ЧАСОВЩИК
«Сглазили, сглазили… Да кто ж это тебя, голубчик, сглазил, как не ты сам же себя! Не ты ли говорил в субботу Зосеньке, когда прятали в сейф дамские золотые часики, медальоны и браслеты, что вот, мол, то самое процветание, о котором пишут в газетах, пусть полежит оно в сейфе до понедельника. Загордился! Вот и процветай теперь…».
В стене магазина зияла прямоугольная дыра, витринки с дешёвыми часами разбиты и опустошены, что еще полбеды, но ведь взломан сейф, дорогущий сейф английской работы, в котором лежали все золотые и позолоченные вещи. И ни одной пары часов не оставили, хоть бы ошибкой или по рассеянности.
В передней комнате магазина толпился народ. Были тут и знакомые: дворник и пристав, и незнакомые, верно, по сыскной части.
– Вы, Семен Георгиевич, уж не переживайте-то так. Вон побелели и губы трясутся, – обратился к хозяину магазина пристав. – Вещицы ваши застрахованы, слава Богу. У нас в грабеже никаких сомнений быть не может. В соседнем помещении ремонт якобы шёл. Дом-то старый, и здесь, – указал он на дыру в стене, – раньше дверь была, да вот заделали ее давным-давно и закрасили. Вы, небось, понятия о ней не имели. Через неё воры и вошли. А сейф вскрыли знатно. Засыпали в проёмец для ключа пороху и подожгли. Умельцы! А вы успокойтесь, коньячку, что ли, глотните, и завтра после полудня занесите в участок список всего украденного, а я подготовлю вам для страховой компании бумагу с полнейшим разъяснением. Мы, конечно, поищем, поспрашиваем, но шансов найти что-нибудь очень мало. По всему видать, серьёзные люди вас обчистили. А страховщикам не отвертеться. Не сразу, но заплатят.
Три года назад магазин Семена Георгиевича совсем не имел сейфа, и товар его даже не был застрахован. Прочная наружная дверь с хорошим английским замком защищала от пьяных и бродяг. А профессионалам в его часах не было никакого соблазна. Находились там два десятка стальных подделок под «Мозера» и «Павла Буре», что изготовлялись в Нижнем в безымянной мастерской. Оси механизма крепились не на рубинах, а в простых металлических втулках, отчего и работали пару лет от силы. Покупателями были заводские мастера, небогатые студенты и железнодорожные кондукторы. Магазин достался Семёну от отца – опытного механика, который зарабатывал не столько продажей часов, сколько их починкой. Семён чинить часы не научился и после смерти папаши мастерскую продал, а магазин оставил себе. Матушка, по которой он все еще скучал, скончалась, когда Семён учился в реальном училище, родственников у него не было, с друзьями после училища он расстался, а новых завести не пришлось, так что жизнь его была безрадостной и скучной.
Женитьба казалась привлекательным изменением положения. Но на ком попало Семён жениться не собирался. Приличная девушка с недурной внешностью и небольшим приданым, тысячи в две – вот что ему было нужно. Решить, как подойти к этому делу, Семён сам не смог и придумал посоветоваться со знающими людьми. По воскресеньям после заутрени обычно он пил кофий с французскими булками в кофейне Зеннера. Собирались там в это время солидные люди, давние знакомые его отца. Они серьёзно обсудили, как сыскать подходящую невесту, и решили, что Семёну стоит полистать страницы объявлений в «Вечерних Новостях». Конечно, следует поостеречься, но весьма и весьма порядочные девицы порой печатают там честные предложения. Так Семён и поступил.
