ВЫ ТОЖЕ ПЛАЧЕТЕ, КОГДА ПИШЕТЕ?
Зеев Вагнер беседует с Ариэлой Мариной Меламед
ЗВ. Марина, насколько я помню, вы из Харькова? Когда вы приехали в Израиль?
ММ. Да. Приехала в 1990-м году.
ЗВ. А что было в Харькове?
ММ. Была жизнь, была музыка, которая началась чуть ли не в яслях. Я окончила музыкальную школу. Приняли в училище на 2-й курс, причем я не была вундеркиндом. Оно как-то само получалось, потому что я сочиняла музыку. Что-то исполняла в филармонии. Я играла на виолончели, у меня была потрясающая учитель Елена Семеновна Шапиро, которая училась в своё время у Ростроповича. Стихи я тогда не писала. Я пела под гитару и преподавала гитару, окончив музучилище по классу виолончели.
Если переходить к подробностям, то они следующие: после моей дивной учительницы в музыкальной школе, когда мне всё удавалось, я попала к учительнице, которая для меня всё повернула в обратную сторону, но теперь я могу ей быть только благодарна …
ЗВ. Вы, столкнувшись с нею, тогда узнали, что такое антисемитизм?
ММ. Нет, я сталкивалась с мелкими проявлениями и раньше. Когда, например, меня отвели к куратору из консерватории, они говорили обо мне: «Это та самая ученица Шапиро, о которой так много говорят?» – «Да, она». А меня как будто нет. Такая лягушка сидит в углу, при ней всё обсуждается. Они меня пообсуждали-пообсуждали, я вдохнула-выдохнула: «Моей ноги не будет в этом заведении, и учиться я буду в другом месте у других людей». И в консерваторию уже не пошла… а потом открылось то самое другое место — Иерусалим.
ЗВ. Это 70-е?
ММ. Это 70-80-е. Я окончила музучилище в 1983-м. У меня было такое отторжение, что хотела уйти из этого училища, но не ушла. Не, ну не потому — всё вместе было… К тому же я в те времена уже учила иврит. Играла на гитаре, пела бардовские песни.
ЗВ. Учили иврит, потому что было настроение на отъезд?
ММ. Для себя учила, лет с 16. У меня был знакомый — замечательный человек, который живет теперь в Израиле. Теперь он раввин, а тогда был просто знакомым мальчиком, ему было 19 лет. Он уже тогда знал Тору. Многие тексты знал наизусть. Он научил меня читать и писать на иврите, когда мне было 16 лет. А дальше я сама пошла. Были люди, которые преподавали иврит в Харькове.
ЗВ. А идиш?
ММ. У меня дедушка был из Польши, говорил на идише. Он уехал в Польшу, а потом – в Израиль, из Израиля приходили письма. Он нас пытался всех вытащить, но бабушка была очень больна …
ЗВ. Вы дедушку не знали?
ММ. Я знала. Но как? – жил в Харькове. В его доме пелись песни на идише. Я до сих пор помню, что при звуках идиша я начинала плакать, никто не знает: было ли это связано с дедушкой. Я была маленькой, когда он уехал. А потом мы к нему ездили. Когда мне было 5 лет, мы с мамой были в Польше. Я помню, что мы ходили по всяким еврейским местам и видели здание, на котором было написано «Театр жидовский». Я остолбенела. Всё увиденное тогда отложилось в памяти. Потом я дедушку здесь знала, когда приехала, то мы встречались, дружились.
ЗВ. Это был мамин дедушка?
