ИГРЫ НА ФОНЕ 1939-го

Сборник Борхеса «Вымышленные истории», включавший рассказ «Тайное чудо», вышел в свет в 1944-м году; «Сообщение Броуди», включавшее «Гуаякиль» ‒ в 1970-м. Разделённые четвертьвековым интервалом, два рассказа и «внешне» друг на друга не похожи. «Тайное чудо» ‒ рассказ яркий, начиная с названия и эпиграфа, и «значительный» по содержанию (см. о нём нашу статью «Чудо-время» в журнале «22», №160). Написан «объективно», как бы всеведущим и невидимым автором. «Гуаякиль» же написан от первого лица, и получился рассказ как бы простоватый, это признаёт и «я»-рассказчик (очень похожий на «биографического Борхеса»), приступая к описанию событий «прошлой пятницы» – «о несколько грустном, а в общем, пустячном, эпизоде».
«Пустячном», но неприятном для рассказчика – настолько неприятном, что он даже, завершив изложение событий и разговоров, собрался сжечь записи: «Я перечитываю свои хаотичные записи, которые скорее всего брошу в огонь».
Погодите, профессор, не бросайте! Может статься, вы недооцениваете свой труд.

Прежде всего, отметим, что сопоставляя два рассказа, нельзя отделаться от ощущения какой-то их общности.
В чём она, эта общность?
Во-первых, при всём несходстве двух сюжетов, в их основе лежит один и тот же исторический факт: германское вторжение в Чехословакию (в Прагу) в марте 1939 года и последовавшие гонения на евреев. В обоих рассказах жертва гонений, человек образованный и «творческий», является главным героем (или одним из двух главных). А Прага обоих рассказов – с налётом мистики: Прага Кафки в «Тайном чуде» и «Голема» Густава Майринка ‒ в «Гуаякиле».
(Строго говоря, вторжение в Прагу упоминается и в «Deutsches Reqiem» из сборника «Алеф» (1949), но упоминается сухо, коротко – и это упоминание не имеет никаких последствий).
Во-вторых, в обоих рассказах разыгрывается/упоминается шахматная партия, исходу которой (предстоящему или уже состоявшемуся) придаётся повышенное и как бы мистическое значение.
Итак, «Гуаякиль». Прежде всего, что это за слово?
Гуаякиль – город в Эквадоре. В июле 1822 года там состоялась встреча лидеров двух освободительных (антииспанских) движений: Сан-Мартина и Боливара. Содержание их переговоров осталось неизвестным, однако известно, что произошло потом: «генерал Сан-Мартин полностью отказался от всех своих самых высоких устремлений и передал судьбы Америки в руки Боливара».
Несмотря на то, что рассказ называется «Гуаякиль», действие в нём происходит – в Буэнос-Айресе. Время действия – по-видимому, осень 1939-го, всё того же рокового года.
Однако в рассказе присутствует, как бы «за текстом», и некое литературное расширение – роман Джозефа Конрада «Ностромо» (1904), из которого в «Гуаякиль» переходят некоторые имена и обстоятельства. (Отметим кстати, что «Ностромо» – первый из романов Конрада, в которых «морская» тема оказалась вытесненной темой «социально-политической»). Так, доктор Авельянос и его «История полувековой смуты» – пришли в «Гуаякиль» именно из «Ностромо».
А вот Рикардо, внук доктора Авельяноса – это уже чисто «гуаякилевское» изобретение Борхеса. Рикардо опубликовал дедовскую «Историю полувековой смуты». Кроме того, он обнаружил в архивах деда письма Боливара, интересующие теперь как рассказчика в «Гуаякиле» (alter ego Борхеса), так и доктора Циммермана из Южного университета.

Где, собственно, находятся эти письма Боливара, в какой стране? «Было договорено, что уполномоченное лицо приедет в Сулако, столицу Западного Государства, и снимет копии с писем для их публикации в Аргентине».
И «Сулако», и «Западное государство» (и ряд других названий) – заимствованы Борхесом из «Ностромо».

