Пророки и глупцы
Моя бабушка, да будет благословенна память о ней, когда-то говаривала, глядя на меня: “А шейнер понем, а лихтикер понем, кейнайнорэ”[1]. Позднее она говаривала так, глядя на моих сыновей. Моя покойная мама была учительницей русского языка в средней школе. Она предпочитала говорить по-русски. Но, говоря обо мне, а потом – о моих сыновьях, он добавляла: “невроку”. Настоящие украинцы говорят “нивроку”, но моя мама, учившаяся в украинской школе, тем не менее, говорила “невроку”. В детстве я думал, что “невроку” это по-русски, хотя настоящие русские такого слова не знали.
Но это еще ладно. Мало ли что думают дети о всяких словах и языках, особенно те дети, которые растут со смесью трех языков в голове. Вот, например, моя младшая. Она когда-то вообще не знала, как называются языки, на которых мы разговариваем. Она думал, что есть язык “как дома”, то есть русский, есть “как в садике”, то есть иврит, и “язык, который я знаю не весь”, то есть идиш. Все остальные языки она называла “дурацкими” – английский, арабский, греческий и т.д.
Я в таком возрасте не знал, что у евреев есть еще какой-то язык, кроме идиша. Не говоря уже о том, чтобы понимать смысл бабушкиного словечка “айнорэ” – “дурной глаз”, а без дурного глаза то, что произошло с нами, не могло бы произойти. Или все-таки могло, и все эти граффити на стенах, все этих лозунги на демонстрациях, общий смысл которых может быть сведен к одному пожеланию: “Поселенцы, чтоб вы провалились!”, были не дурным глазом, а просто болтовней?
В то утро – теперь так говорят все – “а-бокера-у” – “то утро” – я встал, как обычно, в половине шестого, чтобы идти, точнее – ехать на работу. Электричества не было. – “Ладно, бывает, – подумал я, – Особенно в наших местах”. Я умылся – вода, слава Богу, была, мы получаем воду из скважины рядом с Ткоа, наспех перекусил и сел в машину. Было немного странно, что, когда я включил радио, мне не удалось найти свою любимую радиостанцию “Решет бет”, но и это – ладно. Бывает, особенно в наших местах…
То, что было не ладно, и чего раньше, насколько мне известно, не случалось даже в наших местах, началось в пятистах метрах от ворот поселения. Нет, шоссе было в порядке, но деревня исчезла. Я автоматически гнал машину, пытаясь осмыслить, что я вижу: беспорядочно разбросанных по горам и холмам арабских домов не было. Точнее, что-то было, но очень мало и странно. И довольно далеко от шоссе.
“Что это такое? – лихорадочно пытался сообразить я, – Как у Стены плача во время Шестидневной войны, когда за одну ночь снесли весь квартал Муграби и устроили на его месте площадь?”
На перекрестке рядом с Иродионом стоял армейский джип. Солдаты не задержали меня, и я ничего у них не спросил. Примерно через километр после перекрестка шоссе идет под гору, и вдалеке, как обычно, стали видны иерусалимские кварталы – Ар-Хома, а еще дальше – Гило. Вдоль шоссе было пустынно. Только с перекрестка Бейт-Сахур я разглядел слева какую-то густо застроенную территорию, но она была довольно далеко. Одно из далеких зданий явно было какой-то церковью.
Перед блокпостом меня остановили. Не солдаты, а довольно длинная очередь из автомобилей. Очередь почти не двигалась. Время от времени по встречной полосе проносились отдельные автомобили, ехавшие из Иерусалима, или, может быть, от блокпоста. Найти “Решет бет” мне все еще не удавалось. Вообще из приемника доносился лишь треск помех. Стоя в очереди, я продолжал искать. Время от времени прорывались отдельные слова и отрывки фраз по-английски и по-арабски. На иврите я ничего не нашел, и по-английски мне тоже не удавалось толком поймать ни одной радиостанции.
Я вышел из машины. В очереди стояли исключительно машины с израильскими номерами. Неподалеку от меня собрались и что-то бурно обсуждали несколько водителей. Я, конечно, подошел к ним: «Шалом, Что случилось? Теракт?» Один из водителей повернулся ко мне. Его лицо было немного знакомым. “Кажется, он из Ткоа…” – подумал я. «Включи радио, – сказал он, – “Галей ЦАХАЛ” работает. Только “Галей ЦАХАЛ”». Водитель, машина которого стояла совсем рядом, включил радио погромче. И тогда я узнал…
***
Я узнал, но я до сих пор понятия не имею, что случилось на самом деле. И я уверен, что никто понятия не имеет, хотя во всякого рода теориях нехватки нет. Говорят, что мы, то есть поселенцы Иудеи, Самарии, Восточного Иерусалима и Голанских высот (хотя что за поселенцы, с позволения сказать, еврейские жители Восточного Иерусалима и Голанских высот? А жители бывших – установленных соглашениями о прекращении огня 1949 года – ничейных и демилитаризованных зон, жители Маккабим-Реута, например, не говоря уже он Неве-Шаломе?) вместе со всеми нашими поселениями, кварталами, промышленными зонами, сельско-хозяйственными угодьями, военными базами и тому подобным, а также с подъездными путями к ним попали в какую-то дыру во времени. Говорят, что мы исчезли из нашего времени, а вместо нас на нашем месте появилось то, что было – я бы сказал, то, чего не было – на нашем месте в Ту-Би-Шват 5791 года, то есть 12 февраля 1941 года. Но в таком случае спрашивается – почему именно мы? Почему только мы, а не мы вместе с нашими арабскими соседями, которые остались там, где нас теперь нет? Из-за проклятий левых безбожников? Из-за их дурного глаза, относительно которого предупреждала еще моя бабушка, да будет благословенна память о ней, добавляя к своим похвалам “кейнайнорэ”?
Есть и такие, кто утверждает, что мы попали не в прошлое нашего мира, а в какую-то параллельную вселенную. Объяснений произошедшего хоть пруд пруди. Не обязательно научных. Есть и религиозные. Говорят, например, что Господь дал своему народу второй шанс и направил нас сюда для того, чтобы остановить Катастрофу, как Моисей направил соглядатаев высмотреть страну Ханаан. Ведь лидеры поселенческого движения утверждали, что мы – первопроходцы, идущие впереди всех. Так вот вам. А если мы этого не поймем и не выполним этого великого дела, на нас ляжет “грех соглядатаев”. Лично я отдаю предпочтение именно такому объяснению. Оно вкладывает, по моему мнению, какой-то смысл во все это безумие. И я такой не один.
На наше счастье, ЦАХАЛ не занимается философией. Он собирает информацию о сложившейся ситуации, строит соответствующие оперативные планы и начинает действовать решительно в любой реальности. Функции Генерального штаба взял на себя штаб Центрального военного округа, находящийся в Неве-Яакове, то есть в Восточном Иерусалиме.
Из всех министерств у нас остались только министерство жилищного строительства, министерство внутренней безопасности и министерство юстиции, расположенные в Восточном Иерусалиме. Положение в столице было особенно сложным – там, помимо наших людей – 200 с чем-то тысяч, были еще и “местные”. Так мы их называем. Сколько их точно, мы до сих пор не знаем, но не более 100 тысяч. Среди “местных” есть евреи, арабы и англичане. И со всеми “местными” было сложно. Так что хорошо, что у нас остался Центральный штаб полиции Израиля с несколькими полицейскими участками, и МАГАВ, конечно.
Командующий Центральным военным округом сформировал своим приказом временное правительство с чрезвычайными полномочиями. В его состав вошли те три-четыре депутата Кнессета, которые жили в поселениях Иудеи и Самарии или в Восточном Иерусалиме, но главное – военные и гражданские специалисты. В первую очередь – деканы департамента химии, департамента физики и медицинского училища Ариэльского Университета, а также главный врач больницы “Хадасса” на горе Скопус. Это само собой подразумевалось. Это очень практичные специальности, без которых мы не смогли бы даже просто выжить, не говоря уже о том, чтобы выполнить нашу миссию – я имею в виду остановить Катастрофу. Необычным на первый взгляд было то, что во временное правительство пригласили историка. Однако со второго взгляда было ясно, что такой специалист просто обязательно должен при таких обстоятельствах участвовать в заседаниях Совета национальной безопасности.
***
Неожиданно для себя я вернулся на пост председателя местного комитета своего поселения. Пару лет назад я ушел с него, решив для себя, что хватит, что все кладбища полны незаменимых людей, а ребята, которым около сорока, уже достаточно взрослые для того, чтобы обойтись в комитете без меня. Однако теперь тем, кто помоложе, было чем заняться в других местах.
Мои задачи были не столь масштабны, но весьма разнообразны. У местных было электричество, но мы старались как можно меньше иметь с ними дело. Поэтому проблему с электричеством в наших поселениях окончательно решили – ну, не окончательно, но хотя бы в общих чертах – в течении двух месяцев, когда стали производить достаточно дизеля из нефти, которую начали добывать в Сде-Хелеце. В нашей прежней реальности нефть нашли там только в 1955 году, но здесь мы точно знали, где бурить. Наскоро проложили шоссе от блокпоста Таркумия до нефтяного месторождения, окружили его забором из колючей проволоки и начали работать. Относительно местных в этом случае был дан приказ: “Никаких переговоров и разъяснений”. Нет времени. Насколько возможно – разгонять их слезоточивым газом и шоковыми гранатами, если нет – стрелять. С арабами оказалось достаточно газа и шоковых гранат. Местных евреев там не было, но с англичанами дело дошло до стрельбы.
