41(9) ИСААК (ИГОРЬ) ШИХМАН

НЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ В ПРОШЛОЕ

Семейная сага

Свидетели уходят, свидетельства остаются.

 

ОНА

в  двенадцать лет положила глаз на него. Не детский,  и не девичий – а настоящий бабий. Вероятно, именно тогда в ней впервые проснулось женское начало. Ей неудержимо хотелось видеть его, слышать его, дышать с ним одним воздухом.

Сидя на уроке, девочка закрывала глаза и тут же мечтательно переносилась в иное измерение. Казалось ей, что лучи утреннего солнца пробиваются сквозь тюль, будят ее, щекоча глаза, она просыпается на громадной пуховой подушке, по перышку любовно собранной бабушкой. Бабуля – любимица семьи – считала своим долгом приготовить в приданое каждой внучке ( у нее было три сестры) подушки из пуха каких-то особых гусей, водившихся только в одном селе где-то под Бердичевом. По бабушкиному непререкаемому мнению хорошая  постель была залогом счастливой семейной жизни, и оспаривать это бессмысленно.

В мечтах она просыпалась на бабушкиной подушке, а рядом, мерно дыша, спал он. Она лежала, не шевелясь, боясь разбудить его. Только тихонько прижималась к его плечу и слегка поглаживала его жесткие кудряшки. Это было настолько реально, она явно ощущала  в ладони  густые локоны его шевелюры.

Мерзкий и пронзительный звонок, возвещавший  перемену, прерывал ее фантазии, как всегда на самом интересном месте. Она еще какие-то мгновения пребывала в этом до одури приятном гипнотическом оцепенении, не спеша вернуться в реальность. Так бывает, когда человек пытается нагнать, остановить ускользающую из сознания мысль.

Она выросла мечтательной натурой, и такое с ней случалось нередко. Обычно к реальной жизни ее возвращал дружеский шлепок по плечу или спине закадычной подружки Аси, самого близкого после мамы человека. Сколько она помнила себя – столько же знала рыжую, как знойное летнее солнце, Асю. Ася была рыжей до красноты. Девочка-солнце. Когда в хмурый дождливый день, подружка входила в комнату, там становилось теплее и светлее. Казалось,  голова и физиономия, похожие на светило, и вправду излучают какую-то особую энергию.

Между подругами никогда не существовало секретов, все тайны были на двоих. Сейчас она нарушала это не писаное правило и от того чувствовала себя не в своей тарелке. Сколько раз хотела признаться, уже открывала рот поделиться, сделать, как обычно, ее тайну общей, но не могла пересилить себя. Он был старшим братом Аси.

Зная ершистый характер подружки и то, как она любит его, ей казалось, более того,  была уверена – Ася не поймет и не простит. Больше всего ее страшило то, что их “ не разлей водой дружба” может дать трещину, а то и вообще кончиться.

Cколько раз она явственно, до мельчайших подробностей, представляла, как Рыжик (так любя звала подружку) отреагирует на признание. Сразу становилось не по себе.

– Ты что себе вбила в голову?  Посмотри на него… Кто ты и кто он?

“Действительно, – думала она. – Ему семнадцатый год, скоро кончает школу. Все девчонки в классе, а их там куча и все мерзкие, вертлявые, как на подбор, на него засматриваются. Только и мечтают, чтобы портфель поднес и до дому проводил. А я что представляю собой?”

Она смотрела на себя в зеркало и отвечала:

– Сопля. С косичками.

– Эй, мейделэ, – Ася аккуратно помахала рукой перед подругой, прервав ее самобичевание. – Ду бист нит гезунт? *

* Девочка, ты больна? (идиш).

Ася верховодила в их компании, хоть  и  была всего на два месяца старше. Всегда говорила с подругой покровительственным  тоном, хотя ласково и любя.

Ася прикоснулась губами к ее лбу и покачала головой.

 – Нет, миленькая, ты абсолютно здорова. Что же тогда? – сказала выразительно, даже заговорщицки (так, во всяком случае, показалось) заглядывая в глаза.

Она встрепенулась, испугавшись собственной слабости. Ей показалось, что мгновение-другое и тайна перестанет быть тайной.

–  Нет-нет, все в порядке, – повторила несколько раз, стараясь изо всех сил убедить подружку, что действительно все в порядке. – Просто задумалась…

– Это хорошо, Женька. Было бы над чем задуматься, – назидательно заключила Ася, подхватив подмышку сумку с учебниками, пошла из класса.

Женю постоянно одолевали противоречивые чувства.  Ужасно хотелось с кем-то поговорить о нем. Говорить, какой он статный, умный, имеющий ответ на любой вопрос. Мало ли о чем можно говорить, когда нравится человек.

Женя была не по годам рассудительной и ,наверно, поэтому боялась признаться даже себе, что любит его. Желая сдержать свои эмоции, постоянно убеждала себя, что он ей только нравится. Желание обмолвиться с кем-то о нем она подавляла на корню, боясь выглядеть смешной и нелепой.

Пару раз намеревалась поговорить  о предмете своих мечтаний с мамой. Улучив подходящий момент, заводила  с ней разговор издалека, но сделать последний шаг, открыться, поделиться тайной что-то мешало.  Она даже сама не могла понять, что сдерживало ее. Сердце подсказывало: этого делать не надо.

В семье никогда не говорили о любви. Напротив, бабушка, когда речь заходила о чьей-то свадьбе, неизменно говорила:

– Нишкоше, мэ гевойнт зих цу дэм ойх цу.*

Спустя годы, став  взрослой, она узнала русский эквивалент бабушкиной мудрости – “стерпится – слюбится “.