«Возвратившись домой, я узнал, что доктор Циммерман звонил недавно по телефону и сообщил о своем намерении быть у меня ровно в шесть часов вечера. Дом мой, как известно, находится на улице Чили».
Какое-то странное замечание: «как известно». Кому известно, а кому и нет.
Ладно, не будем мелочными: теперь, после этого замечания, можно считать, что про дом на улице Чили известно всем.
Итак, в шесть часов вечера приходит Циммерман, начинается беседа … и в какой-то момент «Тринидад подала нам кофе».
Кто такая Тринидад – жена? служанка?
Но дело даже не в этом. Дело – в сочетании «географических» имён: Чили и Тринидад! Вот для чего рассказчик сообщил про улицу Чили – чтобы вовлечь нас, читателей, в словесную игру!
Которую можно продолжить. А именно: Циммерман, прощаясь, «объявил:
‒ А кофе был великолепен!»
А мы от себя зададим вопрос: а какого сорта был великолепный кофе?
Насчёт сорта никаких указаний в тексте нет, и ничто не мешает нам предположить, что кофе был … ну, скажем, бразильский. Или – кубинский (и тот и другой были тогда, как и сейчас, популярны ‒ если не во всём мире, то уж точно в Латинской Америке, в Аргентине). А у кубинского кофе есть шесть разновидностей, и одна из них называется … Тринидад.
Рассказ, вроде бы посвящённый сложной философской проблеме – проявлениям, в различных исторических условиях, а также в сказаниях и мифах, шопенгауровской воли – не гнушается, однако, и «совершенно детских» игр и загадок.
Но главная скрытая игра в рассказе ‒ уподобление «происходящей на наших глазах» встречи рассказчика с Эдуардом Циммерманом (на тему – кто поедет в Сулако за письмами Симона Боливара) – некоей другой, давней встрече в Гуаякиле между тем же Боливаром и Сан-Мартином. В ходе той давней встречи (если судить по последующим событиям) Сан-Мартин отказался от своих притязаний и «уступил Боливару». Как в ходе «теперешней» встречи рассказчик уступает Циммерману право поездки в Сулако.
Вот, например, рассказчик сообщает: «Когда мы здоровались, я с удовлетворением отметил, что превосхожу его ростом, и тотчас устыдился этой мысли…» Этот вроде бы совершенно незначительный эпизод обретает, однако, новый смысл, если вспомнить, что Симон Боливар был невысокого роста.
Здесь сопоставление-уподобление двух встреч, нынешней и давней, идёт от рассказчика. Но оно может идти и от посетителя, маскируясь под словесную оговорку:
«‒ В том, что касается Боливара (извините меня, Сан-Мартина), ваша позиция, дорогой доктор, всем хорошо известна. Votre siege est fait (Вы свой выбор сделали – И.К.)». Иными словами, Циммерман, «забегая вперёд», как бы подсказывает рассказчику, что тому следует отождествить себя не с Боливаром, а с Сан-Мартином – то есть с тем, кто «уступил другому».
Это уже вторая псевдооговорка. Первая – более сложная, более литературная:
«У меня в кабинете есть овальный портрет одного из моих предков, участвовавших в войнах за независимость, и несколько стеклянных витрин со шпагами и знаменами … Он поглядывал на них … и дополнял мои объяснения … Например, так:
– Верно. Бой под Хунином. Шестого августа, 1824-й. Кавалерийская атака Хуареса.
– Суареса, – поправил я.
Подозреваю, что эта оговорка была преднамеренной».
Да, она была преднамеренной и – «литературной». Имя Хуарес впервые встречается у Борхеса в рассказе «Мужчина из Розового кафе» (сборник «Всемирная история низости», 1935). «Росендо Хуарес по прозвищу Грешник был верховодом в нашем селении Санта-Рита. Он заправски владел ножом…» Но вот в Санта-Риту прибывает с Севера Франсиско Реаль, кличка – Резатель, наслышанный о славе Хуареса. Он предлагает Хуаресу померяться силами в поединке на ножах. Но тот уклоняется от поединка, уступая первенство Реалю.
Произнеся в «оговорке» имя Хуарес, Циммерман даёт понять рассказчику, что ему следует поступить так же, как поступил Хуарес: уступить.
(Ещё раз имя Хуарес встречается в рассказе «История Росендо Хуареса» – из того же сборника «Сообщение Броуди», что и «Гуаякиль». Речь идёт о том же человеке, который теперь объясняет, почему он тогда отказался от поединка).
Упомянем ещё одну словесную игру, игру названиями: Карфаген (Cartago) и Картахена (Cartagena). Названия сходны и фонетически, и в написании. Семит Циммерман, проживавший – до своего изгнания – в Праге, занимался историей семитской республики Карфаген (república semítica de Cartago). А теперь, оказавшись в Аргентине, он отождествляет себя с Боливаром и интересуется письмом последнего, написанным в Картахене.

