Новый сборник рассказов русско-израильских писателей в переводе на польский язык ИЗ РОССИИ В ИЗРАИЛЬ вышел осенью 2018 года в издательстве Силезского университета в Катовице, в серии Библиотека «Русского обозрения». В него вошли произведения Виктории Райхер, Дины Рубиной, Дениса Соболева и Якова Шехтера. Редактором сборника выступил известный ученый, историк русской литературы и переводчик профессор Пётр Фаст. Подбор текстов осуществлен сотрудниками Кафедры истории русской литературы Силезского университета докторами наук Мирославой Михальской-Суханек и Агнешкой Ленарт, и ими же написаны литературные биографии писателей.
Мирослава Михальска-Суханек и Агнешка Ленарт являются основателями и редакторами научного журнала «Iudaica Russica», посвященного исследованиям еврейской тематики в русской литературе и культуре и, в частности, проблемам русско-израильской литературы. Под их руководством в Силезском университете проходит ежегодный научный семинар по вопросам еврейской литературы, культуры и истории.
Мы публикуем русский оригинал предисловия Романа Кацмана к сборнику рассказов.
ЖИВАЯ ЖИЗНЬ ПРЕДПОЧИТАЕТ МНОГОТОЧИЕ…
Предисловие к сборнику рассказов русско-израильских писателей в переводе на польский язык:
“Żywe życie woli wielokropek” (przełożyła Alicja Mrózek). Z Rosji do Izraela: Opowidania.
Wybór i opracowanie – Mirosława Michalska-Suchanek and Agnieszka Lenart. Katowice: Wydawnictwo Uniwersytetu Śląskiego, 2018, 5-11.
В 1920 году из далекого алтайского Бийска в Палестину приехал Авраам Высоцкий – не путешественник, не пропагандист, не автор путевых заметок или дневников впечатлений от посещения Святой Земли, а писатель, принявший двойное и во всех отношениях трудное решение: жить на этой земле и, в отличие от большинства еврейских иммигрантов в Палестину его поколения, писать литературу по-русски. В течение почти столетия такое же решение приняли многие писатели, однако с приездом в Израиль большой алии 1990-х здесь сложилась удивительно сложная и неопределенная ситуация, которая утвердилась и усугубилась в 2000-х и особенно в 2010-х годах. Сборник переводов на польский язык нескольких коротких текстов новейшей русско-израильской литературы – это приглашение не только оценить ее художественные достоинства, но и поразмышлять о той ситуации, сегодня уже не только израильской, но и глобальной, в которой ей приходится бороться за свое слово, за абсолютную значимость слов вообще.
Но какую роль играют слова в мире, лишенном абсолютов? Когда растворяются идентичности и стираются границы, само существование естественных языков кажется уже чем-то архаичным, как и само понятие естественного. Слова родного языка звучат, как затихающий сигнал к отступлению в осажденной крепости. Но вот беда: исчезновение или даже просто подавление и маргинализация одного языка под властью другого оказываются досадной оговоркой всё той же абсолютистской идеологии, чьи крепостные стены противостоят натиску постсовременности. И потому фактическая неприкасаемость родного языка, граничащая с трансцендентной святостью фетиша, становится тщательно охраняемой постыдной семейной тайной транснационального и транскультурного мира.
Трудно различимый в гомогенизированных пространствах метрополий, этот призрак подземелья обретает вполне осязаемые формы в Израиле, где становится главным действующим лицом литературной мистерии, разыгрываемой по сценарию раздваивания языка на родной и национальный. Израильская литература на русском языке живет в зазоре между ними, пользуясь как преимуществами, так и очевидными неудобствами этого положения. Она не минорна, поскольку не пытается говорить с российским языковым большинством от имени национального (еврейского) меньшинства; и она не маргинальна, поскольку не встраивается в израильскую литературную иерархию. На нынешнем этапе ее развития, в мире открытых границ, она свободна от декадентской жертвенности эмигрантской литературы. Более того, благодаря интернету и открытому информационному пространству, она лишена даже сомнительной привилегии дышать особым еврейско-русским воздухом или не менее особым, но, возможно, чуть более свежим, морским воздухом на краю империи.