Ей не было известно, знает ли мама, что такое любовь, любила ли мама когда-нибудь. Женя толком ничего не знала о молодости родителей, как они встретились, были между ними  романтические отношения, страстные и самозабвенные,  до беспамятства – какими по ее понятиям должны были быть отношения между влюбленными. Такие, какие ощущает она сама.

Это никогда не обсуждалось в их доме. Отношения между родителями всегда были ровными и уважительными. Женя не слышала, чтобы отец хоть раз повысил голос на жену или упрекнул ее в чем-то. Они никогда не целовались на виду у детей. Даже, когда глава семьи уезжал по делам на несколько дней.

За столом мама всегда подкладывала  отцу лучший кусок. Для пятницы, когда отец перед Шабесом шел в баню, обязательно готовила крынку его любимого кваса с изюмом. Безумно вкусного и студеного, до ломоты в зубах. За ужином папу всегда ждал штоф пейсаховки, заботливо настоянной на лимонных корках.

Все же, в понимании Жени, это была не любовь. Несмотря на возраст, себя она уже относила к взрослым и тогда-то, вопреки бабушкиной мудрости, дала себе слово выйти замуж только по настоящей любви.

Спустя некоторое время Женя  случайно узнала из разговора теток, что родители до хупы* виделись два или три раза. Свадьбу и ее условия обговорила шотхен**, несколько дней без устали сновавшая между двумя, решившими породниться, семьями.

Услышанное  окончательно убедило девочку, что мама – самая любимая и близкая – не тот человек, которому можно открыть душу и поделиться сокровенным. Так и продолжала она жить, бережно храня тайну.

Женя любила бывать у подруги Аси дома, с некоторых пор он стал для нее главной точкой притяжения. Благо далеко бегать не требовалось: они жили на одной улице. Вместе делали уроки, играли.

Бесхитростная Женька научилась хитрить и лукавить. Она умышленно и ловко затягивала приготовление домашнего задания так, что часто дожидалась возвращения любимого домой. Абраша, а именно так звали ее избранника, уже ушел из школы и продолжил учебу на рабфаке. Если везло – Женьке удавалось переброситься с ним несколькими ничего не значащими фразами, но даже такое мимолетное общение грело ее душу.

Иногда она засиживалась у подруги допоздна, и тогда тетя Песя, Асина мама, приглашала ее поужинать. Семья у Аси была большая: четыре сестры и три брата. Взрослые дети уже были семейными. По традиции все собирались вечером за большим столом, занимая места по старшинству.

Женя не переставала любоваться неписаным ритуалом застолья в семье подруги. Никто не садился, пока за столом не занимал свое место отец. Исаак, или, как его звали в Бердичеве, Ицик Ливеронт был уважаемым в городе человеком. Ливеронт – поставщик скота, профессия стала его прозвищем. Прозвище настолько прилипло к нему, что  многие земляки  даже не знали  подлинной фамилии Ицика.

Высокий, почти двухметрового роста седеющий красавец, с опрятной бородой и лихо закрученными кавалерийскими усами, всегда выходил к столу, переодевшись в домашнюю одежду. Садился во главе стола и все тут же занимали свои места. Опаздывать вечером к общему застолью считалось проступком. На столе всегда в мисках стояли свежие овощи, по сезону– моченые яблоки и обязательно любимая  хозяином тертая черная редька, щедро заправленная гусиными шкварками. В Шабес  к этому добавляли форшмак и фаршированную куриную шейку.

Тетя Песя подавала мужу в белой льняной тряпице ароматный каравай хлеба. Хлеб выпекался на всю семью дважды в неделю в громоздкой русской печи, господствовавшей на кухне. Асина мама была большой мастерицей печь хлеб. Женя любила наблюдать, как  сгусток тугого  желтоватого теста укладывался на большой капустный лист,  ухватом ловко запихивался в раскаленное нутро печи – и так  десяток раз.

Через четверть часа дом наполнялся неповторимым ароматом  свежеиспеченного хлеба. Слюна текла сама собой, как бы ты ни был сыт. Хозяйка специально пекла для младших детей, которым было  невмоготу ждать, небольшую булку. Когда булка была готова, тетя Песя рвала ее на ломти и раздавала младшеньким. Они макали хлеб в блюдце, до краев наполненное самодельным подсолнечным маслом, потом посыпали солью. Лучшее лакомство было трудно придумать.

Дядя Ицик аккуратно принимал каравай, отворачивал тряпицу и губами прикладывался к горбушке. Женя не могла понять, что он делает:  целует хлеб или нюхает его. После этой неизменной процедуры, глава семьи прижимал каравай к груди и нарезал его по-деревенски большими кусками, выдавая каждому поочередно благоухающий ломоть. Последней  получала Ася, самая младшая в семье. Ей отец всегда оставлял, как знак особой любви, хрустящую горбушку.

Все принимались за еду. Суп всегда разливала старшая дочь Бася, чуть погодя Бася же подавала второе, а потом компот. Женя ждала компот с нетерпением. У тети Песи компот всегда получался какой-то особенный. Ядреный, тягучий, словно мед.

Летом младшие дети под присмотром кого-то из старших собирали в своем большом саду, тянувшемся от самого дома до реки Гнилопяди, вишню и груши. Сортировали их,сушили, запасаясь на всю зиму. Компот не переводился до нового урожая.

Кушали молча. Говорил лишь тот, кому отец задавал вопрос. К концу ужина, уставшая за день  от домашних хлопот, тетя Песя  начинала клевать носом. Тогда глава семьи, поблагодарив супругу, отправлял ее отдыхать.