Недели через две появилось нечто интересное. «Молодая девица приятной наружности с хорошими манерами желает вступить в брак с серьёзным, состоятельным, нестарым мужчиной. Имеет небольшое приданное. Писать предъявителю пятирублёвого билета №648326». И Семён Георгиевич написал, и они встретились, и они понравились друг другу! Все закрутилось, как положено, с гуляньями под луной, концертами в Народном доме и даже рестораном с бутылочкой шато-марго. Однако за развлечениями Семён не забывал и о делах. Когда они уже свободно говорили о грядущей помолвке, поинтересовался упомянутым в газете приданым. На следующем же свидании были ему представлены три векселя, на пятьсот рублей каждый, от торгового дома Равенских, и пятьсот рублей двадцатипятирублёвыми ассигнациями. Состоятельность Равенских ни у кого в городе сомнений не вызывала.
Ее звали Зосей. Родилась она в Варшаве, где ее матушка проживала и сейчас. Отца не помнила, а с матерью отношения были сложными. Воспитывалась Зося в доме своей престарелой тётки, за которой и ходила в последние годы. Три месяца назад тётка преставилась, завещав Зосе векселя. Все остальное досталось тёткиным непутёвым сыновьям. Систематического образования Зося не получила, но тётка, женщина образованная, с девочкой немало занималась. Неожиданно выяснилось, что Зося владеет не только польским и русским, но также французским и даже немецким. Семён после реального училища знал немецкий порядочно, но французского не разумел вовсе. И что еще было отрадно – Зося была православной, так что с венчанием никаких проблем не ожидалось.
Семён, сколько себя помнил, ходил по воскресеньям с отцом в церковь, и ему там нравилось. Мать почти никогда к ним не присоединялась, а отец и не настаивал. С маминым родством были неясности. Давным-давно, Сенечке было тогда лет восемь, у него начался кашель и обнаружились неприятные хрипы в лёгких. Доктора велели провести лето в Крыму. Ехать Сенечка и мама должны были железной дорогой до Феодосии, но в Екатеринославле они на день задержались. Помнил Сема, как играл он в каком-то парке, а мама на скамеечке разговаривала со стариком в сапогах и смешной шляпе. Потом мама подозвала Сенечку. Старик спросил его, умеет ли он уже читать, сказал маме: «А гройсе хухем», – и подарил мальчику серебряный рубль. Когда на следующий день они снова сели в поезд, мама вдруг заплакала и сказала: «Ты познакомился со своим дедом Исааком, но я тебя очень прошу – папе об этой встрече ни слова!». Сейчас Семёну хотелось бы узнать об этом родстве побольше, но, увы, не находилось у кого спросить. Был он одинок, как и Зося, но они нашли друг друга, и нечего было медлить. Венчание назначили на следующей неделе.
Может, и были у Семена сомнения относительно того, как наладится семейная жизнь. Но если и были, исчезли они к исходу первого же месяца. Зося оказалась проворной и умелой, а готовила так, что только пальчики облизывать. А уж в постели… Хотя Семён Георгиевич был мужчиной сложения астенического, потребности мужские имел в достатке, так что три или четыре хозяйки весёлых домов привечали его по имени-отчеству. Но так хорошо, как с Зосей, ему отродясь не было. Да, девицей она не была, о чем честно предупредила жениха еще до венчания. Один из сыновей тётушки, с пьяных глаз, овладел девушкой, когда та металась в горячке и оказать сопротивления не могла вовсе. Тётушка, как узнала о беде, сына из дому прогнала, а Зосе деваться было некуда. Но сейчас-то никакого значения вся эта история иметь не могла. Очень хорошо было Семёну с женой и днем, и ночью. А с деньгами они решили так: пятьсот оставят на семейные расходы, а на полторы тысячи купят часы. И не жалкие подделки, а отличные часы русской фирмы «Генри Мозер». Именно эту фирму избрали, поскольку Семён Георгиевич был лично знаком с ее представителем в городе. Еще при жизни отца они ездили на Никольскую к вальяжному Отто Францевичу, который всегда был очень любезен и угощал их чаем с конфектами.