ММ. Это был ее отчим. Бабушка была из местечка в Белоруссии, потом переехала в Харьков. Там вышла замуж за замечательного монтера Эпштейна. Влюбилась. Родила девочку, мою маму. И вскоре его посадили. Потом все разъяснилось (папин папа был бухгалтер — эксперт по уголовным делам). Мой папа там бывал и нашел анонимки, которые писались на эту семью. Первым делом посадили моего дедушку Рувима Григорьевича. Выяснилось, что он простой монтер, его отпустили ненадолго, но запретили селиться в определённых местах. Дедушка пришел, чтобы повидаться с маленькой дочкой – маме было три года. Соседи сразу же донесли, и его арестовали и расстреляли. После этого прошли годы и ничего не происходило, соседи квартиру эту не получили – бабушка продолжала там жить. На нее папа тоже нашел анонимку о том, что она секретарь Троцкого — ни больше, ни меньше. И она попала в лагерь. А там она бы погибла, если бы там не нашелся еврей из Польши Мордехай Ротман, отчим моей мамы, которого я помню как дедушку потому, что его я знала. И он бабушку спас в лагере от голода.
ЗВ. Идиш у вас из дома?
ММ. Идиш был фоном. От дедушки я помню польско-литовский идиш, а у бабушки – русско-украинский. Через многие годы я осознала, что слышала и то, и это. Я просто слышала и «гит», и «гут», а потом, когда пришла к учителю, то он сказал: «Мы будем учить литературный идиш, а диалекты, может быть, когда-нибудь потом». У меня была такая истерика! Мне хотелось говорить, как бабушка. Потом поняла, что это мне не светит, надо брать то, что есть, и учить, ничего не сделаешь – учитель прав.
ЗВ. К идишу мы вернёмся через какое-то время. Итак, образование у вас музыкальное?
ММ. Я училась в университете на филфаке. Учебу не закончила, потому что уехала в Израиль, а в Израиле я окончила театральную школу в Иерусалиме. Так что образование у меня разностороннее. Знаете, ходят по Фейсбуку такие опросники: «Кто вы? Кем вы работали?» Люди перечисляют по годам…
ЗВ. Так вы?
ММ. Я музыкант. Не потому, что я окончила музучилище — я всегда была учителем гитары. Потом я еще стала учителем развития голоса, потом я еще вела театральную студию. Я учитель гитары! Еще я пишу тексты, пишу книги. Сейчас мы провели фестиваль. Идиш – это тоже одно из моих направлений деятельности.
ЗВ. Что вы раньше стали учить – иврит или идиш?
ММ. Идиш, в Харькове были курсы. Мне было грустно, потому что пришлось их оставить. Там был очень славный дедушка, который все это вел. Я читать-писать научилась моментально. Но совпало то, что бабушка в это время уходила. И я даже помню, как я сидела, а в голове крутились какие-то слова на идише. И я поняла, что бабушки не стало. И тут открылись курсы иврита, и я моментально пошла туда. Туда привозили книги и учебники из Израиля.
ЗВ. Вы бывали в Харькове в синагоге?
ММ. Я туда ездила, смотрела. Но были такие времена, что как-то тут в музучилище надо ездить и экзамены сдавать на другой конец города … то есть с религией у меня были свои отношения. Во-первых, я зажигала свечи, потому что начиталась Шолом-Алейхема … а также Фейхтвангера… Все почерпнутое оттуда у меня оседало.
ЗВ. В каком возрасте началось?
ММ. Где-то после 10 лет. Фейхтвангера я у папы нарыла в библиотеке. Папа жил отдельно. Сначала моё чтение было как у всех нормальных советских детей – Александра Бруштейн со своей «Дорога уходит вдаль». А потом читала Фейхтвангера и, отлавливая слова, искала перевод. Потом я заметила, что в пятницу – молюсь. Потом стала зажигать свечи. Потом, когда оказалась в Израиле, я обходила помещения на съём и обращала внимание на присутствие или отсутствие мезузы. Мне важно было убедиться, что мезузы установлены.
ЗВ. А у вас была мезуза в Харькове? Вы знали, что это такое?