Женя мечтала, что когда-нибудь в ее будущей семье обязательно будет такой же порядок.

Своей жизненной удачей она считала единожды случившийся совместный поход на городской пляж. У Абраши выдался свободный день, погода стояла замечательная. Он решил выполнить данное когда-то сестре слово – сходить с ней на пляж.

– Собирайтесь, девчонки, – шумно объявил он. – Идем на Гнилопядь.  На сборы и все– про-все  – десть минут!

Загорать отправились вчетвером, с собой прихватили еще соседскую девочку Фиру. Фирка была на пару лет младше Аси и Жени, но старалась изо всех сил выглядеть старше.

Абраша был в хорошем настроении, много шутил, не давая девочкам скучать. Угощал их пломбиром. Женя была готова поклясться, что никогда в жизни не ела такого вкусного мороженого.

Потом катались на лодке. Время от времени он, сидевший на веслах, обдавал их водой. Больше всех досталось ей, и Женя сочла это знаком особого внимания.

Вообще тогда девочке показалось, что он обращался чаще к ней, чем к Асе и Фире.  День удался на славу. Жалко только, что прошедший день  нельзя было спрятать в  тайник, где хранилось все связанное с Абрашей. Там она берегла фантики от конфет, которыми угощал Абраша в разное время, красивую общую тетрадь, подаренную им к первому сентября, открытку – поздравление с восьмым марта.

Иногда, оставшись наедине, в своей комнате, она доставала шкатулку из морских ракушек, привезенную из Крыма старшей сестрой, и перебирала свои сокровища. Воспоминания всплывали сами собой, согревая сердце.

Так продолжалось несколько лет.  Наконец  Женя поняла – ее детская любовь превратилась в настоящее серьезное чувство. Дальше так не могло продолжаться, но раскрыться, объясниться с Абрашей у нее не хватало духу. Много размышляя по этому поводу, ей трудно было понять, что мешает сделать этот важный шаг,  природная ли скромность, девичья ли гордость. Скорее всего, опасение выглядеть навязчивой…

Однажды, пересилив  себя, она  отправилась в Асин дом. Это случилось вечером накануне  Абрашиного отъезда  в авиационное училище. Казалось, отступать больше не куда, следовало объясниться. Ведь уезжал он надолго и в другой город. Там наверняка есть девушки, в том числе красивые.

Стать военным – была давняя мечта парня. Домашние скептически отнеслись к планам Абраши сделать карьеру в армии, но на семейном совете решили ему не мешать.

В доме было шумно и тесно. Проводить Абрашу собрались многочисленные родственники и друзья со всего Бердичева. Он был нарасхват. Все хотели ему что-то сказать, пожелать.

Женя с первого взгляда осознала нелепость своей затеи.

“Ничего хорошего не выйдет, –  с горечью и досадой подумала она. – Не могла найти более подходящее время”.

Хотела тихо и незаметно уйти, но почти у самой двери ее перехватил виновник события.

– Ты молодец, Женька, что пришла, – положив руку на плечо, остановил девушку Абраша. – Попозже обязательно забегу попрощаться с  твоими.

– Смотри, – шутливо погрозил пальцем, – вы с Асей обязательно дожидайтесь меня.

Она вспыхнула. Последние слова любимого вселяли надежду.

Давно известно, что тайное долго не может оставаться тайным. Рано или поздно оно обязательно станет  явным. Так случилось с секретом Жени.

Где-то спустя полгода после отъезда Абраши в Москву ( он попал в Серпуховскую летную школу, что недалеко от столицы), почтальон принес в Асин дом объемистый твердый конверт, который обычно выдается под роспись получателя. В нем оказались четыре фотографии младшего сына в красивой летной курсантской форме. Абраша в фас и профиль, портрет крупным планом и совместное фото с группой однокурсников.

Новость мгновенно облетела всю Быстрицкую улицу. Соседи и друзья густым потоком шли смотреть фото. Опираясь на громоздкую клюку, пришел седой, как лунь, живший на отшибе улицы , Абрашин дедушка Пиня.  Зейдале* Пиня – так звали его все дети Быстрицкой улицы. У него был самый большой на улице сад, в котором росли необыкновенно вкусные яблоки и вишни. Когда они созревали, зейдале открывал калитку и приглашал детвору полакомиться.

– Только осторожно с ветками, – предупреждал он детей, –  и, чур, по ночам не лазить.

Дедушке Пине фото выдали вне очереди. Он  аккуратно достал из металлической коробки, в которой в незапамятные дореволюционные времена продавались папиросы “ Сальве”, старинное пенсне, водрузил его на переносицу и  принялся рассматривать фото внука. Делал это молча, сосредоточенно и медленно. В комнате воцариласътишина, все боялись ему помешать.

После продолжительной паузы старый Пиня протянул фото невестке, тете Песе.

– Видите, – назидательно промолвил, – я же не ошибался когда говорил, что Абрумалэ вил зан а гройсер менч*.

Ася и Женя смогли по-настоящему рассмотреть фото лишь вечером, когда стих ажиотаж. Они расположились на кухне прямо под лампочкой, болтавшейся над столом. Ася предусмотрительно на всякий случай протерла клеенку,  и девочки, разложив снимки, принялись их изучать. Ася даже принесла увеличительное стекло.

Они сошлись во мнении, что летная форма удивительно идет Абраше, делает его лицо мужественным и взрослым. Это был уже совсем другой человек, имевший мало схожести с парнем, недавно уехавшим из Бердичева.