Зосенька запросилась поехать с ним. Она, мол, со своей тётушкой и по магазинам ездила, и каталоги рассматривала, так что все последние веянья моды ей знакомы. По дороге рассказывал Семён жене, что таможенные сборы на готовые часы высоки, а на детали низки. Поэтому все знаменитые часовые фирмы устроили в России сборочные мастерские. У нас делают разве что циферблаты и корпуса. А собирают в эти корпуса механизмы из деталей, что приходят из Швейцарии или Франции. Точно так работает и «Генри Мозер».
По приезде Семён представил жену хозяину. Неожиданно она защебетала с милым польским акцентом, вставляя в речь немецкие словечки. Отто Францевич был очарован совершенно. Тут же явилась бутылка наилучшей малаги с хрустальными бокальчиками. Семена хозяин едва ли не игнорировал, а вот перед Зосенькой форсил безбожно. На столе появились коробки с часами, и мужскими, и дамскими. Выяснилось, что Отто представляет не только Мозера, но и француза Картье, который недавно произвёл новинку – мужские наручные часы. Зосе были показаны золотые часы с ушками по двум сторонам, в которые был продет кожаный ремешок. В конце концов, взяли товара на тысячу четыреста рублей. О кредите при первой покупке не могло быть и речи. Векселя Отто Францевич принял беспрекословно, сто рублей сдачи выдал наличными, послал за извозчиком и лично проводил гостей до экипажа, вручив Семёну увесистый пакет с тщательно упакованными часами. Супруге же его адресовал цветистые благодарности и за отличную покупку и, особенно, за приятную беседу.
Нет, господа, совсем несправедливо устроена жизнь. Радости отвешиваются нам кулечками, а горести большими мешками. В полдень третьего дня после той самой закупки, еще и новый прилавок для дамских часов не успели заказать, у дверей магазина Семена остановилась мотоциклетка. Бравый посыльный вручил изумлённому хозяину большой конверт, потребовал росписи в гроссбухе и в облачке синего дыма с грохотом умчался. В конверте лежало официальное письмо под шапкой «Генри Мозер и Ко». В письме черным по белому сообщалось, что предъявленные таким-то и тогда-то в уплату партии часов векселя являются подделкой, выполненной на похищенных бланках, о чем имеется соответствующее разъяснение от торгового дома Равенских. Если до полудня следующего дня общая сумма, означенная в векселях, всего 1500 рублей, не будет доставлена в представительство фирмы, фальшивые векселя будут переданы в полицию. Часы, проданные при совершении данной сделки, обратно приняты быть не могут. Подпись и печать. И никаких уверений в почтении. Никогда, никогда в своей жизни не видел Семён ничего страшнее этого письма. В висках у него застучало, мурашки побежали от плеч по шее до самой макушки, и мелькнула надежда на апоплексический удар. Вот впадёт он сейчас в беспамятство, и пусть все решается без него. Но удар не случился, а вместо того обуяла Семена ярость, никогда прежде не испытанная. «Зоська – вот кто всему виной». Это она соблазнила его фальшивками, она выбирала самые красивые и дорогие часы, а в душе над мужем, небось, потешалась. Его посадят в тюрьму, а она останется хозяйкой всему. «Убью мерзавку! Изобью до полусмерти!»
Семён нёсся домой, а в голове у него все крутился и шумел рой этих и не мыслей даже, а черт знает чего. Но переступив порог и увидев весёлую Зосю, помешивающую что-то в маленькой кастрюльке на плите, он совершенно обмяк и молча бросил на кухонный стол письмо. Следующие два часа описанию не подвластны. Зося рыдала, клялась и умоляла, и снова рыдала. Она ни в чем не виновата, но просит ее простить. Вот как подлая тётка отплатила за ее заботу… Даже в страшном сне… Она все отработает… Никогда ее дорогой муж не найдёт более любящей и верной… Они преодолеют вместе…
Совершенно неожиданно всё завершилось страстными объятиями, впрочем, с плиты кастрюльку Зосенька всё-таки успела снять до того. Когда пришли в себя, решили так. Завтра с утра Семен отвезет шестьсот наличными «Мозеру» и умолит его об отсрочке выплаты остатка на неделю. А в воскресенье они пригласят на чай состоятельного друга отца, под предлогом знакомства с молодой женой, а потом проведут в магазин показать новые часы и попросят о ссуде.
