SMOKE ON THE WATER
несколько стихотворений в прозе
Вчера, по дороге на работу видел аварию. Точнее, само столкновение трех машин на шоссе я пропустил. Проехал это место минут через сорок после удара, не остановился, но притормозил. Я – не любитель подобных зрелищ, но у меня не было выбора. Все до одной машины передо мной притормозили, так что моментально образовалась небольшая, но малоподвижная пробка. И у меня нашлось время всё как следует рассмотреть. Как я сказал, столкнулись три машины. Первая, судя по всему, виновница торжества, лежала на боку, две другие, искореженные, повернутые по часовой стрелке, застыли в непосредственной близости от первой. У одной весь водительский бок был вмят, так что шансы на светлое будущее у рулевого ровнялись нулю. У третьей колесницы сильно пострадал радиатор, и правый фонарь был вывернут с мясом. В салоне этого авто царило безлюдие, и было трудно понять, как обстоят дела у пострадавших, их уже увезли на “скорых” или они, отделавшись легким испугом, стоят тут же, пополнив ряды зевак. На каталке лежало лишь одно завернутое с головой тело, и его собирались уже грузить. Блистали на солнце мелкие, как бриллианты, осколки разбитых стекол, там и сям виднелась пролитая кровь. Две полицейские машины стояли поперек полосы, вычленяя сцену. Полицейские чины недалеко от меня тоже смотрели на следы аварии, и о чем-то совещались. Я выключил радио, опустил окно, в надежде услышать их беседу, узнать подробности, но жаркий ветер залетел в машину и не дал мне ничего разобрать. Один из полицейских, наверное, патрульный, повернулся к нам и интенсивно махал рукой, призывая водителей пришпорить лошадей под капотом. Понятно, что пассы его впечатления не производили. Кто-то в голове импровизированной колонны не мог расстаться с полюбившимся зрелищем.
А я поймал себя на том, что думаю о давнем своем приятеле, Вене Ловицком, с которым учился на одном курсе института. Это был своеобразный парень 35 лет отроду, перестарок в нашей среде. Он позволял себе многое, на что не решались другие студенты, и мы несколько раз ходатайствовали в деканат, чтобы его не трогали. Одной из особенностей Вени было свойство исчезать на некоторое время из поля зрения, на 2-3 дня, иногда на неделю. Где он, что с ним, никто не знал. Потом мы узнавали, что где-то за городом или даже в другой области происходила какая-нибудь катастрофа. Сталкивались поезда, или разгорались пожары, или взрывались промышленные объекты, неважно, он оказывался там. Постепенно все привыкли к этой его особенности, даже декан, а кое-кто шутил: Чип и Дейл идут на помощь. За ним обычно увязывался кто-нибудь из новичков первокурсников. Кто-то шутил, а я знал, Вена – эмоциональный вампир, его согревают и питают зрелища, связанные со смертями и болью. Я не осуждал его, не презирал, поскольку догадывался, что это от него не зависит, это – сильнее его,
Тем временем мешок с трупом погрузили, и “скорая” тронулась без мигалок. Куда теперь спешить? Полицейские тоже споро расселись по машинам, представление закончилось.
Наша пробка начала рассасываться. Подумалось было о покойнике, что на его месте мог бы оказаться кое-кто другой, но я постарался эту мысль отогнать. Зачем себя накручивать в начале трудового дня? Поднял окно, включил радио, там звучала старая песня из моей юности, Smoke on the water.
Сегодня опять той же дорогой катил, мимо места вчерашней заварухи. Притормозил, по старой памяти. Никто и ничего больше не мешало обзору, правда, смотреть было не на что. На асфальте остались только тёмные следы крови и стеклянная крошка.
Вспомнил, казалось бы, без всякой связи о шоу-бизнесе. Подумал, что никому не придет в голову обвинять любителя кровопролитных и зубодробильных сцен в кино- теле- и театральных шоу, в нечувствительности и в эмоциональном вампиризме. Устроители из кожи вон лезут, приближая свои симуляции к реальности, чтобы зритель забыв обо всем, принимал их за чистую монету. И кто кого после этого заставляет крутиться, зритель, который знает, что Карфаген должен быть разрушен, или продюсеры зрелищ, которые знают, что ожидание зрителей должно быть вознаграждено? Этим и отличается искусство от реальности. Ружье на стене должно выстрелить, и вылетевшей пуле желательно в кого-нибудь попасть. А иначе зачем ружью висеть на стене?
У этой монеты есть еще одна сторона. Зрители так привыкли к жизнеподобному шоу, что уже сами, без помощников, ищут повсюду шоуподобную жизнь.
Внезапно из притихшего было радио полетели звуки саксофона, заставившие меня вздрогнуть: Чарли Паркер – птаха, сгоревшая на лету.
«Точно, – подумал я, прислушиваясь к музыке, – дым над водой». И нажал на газ.
ПЕРВЫЙ ГОЛ
Я рос в городе, где основным народным слоганом была такая фраза: курица – не птица, «Черноморец» – не команда, одесситка – не жена. Комбинация этих самоуничижений могла меняться, но суть её оставалась неизменной, она символизировала несгибаемый, патриотизм южан, выраженный всего в двух речевых эмблемах: Одесса-мама и, вошедшее в легенду, портофранко. Но вернусь к фразе о «Черноморце». Не знаю, кто её изобрел, но так случилось, что моя жизнь выявила всю иронию данных умозаключений. Достаточно сказать, что я давным-давно женат на одесситке, и ещё ни разу об этом не пожалел.