Женя промолчала, но про себя отметила, что он не просто повзрослел, а стал еще красивее. Она тут же подумала о соблазнах, окружающих его там, в Подмосковье. Сердце даже защемило, когда представила, что он,  попав в Москву, может познакомиться с какой-нибудь столичной красавицей. Девушка тотчас прогнала прочь неприятную мысль, уверенная в том, что никогда не отступится от любимого.

В тот вечер и случилось то, что называется  “бес попутал”. Ася увлеклась, рассматривая групповой снимок курсантов.  Брат в письме обещал приехать в Бердичев  в отпуск с кем-нибудь из товарищей. Эта новость взволновала Асю: ее сердце оставалось свободным. Она внимательно через увеличительное стекло изучала лица курсантов, напрочь забыв о существовании подруги.Тут-то и подтолкнул Женю бес, точнее бесенок.

 Не отдавая отчета, что делает, она сунула одно фото в середину своего учебника, лежавшего рядом на столе. Собрала сумку и заторопилась домой. Девушка прекрасно понимала, что пропажа быстро раскроется

Женя уснула  только на рассвете. Почти до пяти часов  смотрела на портрет и разговаривала с любимым. Наговорилась вдоволь, пока сон не сморил, но поспать не удалось.

Ровно в семь к ней в комнату фурией ворвалась Ася. Обычно на учебу девушки отправлялись в восемь. К тому времени обе  поступили в училища: Женя – в педагогическое, Ася – в медицинское.

– Женька! – заорала она с порога. – Ты вчера последней держала фотографии. Куда делась од…

Ася осеклась на полуслове, встретившись взглядами с подругой. Она без слов, по глазам, поняла, что произошло.

– Женечка, милая, – чуть слышно спросила девушку. – Это правда? Я правильно все поняла?

Женя молча кивнула головой. Она хотела что-то  сказать, объяснить подруге, но неожиданно почувствовала, что не может говорить. Ей  показалось, если сейчас откроет рот – то вместо привычных слов раздадутся непонятные звуки. Потребовалось несколько минут, чтобы преодолеть себя и совладать с волнением. Зато Ася болтала без умолку, не замечая состояния  подруги.

– Что же ты все время молчала?  Он ведь, по-моему, даже не догадывается ни о чем, – тараторила она и тут же принялась корить себя за близорукость. – Хороша, нечего сказать. Как же я ничего не поняла ?

Вдруг разом оборвав свои причитания, Ася задумалась, словно в ее голове созрел какой-то план.

– Женька, поверь мне, – твердо сказала она своим обычным уверенным голосом, –  я все сделаю, чтобы вы оба были счастливы. Вы ведь мои самые близкие люди.

Помолчав, добавила:

– Фото оставь себе. Я сама все объясню маме. Только, чур, не прячь его, он ведь такой красивый…

Девушки засобирались на учебу.

С того дня Женина жизнь обрела иной смысл. Все слова о любимом, которые прежде она произносила про себя, оставшись наедине, теперь говорились вслух вместе с Асей. Ася, большая выдумщица и фантазерка, с такой уверенностью рассказывала об их будущей жизни, будто Женя и Абраша на следующий день пойдут в загс регистрировать брак. На робкие возражения подруги, боявшейся все сглазить, Ася, со свойственной ей уверенностью и убежденностью, неизменно отвечала:

– Лучше тебя ему партии не сыщешь во всем Бердичеве.

Услышав опасения Жени по поводу столичных невест, ехидно добавила:

–  Московским фифочкам нечего делать возле тебя. Женя, ты посмотри на себя – красавица. Сколько парней у нас, в Загребле, сохнут по тебе. Уж я-то знаю, а мой брат слепой. Он только свои самолеты видит, но я открою ему глаза…

Женя хорошо знала подругу. Они жили рядом и дружили, что называется, с горшка. Ее тон вселял надежду и ожидание счастливого будущего. От этого на душе становилось радостнее.

Ждать встречи с любимым пришлось дольше, чем ожидалось. После окончания летной школы новоиспеченным лейтенантам не дали отпуска. Они немедленно отбыли согласно назначениям в части.

Наступали тревожные времена. Был победоносный ( так писали газеты и сообщало радио) поход в Западную Украину и Западную Белоруссию, потом события в Прибалтике. Серьезные дела назревали на советско-финской границе. Срочно формировались новые части, в том числе авиационные, необходимые для обороны увеличившихся государственных границ. Так в письме родным Абраша объяснял задержку отпуска.

Кстати, о письмах.  Теперь в конце каждого среди приветов родственникам посылал привет Жене. Она не сомневалась, что это – результат стараний подруги.

Потом, когда грянула война с Финляндией, письма прекратились. Последней была почтовая открытка с короткой  надписью “Уезжаю в командировку. Писать не смогу. Целую”. Весточка была без указания обычного  обратного адреса полевой почты.

Молодой летчик, лейтенант приехал в отпуск только в начале лета сорокового года. Приехал в красивой парадной темно-синего цвета форме с  множеством эмблем и нашивок. На груди рядом со знаком пилота поблескивала  медаль  “За боевые заслуги”  – диковинка, учрежденная чуть больше года назад вместе с другими советскими медалями.

“Он такой красивый, – было первой мыслью Жени, – наверно, в его гарнизоне все девицы сохнут по нему”.

– Женька, тебя не узнать. Невестой стала, – вместо приветствия сказал  Абраша.

“Слава  Богу, заметил”, – подумала она.

В первую  минуту хотела ответить, как отвечали заводские девчата на неуклюжие комплименты парней:

– Для тебя цвету…

Однако удержалась. Просто сказала несколько ничего не значащих слов.

