Противостояние
…Река Каменка, что недалеко от Томска в районе деревни Заварзино, летом представляла собой большой ручей, который можно перейти вброд.
Весной речка наполнялась талой водой и превращалась в бурный, мутный и опасный поток глубиной до двух метров, а может быть, и больше. На берегу этой коварной, весенней, быстрой реки весной 1-го мая 1973-го года мы разбили лагерь.
В девятом-десятом классах мы часто и с огромным удовольствием ходили в походы на природу. Добравшись до окраины города на автобусе, потом несколько километров топали пешком, тащили тяжёлые рюкзаки, чтобы несколько дней побыть вдали от уличного шума, посидеть возле уютного костра под гитару и дешёвый портвейн, поглазеть на далёкие звёзды, в общем, отдохнуть.
Как всегда, собралось нас не больше десяти человек — романтиков, которые «в городах не блещут манерами аристократов», которым не сидится дома, и которых родители не боялись отпускать одних, безоговорочно доверяя нам, надеясь на наше благоразумие, самостоятельность и навыки, необходимые в лесу.
Погода стояла великолепная. Нас провожало тёплое весеннее солнце, прямо на глазах слизывающее последние островки серого снега, прятавшегося в низинах.
Речка встретила нас бурлящим потоком. На берегу этой мутной реки мы разбили лагерь: три старые, выгоревшие на солнце палатки и костёр посередине — классика жанра.
Всю ночь истошно орали песни, хохотали как ненормальные, пили вино, ели картошку с тушёнкой, короче, расслаблялись, как умели. Часа в два охрипшие разбрелись по палаткам и отрубились, намаявшись за день.
Забрезжил оранжево-жёлтый рассвет, прижимая белый туман к земле.
От ночного костра остались две чёрные головёшки, большая куча серой золы и струйка одинокого грустного дыма.
Ожидалось прекрасное утро, незатейливый походный завтрак, прекрасное безделье и ещё один день на природе!
…Высунув голову из палатки, я лениво зевнул и нехотя разлепил заспанные глаза. Тишина. И только шум воды да пение утренних пташек нарушали великолепную картину маслом.
Вылезая наружу, запнулся о чью-то забытую алюминиевую кружку и направился к потухающему костру, чтобы подбросить дровишек и не дать ему окончательно умереть.
В этот момент с другого берега, заросшего густыми деревьями, прозвучал выстрел. В утренней пронзительной тишине он отозвался громким эхом на всю округу.
Очевидно, стреляли дробью или картечью, поскольку алюминиевая кружка отлетела в сторону, раненная в нескольких местах.
Ещё выстрел, костёр возмутился от явного нахальства и нервно встрепенулся салютом красных искр.
Мирный, никого не трогающий, спокойно спящий лагерь вдруг оказался под обстрелом неизвестного противника. Кто бы это мог быть? Кому с утра пораньше захотелось похулиганить?
Скорее всего, нас атаковали с другого крутого берега деревенские пацаны, устроив себе утреннее развлечение. Наверное, тупая и безмозглая шпана испытывала эротический кайф, стреляя по безоружным и, к тому же, защищённая непроходимой рекой.
Что поделать, вековая вражда между городом и деревней никуда не исчезла. И если сельская, вонючая, пьяная мразь могла хоть как-то нагадить городским, то она с огромным наслаждением всегда это делала: в клубе на танцах, во время уборки городскими колхозного урожая, на мичуринских участках, близко расположенных к деревне.
В то время как горожанам было глубоко наплевать на деревню, сельчане ежесекундно чувствовали себя — униженными и оскорблёнными. Не все, конечно, но думаю, что подавляющее большинство, особенно после стакана самогонки.
Может быть, поганые мысли появлялись в головах деревенских от того, что им с раннего детства приходилось топтать навоз, в четыре утра доить скотину, и при этом всю жизнь ходить в вонючих телогрейках и калошах на босу ногу. Короче, не знаю, как сейчас, а при советской власти существовала бездонная пропасть между сельским менталитетом и городским, между прозябанием в деревне и жизнью в городе, между деревенским времяпрепровождением и городской культурой.
Именно поэтому злобная деревенская шпана прискакала на конях и открыла стрельбу по мирному палаточному лагерю городских. Я в этом нисколько не сомневался тогда, не сомневаюсь и сейчас, — а почему на конях, чтобы, наверное, не догнали.
В нашем лагере началась настоящая паника. Одноклассники с криками выскакивали из палаток и в ужасе разбегались, прячась в кустах. А с другого берега слышалось ржанье лошадей и истерический смех обезбашенных и озлобленных деревенских ублюдков. Деревенская кодла куражилась по полной.
Что мы могли сделать?
Ничего! Мы осыпали стрелков последними матерными словами, чем ещё больше раздражали и злили их.
Дробь прошивала дрожащие палатки и рюкзаки. Одиночные выстрелы превратились в бесконечную канонаду!
Находясь под непрерывным обстрелом, мы в спешке снимали лагерь, собирали разбросанные вещи и уносили их в безопасное место.
К счастью, ублюдки стреляли плохо, как, в общем, все сельские были никудышными во всём, поэтому никто из наших серьёзно не пострадал. На память от той встречи с «гостеприимными и хлебосольными» деревенскими ребятами у меня остался небольшой шрам на левой руке.
А если стрелки проснулись бы не с похмелья, и кто-нибудь из них попал бы мне не в руку, а в висок или в глаз?