Кстати, британского верховного комиссара Палестины сэра Гарольда МакМайкла наши магавники арестовали в его дворце, где он проснулся в то утро, окруженный новыми еврейскими кварталами Тальпиот а-Мизрах и Ноф-Цион, и имея к тому же под боком базу полиции Израиля. Говорят, что ШАБАК передал его в руки ЛЕХИ. После этого о нем не слыхали. Именно ШАБАК отвечает за контакты с местными евреями. Он понимает в этом лучше. Я не задаю дурацких вопросов, почему они выдали МакМайкла именно боевикам ЛЕХИ, которые наверняка его прикончили. Мне ничуть не жалко этого верховного комиссара, имевшего отношение к тому, что Шломо бен Йосеф отправился в 1938 году на виселицу, и боровшегося изо всех сил против алии, когда евреи пытались спастись из захваченной нацистами Европы. Устранение сэра Гарольда МакМайкла я рассматриваю в качестве маленькой частицы нашей миссии.
Электричество, вода, детские сады и тому подобное – все это технические и логистические проблемы. Но у меня в качестве председателя были и психологические проблемы. Принять то, что произошло с нами, было трудно, если не невозможно, и жители на это реагировали по-разному. Была у нас одна, которая все время говорила о своей бабушке, вернувшейся на полгода из Маалота в Биробиджан, чтобы продать свою квартиру и дачу. “А где сейчас моя бабушка? – спрашивала она всех. – И где, между прочим, деньги? Не лишне было бы знать”.
Неразрешимые вопросы такого рода мучили всех, но некоторые относились к ним с юмором. Это была такая защита от безумия. Вот, скажем бабушка Юры, Злата. Мы незадолго до того утра отпраздновали ее столетний юбилей. Она сохранила ясный ум. Безвылазно сидя в доме Юры в нашем поселении, бабушка Злата не могла почувствовать, что что-то радикально изменилось. Но она, естественно, слыхала разговоры тех, что помоложе, а когда телевидение снова заработало – конечно, через интернет, бабушка Злата с ее убогим ивритом поняла, что все наше поселение и еще много других поселений каким-то образом превратились в коллективного путешественника во времени. Как у Герберта Уэльса. Так вот она смеялась, говоря, что к ней вернулась ее молодость. Теперь она не только богобоязненная старушка в Эрец-Исраэль, но еще и комсомолка в Кременчуге…
Но та бывшая биробиджанка, в отличие от бабушки Златы, оказалась, как говорится, очень тяжелой пассажиркой. Своими бесконечными вопросами она буквально с ума сводила своего мужа. Дело шло к разводу. Я попытался спасти молодую семью и разговаривал с ней несколько раз.
– Когда родилась твоя бабушка?
– В 1946 году. Ее отец вернулся с войны в конце сорок пятого и…
– Ты уже знаешь, что сейчас в Биробиджане весна сорок первого. Твоя бабушка еще не родилась, а ее отец еще не ушел на фронт.
– Как это может быть, что моя бабушка еще не родилась, а я уже родилась?
– Как это может быть, я не знаю, я не специалист. Я сам этого толком не понимаю. Но так уж оно есть. Такова реальность. Придется с этим жить. У тебя есть муж и маленький ребенок. Думай о них, а не о тайнах горних миров. Сделай такое одолжение себе и нам всем.
– Да, да, я понимаю. Только остается вопрос: где сейчас моя бабушка?
Слава Богу, у нас в поселении живет пара психологов и один психиатр. Я оставил на их попечение ответ на вопрос, как это может быть, что в Биробиджане идет 1941 год, а в Иерусалиме – 2021.
Но оставьте Биробиджан. Говоря по правде, в Иерусалиме с этим вопросом тоже было не так просто. 2021 год шел только в Восточном Иерусалиме в то время, как в Западном Иерусалиме шел, как и в Биробиджане, 1941 год.
***
Сочетать эти две даты, собственно не две даты, а две эпохи, было трудно. Очень трудно. Я получил возможность убедиться в этом, когда меня пригласили на работу в Иерусалимский муниципалитет, в наш муниципалитет, который разместился в отеле “Дан” рядом с горой Скопус. Местный муниципалитет занимал то здание в начале улицы Яффо, которое мы до того утра называли “историческим зданием муниципалитета”, а в 1941 году этому зданию было всего-то 10 лет. Однако местного мэра Мустафу-бея аль-Халиди мы фактически полностью игнорировали.
Почему меня пригласили работать в Иерусалимский муниципалитет?
По трем причинам. Во-первых, у меня был опыт муниципальной деятельности, хотя бы на уровне маленького поселения. Во-вторых, у меня есть историческое образование, а в-третьих, я свободно говорю на идише и к тому же понимаю на шпаньоле, в смысле – на ладино. Идиш и шпаньол очень важны для контактов с местными евреями. И не только с евреями. Попадалось немало арабов, понимавших, а иной раз даже совсем неплохо разговаривавших на идише. Говорят, на идише свободно разговаривали все иерусалимские темплеры, но я не имел с ними дела. Англичане интернировали в конце 1940 года почти всех темплеров, проживавших в Эрец-Исраэль. Британская армия рассматривала их в качестве потенциальной пятой колонны. В начале апреля 1941 года, когда Роммель начал наступление в Северной Африке, это выглядело вполне оправданным.
Я видел только пустые дома иерусалимской Немецкой колонии, когда мы работали на железнодорожной линии между вокзалом и Бейт-Цафафой. Была поставлена задача связать южные кварталы нашей столицы с северными трамвайной линией. Первая линия иерусалимского трамвая, начавшая функционировать в 2011 году, сохранилась в то утро от станции “Хейл а-авир” в Писгат-Зееве на севере до начала улицы Яффо, несколько сотен метров после станции “Шаар Шхем”. Сохранилось и трамвайное депо к северу от квартала а-Гива а-Царфатит. Было решено использовать построенную еще турками железную дорогу, чтобы довести трамвай до арабской деревни аль-Малха, а оттуда, используя сохранившийся участок скоростного шоссе “Бегин”, до восточной окраины нашего квартала Гило. Кроме приспособления турецкой колеи для нашего трамвая, мы должны были проложить два новых участка рельсового пути – от начала улицы Яффо, где прерывалась наша трамвайная колея, до турецкого вокзала и от аль-Малхи вдоль шоссе “Бегин” на юг, до улицы Розмарин в Гило. Чтобы проложить эти участки, мы использовали рельсы, снятые с продолжения турецкой железной дороги, после аль-Малхи к Валадже и дальше.
Это был серьезный проект, который надо было организовать и осуществить быстро. Очень быстро.
***
Кстати, это был не единственный масштабный транспортный проект, который осуществили в первые месяцы после того утра. Достаточно упомянуть шоссе через долину Бейт-Шеан. Это был воистину национальный проект. Сорок километров, которые отделяли кибуц Мааган на южном берегу Кинерета от блокпоста Бардале в Иорданской долине, были критически важны. Они отделяли Иудею и Самарию от Голанских высот, где находилась большая часть наших войск, не говоря уже о нашем скоте, о наших телицах Вассанских, так сказать.
Эти сорок километров шоссе проложили быстро и жестко. Очень жестко. С помощью тяжелой военной техники. При этом разрушили половину Бейт-Шеана и, кажется, еще пару-тройку, а то и больше арабских деревень. Их жителей прогнали. Кстати, не наши войска их прогнали, а местные евреи из окрестных кибуцев. Их можно понять. Ведь арабское восстание 1936-1939 гг. окончилось совсем недавно. Местные кибуцы сильно от него пострадали. А вся еврейская община Бейт-Шеана была вынуждена бежать из города в 1936 году. Но, по правде говоря, мы тоже не сожалели о том, что местные прогнали арабов из долины Бейт-Шеана. Это ведь стратегически важный район – мало ли какие неприятности могут прийти с совсем близкого восточного берега Иордана? А тут – пятая колонна. Кому она нужна?
Данную операцию как-то координировали с местными. И не только ее, но и многие другие. Но кто и каким образом это делал, не скажу. Я не знаю, а врать не хочу. Я имел с местными дело только в Иерусалиме. Да и там не слишком много. Единственный местный, с которым я познакомился близко – ну, не совсем близко, относительно близко – был Лейб Яффе, директор “Керен а-есод”. Мне нужно было что-то согласовать с Национальными учреждениями местных евреев. В рамках моей работы в муниципалитете.
Я даже видел как-то Бен-Гуриона, но он со мной не разговаривал. И вообще он мне не понравился. Политик до мозга костей.