ММ. Нет, не было. Но я знала, как она выглядит. Я раскрутила в Неве-Яакове мезузу, потому что поняла, что в доме всё плохо, и надо что-то менять, а мужчин в доме не было. Мы с моим товарищем раскрутили ее и обнаружили внутри странные «левые» бумажки. А мы дружили с равом Григорием Берманом, он из Одессы, мы ходили к нему на кидуш. Я пошла советоваться. Он мне объяснил, и теперь я покупаю мезузы в «ортодоксальном магазине» и втихаря меняю в тех местах, где работаю.
Ати Цитрон, абсолютно не религиозный, работавший в «Бейт сефер лэ театрон хазути» человек, а то, что он левый, даже не обсуждается.
ЗВ. Как и вся культура наша…
ММ. Я совершенно не оглядывалась и ничего в этом не понимала …. Как будто бы ходишь и лепишь что-то своё из глины… Я играла там. Это был такой странный театр, о котором мечтал Мейерхольд – что каждый будет режиссер сам себе, что у каждого будет своё настроение. Такой театр, где голые стенки и нет там ничего…. И как-то у меня из чувства протеста то ли самосознание взыграло, но из меня вылез рассказчик – традиционный, нормально одетый еврейский мальчик из Шолом-Алейхема. И в это же время я решила для себя, что буду молиться перед репетицией.
ЗВ. Чтобы войти в образ?
ММ. Ну да! И вокруг меня начали появляться мезузы. Я просто прихожу в репетиционную комнату, а на ней висит мезуза. Захожу в зал театра через чёрный ход – тоже! Вообще у меня были прекрасные учителя – первый был Адас Эфрат, кукол меня научил делать. Кукольники говорили, что, судя по такой экспрессии, у меня мог быть только один учитель – Адас Эфрат. А Ати был потом. Следующим директором школы был режиссер. Сейчас он в Хайфе ведет курс для клоунов, которые работают в больницах с детьми. Я была счастлива об этом узнать. Я же занимаюсь арт-терапией и с детьми, и со стариками.
Так вот про мезузы. Ати. Я вообще подозревала, что это он. Но он не признался, он не религиозный. А спектакль этот был про идиш и назывался «Джаз в стиле идиш». И он понимал, что я делаю. Я спрашивала: «Ати, как ты понимаешь? Может, ты знаешь идиш?» – «Конечно, я знаю». И тут же начинал выдавать пачками какие-то слова. Он в Америке сделал докторат по театру. И я спрашивала: «А ты где учил?» – «Он меня учил», – и показывал пальцем на небо. Больше никаких объяснений от него получить не удавалось. И вот тогда во всех местах появились большие, как положено, мезузы, такие же, как я покупаю сама.
ЗВ. В Америке есть то, чего нет в Израиле. Вы можете увидеть абсолютно светских людей, которые говорят на идише. Не дома, но говорят.
ММ. Светские есть не только в Америке. Сейчас же есть много фестивалей для молодых людей, где говорят на идише. Не в Израиле – в Канаде, в Германии. Там есть немцы даже, жутко увлеченные.
ЗВ. Ну, это некая мода. В Нью-Йорке в Арбайтен Лиге совершенно левой светской организации, бундовской.
ММ. И на каком они идише говорят?
ЗВ. На литовском.
ММ. Ой, я с октября работаю в хостеле и организовала там небольшой клуб любителей идиша. И ко мне начали приходить бабушки разных лет, посмотреть, что я понимаю и поговорить. Для них это абсолютное счастье подойти и сказать тебе утром: «Майн тайэре, вос эрцах», и это абсолютное счастье, при этом они совершенно не хотели общаться друг с другом из-за того, что идиш разный. Потом это как-то сгладилось, и я стала приносить тексты им, написанные на разном идише – этой на таком, а той – на таком.
ЗВ. Расскажите, как вы пришли к идишу?