Абраша был прав. За год она здорово изменилась, превратившись из гадкого утенка в  красивую девушку. Недаром к ним в дом зачастила известная всему Бердичеву тетя  Ципа. Женя поняла, что является предметом ее интереса. Старшие сестры уже были замужем. В городе было несколько женщин, занимавшихся сватовством, но никто не мог конкурировать с  Ципой.

–  У меня глаз, как ватерпас, – говорила она  о себе. –  Только вижу товар – сразу знаю, куда его пристроить.

Эти слова не были пустым бахвальством. У Ципы был стопроцентный результат. Среди супружеских пар, возникших с ее легкой руки, не бывало разводов, зато регулярно рождались дети.

Известный на Быстрицкой улице интеллигент и книгочей Арон Зусман по прозвищу Ньютон всерьез утверждал, что Ципу надо избрать почетной гражданкой. Мол, если бы не ее старания город Бердичев давно бы превратилась в штетл*, а так мы настоящий еврейский город. Правда, второй после Одессы.

Одесса не давала покоя Арону. О чем бы он ни  говорил – обязательно приплетал, часто, что называется, ни к селу и ни к городу – Одессу. Старожилы Быстрицкой утверждали, что много лет назад  Ньютон сватался к какой-то состоятельной молодой вдове, проживавшей в Одессе. На беду Арона, дама плохо знала географию. Узнав, что воздыхатель  руки и сердца  прибыл  из какого-то Бердичева, вдова решила, что выходец из провинциального еврейского местечка  не достоин одесских радостей, в общем – отказала. Ньютон остался одиноким интеллигентом.

Ньютоном  Арона прозвали соседи, потому что он в жаркие летние дни забирался с книжкой в бочку, наполненную водой.

После приезда Абраши в отпуск вся улица буквально за день перебывала в Асином доме. Соседи валом шли посмотреть на героя. Ведь просто так правительство не раздает медали, кому попало. Каждый считал своим долгом  поинтересоваться, за что Абрашеньку наградили.

Он отделывался общими словами. Выручил электрик Моня Гойх, служивший несколько лет в танковых войсках. Моня объяснил любопытным, что не обо всех операциях награжденный военнослужащий может рассказывать.

– Слышали? – говорил Моня. – Есть такое понятие: военная тайна. Потерпите, придет время – расскажет.

Вероятно, таково было мнение Мони Гойха, медаль получена за финскую компанию.

Женя побыла у подруги час-другой и ушла домой, сочтя неприличным задерживаться дольше.

“Я ведь для него никто, – убеждала себя. – Только подруга сестры”.

Когда стемнело, неожиданно прибежала Ася. Как всегда, шумно ворвалась в комнату.

– Ты куда делась, Женька? – возмутилась с порога. –  Мы тебя ищем, а ты смылась. Так не ведут себя, подруга.

Она потянула  Женю за руку.

-– Пошли – пошли. У нас остались только свои, – тоном, не терпящем возражений, сказала Ася.

Засиделись допоздна. Родители уже ушли спать, а дети еще долго расспрашивали брата о службе. Абраша от природы был немногословным, а став на время центром внимания, замкнулся более обычного. Информацию  из него приходилось вытаскивать, что называется, клещами. Вопросы сыпались нескончаемым потоком. Он рассказывал односложно, всячески избегая говорить о боевых действиях. Даже когда старший брат напрямую, без обиняков, спросил, участвовал ли он  в финской компании, Абраша ответил уклончиво. Мол, было пару полетов,  и никаких подробностей.

Женя не задавала  вопросов. Ночной разговор слушала в полуха. Ее меньше всего интересовали детали военного быта. Она любовалась своим Абрашей. Мысленно девушка давно считала его своим. Домой вернулась на рассвете. К счастью, предусмотрительная мама не закрыла входную дверь на засов. Перед училищем удалось хоть пару часов вздремнуть.

Чуть свет убежала на занятия. Еле дождалась, пока они кончатся. Даже заработала замечания двух преподавателей по поводу ее рассеянности. Домой не бежала, а летела.

–  Прибегала твоя с птичками,– мама  на пороге встретила дочь, выразительно покрутив пальцем у виска. –  Не знаю, станет ли когда-нибудь Ася нормальным человеком…

Мама искренне любила дочкину подругу, ведь знала ее со дня рождения, но никак не могла привыкнуть к манере ее поведения. Наверно, поэтому всегда сетовала на Асю.

– Мам, чего она хотела?  – спросила Женя, на ходу отщипывая кусок пирога из тарелки на столе.

– Чего-чего. Жить без тебя не может. Сказала, как вернешься – сразу к ней.

Последние слова Женя уже слышала за дверью. У Аси ее ждал сюрприз.

– В доме культуры идет новый фильм “Истребители”. Народу там видимо-невидимо, билетов не достать. Картина про таких ребят, как Абраша. Меня премировали. Выдали два билета –  мне и брату – герою.

Выдержав паузу, Ася добавила:

– Только меня некому подменить на практике в больнице. Ленка, моя сменщица, приболела. С Абрашей в кино пойдет Женя. Его одного отпускать нельзя – украдут.

Ася вопросительно посмотрела на брата. Он без колебаний согласился. Лишь одна Женя знала, что все сказанное, от первого до последнего слова – ложь, придумка подруги, желавшей  оставить их наедине. Билетами ее снабдил приятель,  киномеханик Дома культуры. Дежурство могла без проблем пропустить. Асенька не работала самостоятельно, а была на подхвате  у медсестры. Подруга врала, не моргнув глазом, и все ради нее. Такой у Аси характер, если пообещала – расшибется, но выполнит.