Что за дела у меня были с Бен-Гурионом? Важные люди из временного правительства однажды привели меня на переговоры с ним. Обратили внимание на то, что местные евреи вообще и местные еврейские шишки в частности имеют обыкновение переговариваться между собой в присутствии наших представителей на идише. Они быстро поняли, что у нас язык изгнания понимают немногие. Наверное, они считают нас разновидностью френков[2]. Хорошо известно – во всяком случае мне это было хорошо известно, что Бен-Гурион 12 декабря 1944 года публично назвал идиш “чужим раздражающим языком” – “сафа зараве-цоремет”. Был большой скандал, о котором писали в газетах. Однако Бен-Гурион прекрасно понимал этот “чужой язык” и не менее прекрасно разговаривал на нем, когда считал это нужным.
Наши представители, конечно, могли бы найти кого-нибудь среди наших же ультраортодоксов. У нас много ультраортодоксов. Я бы даже сказал, слишком много ультраортодоксов. Нас всего-то 700-800 тысяч человек, и свыше четверти из нас составляют ультраортодоксы. Вот посчитайте: Модиин-Илит – 73 тысячи человек – одни ультраортодоксы, Бейтар-Илит – 57 тысяч человек – одни ультраортодоксы, иерусалимский квартал Рамот – 52 тысячи человек, из которых 90% ультраортодоксы; иерусалимский квартал Рамат-Шломо – 20 тысяч человек – почти исключительно ультраортодоксы, хотя надо сказать правду – многие из них любавичские хасиды, а это совсем другое дело; иерусалимский квартал Неве-Яаков с 25 тысячами человек, из которых треть – ультраортодоксы, главными образом миснагеды. Да еще Тель-Цион с 6 тысячами душ, Имануэль с 4 тысячами душ и Маале-Амос с 600 душами. Но это уже мелочи.
На наше счастье, приверженцев самых проблематичных групп ультраортодоксов, таких, как “Пелег ерушалми”, “Нетурей карта” и сатмарских хасидов, в этих поселениях и кварталах почти совсем нет. Поэтому удалось довольно быстро разъяснить им, в смысле нашим ультраортодоксам, что правила полностью поменялись, и что теперь и им необходимо, как сказано в книге Эсфири, “собраться и стать на защиту жизни своей, истребить, убить и погубить всех сильных в народе и в области, которые во вражде с ними”, а иначе “свобода и избавление придет для иудеев из другого места, а ты и дом отца твоего погибнете”. Наши ультраортодоксы поняли, и особых проблем у нас с ними не было.
Однако большинство из них идиша не знает. И вообще они все-таки были ультраортодоксами, и поди знай, что у них на уме. Короче, меня привели на одну встречу, в которой принимал участие Бен-Гурион. Но именно во время той встречи местные не перебросились между собой ни единым словом на идише. Видимо, они уже знали, что я не френк. Больше меня на такие встречи не звали, и Бен-Гуриона я больше не видал.
А вот с Лейбом Яффе мне все-таки как-то удалось найти некое подобие общего языка. Лишь некое подобие общего языка, а не общий язык, потому что с местными всегда остаются закрытые темы, такое или иное недопонимание, фальшь. Всегда трудно понять, что они думают о нас. И все же я чувствовал, что ему нравится беседовать со мной. Может быть, потому, что при нашей первой встрече я процитировал ему его собственные строки:
С холма я вижу ширь Сарона,
Лугов сверкающих убор,
И моря солнечное лоно,
И выси Иудейских гор.
Я разговаривал с ним о чудесном проекте перевода новой еврейской поэзии на русский язык, который он когда-то осуществил вместе с Ходасевичем. Говорили мы о Жаботинском, который умер в прошлом году. Не о Жаботинском-политике, а о Жаботинском-поэте, переведшем на русский язык “Сказание о погроме” Бялика…
Лейб Яффе – пожилой человек. Собственно, он лишь на несколько лет старше меня, но у местных таких считают пожилыми. Он уже давно перестал писать стихи – и по-русски, и на идише. Иное дело Ури-Цви Гринберг, которого я видел случайно, всего один раз. Год назад он вернулся в Эрец-Исраэль после того, как ему удалось бежать из оккупированной Польши. Я бы очень хотел поговорить с ним о стихах. Велик был соблазн процитировать ему его строки, которые он только что написал:
Прежде, чем замерзнут на Западе реки
И моя среди них – река Бил Каминь,
Надо пойти в сосновый лес, собрать там щепки
И принести на плечах
К дому мамы.
Ури-Цви никогда их не опубликовал. Они оставались в его архиве, но не были включены в академическое издание написанных на идише стихотворений Ури-Цви Гринберга, которое подготовил и выпустил профессор Хонэ Шмерук незадолго до смерти Гринберга. Но я не мог просто так подойти к Ури-Цви и рассказать ему об этом, хотя думаю, что он, именно он мог бы понять меня и поверить мне.
Ну, да ладно. Пустые фантазии. Я, конечно, моложе Лейба Яффе, но тоже не ребенок, чтобы делать подобные глупости. И все же меня мучила мысль, что книга Гриберга “Реховот Наречный” так никогда и не будет написана. Я, конечно, мог процитировать ему его еще не написанную строку: “Я бежал до того, как пришел жуткий день”. Но зачем, если наша миссия как раз и состоит в том, чтобы этот жуткий день не пришел, или чтобы он хотя бы не был таким жутким?
Парадоксы такого рода буквально преследовали меня. И не только меня. И мы решили их игнорировать. Мы отметили День Памяти павших в войнах Израиля и отпраздновали День Независимости. Здесь государство еще не было провозглашено, а большинство погибших солдат ЦАХАЛа, которых мы вспоминали, еще не родилось, но в нашей памяти они были – и Декларация Независимости, и павшие в будущих войнах. Мы пришли из другой реальности, эта другая реальность сформировала нас, и теперь мы создавали новую реальность, которой никогда не было, но которая будет для нас и для местных.
Не стоит думать, что для такого рода философских исканий было много свободного времени. Практических проблем, каждую из которых надо было решить немедленно, хватало на всех уровнях. Не хочу изображать из себя большого человека и утверждать, что из-за того, что я однажды присутствовал на заседании с Бен-Гурионом, я имею хоть какое-то понятие о том, как удалось договориться с руководителями ишува, а через них – с англичанами. Это было не моего ума дело. Договорились, не сразу, не гладко, но договорились. Каким-то образом англичане поняли, что с нами не стоит ссориться, что Палестина для них потеряна, но им не надо нас опасаться и ждать от нас удара в спину в то время, как они сражаются с итальянцами, немцами и французами. Они поняли, что мы можем быть для них союзником. Странным, непонятным, буквально не от мира сего, но очень мощным союзником.
А тяжелейших проблем – в отличие от союзников – у англичан было много. Нацисты захватили Европейский континент. Они оккупировали Норманские острова. Их самолеты бомбили британские города, а также британские базы на Мальте. В течение считанных месяцев после того утра они оккупировали Югославию и захватили Грецию, разгромив британский экспедиционный корпус. Советский Союз был союзником нацистов. А американцы крепко держались за свой нейтралитет.
В Северной Африке высадился германский экспедиционный корпус генерала Эрвина Роммеля, который остановил паническое бегство итальянских войск и перешел в наступление. Граничащую с британской Палестиной Сирию контролировали французские вишисты. В Ираке началось пронацистское восстание…
***
Мы вмешались в войну неожиданно для всех, в том числе и для самих себя. Прямо в то утро. Собственно, тем, что оказались там, где мы и так были раньше или, может быть, позже – это зависит от точки зрения. Вишисты вдруг заметили, что их силы на Голанских высотах исчезли, а какая-та чужая армия контролирует полосу в 10 км шириной или даже больше вдоль границы британской Палестины. И эта полоса находится на французской стороне границы. Не знаю, что они подумали. Может быть, вишисты решили, что британское вторжение в Сирию, которого они ожидали, началось. Может быть, они заметили, что флаги, развевающиеся над вражескими позициями, не британские, а сионистские, и решили, что это еврейские военизированные формирования из Палестины действуют по заданию англичан. Не важно. Главное, что они попытались атаковать наши позиции на Голанских высотах. И ЦАХАЛ ответил, еще не зная, с кем он имеет дело, полагая, что его атаковали шиитские милиции, союзники Ирана.
Позднее мы начали получать регулярные оперативные сводки с фронтов. По радио они были строго цензурированы – из-за местных. В интернете – когда снова появился интернет – информировали подробнее, потому что местные понятия не имели об интернете. Но и в интернете сводки цензурировались. Мало ли что?
Более или менее подробно я был информирован о том, что происходило в Ираке. Тоже, конечно, не во всех деталях, но все-таки из первоисточника. Мой старший знает арабский. Поэтому его призвали на армейские сборы и отправили в Ирак. Он был на нашей базе в Хите – там, где проживает древняя караимская община, – примерно месяц. Потом мой старший рассказывал, что в Ираке есть еще одна база ЦАХАЛа – тоже на западном берегу Евфрата, напротив города эль-Фаллуджа. Эта вторая база называется Пумбедита, потому что та Пумбедита, в которой когда-то была знаменитая иешива, находилась именно на месте нынешней эль-Фаллуджи.