В чем же ее особость? Каков смысл эпитета «израильская», который я столь опрометчиво предпослал ей выше? Неужели только физико-географический? Многие замечательные писатели, поэты и ученые пытались дать ответ на этот вопрос, но тщетно: парадокс заключается в том, что именно будучи определена как особая, она теряет всю свою особость. Однако, не пора ли нам перейти от ньютоновской механики к квантовой и признать, наконец, что эта литература уникальна в том, что она одновременно и русская, и израильская, причем оба эти определения обозначают культурную реальность, мир наполненных смыслом фактов и объектов, в котором она обитает. Она не подчинена их необходимости, а, напротив, свободно и непредсказуемо составляет из них причудливые узоры, которые появляются, изменяются или вовсе исчезают; но, в любом случае, тот хаос, из которого они рождаются, для этой литературы абсолютно реален. Ее реалистичность особого рода: в силу своей хаотичности и диссипативности, она живет в мире постоянно обновляющихся возможностей, поэтому это – реализм контингентного и случайного, возможного и не вполне обоснованного, но, именно вследствие этого, абсолютно объективного бытия. Было бы справедливо выстроить типологию русско-израильской литературы вокруг этого принципа специфического реализма. Намеренно ли, нет ли, своим выбором текстов редакторы сборника пунктирно наметили возможный план такой типологии, хотя и ограничили себя жанровыми рамками короткой прозы. Ниже я постараюсь придать этому плану более эксплицитную форму, обсуждая авторов сборника в порядке усиления метафизической составляющей этого особого культурно-онтологического реализма, по шкале от его экзистенциального предела вплоть до предела мистического.
Сотни прозаиков и поэтов, пишущих в Израиле по-русски, едва ли могут быть поделены по жанрам. Многие романисты пишут и короткую прозу, как, например, Дина Рубина и Яков Шехтер, или стихи, как Денис Соболев и Виктория Райхер. Принято считать, что подлинной визитной карточкой любой национальной литературы является роман, и потому тот факт, что редакторы сборника остановили свой выбор на короткой прозе – рассказах или главах из фрагментарных романов – имеет по крайней мере два значения: во-первых, этим нейтрализуется уходящий в прошлое социологизм, связанный с необходимостью поисков позитивистских определений национальных и эмигрантских литератур, и, во-вторых, подчеркивается фрагментарный, если не сказать диссипативный, характер русско-израильской литературы, отражающий характер сообщества, в котором она создается. И всё же, в повествовательной манере четырех упомянутых выше авторов весьма ощутимо длинное дыхание эпического сказителя и мага, заклинателя духов места и времени, вещей и памяти. Поэтому, в определенном смысле, наиболее выразительным примером вечно умирающей, но всегда по-юношески бодрой русско-израильской литературы может служить проза Виктории Райхер – по-библейски скупая, зигзагообразная, изломанная на фрагменты жизненных коллизий жизней и смертей, разума и безумия, словно продиктованная прерывистым дыханием нетерпеливого лекаря, спешащего от одного безнадежного пациента к другому. Так, словно отсекая всё лишнее, в рассказе «Гурион» автор оставляет почти один только диалог на фоне будничных реалий израильского поселка. И также буднично явление маленького ханукального чуда – приход зимы, посылающей своих провозвестников, и долгожданный первый дождь, ожидаемый ничуть не меньше, чем Мессия.
Истории Виктории Райхер – это сеть, зачастую вырастающая и живущая в интернете, как, например, хорошо известный читателям сборник ее рассказов «Йошкин дом», или как рассказы и ставшее широко известным эссе «Не бойся, я с тобой: страна, война и детские страхи», написанные летом 2014 года под ракетными обстрелами во время антитеррористической операции «Нерушимая скала». Это – психологическая литература пограничных, неопределенных, тревожно открытых состояний, суть которых можно определить одной фразой из рассказа «Молочная река, кисельные берега» («Йошкин дом»): «Можно сказать: вылечили, а можно – и наоборот». Когда реальность оказывается хаотической сетью таких состояний, читателю ничего не остается, кроме рискованного сёрфинга в ней. Не составляет исключения и повесть «Миньян», вошедшая в сборник – несколько нервных зарисовок из жизни дома престарелых, едва соединенных сюжетной канвой. Название, как характерно для Райхер, предельно иронично: ведь миньян – это не просто число молящихся, необходимое для некоторых ритуалов, но и воплощение цельности общины как основы человеческого существования; и потому описанный в повести развал маленькой, отнюдь не ортодоксальной, спонтанной общины нескольких постояльцев дома престарелых символизирует дезинтеграцию социально-психологической сети держащихся друг за друга человеческих монад. Финал повести выражает самую суть этой диссипативной, такой ненадежной и эфемерной сети: живя, она «дает смысл жизни», а, умирая, «дает смысл смерти».