ММ. Я слышала бабушку. Но она не хотела, чтобы я его учила, говорила: «Это французский». Потом я вопреки ее воле пошла на курс к этому дедушке и перестала ходить, когда бабушки не стало. И у меня осталось с той поры несколько песен, которые я пела много лет под гитару. Потом случилось вдруг – Дима Кимельфельд, мой старый товарищ. Мы с ним много разных проектов прокрутили. В свое время он мне открыл дорогу в школу театра, которую я закончила. Дима все время пел в ансамбле «Фрейлехс», пел он на идише, пел со своим братом. Эти спектакли велись и на русском, и на идише, при том, что они очень похожи с братом. Это потрясающий момент. Я еще была маленькая тогда и ничего не понимала. И вдруг несколько лет назад Дима говорит: «Слушай, тут такой проект, еврейские учителя соберутся в Прибалтике, а мы будем петь». Я говорю: «Далеко. Мама. Не знаю – может, поехали». И как-то это все повисло. И говорит: «Идиш, а что, будем что-нибудь делать для начала. Надо же с чего-то начинать. А открой-ка группу в Фейсбуке». Я открыла, все сбежались, все начали общаться. Начали что-то обсуждать. Потом какие-то вопросы, я написала, что на идише читать могу, а говорить — нет. Один человек ответил: «А я вас научу.» — «А как? – я ответила, – не поеду, времени нет». – «Ничего, – по скайпу!». Раз в неделю, иногда раз в две недели. А я к этому моменту была не просто готова, я перевела уже пару рассказов с идиша на русский просто потому, что мне это было безумно интересно. Я еще в театральной школе делала спектакль этот «Джаз в стиле идиш», он был частично историей, которая была на самом деле, когда в гетто играл джаз. Это была реальная история. Для меня это было связано с еврейскими мудрецами и с потрясающей логикой абсурда и всего. И я это переводила с иврита, рассказ уже был переведен на иврит. И эти рассказы я с большим удовольствием везде рассказывала с припевом, «кто понимает идиш?» «Мой отец всегда хотел, чтобы я красиво говорила по-русски». А потом я решила: почему бы не почитать оригинал?
В Фейсбуке кинула клич: «Где находятся короткие рассказы на идише?» Мне кто-то ответил, дал ссылку, я нашла эти тексты. И первый рассказ я долго переводила со словарем, каких-то дедушек я напрягала и к учителю я уже пришла готовой. Он не учил меня азам, мы просто пошли по текстам этой книжки дальше вперед. Я в итоге уже несколько рассказов опубликовала. Я видела один из опубликованных переводов, он один, он детский. И этот абсолютно фантастический идишский юмор там даже не ночевал. Он иногда ночевал в переводах на иврит, и то всё упрощалось. Даже тот рассказ, который я читала про ангела, — в переводе на иврит там уже было два мешочка – с умниками и с дураками, с которыми ангел летел и засевал землю. Но это было не так. Мешочков было три, и это был мешочек с самыми мудрыми.
Кстати, когда я со спектаклем «Джаз в стиле идиш», закончив школу, летела в Польшу, где мы, несколько израильтян, участвовали в театральном фестивале, рядом со мной сидел поляк родом из города Хелма. Я сейчас рассказываю, и у меня озноб, потому что это Хелм, и спектакль об этом… и я с ним стала об этом говорить. «Какие евреи? У нас никогда не было евреев». Потому, что всех евреев там убили.
Так вот, сейчас в хостеле, где я начала работать, в Маале-Адумим мама директора этого хостеля Сары-Бэллы Цал, родом из Хелма. Вот. И круг замкнулся.
ЗВ. А знаете, в Москве есть бардовский дуэт «Мастер Гриша».
ММ. Мы с ними дружны.
ЗВ. У него идиш из дома.
ММ. У кого? У Кинера? Вау!
ЗВ. Я его спросил один раз. Дедушка с бабушкой с ним говорили.
ММ. У Димы Кимельфельда идиш с детства.
ЗВ. Откуда он?
ММ. Дима? Из Киева. Но при этом он читать и писать не умеет. Есть разница в том, что люди или говорят, или читают и пишут на языке. Далеко не все и то, и другое…
ЗВ. Кроме Хелома, вы что-то еще переводили?