И все получилось, как по писанному. И тут Зосино очарование подействовало на пожилого мужчину безотказно. Правда, в память дорогого друга Георгия, ссуда была выдана на два года аж под двадцать процентов годовых, но это казалось в настоящий момент сущим пустяком, а, впрочем, таковым и оказалось.
Изменить что-нибудь уже было невозможно, так что Семён и Зося ринулись вперёд, навстречу своей судьбе. Зося заказала изящный прилавок с витринкой для дамских часиков, прикупила в кредит небольшой круглый столик, слегка потёртый, и пять лёгких кресел. И столик, и кресла сама привела в нарядный вид, подлакировала столешницу и обила кресла весёленьким модным кретоном. Так что через пару дней задняя комнатка часовой лавки выглядела маленьким элегантным салоном. После полудня у столика всегда сидели три-четыре дамы, поглядывали на картинки в модных журналах, из крошечных чашечек пили кофе, который расторопная горничная мигом приносила на прелестном подносике из кондитерской напротив. Зося стала их советчицей, приятельницей, наставницей и почти подругой. С ней можно было поговорить обо всем, посоветоваться и посмеяться. Они охотно покупали часики, которые были очень похожи на те, что красовались в парижских журналах.
За полгода Семён Георгиевич с Зосей выплатили долг. Они отметили свой успех шампанским и особенно пылкой супружеской близостью.
Ах, как же перевернул всю их жизнь тот злосчастный грабёж и потеря всего товара. Зося впала в апатию, у неё начались недомогания, ей и на улицу-то лишний раз выходить не хотелось. А о восстановлении магазина она и слышать не могла, по крайней мере, до получения страховой премии. Наконец, через три месяца, следствие было завершено, и страховая сумма полностью выплачена. А на следующий день Зося в слезах прибежала к мужу и показала ему телеграмму из Варшавы. Зосина мать была при смерти. Он сам купил жене билет в мягкий вагон, на перроне расцеловал любимое личико, осушая губами слезы, и внёс чемоданы в купе. Она обещала писать каждый день…
Прошло две недели, а Семён не получил ни одного письма. Он не находил себе места. Не у кого было справиться о Зосе. У неё не было родных. Подруги ничего не знали, а адрес матери он, глупец, так и не удосужился записать вовремя. Возможно, она заразилась от больной и теперь умирает… или ее убил на темной варшавской улице грабитель… или соблазнил красавец-шляхтич с подкрученными усами… Он не знал, какого несчастья боится больше. В надежде найти старый конверт с варшавским адресом, Семён стал рыться в вещах жены.
Нашёл! В ее объёмистом сундучке для рукоделья лежал аккуратно упакованный пакет с его именем. Он схватил ножницы, вскрыл пакет и обнаружил там часы – золотые с ушками для ремешка, и женские с бахромой из цепочек для ношения в качестве медальонов, луковицы с крышкой, украшенной тонкой резьбой, и “брегеты” со звоном – короче, всё самое ценное, что было украдено в тот ужасный день ограбления. Семён почувствовал, что у него темнеет в глазах, он опустился на пол и потерял сознание.
Забытьё, однако, не продолжается вечно. Он пришёл в себя, ничего не понимая, дрожащей рукой поворошил часы и обнаружил под ними письмо, писанное рукой Зоси.
Она писала: «Мой дорогой, любимый, бесценный! Продай лавку, возьми с собой все, что у нас есть, и немедленно уезжай! Уезжай из этой страны насовсем. Я знаю, чувствую, что скоро случится ужасное. Верь мне, любимый! Я никогда не могла бы предать тебя. Любящая тебя вечно и вечно обречённая тосковать по тебе Зося».