– Женя, Женя – дважды позвал ее Абраша – ты-то составишь мне компанию.  У  тебя нет никаких дел?

“Глупец  или слепой, – первым мелькнуло в голове, – неужели он ничего не видит, не понимает, не чувствует. Она уже несколько лет ждет этого…”

Однако, сдержав эмоции, скромно ответила:

– Не могу отказать подруге.

– Тогда в пять зайду за тобой. Мы еще до сеанса прогуляемся.

… Женю собирали всем домом. Еще бы: девочка шла на первое в жизни свидание! Мама и сестры давно догадались о ее влюбленности. Домашние видели, как она краснела, когда кто-то ненароком вспоминал Абрашу. С появлением в жениной комнате его фотографии, мама и сестры окончательно утвердились в своих догадках.

Женщины хором обсуждали, какое платье больше украсит девочку. После длительной дискуссии остановились  на белом в мелкую голубую полоску. Оно  слегка напоминало модную “матроску” и удачно подчеркивало загар. Женька успела здорово загореть, помогая маме в начале лета на огороде.

Как никогда, расщедрились сестры. Одна без слов принесла  модные “лодочки” московской фабрики “Парижская коммуна” , привезенные мужем из столицы. Другая сбегала к себе в комнату и вернулась с нарядным газовым шарфиком. Последний штрих добавила мама. Она принесла  миниатюрный флакон французских духов и элегантную  дамскую сумку – предметы вожделенных мечтаний Жени и сестер. Таких вещей в Бердичеве не было ни у кого.

Это были подарки маминого двоюродного брата Цолика. Для всей родни он являлся таинственной и загадочной личностью.  В гражданскую войну его семья погибла в Жмеринке. Он каким-то дивным образом спасся, о чем никогда не говорил. Тогда-то Цолик исчез, и о его судьбе ничего не было известно. Ходили слухи, будто  видели его в чекистской кожаной куртке и при револьвере.

Неожиданно объявился в конце двадцатых годов. Элегантный, одетый во все заграничное. Оказалось, что Женина мама – его единственная родственница, пережившая гражданскую войну и голод. Цолик очень дорожил  этой ниточкой, связывавшей его с прошлым.

Никто не знал, где он живет. Родственник никогда не оставлял свой адрес и всегда появлялся неожиданно. Обычно его привозил из Киева шикарный  лакированный автомобиль. В Бердичеве таких не было.  Цолик всегда дарил  Жениной семье кучу  самых диковинных презентов. Французские духи и сумку мама получила от него в последний приезд.

– Был проездом в Париже, – объяснил он тогда, – дай, думаю, порадую сестру.

Когда кто-то интересовался, чем занимается Цолик, тот всегда отделывался шуткой или общей фразой.

– В основном коммерцией, – как правило, отвечал он, – продаю все, что плохо лежит.

Семья знала, что родственник свободно владеет несколькими языками. Старшая сестра Жени, дружившая с ровесницами из семьи немецких колонистов и немного знавшая их язык, утверждала, что в один из приездов Цолик  во сне говорил по-немецки. Во время последнего визита Женя во дворе сливала Цолику воду на плечи и заметила свежий шрам под лопаткой.

Цолик отлично разбирался в международных событиях. О некоторых рассказывал с таким знанием, будто являлся их участником. Цолик допоздна засиживался с Жениным отцом за стаканом крепкого чая, делясь интересными деталями и подробностями мировой политики, о которых не писали в газетах. Потом отец в синагоге в пятницу после вечерней молитвы пересказывал услышанное.

Дядя, побыв два-три дня в гостях и отогревшись в семейном уюте, как он говорил, исчезал неожиданно, так  же, как появлялся.

…Женя придирчиво оглядела себя в зеркало и осталась довольна. Перед ней стояла элегантная и вполне взрослая девушка.

Одна из сестер предложила ей воспользоваться помадой, но мама резко оборвала ее.

– Вы, мои дорогие, с ума сошли, – строго сказала она. – Отец увидит на Жене помаду –  убьет нас всех.

Ей и самой не хотелось красить губы. Кому хочется становиться взрослой раньше времени?!

Абраша появился точно в назначенное время. В парадной форме, с медалью на груди. Тепло поздоровался со всеми и галантно остановился перед Женей. Щелкнул по-офицерски каблуками, словно прочитав ее мысли, сложил кольцом левую руку и предложил себя в качестве кавалера.

– Левая  для тебя , – шутливо объяснил  он, – а правая для отдачи чести старшим по званию. Пока таких большинство…

– Меня устраивает, – тут же нашлась Женя. Она никогда не лезла за словом в карман. – Левая ближе к сердцу.

Под ручку они вышли из дома. На прощанье старшая сестра успела подмигнуть. Мол, все в порядке, хорошо смотритесь. Красивая пара.

Она шла по Быстрицкой улице, не чувствуя под собой ног. Казалось, они с Абрашей не идут, а плывут. Он что-то говорил, но она не слышала слов. Она оглядывалась по сторонам, и ей виделось, что вся улица наблюдает, любуется ими.

Поначалу разговор у них не получался, Женя на все вопросы отвечала невпопад, будто до нее не сразу доходило о чем идет речь. Она даже пару раз поймала на себе недоуменные взгляды Абраши.

“Надо взять себя в руки и успокоиться, – повторяла про себя. – Вероятно, выгляжу идиоткой. Так первое свидание запросто может превратиться в последнее.”

Эта мысль отрезвила ее, Женя, наконец, совладала с эмоциями. В центр города, к дому культуры они пришли,  оживленно  болтая, перебивая друг друга. До сеанса оставалось время,  Абраша предложил полакомиться мороженым.