После 9 мая, когда самолеты люфтваффе начали прибывать в Ирак, чтобы помочь режиму Рашида Али аль-Гайлани в его войне против англичан, ЦАХАЛ предпринял несколько впечатляющих атак на иракские аэродромы. То, что 2 мая иракцы полностью перекрыли поставки нефти в Хайфу, косвенным образом нанесло ущерб и нашим интересам.
Местные еврейские бойцы из ЭЦЕЛа приняли участие в англо-иракской войне независимо от нас. Их командир Давид Разиэль был убит точно так же, как и в нашей прежней реальности, 20 мая в бою за эль-Фаллуджу в результате налета германских ВВС. Багдадский погром тоже произошел так, словно нас не было, 1-2 июня. Было много убитых и раненых евреев, не говоря уже о грабеже. Но дальше течение истории изменилось. ЭЦЕЛ принял решение воспользоваться нашим присутствием на западном берегу Евфрата для того, чтобы создать там защищенную автономную зону для иракских евреев. Англичане были не против. У них было более чем достаточно своих собственных проблем с арабами, и контролируемая евреями зона на западном берегу Евфрата им совсем не мешала. Даже наоборот. Так неожиданно возникла идея Великой Эрец-Исраэль – буквально как сказано в Писании: “От реки Египетской до реки великой, реки Евфрат”.
Сионистская экзекутива поддержала эту идею. Она не заявляла открыто о том, что еврейское государство должно быть в прямом смысле от Нила до Евфрата. Боже упаси. Ее резолюция говорила только о создании защищенной и автономной зоны Пумбедита для иракских евреев в качестве временной меры. Более сотни тысяч иракских евреев перебрались в эту зону. Боевики ЭЦЕЛа и ЛЕХИ вместе с созданными ими из молодых иракских евреев вооруженными формированиями выгнали из зоны Пумбедиты большинство проживавшего там арабского населения. Да, да, и радикалы из ЛЕХИ тоже приняли активное участие в операции “Маген а-Мизрах”[3], потому что Авраам Штерн отдал в свете новых условий, создавшихся после того утра, приказ прекратить операции против англичан.
Была создана временная администрация автономной зоны Пумбедита, включившей в себя, помимо западного берега, также и отдельные плацдармы на восточном берегу Евфрата, включая аль-Фаллуджу. Этот город снова стал называться Пумбедита. Во главе временной администрации был поставлен признанный вождь сионистского движения в Ираке, адвокат Салман Шина.
Местные под защитой “Хаганы” начали прокладывать шоссе из Пумбедиты в Бейт-Шеан. Местные евреи отнюдь не дураки и не бездельники. “Хагана” заняла также территорию, которая для нас была до того утра сирийской мухафазой Дараа. Местные евреи называли ее “Южный Башан”. 100 тысяч дунамов земли принадлежало в этом районе еврейской организации ПИКА – аббревиатура от слов “Палестинская еврейская колонизационная ассоциация” на идише – еще со времен османского владычества. Но сначала турки, а потом французы не допустили развития еврейских поселений на этих землях. Теперь сионистская экзекутива решила, что пришло время заселить Южный Башан евреями. Экзекутива полагала, что можно будет превратить в земледельцев сирийских евреев, вынужденных бежать из своих древних кварталов в Арам-Цове и Дамаске. “Мосад ла-алия бет” приложил много усилий к тому, чтобы привести их в Южный Башан. Однако почти все они поселились в оставленных мусульманами домах города Дараа, который начали называть его библейским именем Эдрей.
О том, что происходило на Североафриканском фронте, я знаю фрагментарно, более или менее, как все те, кто черпал сведения о произошедших там драматических событиях из официальных сообщений нашего радио и интернет-сайтов. Но в то же время я знаю это очень лично. Можно сказать, что я чувствую эти события. Мне удалось получить специальное разрешение приехать в Хайфский порт, чтобы проводить моего младшего, который когда-то служил в “Шаетет-13”. Для североафриканской операции мобилизовали всех солдат и офицеров, которые служили – буквально до того утра или даже за годы до этого – во всякого рода подразделениях коммандос. Вообще для этой операции мобилизовали лучшие силы из тех, что были в нашем распоряжении.
У нас было полное превосходство во всем, что касается танков, артиллерии, ракет, пехоты, приборов связи и разведки. Проблема состояла в том, что у нас было очень мало серьезных самолетов и вообще не было боевых и транспортных кораблей. У нас были военные вертолеты, но они не могли долететь прямо со своих баз в Ливию, не говоря уже о том, чтобы вернуться на базы после операции. Так возникло тесное сотрудничество между ЦАХАЛом и британским королевским военно-морским флотом.
Оказывается, нашему командованию удалось убедить англичан в том, что такое сотрудничество жизненно необходимо не столько нам, сколько им. Иначе невозможно объяснить, как они согласили на то, чтобы на их авианосцах “Арк Ройял”, “Игл” и “Фьюриес”, которые готовились выйти из Хайфы к берегам Ливии, развивались бы рядом с их “юнион-джеками” и наши бело-голубые флаги со щитом Давида. С нашей стороны это было не просто выражение национальной гордости. Было критически важно, чтобы немцы узнали, что они имеют дело с мощной еврейской армией, способной нарушить все старые правила ведения войны и навязать всем свою повестку дня.
***
Британские авианосцы транспортировали наши военные вертолеты. Те части палуб, где они стояли, были закрыты для англичан и вообще для местных. Доверие ЦАХАЛа к новым союзникам было весьма ограниченным. Наше оружие и наша военная техника ни в коем случае не должны были попасть в чужие руки. Среди прочего по этой причине на трех британских авианосцах находились многочисленные бойцы ЦАХАЛа, не имевшие отношения ни к ВВС, ни ВМС.
Мой младший тоже был там. Это, собственно, все, что я видел своими собственными глазами. Остальное я знаю так же, как знают все: германско-итальянская армия в Ливии была разгромлена. Немецкие и итальянские боевые самолеты и корабли, которые непрерывно, начиная с июня 1940 года, блокировали и атаковали Мальту, были уничтожены. Британские войска заняли Ливию и Тунис. Сионистская экзекутива организовала массовую эвакуацию ливийских и тунисских евреев на Северный Синай, который должен был стать западной окраиной Великой Эрец-Исраэль. Ведь рабби Саадия Гаон идентифицировал пересыхающую реку Вади эль-Ариш с упомянутым в книге Ииусуса Навина в качестве границы надела колена Иуды “потоком Египетским”. А название главного города Синайского полуострова эль-Ариша было переведено с арабского на иврит – теперь он называется Суккот. Ну, и наконец, самое важное – наши коммандос захватили в Ливии в плен и доставили в Эрец-Исраэль на базу ЦАХАЛа генерала Эрвина Роммеля и нескольких офицеров его штаба.
Чтобы еще более усилить и без того сильное впечатление, которое было, несомненно, произведено на немцев нашей североафриканской операцией, ЦАХАЛ в ходе неожиданной даже для нас самих молниеносной операции освободил Крит. Это произошло в начале июня, буквально через считанные дни после того, как немецкий десант с огромными потерями захватил остров. Освобождение Крита сопровождалось мощными ракетными ударами по немецким и итальянским объектам в материковой Греции. На Крите была создана большая база ЦАХАЛа, сыгравшая важную роль в осуществлении нашей миссии. Это знают все. Во время операции на Крите одна пуля досталась моему младшему. Но эта была уже моя личная беда.
Роммеля и его офицеров после недели, проведенной ими на Святой Земле, освободили. И не только освободили, но и отвезли домой – из Эрец-Исраэль – на Крит, а с Крита – на итальянскую базу в материковой Греции. Они должны были передать нацистскому руководству наши требования. Это было буквально накануне нападения Германии на СССР. То есть, накануне даты этого нападения в нашей прежней реальности, но не в этой. После тяжелых поражений в Северной Африке и на Крите немцы отложили начало войны против СССР.
Было бы наивным надеяться, что таким образом война между Германией и СССР будет предотвращена. Наше временное правительство, кстати, и не ставило перед собой такой задачи. Но начало войны задержалось. Я встал утром 22 июня 1941 года и узнал, что Германия не атаковала Советский Союз. Я подумал о моей маме, которая только что закончила пятый класс. Это был для нее очень тяжелый учебный год. Деда перевели из их местечка Пирятин в большой город Чернигов. В местечке русской школы не было. Вот мама и училась в украинской школе. В Чернигове дед решил перевести маму, которая вообще не знала русского языка, в русскую школу, полагая, что русский язык важнее для дочери офицера, который сегодня служит на Украине, а завтра – поди знай, где. Бедной маме пришлось немало поплакать, пока она выучила русский…
В нашей прежней реальности немцы в первый раз бомбили Чернигов 27 июня, а мой дед ушел со своей частью на фронт уже 22 июня. Жена и дети не видели его до 1944 года, когда он, выйдя из госпиталя после тяжелого ранения, получил отпуск и приехал к ним в эвакуацию. Что делали они все 22 июня 1941 года в нашей новой реальности, я не знаю. Но немцы, по крайней мере, не будут их, видимо, бомбить 27-го.