А ещё надо признать, что рассказ (вернее, рассказчик) не гнушается и ошибками – и тоже какими-то детско-нелепыми:
«‒ Вы, ‒ сказал я, ‒ говорили о воле. В книге «Мабиногион» два короля играли в шахматы на вершине холма, а внизу сражались их воины. Один из королей выиграл партию, и тут же прискакал всадник с известием, что войско второго разбито. Битва людей была отражением битвы на шахматном поле. ‒ Да, магическое действо, ‒ сказал Циммерман».
Нетрудно проверить утверждения рассказчика (и поддакивание Циммермана) – Интернет даёт для этого все возможности.
«Мабиногион» – это «сборник волшебных легенд Уэльса» (валлийских), составлен в ХI – ХII веках. Игра в шахматы упоминается только в одной из них, озаглавленной «Видение Ронабви», но упоминается – многократно. Есть упоминания, не связанные с битвой людей, а есть – связанные. Рассмотрим последние.
«И Артур (император – И.К.) уселся в кресло, и к нему подошел Оуэн, сын Уриена. «Оуэн, сказал Артур, – давай сыграем в шахматы». – «Хорошо, господин», – ответил Оуэн, и рыжий слуга принес им шахматы, золотые фигуры на серебряной доске. И они начали игру».
Но только они играют не одну партию, а три! И начинают четвёртую.
И в ходе игры к ним один за другим прибывают гонцы с сообщениями о ходе битвы. Сначала сообщения неблагоприятны для Оуэна. И тогда (в самом начале третьей партии) он велит очередному (третьему по счёту) гонцу: «Ступай туда и водрузи мой стяг, и пусть будет что будет».
После этого удача покидает воинов Артура и переходит к «вòронам» Оуэна. Четвёртый гонец, пятый, шестой… «Тогда Артур так сдавил золотые фигурки, стоящие на доске, что они превратились в труху. И Оуэн велел Гору, сыну Регеда, спустить стяг. После этого все стихло, и воцарилось спокойствие».
Итак, рассказчик сообщает Циммерману не совсем то (или даже совсем не то), что написано в «Мабиногионе»:
– игра в шахматы происходит не на холме;
– из двух играющих только один – король;
– сыграна не одна партия, а три, и начата четвёртая;
– результаты партий – и вообще положение на доске – никак не связаны с ходом битвы воинов Артура с «вòронами» Оуэна.

Видимо, в процессе написания «Гуаякиля» Борхес не проверил своего давнего впечатления от «Мабиногиона» – не перечитал его (к этому времени он ослеп практически полностью), почему и позволил рассказчику (своему alter ego) допустить нелепые ошибки. Циммерман же, похоже, вообще «Мабиногиона» не читал.

Ну, вроде бы, со всеми играми мы разобрались, и со всеми именами – кроме одного, но двойного: Эдуард Циммерман. Ну, тут нам снова поможет Интернет – и текстами, и картинками. Вот, например, картинка – титульный лист одной старой книги:

ПУТЕШЕСТВIЕ
П О А М Е Р И К Ѣ
ВЪ 1869 – 1870 г.
ЭДУАРДА ЦИММЕРМАННА
ИЗДАНIЕ ТРЕТЬЕ, ИСПРАВЛЕННОЕ,
К.Т.СОЛДАТЕНКОВА.
МОСКВА
ТИПОГРАФIЯ ГРАЧЁВА Н.К., У ПРЕЧИСТЕНСКИХЪ
В., Д. ШИЛОВОЙ
1872
(Впрочем, тут в фамилии двойное «н»).

А вот и текст:
«Книга оказалась чрезвычайно популярна и за три года (1870-1872) выдержала три издания, что было редко в то время. Все эти издания были выпущены на средства известного предпринимателя-старообрядца Козьмы Терентьевича Солдатенкова, создавшего крупный текстильный бизнес и активно занимавшегося книгоиздательством. Именно старообрядцы после Великих реформ стали ведущей силой в русской экономике и проявляли активный интерес к Америке».
И ещё:
«Эдуард Романович Циммерман (1822-?) – писатель, путешественник. Окончил математический факультет Московского университета. В 1857 г. совершил вместе с кн. М.И.Хилковым первое путешествие по Соединенным Штатам Северной Америки и по Венесуэле (Венесуэла примерно соответствует месту действия в «Ностромо» Дж.Конрада – И.К.), а в 1869 и 1870 г.г. – второй раз проехал по Соединенным Штатам. 8 лет спустя Ц. совершил кругосветное путешествие, в ходе которого посетил Австралию, Зеландию, Гавайские острова и Северную Америку. Впервые описание путешествия Э.Циммермана было опубликовано в «Русском Вестнике» (1858 и 1859). Им также были изданы «Путевые очерки о поездках его по Средней Азии, Египту, Тунису и Алжиру» («Русская Мысль», 1897 и др.) и по Сибирской железной дороге (1901) в «Вестнике Европы» (1903)».
Мы не знаем, были ли очерки (отчёты) Циммерманна о его путешествиях переведены на английский или испанский языки. Но даже если нет, они могли быть упомянуты в обзорах литературы о путешествиях; а Борхес, великий читатель и книжник, мог эти упоминания прочесть – и запомнить имя автора (быть может, сочтя его еврейским).

Итак, скажем, подводя итоги: Простоватость «Гуаякиля» – кажущаяся, и он вполне может конкурировать с «Тайным чудом».