Дальше Семён жил, как автомат. Вернее, как точные швейцарские часы, заведённые умелой женской ручкой. Он безошибочно проделал все формальности, связанные с продажей товара и лавки, удачно перевёл деньги в надёжные бумаги, получил документы, позволяющие выехать за границу, выправил билет по железной дороге до Одессы и далее пароходом до Нью-Йорка, послал за извозчиком, велел уложить в пролётку все чемоданы и баулы, и уехал из дома, где родился, навстречу неизвестной судьбе, не питая к ней ни любопытства, ни страха. На борт парохода “Князь Потемкин” он взошел четырнадцатого июля тысяча девятьсот четырнадцатого года.
Арифметика счастья понятна каждому глупцу. А как понять тригонометрию горя? Семён прогуливался по палубе первого класса, присаживался в шезлонг, обедал в салоне за столом, возглавляемом капитаном, разглядывал вечерами чёрное небо, в котором от изобилия звёзд, казалось, не хватало места для черноты, и все думал, думал о том, что с ним произошло. Бездонное одиночество отделяло его от весёлой жизни других пассажиров первого класса. И всё же через несколько дней плаванья Семён сошёлся с небольшой еврейской семьёй, переселяющейся в Американские Штаты из Екатеринославля. На корабле плыли мать и две дочери. Отец семейства, господин Коган, перебрался в Чикаго несколько лет назад, и бизнес его процветал на удивление успешно. Все три дамы были хоть и еврейского вероисповедания, но образованны, приветливы и разговорчивы. Младшая дочь очаровательно картавила, а сестра ее и мать говорили на чистом русском языке. С ними Семён сошёлся быстро и коротко. Он так давно молчал, что теперь ему хотелось говорить обо всём.
Дамы слушали сочувственно. И сами охотно и легко рассказывали о себе и своих близких. Однажды Семён припомнил, что в детстве бывал в Екатеринославле и даже, кажется, имеет там родственника «моисеева племени». Его рассказ имел необыкновенный успех.
– Так ваша мать Нехама Цукер? – воскликнула мадам Коган. – Не может быть! Я сотню раз слышала историю о том, как младшая дочь моего деда Исаака влюбилась в русского механика и сбежала из дома. Он проклял ее и оплакал, как покойницу. А оказывается, она потом приезжала с сыном, и он виделся с ней! Боже, я вся дрожу! Так ведь вы, Сёмочка, мой двоюродный брат! Девочки, это ваш дядя! И простите меня, вам это, возможно, неприятно слышать, но по нашим законам вы еврей…
– Мою маму звали Нина Исидоровна, – ошарашено сказал Семён Георгиевич. – Она давно умерла, и я был в мире совершенно один. Какое счастье, что я вас встретил…
И у Семена началась третья жизнь.
Уезжая, он ни на что не надеялся и ни о чём не мечтал. Америка была для него не более чем названием большого треугольника на географической карте. К Американским Штатам он не питал тех чувств, какими были овеяны все пассажиры этого парохода, от спящих вповалку на самой низкой общей палубе до обитателей удобных поместительных кают первого класса. Теперь мадам Коган и племянницы, а потом и все их знакомые на корабле рассказывали ему взахлёб о стране бесконечных возможностей, свободы и процветания. Где любой –протестант, католик, православный или еврей – могут своим трудом, усердием, неутомимостью и честностью заработать благосостояние и уважение для себя и своей семьи. И Семён Георгиевич этому поверил. Завидев на горизонте заветный берег, а потом и символ его – статую Свободы, он, как и все остальные, рукоплескал и едва не прыгал от счастья.
Айзек Коган встречал их на выходе из таможни. Это был невысокий моложавый человек с улыбчивым лицом и крепким рукопожатием. Он был до слёз растроган встречей с женой и дочерями, но и неожиданно обретённый кузен был принят очень ласково.
В дорогом отеле были сняты три номера с тем, чтобы перед отъездом домой в Чикаго показать приехавшим чудеса Манхеттена. Что Айзек и проделал, гордясь Нью-Йорком, как будто сам его спроектировал и построил на собственные деньги.