ММ. На русский? Я переводила только о Хеломе. Но я стала переводить почему-то на идиш. Вот меня прямо тянет. И никаких тут нет амбиций, просто мне ужасно хочется. И есть несколько таких вещей, я все равно в итоге прихожу к Шломо Громану, и он редактирует их мне. Например, марш «Прощание Славянки».
А еще у меня была песенка на стихи Кима, там и музыка еврейская, в моем переводе она появилась как «Песенка клейзмера», хотя он написал «Песенку актера». Я поняла: если перевести ее на идиш, она обретет нечто и станет тем, чем должна быть.
И еще три сказочки перевела. Я пишу сказочки про драконов и принцесс, они как бы не хулиганские, а литературные. У меня вышла книга этих сказок для взрослых (по-русски).
А иногда мы с бабушками, когда что-то обсуждаем, поем что-то вроде «Крейсер Аврора» на идише.
ЗВ. Это уже хулиганство…
ММ. Да – чистой воды! А «Славянка» не хулиганство?
ЗВ. Нет.
ММ. Есть же теория, что ее написал еврейский человек – Яков Богорад. Мы со Шломо написали об этом статью на идише и послали ее Сандлеру в Нью-Йорк. Он сказал, что это не совсем идиш. И больше мы ее никуда не посылали.
ЗВ. Вы знаете, почему прощание Славянки?
ММ. Да. Я прочитала все статьи об этом. Там есть и речка Славянка. И это издание на его деньги, это он, а не этот бедный Виктор Агапкин – трубач. Который потом стал музыкантом, кстати.
ЗВ. «Прощание Славянки» – музыка еврейская, «На сопках Маньчжурии» – тоже.
ММ. Да, «На сопках Маньчжурии», тут я рада, что вы тоже так считаете, потому что я всегда спорила и уже перестала эту тему поднимать. Но это еврейская песня, и ей положено звучать и на иврите, и на идише.
ЗВ. Я когда-то проверял: музыка еврейских советских композиторов – это музыка еврейская или нет? Теилим ложатся на эту музыку или нет – есть несколько вариантов, и если не один не подходит, то тогда уже – нет. Как правило, Теилим на музыку всяких Дунаевских, Покрассов спокойно ложатся.
ММ. Мне записали несколько Теилим, где какая-то совершенно другая музыка.
ЗВ. Почему другая?
ММ. Другая не в смысле фрейлехс. У меня был двоюродный дедушка, он не просто говорил на идише, он был композитором Московского еврейского театра-студии, который был до театра «Шалом» – Евгений Львович Рохлин, брат моей бабушки Юлии Рохлиной. Об этом в доме говорили полушепотом: «Дядя Женя пишет для еврейского театра». Так вот, тогда они еще играли на идише. Потом это стал театр «Шалом», где играли на русском.
Дядя Женя до этого аккомпанировал Изабелле Юрьевой, аранжировал музыку. И вот он приехал в Израиль, они жили в Мигдаль а-Эмеке, а он играл на рояле, он был пианист от Б-га, и говорил на идише. На иврите не мог.
Он там еще что-то играл, что-то дирижировал. Преподавал в музыкальной школе. Он же, когда жил в Москве, ненадолго в Харьков приезжал, и мы общались. Помню, он страдал, почему я играю на гитаре, а не на фортепиано. Вообще нас же два музыканта на всю семью Меламед, и сейчас я стала сама себе аранжировать музыку (есть такая программа в Интернете), я почувствовала, что ко мне кто-то в ухо стучит. Я две песенки сделала – они у меня есть в мобильнике. Обе, кстати, еврейские. Там слова-то не слышно, но я написала музыку на стихи Овсея Дриза.
ЗВ. Когда вы начали писать?
ММ. Что именно?
ЗВ. Сначала прозу.