-– Тебе твое любимое клубничное?  – спросил он, не предавая особого значения сказанному. Он не мог даже представить, что эти слова вызвали настоящее ликование в душе спутницы. Еще бы:  Абраша помнил ее любимое мороженое.

Потом они пили сельтерскую у дяди Изи – легендарной личности Бердичева. Дядя Изя был любимцем детворы. Нигде в городе нельзя было найти такой «газировки», как у дяди Изи. Сироп крюшон у него был особенный, и газа дядя Изя никогда не жалел. Пронзительно холодная вода сковывала рот, а мельчайшие шарики газа приятно щекотали нос.

Увидев Абрашу в парадной форме, да еще с медалью ( редкость в те временя для Бердичева), дядя Изя высунулся почти по пояс в окошко своего киоска. Оглядев молодого офицера с головы до ног и не обращая никакого внимания на Женю, дядя Изя удивленно спросил:

– Ты наш, бердичевский?

Получив утвердительный ответ,  громко объявил,  изобразив подходящий  случаю жест невиданной щедрости:

– Угощаю!

Женя никогда не пила такой  сладкой“газировки”,  для героического офицера и его дамы дядя Изя не пожалел сиропа.

Абраша смаковал сельтерскую, уверяя, что такой вкусной артезианской воды, как в Бердичеве, нет даже в Москве.

Фильм Женя не запомнила, потому что от начала его и до конца  неотрывно любовалась Абрашей. Он для нее был гораздо важнее экранного Марка Бернеса. Только с удовольствием отметила, что  у любимого точно такая же парадная форма, как у героев картины.

Абраша, остро переживавший все перипетии фильма, пару раз бросал укоризненный взгляд на нее, жестом предлагая сосредоточить внимание на шедевре довоенного кинематографа. В середине сеанса он даже аккуратно повернул ее голову в сторону экрана. Женя, словно капризный ребенок, мотнула головой. Абраша не стал настаивать. Она любовалась им и про себя твердила, словно заклинание: “Ну, посмотри на меня. Я же рядом, я живая, а не на экране, и очень тебя люблю”.

Повторить  эти слова вслух Женя не рискнула, но произошло чудо:  ее мысли, вероятно, дошли до парня. Во всяком случае, в какой-то момент он оторвался от экрана и внимательно посмотрел на нее. Смотрел считанные секунды, а Жене они показались вечностью. После этого обнял за плечи и прижал к себе. Она наяву прильнула к его голове, как делала это многократно на бабушкиной подушке  в своих детских фантазиях, и затихла, не веря собственному счастью. Ей хотелось, чтобы кино никогда не кончалось. Так они просидели до конца сеанса.

Вспыхнувший в зале свет нарушил  идиллию. Женя была  в растерянности, не зная как себя вести, что говорить. Похоже, Абраша тоже растерялся, не желая разрушить блаженство первого соприкосновения.

Вокруг люди шумно, хлопая сиденьями, вставали с мест, спешили к выходу, а они, словно зачарованные, сидели, прижавшись, друг к другу. Первым очнулся он. Повернул ее голову к себе лицом, они встретились глазами.

Женя не запомнила, сколько длилась пауза. Сердце металось в груди, будто обезумевший маятник, казалось, оно вот-вот вырвется наружу. Каждый удар отдавался в ушах.

Сколько раз за эти годы Женя  представляла их объяснение (она всегда знала, что оно рано или поздно состоится!), подбирала правильные слова, что-то меняла, придумывала обстановку , в которой состоится этот главный разговор, но никогда не предполагала, что все получится так просто, даже обыденно.

Они несколько минут в упор рассматривали друг друга, словно виделись впервые, или после долгой разлуки. Потом Абраша хриплым, совсем не своим голосом спросил:

– Ты что?

Не дожидаясь ответа на свой нелепый вопрос, неловко поцеловал ее. В этом поцелуе не было ничего романтичного. Во всяком случае, Женя все представляло по-другому.

Спустя много лет, услышав слова песни  “если  взгляды так нежны – значит речи не нужны”, вспомнила тот вечерний киносеанс.

… Потом  на лодочной станции, где в поздний вечерний час было безлюдно, они целовались до потери сознания. Стоило им оторваться друг от друга, она начинала говорить. Говорила без умолку, словно спешила выговорить все, что накопилось на сердце за эти годы. Спешила сказать все самые ласковые и заветные слова, которые берегла для любимого.

Уже на городских улицах погасли фонари, а они все никак не могли нацеловаться и наговориться. Правда, Абраша говорил мало. Больше злился, называя себя слепцом и глупцом. Тут же, словно в оправдание, клялся, что всегда выделял ее, Женьку, среди Асиных подруг.

В кромешной темноте, не таясь, обнявшись (кто ночью увидит!), они вернулись на Быстрицкую. Когда, поравнялись с Абрашиным домом, кто-то нарочито громко кашлянул. В следующее мгновение вспыхнула спичка. Огонек выхватил  из темноты Асю.

– Слава Богу, заявились, – нарочито недовольным, с ехидцей, голосом прошипела она. – Кто гуляет, а кто отдувается. Я тут на два дома разрываюсь: как же, пропал командир Красной Армии, а вместе с ним красивая девица…

Ася на одном дыхании выпалила заранее заготовленную тираду и громко рассмеялась. Смех эхом прокатился по пустынной ночной улице. Она зажгла вторую спичку.

– Что у вас, милые, случилось с губами, – не меняя тона, промолвила сестра. – Я, как медсестра, должна оказать вам первую помощь . Иначе завтра весь Бердичев будет говорить о ваших поцелуях.