Мог ли я погибнуть в то прекрасное весеннее утро? Конечно, мог!
Но из далёкого прошлого доносился голос цыганки: «Ты будешь жить 93 года!»
Наверное, инстинкт самосохранения или животный страх прижимал меня к земле, когда я ползал вокруг костра, собирая вчерашние грязные кружки и тарелки, а может быть, непоколебимая вера в слова цыганки заставляла дробь пролетать мимо, а меня двигаться по какой-то мистической траектории, по безопасному коридору.
Я, к сожалению, этого не знаю.
Мы, в считанные секунды свернули лагерь, молча отдышались в безопасном месте, и в полной прострации двинулись в сторону города.
Больше там я не был никогда.
Говорят, что сейчас там элитный посёлок, а деревня, из которой примчались пьяные пацаны, — давно сдохла, вместе с её пьяными обитателями…
Мандариновая радость
С нескрываемым нетерпением мы ждали Новый Год, и зимние каникулы, придумывали самые ласковые слова для Деда Мороза, мечтали о подарках.
В детстве дни казались длинными, а месяцы – бесконечными, но неотвратимо приближался праздник и долгожданные каникулы.
Однако Новый Год проходил очень быстро, загаданные в полночь желания не сбывались, каникулы пролетали мгновенно.
Так вот, жизнь проходит ещё быстрее!
Школьная ёлка в первом классе запомнилась навсегда, врезалась в память неповторимым ощущением, сохранившимся на многие годы. Когда мы с братом вернулись домой и открыли подарочные пакеты, то, к своему удивлению, обнаружили там не только конфеты и печенье, но по одной маленькой мандаринке.
В общем, в 1964 году, будучи восьми лет от роду, я впервые попробовал этот экзотический фрукт. Представляете, в заснеженной морозной Сибири, где фруктов зимой вообще не было, на Новый Год дарят мандарин, вкус которого оказался сладким, ароматным, неповторимым.
До сих пор не знаю, как родителям удалось достать эти чудесные мандаринки и вложить их в новогодний подарок.
Съесть мандарин за один раз мы посчитали огромной несправедливостью и, растягивая удовольствие, отламывали по одной дольке в день, таким образом продлевая радость на все каникулы. До сих пор помню тот вкус, аромат и запах!
За этот маленький оранжевый шарик я был готов отдать все конфеты из подарочного кулька.
Но время летит со скоростью курьерского поезда; мы учимся и взрослеем, женимся и разводимся, работаем и бездельничаем, каждый раз встречаем Новый Год и загадываем новые желания. Всё в жизни меняется, но для меня навсегда осталась традиция: обязательно 31 декабря на столе должны быть мандарины.
Живу в Израиле двадцать пятый год, из которых двадцать работал садовником, и за это время выбросил, в качестве мусора, опавших мандаринов, наверное, тонну; такую огромную кучу мандаринов, которых так не хватало в далёком детстве.
Ладно, это всё эмоции, скоро Новый Год, пойду в магазин за мандаринами, благо они здесь круглый год…
Снег на крыше
А был ли этот снег, или это всего лишь мои фантазии, вызванные стрессом переезда в другую, чужую страну. А может быть, я просто помнил, что зимой всегда падает холодный пушистый снег.
Когда открылась дверь, и я шагнул из самолёта на трап, то ощутил не морозный воздух ноябрьского Томска, а жаркий ветер тель-авивского хамсина. Это пока что было первое потрясение, испытанное на Святой Земле.
В новых впечатлениях пролетел ноябрь 1996 года, в полной прострации прошуршал декабрь. Я много работал, учил иврит, отъедался после многих месяцев относительного голода, но оставался в шоке от зелёных деревьев, от апельсинов, появляющихся в семь утра, от супермаркетов, от отсутствия снега в декабре.
Самое большое потрясение случилось 31 декабря. Мы тщательно подготовились к встрече Нового Года: традиционный салат «оливье», всеми любимая «селёдка под шубой», неповторимая мимоза, фаршированные перцы, и конечно – много шампанского. Однако отсутствие новогодней ёлки, обычный рабочий день без тени праздника, — навевали грустное настроение. Что делать, другой монастырь – другой устав.
Мы проводили старый год, выпили за удачную эвакуацию из бандитской злобной России, встретили Новый Год по томскому времени, затем – по Москве.
Стоял чудесный прохладный зимний вечер без дождя. Я вышел на балкон покурить и посмотрел вниз. Через дорогу находился детский сад, у которого крыша была выкрашена в белый цвет.
Нет, это не белая краска, это искрящийся белый снег!
Обалдевший от увиденного, я глядел с пятого этажа и верил, что на крыше лежит снег. Мне казалось, что я чувствую его холод, свежесть и неповторимый запах. Это какое-то наваждение.
— Лена, посмотри, там снег на крыше!
— Значит так, Баевич, следующий тост ты пропускаешь, а то, гляжу, у тебя фантазия разыгралась.
— Я уверен, что там снег, ведь Новый Год.
— Всё, тему закрыли; иди к столу, сними с селёдки шубу.
В Израиле я живу уже двадцать четыре года; как говорят репатрианты, «съел свою кучу дерьма», как-то устроился, но тот «снег» на крыше помню до сих пор.
Кстати, в Россию езжу исключительно зимой, поваляться в снегу, покататься на лыжах и просто помёрзнуть…