«А 30 тишрея, в годовщину смерти моей мамы, – подумал я, – мне надо не только прийти в синагогу и прочитать кадиш, но и поехать на ее могилу на кладбище в Элькане. И заехать по дороге к тете Белле, маминой младшей сестре, которая живет в Ариэле. Она слишком стара и слишком слаба для того, чтобы самой поехать на кладбище. А в Чернигове тете Белле всего два года…»
Я старался как можно меньше думать о них. Иначе можно было с ума сойти и начать изводить себя самого и всех окружающих идиотским вопросом по поводу бабушки, которая еще не родилась, но, тем не менее, уехала в Биробиджан продавать квартиру и дачу.
***
Вполне естественно, что немцы боялись начинать войну против СССР после такого поражения в Северной Африке и вообще на Ближнем Востоке, имея за спиной не только Великобританию, но и нас, непонятных, буквально дьявольских евреев, которые словно воплотили их надуманные кошмары относительно угрозы еврейского господства над миром.
Генерал Эрвин Роммель передал наши требования нацистскому руководству. Мне, естественно, не сообщали подробностей, но, по сути, насколько я понимаю, было только два требования. Во-первых, ни в коем случае не истреблять евреев, находящихся на контролируемых немцами территориях, а дать им выехать в Палестину или хотя бы на Крит. Во-вторых, не лезть на Ближний Восток. Нам необходимо было показать, что мы не вмешиваемся в европейскую войну, пока не заходит речь о наших интересах – о жизни наших братьев и сестер и о безопасности нашего региона. Иначе… Молниеносный разгром их войск в Северной Африке и на Крите дал им понять, что к нашим требованиям стоит относиться серьезно.
Уверен, что нацисты были не в восторге от такой ситуации, но они не пытались атаковать нашу базу на Крите. Понемногу в Эрец-Исраэль начали прибывать еврейские беженцы из Европы – сначала из Греции и Югославии, потом – из Богемии, Германии и Польши. Их число постоянно росло. Однако их устройством занималось не наше правительство, а экзекутива местных евреев. Лишь время от времени у нас просили помощи – палатки, продовольствие, лекарства, транспорт. Наше правительство помогало, хотя с лекарствами и транспортом было не всё так просто, потому что мы твердо держались правила не передавать местным наших технологий.
Ко всему этому я имел очень слабое отношение. Я ведь работал в Иерусалимском муниципалитете, а в Иерусалиме новых репатриантов не селили. Мы старались, насколько это было возможно, превратить Иерусалим в нашу и только нашу столицу, а местные евреи пусть превращают в свою столицу Тель-Авив. Мы, конечно, не выгоняли из Иерусалима местное еврейское население – не дай Бог. Их национальные учреждения мы тоже не требовали вывести из Иерусалима. Это нет. Мы даже позволяли местным евреям приходить молиться к Стене Плача – не через Еврейский квартал, который был полностью нашим, а через Мусорные ворота Старого города. Чтобы было как можно меньше трений между нашими и местными. Я ведь уже сказал, что с местными всегда остаются закрытые темы и недопонимание. Они, конечно, евреи, как и мы, но это не всегда помогает. Иногда даже наоборот. Недоверие между нами с самого начала было велико, и оно не исчезло, несмотря на постоянное сотрудничество и общих врагов. Ну да ладно…
***
Из Иерусалима меня вызвали, когда стало известно, что прибывает неофициальная советская делегация. Переговоры должны были проходить не в Эрец-Исраэль, а на базе ЦАХАЛа на Крите. Как можно дальше от англичан и от местных евреев.
Полет из Атарота до Ираклиона занял полтора часа. В течение этих полутора часов я морально готовился к встрече со своим младшим. Все произошло очень быстро: мобилизация, прощание в Хайфском порту, победные реляции из Северной Африки, немецкая пуля в битве за Крит, телефонный разговор, в котором мой младший объявил нам, что его рана не слишком опасная, но он задерживается на Крите, он будет пока служить там на базе, а когда вернется – он не знает. Я сразу же почувствовал какую-то недоговоренность, даже отчужденность. Это чувство оставалось и при дальнейших телефонных разговорах…
Сверху мне показалось, что Ираклионский аэропорт мало изменился по сравнению с тем, что я видел, когда был на Крите в семейном отпуске. Задолго до того утра. Мой младший тогда был еще совсем маленьким. Он плескался у самого берега и требовал, чтобы я не уходил – главное – не уплывал, а оставался рядом с ним. Теперь он стоял сразу же за паспортным контролем. С костылем, но в целом довольно бодрый.
В Атароте нам выдали странные паспорта. Их наверняка специально напечатали так, чтобы они были более или менее похожи на документы местных. И даты в них тоже значились “местные”. Я узнал из своего паспорта, что стал старше на 80 лет. Тем не менее, это были паспорта Государства Израиль. На иврите и по-английски. Открывались они, как обычно, с правой стороны. Греческого полицейского это не удивило. Он уже видел израильские паспорта. Существование независимого еврейского государства с сильной армией, которая прогнала с острова немцев и создала на нем свою базу, его тоже не удивляло. Ведь он не был в Иерусалиме в то утро. Так мало ли что может быть за морями, особенно в Святой Земле. Может быть, там образовалось во время войны независимое еврейское государство с сильной армией. А почему бы и нет? Немцев ведь еврейская армия прогнала? Прогнала. Паспорта с еврейской менорой есть? Есть. Так какие еще доказательства нужны? А то, что у еврейской армии есть такая техника и такое оружие, каких нет даже у немцев и англичан, тоже не удивительно. Евреи ведь не турки и не албанцы. Вот ведь и в Евангелии от Матфея сказано: “Я послан лишь к потерянным овцам Дома Израилева”.
А может быть, он думал как-то по-другому. Откуда мне знать? Я ведь не умею читать мыслей. Во всяком случае, полицейские и другие греки, встречавшиеся мне, вели себя совершенно нормально. Я почувствовал на Крите какое-то облегчение. Как будто я просто где-то за границей. Как до того утра. Это ощущение еще больше усиливалось от того, что мы прибыли именно в аэропорт Ираклиона и прошли через греческий паспортный контроль, а не приземлились прямо на нашем военном аэродроме в Малеме.
По дороге – я ведь прилетел не один, и мы все ехали из аэропорта на нашу базу автобусом – мне не удалось толком переговорить с моим младшим, хотя дорога заняла чуть ли не три часа, а сидели мы рядом. Мы говорили о его ранении, о его лечении, немного о его нынешней службе на базе, но не о том, о чем я хотел у него спросить.
Когда мы в конце концов остались одни, я прямо спросил его: “Сынок, что случилось? Не крути мне голову. Скажи толком. Я же тебя знаю”.
– Отец, я встретил женщину.
– Шиксу?
Мой младший улыбнулся: “Френкиню”.
Мне сразу же стало легче. Я чувствовал, что дело связано с какой-то любовью. Раненный боец спецназа, лежащий в госпитале, и симпатичная медсестра… Я боялся, что медицинская сестра может оказаться шиксой, местной гречанкой, потому что наших девушек на базу на Крите не отправляли. Насколько я знаю. К тому же, если бы мой младший всерьез влюбился бы в нашу девушку, никакой отчужденности не было бы. Я ведь его знаю. Но я, видимо, не все знал. Наверное, все-таки на Крит отправили наших девушек, а я и не знал. А то, что она френкиня? Чтоб у меня больших несчастий не было. Одна из моих дочерей замужем за йеменцем. И слава Богу. У меня, благодаря этому есть очень симпатичные внуки – йеменцы лайт. Тут я вспомнил, что я больше не увижу этих внуков, потому что моя дочь жила со своей семьей в мошаве рядом с Бейт-Шемешем. То есть, она еще не родилась и даже этот мошав еще не основан. «Но ладно. Не думать об этом, иначе будет бабушка, которая поехала в Биробиджан продавать квартиру и дачу».
– Когда она успела попасть на Крит? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить.
– Она тут родилась. В Ханье есть маленькая еврейская община. Что-то вроде 300 человек.
– Местная? – спросил я, уже понимая, что да, местная и что именно это причина недоговоренности и отчуждения.
Я ничего не добавил. Что тут можно добавить? Наши раввины предавались казуистическим спорам по поводу того, позволено ли вступать в брак с местными евреями. И есть мнение, что это запрещено, из-за запрета кровосмешения, короче из опасения, что вдруг эти местные евреи – наши дедушки и бабушки. Но какие дедушки и бабушки, если моя семья и семья моей жены происходят с Украины, а тут на тебе – френкиня с Крита. Но все-таки она местная…
Мой младший будто читал мои мысли. Он ведь меня тоже знает.
– Отец, а как ты думаешь, мы будем здесь жить дальше? Как инопланетяне? – спросил он. На иврите “инопланетяне” – “хуцаним”, от слова “хуц” – “кроме”, “вне”.
– Очень подходящее слово, сынок, именно “хуцаним”. Я не знаю ответа на твой вопрос. Оставь. Лишь бы ты был здоров. Главное, что ты остался жив, хоть тебя малость и поцарапало. Поживем – увидим.
