему оставалось жить всего четыре часа, а может, и того меньше.
В сущности, какая разница… Часом больше или часом меньше? Смерть умеет ждать. Три года выживания, и вдруг такая ошибка. Проклятый желудок. Изя чувствовал, что давно стал его рабом, а теперь ненасытное брюхо стало его палачом…
Приговор прозвучит завтра, его просто выведут из строя, поставят на колени и выстрелят в затылок. Поставят свинцовую точку на всей недолгой семнадцатилетней жизни. И всё.
Вдруг, как пробиваются из-под снега самые смелые цветы-подснежники, в голове мелькнула искрой мысль: нужно достать шапку.
НУЖНО ДОСТАТЬ ШАПКУ, НУЖНО ДОСТАТЬ ШАПКУ, НУЖНО ДОСТАТЬ ШАПКУ!!!
В горле пересохло, он должен достать шапку. Но где? Вернуться обратно нельзя: его пристрелит либо охрана, либо часовой с вышки. Надо украсть! УКРАСТЬ…
Изя медленно сполз с нар и крадучись пошел вглубь барака, куда неделю назад пригнали группу поляков, кажется, из Гданьска. Некоторые из них тяжело ворочались во сне, другие лежали как убитые. Глаза до боли всматривались в темноту. Есть! Подросток примерно такого же возраста, как и он, беспечно положил шапочку рядом с собой.
Я или ОН? Я или ОН? Я!
Худенькое тело ужом скользнуло между заключёнными, и рука схватила шапку. Так же быстро он скользнул на свое место, натянув шапочку и прикрыв голову своей курткой.
Потом было утро, Изя вместе с другими построился на проверку. Лающие команды на немецком:
— Шапки долой. Шапки надеть. Выйти из строя.
И жалобное:
— Проше, пан офицер…
И выстрел.
Ицхак Штерн вскрикнул… и открыл глаза. За окном поднимался иерусалимский рассвет. Он непроизвольно провел рукой по голове. Старая выцветшая полосатая шапочка прикрывала лысую морщинистую голову, похожую на голову древней черепахи.
Сегодня День Катастрофы, он обещал прийти к внуку в класс и выступить перед детьми. Что он им расскажет?
Притихший класс видел пред собой старого высохшего старика, который мял в руках какую-то сине-белую тряпочку.
— Я был старше вас на четыре года… И на целую жизнь. Война — это очень страшно. Находясь в лагере смерти, ты понимаешь, что правил нет. Вернее, они есть, но все против тебя. Любой проступок карается смертью. У тебя даже нет имени, а есть только номер.
Старик непроизвольно погладил свою левую руку с вытатуированным пятизначным номером.
— То есть ты уже не человек, ты набор цифр. Безликие цифры… Им ничего не нужно, они даже не исчезнут со смертью. Но жизнь, особенно молодая, не хочет этого признавать. И ты понимаешь, что тебя превращают в животное… Хищное животное, такое, как волк. Волк, который загнан, его положение безнадёжно, но он всё равно хочет жить.
Вы, наверное, хотите услышать про героических подпольщиков, про героев. Но я не знаю таких историй. Честно, не знаю… Я вам расскажу историю, которую не рассказывал никому шестьдесят лет…
И он рассказал всё.
Он поднял над головой выцветшую шапочку и обратился к притихшей аудитории.
— Вот эта шапка-невидимка, с помощью которой я спрятался от смерти…
Но я не смог спрятаться от самого себя! Я прошел здесь ещё две войны, был ранен. Я всю жизнь убивал в себе ВОЛКА…
Конечно, скорее всего этот парень, чью шапочку я украл, всё равно погиб бы, так как вряд ли смог бы приспособиться к лагерным условиям… Но я знаю, что поступил плохо, да уже ничего исправить нельзя.
На войне нет героев, есть только живые и мёртвые… И есть память, которая не дает человеку превратиться в волка…