С курицей тоже не всё гладко. Великий Рим спасли гуси, но наш город-герой на пороге девяностых тоже спасли пернатые. Правда, это были не гуси, не куры, и даже не синие птицы, это были синие цыплята, ими латалась дыра в продовольственной программе области. Ходили глухие, капитулянтские, по сути, слухи, что цыплята эти выпорхнули не из пьесы Метерлинка, а из стратегических запасов СССР. Я сам пробовал тогда их на вкус, и готов поклясться: это – птица!
С футболом дело обстояло еще сложнее. Меня никогда не волновала судьба «Черноморца», и футбол вообще меня интересовал ничтожно мало.
В детстве отец пару раз водил меня на стадион причащаться, но святых даров футбола я так и не вкусил.
Руку на отсечение не дам, но предположу, что ни разу в жизни, в эпоху детства или юности я не участвовал в этой благородной игре, и даже не был её болельщиком. Наблюдал матчи вчуже, по телевизору и на природе, понимал, что находили в игровых хитросплетениях беснующиеся толпы на трибунах, но меня это никогда не трогало. Я находил интерес и вкус в других хитросплетениях, другие вымыслы меня влекли.
Только однажды я подпал под обаяние футбола, случилось это глубокой ночью, в 1978 году на привокзальной площади не-то в Кишиневе, не-то в Тирасполе. Наш поезд, везший призывников в северном направлении, сделал небольшой крюк, как я потом узнал, чтобы забрать и забрить молдован. Вероятно, что-то не заладилось в военкомовских верхах, и поезд наш простоял на пустынной станции часа три.
Сидеть в душных вагонах было невмоготу, и наэлектризованный народ высыпал на площадь. Не знаю как, но очень скоро завязалась футбольная баталия. Кожаного мяча не было, и мы взяли на замену первое, что подвернулось под руку – банки с тушенкой. Дело в том, что в пункте отправления каждый призывник получил в руки из стратегических закромов сухой паек: пачку сухарей, две банки тушенки и банку сгущенного молока. При этом практически каждый, уезжая от папы и мамы, получил от них некое количество разнообразной еды и питья. Короче, той ночью банки с тушенкой очень даже пришлись кстати.
Не помню, насколько технично катали ‘мяч’ участники, но кое-что роднило эту игру с матчем в высшей лиге. Никто не разыскивал ‘мяч’ за пределами поля. В игру вбрасывался новый ‘инвентарь’.
Я смотрел на игру, орал вместе со всеми. В голове моей проносились разные мысли, смутные и неотличимые одна от другой. Вероятно, одна из них могла звучать так: заканчивается детство, начинается другая, взрослая жизнь, и сейчас эта жизнь забьет в ворота юности свой первый гол.
КРЕЩЕНИЕ
Александр Сергеевич Пушкин в 1836 году написал следующее:
…И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Он как будто уже о чем-то догадывался, о том, например, что поэты, кроме собратьев по перу, в будущем никого интересовать не будут.
Это случилось гораздо позже, как бы в подтверждение его слов, в 1978 году.
Меня увозили к первому месту срочной службы, увозили из южного города. Мои разлуки с родителями, приятелями, друзьями до того момента особо не затягивались. А тут речь шла о двухлетнем куске жизни. Ехали мы долго, более двух суток. На второе утро поездки по нашему вагону, куда, словно сельдей в бочку, военком запихнул призывников, прошел какой-то лейтенант, почему-то напомнивший мне об Иоанне Крестителе. Не знаю, почему, может быть потому, что в вагоне было не продохнуть, томила жажда, хотелось в душ.
– Художники есть? – вопрошал он, заглядывая в каждый отсек. Он как бы пробирался сквозь дремучий лес, отовсюду торчали, свисали, вываливались разнокалиберные ноги в цивильных носках. Следовало быть настороже.
– Художники есть? – просунулся он к нам в закут, косясь и пригибаясь, словно и впрямь предчувствуя грядущее усекновение.
– А поэты вам не нужны? – неожиданно для самого себя обратился я к нему.
– Не нужны, поэты не нужны! – отрезал лейтенант, навсегда, словно самый настоящий человек из легенды, исчезая в проходе.
Хотя нет, следующей же ночью он явился ко мне во сне. На этот раз он тоже был при погонах, но вихрастую голову свою прижимал к груди. Нетрудно догадаться, что взгляд её был устремлен на меня. Угрюмое лицо молча смотрело на меня, словно в чем-то упрекая. Наконец оно разлепило губы.
– Поэты есть? – спросило оно.
– Есть, есть! – радостно залопотал я, но голоса своего не услышал. Замполит тоже меня не услышал, потому что, дернув кадыком, сказал:
– Кому нужны поэты?
Почему я вспомнил об этом? Столько воды утекло.
Возможно, дело в том, что именно эту встречу с загадочным лейтенантом стоило бы считать моим поэтическим крещением. И правда, кого, в гроб сходя, благословил сановный Державин, кого – обезглавленный замполит в душном вагоне.