Ощущение трепетной тревожности, бытийной хрупкости сближает прозу Райхер с прозой Дины Рубиной, в особенности, с ее рассказами, хотя оно играет важную роль и в таких ее романах, как «Почерк Леонардо», «Синдром Петрушки» и «На Верхней Масловке». Заглавие для этого предисловия взято мной из рассказа Рубиной «Бабка», и подчеркивает оно тот аспект экзистенциального хаоса, который выражен у нее, пожалуй, в большей степени, чем у Райхер: его непредсказуемую изменчивость. Этот рассказ, как и «Самоубийца», вошли в свое время в сборник «Окна» – выразительную компиляцию, своего рода взаимный параллельный перевод текстов Рубиной и полотен ее супруга, художника Бориса Карафёлова. Поклонникам творчества писательницы хорошо известно значение в нем оконного мотива: это, прежде всего, окно в прошлое или будущее, метафора воспоминания как воскрешающего и оживляющего, но, в то же время, отстраненного и созерцательного погружения в зазеркалье того, чего уже или еще нет. Наряду с этим, герои Рубиной, ее образы, да и само ее повествование пребывают подле метафизического окна, в которое уже не только глядят с ужасом или ностальгией, а через которое выходят, вылетают, выпадают. Это – полет самопознания и самореализации, всегда граничащий с самоубийством, ибо личность в ее шаманском полете всегда рискует вовсе раствориться в «ином».
Так героиня «Бабки», зачарованно вглядывающаяся в образ своей бабушки Рахиль, балансирует, как и герой «Самоубийцы», на подоконнике того окна, которое превращается в зеркало, когда снаружи сгущается тьма. Пытаясь осознать свои корни, понять саму себя, героиня едва не сливается с бабкой – воплощением артистического подражания, удваивания и пародии как символа воспоминания и мышления, как мифотворчества, в котором личность становится собой, проживая чужую жизнь. Это та сверхсерьезная и сверхкомическая метафизическая пародия, которая запрещает смех, и потому рассказ заканчивается словами: «Горе твоему смеху…» Однако, здесь раскрывается оборотная сторона другого важнейшего образа Рубиной, воплощенного, по ее же словам, в ее любимом анекдоте, который воспроизведен в одном из ее программных рассказов: «Больно только, когда смеюсь». Этими словами отвечает на издевательский вопрос погромщиков герой рассказа – распятый, но еще живой еврей. Так Рубина схватывает, словно заключая в двойные объятия, еврейское существование как извечное раскачивание на подоконнике за миг до прыжка: боль вызывает смех, а смех вызывает боль.
В текстах прозаика и поэта, литературоведа и культуролога Дениса Соболева метафизический вектор усиливается еще больше, множатся символические и мистические элементы повествования, но сохраняется то, что можно считать главной особенностью русско-израильского художественного и культурного реализма: заинтересованное, но и вполне критическое познание знаков новой культурной среды как объектов реальности, как оживших и вполне материальных воплощений книжных образов, знаний и идей. В русле этого реализма эпохи интернета и умных машин, в котором всё воображаемое возможно, и всё возможное реально, написаны и роман «Иерусалим», и хайфские сказки, составившие роман «Легенды горы Кармель», две из которых включены в данный сборник. Сказки Соболева – это, говоря словами героев рассказа «Про поезд Хайфа – Дамаск», сны о несбывшемся будущем, гадание на кофейной гуще альтернативной истории. И всё же, ее цель не фантастична, не отвлеченна и, в определенном смысле, не эстетична: она состоит в осмыслении того, что герои обоих романов называют кровавым хаосом истории – будь то мировая история или история европейских евреев, которой Соболев посвятил свою книгу «Евреи и Европа».