На этом мы закончили разговор. Загадочную “френкиню”, которую звали Виктория, я на базе не видел. Она действительно была медсестрой, которую взяли на работу в наш военный госпиталь. Но сейчас она была в коротком отпуске и уехала к своим родителям в Ханью. Наверняка из-за моего приезда. Больше об этом мы не говорили.
Мой младший взял армейский джип и отвез меня в Ханью. Это совсем недалеко от Малеты. Просто посмотреть на город, а не для того, чтобы представить мне Викторию. Местных евреев я в Ханье вообще не видел. Старинная романиотская синагога “Эц-Хаим” была сильно повреждена германскими бомбардировками. Никто в ней не молился. Мы ели жаренную на углях рыбу в маленьком греческом ресторанчике неподалеку от средневековой венецианской гавани, смотрели на море, молчали, и нам было хорошо.
***
А утром следующего дня начались переговоры с “неофициальной” советской делегацией. Они продолжались три дня. Нехватки в молодых ребятах, которые могли переводить с русского на иврит и наоборот, в ЦАХАЛе не было. Меня взяли в качестве советника по истории СССР. Ну, и идиш, конечно, сыграл свою роль.
Советская делегация состояла в основном из евреев. Возглавлял ее Максим Литвинов. А он был породистым евреем, его настоящее имя было Меер-Генех Валах. Буквально накануне этой поездки его назначили заместителем народного комиссара иностранных дел. В нашей прежней реальности Литвинова вернули к делам сразу же после начала советско-германской войны. Он до этого сам был народным комиссаром иностранных дел, но впал в немилость у Сталина из-за конфликта с Молотовым, и в 1939 году ушел в отставку. В феврале 1941 года, чуть раньше или чуть позже того утра, Литвинова исключили из ЦК ВКП(б). И тут – нате вам – он снова стал евреем, полезным для Сталина.
Членами делегации были также Соломон Михоэлс и Ицик Фефер. В нашей прежней реальности они вдвоем разъезжали в 1943 году по США, Канаде, Мексике и Великобритании в качестве представителей Еврейского Антифашистского Комитета, но Еврейский Антифашистский Комитет был создан лишь в феврале 1942 года, через несколько месяцев после того, как Германия напала на СССР.
Был там и Леонид Райхман. Нам он сказал, что его еврейское имя – Элиэзер. Мерзкий тип. В феврале 1941 года он стал заместителем начальника второго (контрразведывательного) главного управления НКВД. Я знал, что он – куратор Ицика Фефера, который – наряду со своим поэтическим творчеством – тайный осведомитель НКВД.
Встретился я там и с Гиршем Сухаревым, первым секретарем обкома ВКП(б) Еврейской автономной области. То, что Советы включили его в состав делегации, было важным знаком с нашей точки зрения. В феврале 1941 года, практически сразу же после того утра, Гирш Сухарев представил на заседании Совета Национальностей СССР свой план переселения в Биробиджан десятков тысяч “западных” евреев, которые стремились бежать от Гитлера. “Западными” в СССР тогда называли жителей только что присоединенных областей – Западной Украины, Западной Белоруссии, Молдавии, Литвы, Латвии, Эстонии. А также тех, кто бежал на контролируемую Советами территорию, спасаясь от немцев. Реализация плана Сухарева способствовала бы выполнению нашей миссии – спасти как можно больше евреев, пусть даже в далеком и холодном Биробиджане. Как сказано в еще ненаписанной песне Гирша Глика: “От зеленой страны пальм до страны белого снега”.
На серьезных заседаниях, в которых, кроме евреев, участвовали и русские армейские начальники, я не присутствовал. Трудно поверить, чтобы еврейские члены советской делегации стали бы на таких заседаниях переговариваться между собой на идише. С русскими начальниками я даже не познакомился лично. Зачем? Со мной советовалось наше начальство. Не о том, как вести переговоры, а относительно разных исторических деталей, имевших отношение к политике СССР, а также относительно того, кто есть кто в Советском Союзе. Мне это не мешало. Я не рвусь прыгать выше головы.
А вот с еврейскими членами делегации я проводил немало времени. И главное – в неформальной обстановке. Мне надо было донести до них важность организованной эвакуации – я старался использовать только термин “переселение” – еврейского населения; не только “западных” евреев, но и всего еврейского населения западных районов СССР. Желательно – в Еврейскую автономную область, как предложил товарищ Сухарев, но главное – эвакуировать. То есть, организовать переселение. Война с Германией рано или поздно неизбежно начнется. Всем известно отношение нацистов к евреям. В Польше, я имею в виду оккупированную Германией часть Польши, уже организованы гетто. Такие же, как в средневековье, и даже еще хуже. Немцы называют их официально “юдишевонбециркен” – “районы проживания евреев”, но это именно гетто. Мы знаем, что нацисты хотят уничтожить еврейский народ. Физически уничтожить, а не ассимилировать. Сделайте мне одолжение, не задавайте мне вопросов о том, откуда мы это знаем. Я все равно не отвечу. Лучше выслушайте меня. В Эрец-Исраэль евреи защищены. Из Европы мы изо всех сил стараемся вывезти как можно больше евреев, но в Советском Союзе существуют особые условия…
Они отнюдь не были дураками, даже этот гнусный мерзавец Райхман. Они разговаривали со мной очень осторожно – боялись друг друга, но я чувствовал, что до них доходит смысл моих слов. Может быть, они как-то повлияют на тех, кто на самом деле принимает решения в Советском Союзе? Может быть, да, а может быть, нет. А сколько времени остается до нападения Германии на СССР, я не знаю.
Я помню последний проведенный нами вместе вечер. Мы организовали для них экскурсию в Ханью. Взяли три джипа, поставили их возле того ресторанчика у венецианской гавани, в котором я сидел со своим младшим сразу же после моего прибытия на Крит. От ресторанчика мы пошли по Старому городу пешком, не торопясь. Экскурсию проводила Виктория, “френкиня” моего младшего. Весьма привлекательная девушка. Мой младший, кстати, тоже был на той экскурсии. Они вели себя так, словно между ними ничего нет. Как будто они просто знакомые.
– Шалом-алейхем. Брухим а-баим[4], – сказала по-древнееврейски с сефардским произношением Виктория. После этого она говорила по-английски, а Литвинов вызвался переводить на русский.
Она показала нам знаменитый “египетский” маяк, венецианскую цитадель Кастелли, мечеть янычаров и, конечно, синагогу “Эц-Хаим”. Следы немецких бомбардировок повсюду бросались в глаза.
Потом Виктория привела нас назад к ресторанчику, где нас уже ждали. Она вежливо, но твердо отказалась посидеть с нами немного и ушла. Мой младший отвез ее домой на одном из наших джипов.
***
После того, как сделали “лехаим” – узо в ресторанчике имелся в изобилии, и это был очень хороший узо, градусов 50 – на идише заговорили даже Литвинов и Райхман, державшиеся до этого более или менее официально и потому говорившие по-русски. Я спел гостям пару песен Булата Окуджавы в моем переводе. Песни понравились. Михоэлс даже слезу пустил, попросил спеть еще раз и сам подпевал:
Пока Земля еще вертится
Пока еще ярок свет,
Господи, дай же ты каждому,
Чего у него нет:
Умному дай голову,
Трусливому дай коня,
Дай счастливому денег,
И не забудь про меня.
– Чья это песня? – спросил великий еврейский артист.
– Есть у нас один очень популярный эстрадный исполнитель. Он сам сочиняет песни. И слова, и музыку. Его зовут Булат.
– Булат? – переспросил Михоэлс, – Странное имя. Еврей?
– Ну, на его обрезании я не присутствовал, – деланно рассмеялся я. – Его отец был из Грузии.
– А-а, понимаю… Может быть, это псевдоним.
– Может быть.
Здесь в наш разговор вмешался Фефер. Он спросил, разрешают ли вообще у нас в Палестине разговаривать на идише, потому что он слыхал, что сионисты запретили идиш.
– Больше действительно разговаривают на святом языке. Ведь в Эрец-Исраэль не все ашкеназы, но есть, конечно, и такие, кто разговаривает на идише. Это у нас не запрещено, – дипломатично выкрутился я, не пускаясь в объяснения, что означает в данном случае “у нас”.
– А вы тоже говорите на идише? – спросил Фефер, резко повернувшись к моему младшему, который буквально в этот момент вошел.
– Йо, а бисл[5], – твердо ответил мой младший, помнивший на идише главным образом такие выражения как “гей шлофн”[6], “гей пишн”[7], “дрейниткейн коп”[8] и тому подобное. В дополнение к этому мой младший хорошо помнит хасидскую песню “Ша-штил, махт них кейгеридер, дер ребе гейт шойн танцнвидер”[9], которую мы частенько пели дома за субботним столом, и он запел ее – умный парень. Все советские гости подхватили.