ММ. Сначала музыку. Музыку в 15 лет примерно… Прозу где-то около 20 лет. Писала все в свой блокнотик. По-настоящему начала писать в Израиле. Я училась в театральной школе на курсе «Рассказчик». И я рассказала очень трогательно, войдя в образ пятилетней себя, про собаку, которая была у моего отчима. Эта история была про нас, про собаку, на иврите. Когда мне сказали: «Переведи это на русский», я не смогла это перевести. Я просто поняла, что надо писать заново. С этого момента началось. Вот это был момент – все это и собака из рассказа… Это было в 90-м году.
ЗВ. Я верю, что лучше заново, чем переводить.
ММ. Заново. А на идиш мне страшно хочется переводить. Да и знаний не хватает …
ЗВ. А когда пошла поэзия?
ММ. А поэзия после 2000 года. Я работала от Сохнута. Были два какие-то момента, которые меня подтолкнули. Я работала в Днепропетровске, дико тосковала и читала Теилим. И вдруг у меня стихи зазвучали в голове. Которые были на тему Теилим.
ЗВ. Как долго вы были в Днепропетровске?
ММ. Да недолго – несколько дней. Я там вела курсы. А потом мы там спектакль ставили. Думала про спектакль, думала-думала, ждала автобус, стояла под дождем. И у меня стали звучать стихи в голове. Я ко всем приставала: «Люди, вы пишете стихи с детства, а как это? А вы тоже все плачете, когда пишете?», потому что обычно наоборот — сначала пишут стихи, а потом прозу.
ЗВ. Ну в детстве – да, все пишут стихи. Но прозу вы продолжаете писать?
ММ. Да. У меня вышло уже пять книг прозы и книга поэзии.
ЗВ. Теперь расскажите про ваш фестиваль.
ММ. Сначала от сотворения мира. Сначала был человек Стас Аршинов, который организовывал грандиозные фестивали по всему миру. Называл он их Всемирными. Одним из его проектов было организовать фестиваль в Париже. Вообще вокруг него фестивали возникали сами собой. Фестиваль он назвал «Съезд КПСС» (съезд композиторов, поющих свои стихи). И там мы познакомились с Ириной Маулер, которая живет в Израиле. Поэты и песни — и Булат Окуджава, и другие. Когда мы летели обратно, решили: а что бы нам не сделать в Израиле фестиваль, где люди бы и стихи читали, и пели. И несколько лет мы вели проект, который назывался «Бардовские чтения». А потом мы с Ирой ездили на фестиваль в Бельгию (Саша Мельник позвал нас туда), посмотрели, и нам все это очень понравилось, и позвонили почти одновременно, я ей говорю: «Ира, а давай мы сделаем фестиваль поэтический. Будем делать «Дорогу к Храму»». Ира с большим удивлением меня выслушала: «Ты знаешь, я тебе собиралась звонить на такую же тему».
Это концепция дороги к Храму всей жизни. Ну вот, как-то так все и началось. И собралось много народу, и приезжают члены жюри из Франции, Германии, Бельгии и из России, хотя, конечно же, было много графоманов и просто странных людей. Было много забавных ситуаций. Но это потрясающе интересно — собирать такие вот мероприятия. В этом году фестиваль прошел уже третий раз. За это время у нас какие-то вещи уже успели измениться, менялись люди периодически: жюри, участники. Появилась уже некая форма – каждый раз, когда проходит фестиваль, то сначала в Интернете несколько месяцев длится конкурс. Победителей интернет-конкурса мы приглашаем в Израиль, и в Израиле проходит не только сам конкурс, потому что это – один день, обычно последний, а перед этим происходят всякие замечательные концерты. Это и «Открытый микрофон», и выступление членов жюри, и мастер-класс, и круглый стол, и наступает такая очень славная атмосфера. Все это мы делаем с Ириной Маулер вместе и приглашаем поэтов и друзей.
ЗВ. Это уже только на русском?