Они неделю гуляли по музеям и паркам, любовались только что выстроенным домом Моргана на Уолл-Стрит, дивились многоэтажным домам – конторам, в которых, по слухам, было прекрасное отопление, множество бесперебойно работающих лифтов, надёжное электрическое освещение и пневматическая почта. Заходили и в модные конфекционы Бродвея, покупали жилеты для мужчин и платья для дам, но более всего Семена Георгиевича интересовали витрины многочисленных часовых магазинов. Сами витрины были невиданно прекрасны: огромные стекла, яркие объявления скидок, а вот выбор часов оказался неожиданно скудным: ни одного «Вашерона» или «Фердинанда Бертольда», да и «Патек Филипп» попался лишь один раз и самый неказистый. Вечером в пятницу пошли в синагогу, и там Семён впервые увидел множество евреев в праздничных одеждах и радужном настроении, благословляющих наступающую субботу.
В воскресенье они выехали поездом в Чикаго. Первое время Сёма жил в доме двоюродной сестры, а потом снял квартирку неподалёку, так что частенько обедал у родственников, и там же бывал пятничными вечерами и на праздниках. За первый же год он освоился со всеми названиями праздников и ни за что не спутал бы Суккот с Шавуот. Вообще жизнь эта была как бы сшита по нему. Он познакомился с несколькими русскими и еврейскими семьями. Освоившись неожиданно легко с английским, он вложил свои деньги в часовой магазин, где и работал по десять часов в день, став партнёром хозяину и взяв на себя часть работы приказчика, все бухгалтерские дела и выбор новых товаров.
Тоска по Зосе всё ещё томила его. Летом, когда окна были открыты, он просыпался ночами от гудков паровозов и лежал до утра без сна, пытаясь понять, как она пришла в его жизнь и как из неё исчезла. Иногда он думал, что она, слабая и беспомощная, доверилась ему, а он не сумел защитить её. Мог бы поехать в Варшаву вместе с ней, и тогда никакая беда с ней бы не случилась. А иногда ему казалось, что она покинула его по своему желанию. Он надоел ей своей невзрачностью и мелкой суетой, и она уехала в Варшаву к любовнику-гусару…
Утром он шёл в свой магазин, и мысли о потерянной жене рассеивались под напором повседневных обязанностей, трудных писем на английском, телефонных разговоров с поставщиками и привычной настойчивой любезности с покупателями.
Через полтора года Сёма посватался к Мине – милой вдове с сынишкой, подруге его кузины. Они легко договорились, что дети будут воспитываться в еврейском законе. Часовой магазин процветал, отлично работал и филиал в Детройте, так что Сёма купил для своей семьи удобную квартиру на третьем этаже и тщательно штудировал биржевые ведомости, чтобы доходы с его акций позволили дать достойное образование и старшему сыну, и тем, которые ещё только должны были появиться.
ЭПИЛОГ
Тысяча девятьсот сорок пятый год был для Семена Георгиевича на диво удачным. Когда девять лет назад он вложил почти все свои деньги в стоящий на пороге банкротства часовой завод «Хэмильтон» в Пенсильвании, над ним потешались все знакомые. Айзек Коган, муж его кузины, говорил, что лучше бы Семён подарил эти деньги ему, а Мина, жена Семёна, повторяла, что, если они разорятся, голод им не угрожает, она сможет заработать на хлеб шитьём. Но завод выжил, и когда поставки европейских часов из-за войны резко сократились, пошёл в гору.
С начала войны промышленность непрерывно набирала обороты. Сотни тысяч военных машин, танков и кораблей оснащались часами. А ведь завод освоил ещё и производство взрывателей по собственным патентам. Были построены новые цеха, куплено первоклассное оборудование.