Допев до конца, до строк “Ун аз дер ребе зингт демэйликнигн, блайбт дер сотн а тойтерлигн”[10], начали повторять снова и снова, хлопая в такт в ладоши, рефрен “Ша-штил”. Тут опять вмешался Фефер:
– Всё это устаревшая клерикальная культура. Все эти “Господи, дай” и “Когда ребе поет” отражают прошлое, вчерашний день еврейской культуры. А в Советском Союзе развивается новая, прогрессивная, безбожная, я бы сказал, культура и…
– Да, да, – прервал я его, – Не думайте, товарищ Фефер, что мы в Эрец-Исраэль не знаем об этом. Мы знакомы с лучшими образцами советской еврейской культуры. Не только евреи, но даже англичане знают, что лучшая в мире постановка “Короля Лира” была осуществлена товарищем Михоэлсом в 1935 году в Московском еврейском государственном театре. Мы знакомы и с произведениями ведущих советских еврейских поэтов. Вот, например:
О, мечты ворошащие ворох!
Босяки, голодранцы, друзья,
Я писал вам стихи на заборах
О себе и таких же, как я.
Услыхав свои собственные поэтические строки, написанные им еще в 1925 году, Ицик Фефер несколько смягчился. Он завел со мной полупьяную беседу о высоких материях: театр, поэзия, идиш, иврит, клерикализм, свободомыслие и тому подобное. И тут Литвинов вдруг спросил, обращаясь ко мне совершенно трезвым голосом, коротко и непонятно:
– До какой линии?
Моментально прекратились все разговоры, которые велись в разных концах стола. Все посмотрели на меня.
– Что значит, до какой линии? – не понял я.
– Я имею в виду, до какой линии надо эвакуировать евреев. Докуда дойдут, по вашим данным, немцы?
В этом, собственно, и была суть дела. Все остальное было шелухой. Литвинов был опытным дипломатом и мужественным человеком. Об этом мне было известно и раньше. К тому же, как теперь выяснилось, он был евреем, которого волновала судьба его народа, несмотря на то, что свой главный вопрос он задал все-таки по-русски.
Я понял, что наступил решающий момент. С ним не имело смысла ходить вокруг да около. Он дал понять, что он, заместитель народного комиссара иностранных дел Максим Литвинов, а точнее – Меер-Генех Валах, сын белостокского купца реб Мойше Валаха, верит мне, что опасность, угрожающая евреям, велика, и что он готов рискнуть своим положением и своей жизнью для того, чтобы попытаться спасти своих братьев и сестер. Я оценил его мудрость и его мужество и ответил совершенно искренне:
– Реб Меер-Генех, вы учились в хейдере. Может быть, вы помните, что с того дня, когда был разрушен Храм, пророки лишились дара пророчества, и этот дар был передан глупцам. Я не хочу выглядеть глупцом, но я скажу вам: вся Белоруссия, вся Украина, Молдавия, конечно, прибалтийские республики и кусок Российской Федерации до линии Ленинград – Москва – Сталинград – Грозный.
– Азой гор?[11] – спросил потрясенный Литвинов.
– К сожалению, так. Это значит, что Еврейская автономная область, которую представляет здесь товарищ Сухарев, – не самый худший выход. Даже если не успеют надлежащим образом подготовить всё для того, чтобы принять переселенцев.
– Азой гор? – снова спросил Литвинов.
– К сожалению, именно так.
***
Я вернулся в Эрец-Исраэль как оплеванный. Нет, у меня не было претензий к советской делегации, и к нашему начальству тоже. Боже упаси. Дело в том, что в нашем самолете вместе с нами летел с Крита местный, но не просто местный, а глава лодзинского юденрата Мордехай-Хаим Румковский со своей семьей. Тот самый, который призвал в сентябре 1942 года “Отдайте мне ваших детей!”. Ведь он еще до Первой Мировой войны проявлял какую-то активность в сионистских организациях. Здесь, в этой реальности, он еще не сказал: “Отдайте мне ваших детей!”, но это был тот самый Мордехай-Хаим Румковский, глава юденрата. Он оставил в гетто лодзинских евреев и использовал свои связи в сионистских кругах для того, чтобы бежать от смерти среди первых. Его даже взяли в наш самолет, в который местных якобы вообще не брали.
– Почему именно эта мразь? Почему не Адам Черняков, например, если уж мы спасаем глав юденратов? – думал я, – Нет, Адам Черняков слишком порядочен для того, чтобы протолкнуться, идя по головам. Он пишет сейчас тайком свой дневник в Варшавском гетто, и если мы не преуспеем в выполнении нашей миссии, он, возможно, и в этой реальности покончит жизнь самоубийством…
После возвращения в Эрец-Исраэль я сразу же поехал к себе в поселение. Я забрался под горячий душ и мылся, мылся. Потом я позвонил Шмуэлю и сказал ему, что я должен, что мне просто необходимо с ним поговорить.
– Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? – спросил Шмуэль после того, как я излил перед ним мои переживания и сомнения, – Ты не знал, что мерзавцы лучше всех умеют приспосабливаться к любым условиям, к любым измам? Ты что, ребенок? В нашей прежней реальности Мордехай-Хаим Румковский держался аж до августа 1944 года, когда из гетто вывезли в Освенцим уже всех. Ты думал, что теперь он станет фраером или скрытым праведником? Ну, правда, ты что, ребенок?
– Хочу тебе сказать, что если это следствие выполнения нашей миссии, то зачем мне эта миссия? Я ведь ради этой миссии рисковал жизнями своих сыновей.
– Во-первых, не ты один рисковал жизнями своих сыновей. Во-вторых, мы сами как-никак должны жить в этой новой для нас реальности. А за это надо платить. В-третьих, я не знаю, что сказать. Ведь сказал Екклезиаст: “Праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников”. Что изменилось? Ты спрашиваешь меня, почему Румковский уже спасся из гетто и прибыл в Эрец-Исраэль, а какой-нибудь порядочный еврей, скажем Мордехай Гебиртиг, все еще остается в гетто? – я не знаю. Спроси у Бога. Может быть, Он тебе ответит.
Все, что мне сказал Шмуэль, я знал и без него. Он, конечно, мой друг. К тому же он знаток во всем, что касается истории польского еврейства, но ничего нового он мне не сказал. Так просто, слегка привел в порядок то, что я и так знал, но не осмеливался сказать себе самому.
И все же необходимо признать, что после разговора со Шмуэлем мне как-то полегчало. Я почувствовал, что я не фраер. А это, как известно, у израильтян, главное. Мы готовы тяжело трудиться, если надо, готовы сражаться, если это необходимо, готовы жертвовать деньги и не сожалеть об этом, если в нашем пожертвовании нуждаются. Это да. Но никто из нас не готов быть фраером.
***
Я вернулся к работе в Иерусалимском муниципалитете. За дни, проведенные мною за границей, произошел конфликт с местными евреями, которые попытались захватить пустующие дома Немецкой колонии. Им не дали этого сделать. Не британская полиция или армия. Англичане уже фактически перестали вмешиваться в происходящее в нашей столице. Не британская полиция или армия не дала им этого сделать, а наш МАГАВ.
Среди местных были раненые. Крайне неприятная история. Я понимаю, что наше начальство стремилось не допустить захвата местными евреями квартала, расположенного буквально вплотную к проложенной с таким трудом трамвайной линии, которая соединила наши северные кварталы с южными. Но я был уверен, что будь я в тот день в Иерусалиме, я бы нашел возможность обойтись без МАГАВа, во всяком случае – без такого грубого использования МАГАВа.
А, может быть, я ошибался?
Проблема состояла не в местных евреях как таковых. В ряде случаев они жили буквально по соседству с нашими: немало жителей местного мошава Атарот – до того утра на его месте стояли дома арабского квартала Кафр-Акаб – нашли работу в нашей промышленной зоне Атарот. От местного мошава Неве-Яаков остались в то утро буквально считанные дома, на месте которых до того утра стояли не наши дома, а дома арабской Бейт-Ханины. Местные евреи из тех домов в последнее время стали приходить каждую субботу молиться в близлежащую синагогу нашего квартала Писгат-Зеев. В квартале Шимон га-Цадик дома, населенные местными и нашими евреями, стояли вперемешку. У Стены Плача местные и наши евреи молились вместе. Мы помогали местным еврейским кварталам с водой, электричеством, дорогами. Иногда и с медициной. Но, кроме обыкновенных местных евреев, было еще и местное еврейское начальство – экзекутива и тому подобное.
А конце лета для нас в муниципалитете провели инструктаж. Выступал какой-то человек из ШАБАКа. Он сказал, что обстановка в Эрец-Исраэль и вокруг Эрец-Исраэль, так сказать, в Великой Эрец-Исраэль в целом, непрерывно становится все более сложной. То, что произошло в Немецкой колонии в Иерусалиме, всего лишь инцидент местного значения. Причем не самый страшный. Мы, работники Иерусалимского муниципалитета, просто видели его последствия своими собственными глазами и должны были каким-то образом преодолеть вспышку ненависти в городе. Но надо видеть общую картину.
– Дамы и господа, – сказал человек из ШАБАКа, – за попыткой захвата домов в Немецкой колонии стоит преднамеренная политика экзекутивы и ее главы, поэтому вы должны быть готовы к продолжению провокаций со стороны местных.
Я был поражен. Такого я не ожидал. Это была еще не вся картина. Только намек на общую картину. Предисловие. Человек из ШАБАКа на этом не остановился и продолжил:
– Как известно, целью экзекутивы является создание независимого еврейского государства. В нашей прежней реальности это произошло в 1948 году. Здесь это может произойти раньше вследствие нашего появления. Уже сейчас британцы фактически перестали вмешиваться в дела ишува. Волна алии из Европы нарастает. Все это подталкивает Бен-Гуриона к провозглашению независимости.