Поезд Хайфа-Дамаск, которого нет, на котором больше никогда не уедет и под который не бросится романтически недоступная или социально раздавленная женщина – это упрек, брошенный в лицо не только, говоря словами автора, всегда похищенной Европе времен Первой мировой войны, времени повествования в этом рассказе, но и сегодняшнему миру открытых границ, переселения народов, «массового исступления» и внутренней пустоты. В таком мире живет девочка Лена, героиня рассказа «Про девочку и корабль» – «русская» израильтянка, похищенная, как и Европа, влюбленным в нее Востоком. «Как журавлиный клин в чужие рубежи», плывут над Хайфским заливом книжные полки другого героя, случайно оказавшегося у нее на пути – безымянного математика и сказочника, обладателя дома-корабля, на котором можно, словно на легендарном Наутилусе, погрузиться в мир правды и тишины. То, что не удалось поезду, может получиться у корабля: Елена может быть спасена и возвращена на метафизическую родину, в мир историй и истории, книг и полноты бытия. Ведь слова старинных легенд более реальны, чем асфальт хайфских улиц, и это чудо побега от хаоса и морока иллюзорного существования – в «море черное», которое, «витийствуя, шумит и с тяжким грохотом подходит к изголовью» – всегда доступно и находится на расстоянии случайной встречи или сновидения.
Герои Якова Шехтера, четвертого участника этого сборника, чувствуют себя в мире прекрасных и жестоких чудес, как у себя дома. Рассказ «Бесы и демоны» является, как свидетельствуют последние публикации автора в журнале «Артикль», частью большего замысла – магико-реалистического романа из жизни польского еврейского местечка, как прежде его книга «Каббала и бесы» стала своего рода путеводителем по еврейской каббалистической демонологии, воплощенной в израильских реалиях. В отличие от воображаемых миров таких фантазийных романов Шехтера, как «Астроном» и «Второе пришествие кумранского учителя», мир его демонологических рассказов пластичен, фольклорен и мясист, как картины израильского художника Александра Канчика, которыми сопровождается публикация «Бесов и демонов» в «Артикле». В то же время, и демонологические, и мистические, и почти реалистические произведения Шехтера, такие как роман «Вокруг себя был никто», объединяет важнейшая для еврейской литературы проблематика личностного наставничества, таинство передачи знания, то есть традиция-traditio. Поэтому центральным сюжетообразующим принципом у Шехтера служит тема взросления и инициации, соблазна и испытания, создающая впечатление дидактизма, впрочем, возможно, ошибочное.
Морализаторский сказочный драматизм в рассказе, включенном в сборник, на первый взгляд, прост и привычен: в битве за сердце ничем не выдающегося, но в тайне мечтающего о величии «маленького человека» сошлись добро и зло, мудрость и глупость, чистота и порочность. История похищения драгоценностей польских аристократов переплетается с загадкой волны безобразного вандализма, прокатившейся по еврейскому местечку. Не нужно быть каббалистом или историком, чтобы догадываться, что в то же самое время, как и во все времена, мир охвачен волнами насилия и ненависти. Должно ли нас утешить или встревожить еще больше, что судьба мира зависит, быть может, от того, хватит ли простому пареньку из местечка, незаметному еврейскому хоббиту добродетельности и смирения, чтобы устоять перед соблазном, а скромному местечковому раввину – мудрости, чтобы поддержать его в минуту неизвестности у окна последнего испытания и последнего шанса победить силы зла? В этом огромном доме престарелого человечества, суждено ли нам, как пишет Райхер, вылечиться или – наоборот? У рассказа Шехтера, в отличие от бесчисленных сказок и хасидских историй, опубликованных им в многотомнике «Голос в тишине», нет ответа, и «счастливый» финал остается открытым. Быть может, это к лучшему, ведь живая жизнь предпочитает многоточие…