Год назад Семён продал часть акций и организовал инвестиционный фонд, которым очень успешно управлял его старший сын; младший после демобилизации изучал в Йельском университете общественные науки. Хотя Семён все ещё входил в советы директоров нескольких компаний и фондов, у него появилось свободное время, и он пристрастился к одиноким прогулкам. В одной из таких прогулок он набрёл на маленькую бедную православную церковь, познакомился с батюшкой и начал потихоньку помогать храму деньгами. «В память незабвенного родителя, да упокоится душа его на небесах», – объяснил он удивлённому священнику. Вот этот самый отец Никодим и познакомил Семёна с интереснейшим человеком.
Нового знакомого звали Петром Перфильевичем, был он лет на десять старше Семёна, но и выправка и память все ещё были у него отменными. Обычно Семён приглашал его в греческий ресторанчик, где кормили превосходно. За сытным обедом с бутылкой красного вина рассказывал Пётр Перфильевич свои удивительные истории.
В добрые старые времена занимал он должность заместителя полицмейстера города Варшава. Когда немцы захватили Варшаву в 1915 году, ему не удалось уйти с русскими войсками, потому что он упаковывал в это время самые важные дела из полицейского архива. Он считал, что сохранить документы – его первейший долг и обязанность. В конце концов, преодолев неисчислимые трудности и даже опасности для жизни, он оказался в Америке вместе с сохранённым, но, увы, совершенно никому не нужным архивом.
В одну из встреч Семён Георгиевич, в свою очередь, рассказал о своей первой жене-варшавянке, так неожиданно обретённой и так странно исчезнувшей. Упомянул и поддельные векселя, и всё прочее. Бывший полицейский попросил описать Зосину внешность и обещал к следующей встрече принести что-то любопытное. Следующей встречи оба ждали с нетерпением.
– Я вам расскажу, – начал Пётр Перфильевич, – о Софье Станиславовне Боньковской, незаконнорождённой дочери графа Езерского. Отец, не признав её официально, позаботился о хорошем образовании девочки, но что-то пошло не так. В шестнадцать лет она самовольно покинула пансион при монастырской школе и исчезла. Мы не смогли восстановить её историю за последующие пять лет. А в тысяча девятьсот первом году она появляется в салонах Лейпцига как вдова польского графа и проворачивает несколько головокружительных афер с фальшивыми векселями. Через пару лет её встречают в другом обличье на водах в австрийском Бадене, затем у сернистых ванн в Иль-де-Франсе. У неё всегда отлично выправленные документы, безупречные наряды и шарм, сражающий стареющих мужчин наповал. При этом, заметьте, о проституции ни в каких рапортах не упоминается, только аферы с ценными бумагами. Впрочем, получением денег в долг, разумеется, без возврата, мадам тоже не брезговала. В конце концов, она попыталась обналичить весьма крупную сумму в берлинском Коммерческом банке, предъявив поддельные российские облигации. Там её полиция и прихватила.
Что произошло дальше, сказать трудно. Суда не было. Некоторые полагали, что Софьей заинтересовалась немецкая разведка, и она согласилась на них работать… Точно известно, что в начале одиннадцатого года она въехала в Россию под своим настоящим именем, а потом исчезла. Появляется она в отчётах варшавской полиции после начала войны. Под разными именами встречают её в клубах и частных домах, где развлекаются тыловые офицеры. Впрочем, ни в чём конкретном уличена не была. И кстати, было ей, когда вы познакомились с вашей Зосей, года тридцать два, никак не меньше. Такие дела, мой дорогой. Не хотите ли взглянуть, у меня ведь и фото её есть?
С этими словами бывший полицейский передал Семёну фотографию.
Старый еврей, отец большого семейства, член городского управления Чикаго, богач и благотворитель, внимательно рассматривал пожелтевшую карточку хорошенькой молодой женщины. Неужели это его Зося? А сам он – неужели тот Сёма, неуверенный, одинокий, бедный и робкий молодой человек?
– Нет, Пётр Перфильевич, – сказал он, вставая. – Благодарю вас за труды. Не она и даже совсем не похожа…