ММ. Да. Но мы думали про переводы короткой прозы и поэзии, но пока это только песни.
ЗВ. Так чего же у вас больше?
ММ. Поэзии. Это же поэтический фестиваль, и, если кто-то поет стихи под гитару, то это – песня. Замечательные люди у нас есть! Это и Светлана Менделева, и Эли Бар-Яалом. У нас Ира обычно отвечает за связи с общественностью. И я интервью даю очень редко, а она выступает с выставками, она художница, а я больше музыкант. Мы как-то дополняем друг друга. Но мы разные в чем-то.
Бывает так: видишь, что приходят люди и начинают читать стихи. И ты оказываешься в совершенно другой реальности. Это не то, в чем ты живешь, это то, что хотела бы твоя душа. Необходимо, совершенно необходимо хотя бы раз в два года долго слушать стихи. И в этот момент начинаешь видеть мир иначе. И радоваться этим людям.
ЗВ. А вас не напрягает, что может быть много графоманов?
ММ. Во-первых, графоманы отсеиваются, и они не приезжают сюда, потому что происходит первый отборочный тур, отделяющий графоманов от поэтов. Поэтому в жюри достаточно много народа на каждом этапе мероприятия.
ЗВ. Как работает жюри? Кто-то говорит участнику – нет?
ММ. Нет. Каждый член жюри свой голос вкладывает.
ЗВ. Как? Из пяти человек трое говорят – хорошо, двое – графоман?
ММ. Выписываем претенденту три балла. Если все – за, то – пять. Потом определенное количество баллов выравнивается определенной квотой. И это как-то само собой организовалось. Я просто помню, что на первом фестивале нам было очень жалко не дать грамоту людям, которые даже не приехали, а они очень достойны, и издали какие-то заочные призы, чтобы никто не остался за бортом. Ну, что ты сделаешь! В прошлом году была совершенно замечательная дама Софья Бронштейн – прекрасный поэт, она была лауреатом нашего фестиваля, и в самом расцвете она ушла из жизни.
ЗВ. А скажите, среди израильских участников – это алия 90-х или есть те, кто, приехал раньше?
ММ. Это алия 90-х, а из тех, кто приехал раньше, если кто-то и попадается, то в качестве гостей.
ЗВ. Почему?
ММ. Не знаю. Во-первых, с одной стороны из уважения. Если такого человека позвать, то это хорошо. С другой – им не интересен конкурс. Есть люди, которым вообще не очень интересны барды. У нас на прошлом фестивале на конкурсе был поэт из Германии, совершенно замечательный поэт – автор «Глупой лошади» Левин Вадим Александрович, он сказал, что это в последний раз. Тяжело участвовать в таком деле, как выбирать поэтов из поэтов, а ведь на последнем этапе именно это и приходится делать. Это очень тяжело. Поэты – разные.
ЗВ. А если брать тех, кто приезжают из других стран, не из России, то это тоже эмиграция последних 20 лет?
ММ. Я думаю, дело еще и в возрасте. Люди более подъемные — им более легко встать и поехать куда-нибудь на фестиваль. Андрей Грицман в этом году был председателем жюри – он довольно много лет живёт в Америке, он редактор журнала «Интерпоэзия». Раньше был Даня Чкония, живущий в Германии, в Кёльне.
Все, кто печатался в «Иерусалимском журнале» – там только часть из нашей алии.
ЗВ. То есть вы не считаете, что есть некое разделение?
ММ. Может быть, есть чисто по-дружески. Люди как бы привыкают общаться кто с кем, с друзьями и соседями, кто кому ближе.
А мой бывший директор Дома пионеров в Харькове, у которого я преподавала гитару и вела клуб детской бардовской песни, теперь ведет еврейскую школу уже много лет – Григорий Иосифович Шойхет, зовет меня периодически вернуться туда и преподавать иврит. Я ему: «Кто ж из Иерусалима уезжает в Харьков?»