Здесь он, наконец, назвал имя председателя сионистской экзекутивы.
После того, как прозвучало имя Бен-Гуриона, мы больше не могли сдерживаться. Человека из ШАБАКа прервали. Начались вопросы. Суть этих вопросов сводилась к следующему:
Окей. Они хотят провозгласить независимость, они хотят создать еврейское государство, которое примет еврейских беженцев из Европы и из арабских стран тоже. Ну и хорошо. Как это может быть связано с провокацией в Немецкой колонии? Для чего им надо организовывать провокации против нас, рискуя жизнями местных евреев?
Человек из ШАБАКа немного подождал, а потом сказал громко и твердо:
– Мы ему мешаем.
Было ясно, что слово “ему” подразумевает Бен-Гуриона. Это мы сразу поняли. Ясно, что он социалист и немного диктатор, а мы ему чужды, непонятны и потому неудобны. Очень неудобны. Мы не будем выполнять его приказы. Наши технологии и наше оружие мы бережем для себя. И все же – мы остановили наступление Роммеля, помогли создать защищенную автономную зону Пумбедита, вернуть земли Южного Башана. Благодаря нам евреи спаслись из Ливии и Туниса, благодаря нам началась волна алии из захваченной нацистами Европы. Как он может преднамеренно проводить политику провокаций против нас? И что он выиграл от того, что местные евреи были ранены нашими магавниками?
На эту лавину вопросов человек из ШАБАКа ответил всего одной короткой фразой:
– Вы помните “Альталену”?
Что можно было на это сказать? Тот, кто отдал приказ стрелять по евреям из ЭЦЕЛа, наверняка мог организовать провокацию в Немецкой колонии в Иерусалиме, если он счел, что это полезно для достижения его целей. После этой короткой фразы человеку из ШАБАКа уже никто не мешал говорить, и он представил общую картину:
– Мы функционируем в качестве независимого государства, и мы останемся независимым государством со столицей в Иерусалиме, что бы ни было. О том, что мы станем частью полудиктаторского государства, которое будет раньше или позже провозглашено местными, не может быть и речи. Мы сформировались в совсем иную эпоху, у нас совсем другой культурный и политический бекграунд. Необходимо помнить о том, что нас меньше 800 тысяч человек. Это несколько больше, чем число местных евреев в подмандатной Палестине. Однако еще немного и, если мы преуспеем в выполнении нашей миссии, из Европы начнут прибывать миллионы местных евреев. Уже сейчас ясно, что будущее местное еврейское государство включит в свой состав определенные территории Заиорданья и Синая. Может быть, даже автономную зону Пумбедита. Мы обязаны позаботиться не только о местных евреях, но и о наших согражданах. Если Государство Израиль, наше Государство Израиль не будет существовать в качестве мощного независимого государства, даже в качестве сверхдержавы, которая будет в состоянии отстаивать наши ценности в этом диком мире, приближающемся к разработке ракетного оружия и атомной бомбы, мы не выживем.
Мы уже организовали реконструкцию местных самолетов, захваченных в Сирии, в Ливии, в Тунисе и на Крите, для наших нужд. Мы связали Голанские высоты с Самарией нормальным шоссе. Мы начали строить свой собственный морской порт в Ашдоде, и мы планируем занять весь Негев, кроме его северо-западной окраины, а также всю Араву до Эйлата. Там и так нет местных евреев. Наше Государство Израиль будет включать в свой состав Иудею, Самарию, Голанские высоты, Негев с Аравой, участок средиземноморского побережья между Ашдодом и Ашкелоном с шоссе, которое ведет к нему через нефтяное месторождение Сде-Хелец, а также шоссе через Бейт-Шеан, соединяющее Самарию с Голанскими высотами. Для местных будут два прохода через нашу территорию: от Гадеры на юг, к Газе и Синайскому полуострову, и через Бейт-Шеан на восток, к Гиладу, Южному Башану и Пумбедите.
Кто-то спросил, что будет с арабами, живущими на нашей территории.
– Я уверен, что эта проблема так или иначе будет решена, – уклончиво ответил человек из ШАБАКа, давая понять, что трансфер возможен, но детали – не нашего ума дело.
Из того, что нам рассказывал в ходе инструктажа о положении в Эрец-Исраэль человек из ШАБАКа, я запомнил еще, что местные бейтаристы приобрели большое влияние у иракских и вообще у восточных евреев, и они уже фактически создали свою собственную армию, которая контролирует автономную зону Пумбедита и части Гилада. Это очень беспокоит экзекутиву, которая хочет контролировать всю Эрец-Исраэль. И западный берег Евфрата в том числе. Где мы в этом конфликте и использует ли наше начальство эти разногласия между местными евреями в своих интересах, человек из ШАБАКа не сказал.
На мой вопрос относительно того, что в контексте нашей миссии происходит в СССР, человек из ШАБАКа ответил, что по информации, поступающей оттуда, Советы начали депортировать евреев с недавно присоединенных западных территорий на восток, видимо, по большей части – в Еврейскую автономную область. К тому же они направили большинство еврейских новобранцев последнего призыва на Дальний Восток. Молодых специалистов еврейского происхождения, закончивших этим летом советские ВУЗы, тоже отправили по распределению главным образом на Дальний Восток. Иными словами, Литвинову хоть что-то удалось…
***
Приближалась Рош а-Шана 5702 года. В продаже появились календари на 5702/5782 год. Такая двойная дата значилась на них. Но я уже начал привыкать к мысли о том, что для нас актуальна только первая дата. Будут проходить годы, и мы будет становиться все в меньшей степени пророками и все в большей степени глупцами. Грядущее, о котором мы знали все, осталось в прошлом. Наше собственное будущее будет постоянно отдаляться от того грядущего. Мы будем все больше и больше приближаться к местным. Надеюсь, что мы выполним нашу миссию. Может быть, мы даже действительно станем сверхдержавой. Ведь уже сейчас рука Израиля одолевает противостоящих ему. Англичане, немцы и другие язычники уже поняли это. И все же рано или поздно мы станем местными, сольемся с ними.
За неделю до праздника мой младший известил нас, что сразу же после Симхат-Торы они с его френкиней Викторией поставят хупу. В старинной романиотской синагоге “Эц-Хаим” в Ханье.
Думая об этом, я шел на встречу с Лейбом Яффе. Встреча была связана с попытками нашего Иерусалимского муниципалитета “каким-то образом преодолеть вспышку ненависти в городе”, как выразился человек из ШАБАКа. Ничего возвышенного в обсуждаемой теме не было. Я даже не помню, что это было, – кажется, что-то связанное с электричеством или водой для местных кварталов… И все же – а как же иначе? – мы затронули в разговоре и высокие материи.
Лейб Яффе, не торопясь, многословно рассказывал мне, что всю свою жизнь он мечтал об Эрец-Исраэль, о праве и чести жить в стране праотцев и строить ее заново. Этого для него было достаточно. Еврейская независимость представлялась ему недостижимой мечтой, к которой, тем не менее, обязательно надо стремиться. А теперь такая возможность выглядит абсолютно реальной.
– А какая у вас мечта? – спросил он вдруг, – Я имею в виду мечту вашей жизни, главное из главного. Есть у вас такая мечта?
В ответ на его вопрос я продекламировал наизусть поэтические строки, которые, по моему мнению, в соответствии с тем, что я ощущал всем своим существом, наилучшим образом отражали суть нашей миссии:
Прохаживается здесь еврей, восклицая мысленно: “Бог мой!
Вот бы в лазурном празднике чуда через море сюда
Все местечки смогли убежать вместе с сутолокой еврейской:
Эх, местечки с ландшафтами их, деревьями и цветами,
Синевой и зноем небесных вод…
Миллионы теплых евреев с буднями и всем тарарамом,
Себе под нос напевающих “баби-бам”,
С субботне-праздничным их переходом-к-Богу-благословен-Он!
Прилепились бы здесь к Яффе и Ашкелону, Тверии и Цфату, став
Периферией, полной любви к короне нашей – Иерусалиму![12]
Лейб Яффе немного помолчал, а потом задумчиво спросил:
– Это ваши стихи?
– Нет, – ответил я, – Ури-Цви Гринберга.
– Ури-Цви Гринберга, этого ревизиониста из Халястры? – чуть поморщился Лейб Яффе.
– Да, этого ревизиониста из Халястры.
Перевод с идиша – автора
[1]Красивое лицо, светлое лицо, не сглазить бы (идиш).
[2]Френк – сефард (идиш).
[3] Восточный щит (иврит).
[4] Мир вам. Добро пожаловать.
[5] Да, немного.
[6] Иди спать.
[7]Иди пописай.
[8]Не крути голову.
[9]Ша, тихо, не шумите! Ребе уже снова пускается в пляс.
[10] А когда ребе поет святой напев, Сатана падает замертво.
[11]Вот даже как? (идиш)
[12]Перевод Валерия Слуцкого.