Женя и Абраша стояли перед ней, понурив головы, словно провинившиеся школьники.

Выдержав паузу, Ася радостно сказала:

– Конечно, шучу. Дорогие мои, я вас очень люблю обоих. Даже не представляете как. Слава Богу, вы сговорились и я счастлива.

Ночью Женя не сомкнула глаз. В который раз поминутно прокручивала вечер и никак не могла взять в толк, насколько просто все произошло.

С утра ее жизнь коренным образом изменилась. На смену  ровному до убаюкивания, спокойному и устоявшемуся образу жизни пришел бешеный ритм. Женя вскакивала и до ухода в училище успевала немного помочь маме. Сестры с мужьями уходили на работу раньше. Завтракала на ходу. Через полчаса не помнила, что съела. Потом неслась на учебу. Избыток чувств и эмоции мешали сосредоточиться. Теперь объектом ее пристального внимания стали старинные часы, с незапамятных времен стоявшие в углу аудитории. Ей казалось, что их стрелки двигаются нереально медленно, но звонок, возвещавший перемену, подтверждал правильность их хода.

              После занятий Женя забегала в школу, где  должна была позже проходить практику. На библиотеку уже времени не оставалось. Она стремглав неслась домой, чтобы успеть увидеть Абрашу в простой цивильной одежде. Почему-то ей казалось, что роскошная военная форма удаляет его, делает недоступным.

              Он надевал форму к вечеру, к тому времени, когда у них дома начинали собираться со всего Бердичева друзья и родственники. Родные дяди и  тети вместе  с домочадцами, прослышав о приезде племянника, подтягивались даже из Казатина, Винницы и Конотопа.

Абраша с благодарностью смотрел на беспрерывно хлопочущую маму (в доме все дни грудились гости, а со стола не исчезали угощения)  и не мог ей отказать быть, что называется, “при параде”. Сидел за столом,  отвечал на многочисленные вопросы. Вопросы случались заковыристые, словно он был не лейтенант, а,  по крайней мере, генерал из Наркомата обороны.

По настоянию мамы Абрашу передвинули с привычного места на краю стола в центр. Теперь он сидел рядом с отцом, который по такому торжественному случаю приезжал с работы на два-три часа раньше обычного.

Отсидев положенное для приличия время и дождавшись, когда гости перейдут  на местные темы, Абраша тихо, не привлекая внимания и не прощаясь, выбирался из-за стола, туда, где его поджидали  Ася и Женя.

Сестра провожала парочку до конца улицы и они, наконец, опять оставались одни. На третий день они решили расписаться – но через два года, когда она окончит училище; еще через день договорились сократить этот срок на год. Женя дала слово, что ради того, чтобы быть вместе, сдаст госэкзамены экстерном. Она, не дожидаясь разговора с Абрашей, на всякий случай забежала в учебную часть и оговорила такую перспективу. Ей разрешили экстернат, кто же откажет в любезности отличнице, ко всему прочему – будущей жене командира Красной Армии. Еще награжденного медалью.

Оставалось дело за малым: объявить о своем решении родителям. Для обеих семей оно не оказалось неожиданностью, не стало громом средь ясного  неба. У Абраши всю подготовительную работу провела Ася – младшая в семье и любимица отца.

Женины домашние, в первую очередь женская половина, были готовы к такому повороту событий. Более того, с нетерпением его ожидали. Они-то хором убедили главу семьи,  в принципе не возражавшего против Абраши, благословить детей. Отцу нравился этот спокойный и рассудительный парень, выросший  на глазах. Породниться с его семьей сочла бы за честь любая бердичевская мешпуха.*

Отец, правда, без устали повторял, что его младшенькая – совсем ребенок, но жена и старшие дочери хором убедили. Известно, если еврейские женщины что-то замыслили – их не остановить. В одном он остался неумолим:  хупа будет,  и все тут.

– Снимет на два часа свою красивую форму, а вместо фуражки со звездой наденет кипу, – безапелляционно  закончил он разговор. – Как это делали  наши отцы и деды.

Сарафанное радио мгновенно разнесло по Быстрицкой новость: две семьи роднятся. Когда Женя и Абраша вышли из дома, стайка мальчишек и девчонок во все горло стала кричать:

– Женька – колэ**. Жених и невеста тили-тили тесто…

              Женя шла, не чувствуя под собой ног. Давно ли она сама кричала влюбленным это. Оглянувшись, заметила, что из окон домов за ними наблюдают любопытные соседи.

По пути они встретили тетю  Ципу, которая уже, конечно,  была в курсе. Такое событие никак не могло пройти мимо нее.

– Ах, ты, клейнер ганеф**, –  похлопала Абрашу по плечу. – Такой гешефт поломал. Никто обо мне, старой, не подумает.

В следующее мгновение,  не по возрасту лукаво подмигнув  Жене, многообещающе сказала:

–  Если бы ты, мейделэ, знала, какие у меня на тебя виды были… Одна партия лучше другой, но ты решила стать командиршей. Может, еще генеральшей будешь…

На сей раз, они изменили свой привычный маршрут, отправившись по настоянию Абраши в фотоателье. Он захотел взять с собой фото. К его удовольствию Женя случайно оказалась в том же платье, что и в первый вечер.

Фотограф Фима все понял без слов, с первого взгляда. Немного поколдовал, усаживая пару перед объективом, как всегда попросил следить “за птичкой”. Обычно процедура изготовления фото занимала не меньше недели, но у лейтенанта не было этих семи дней. Через двое суток он отбывал в часть. Он, было, заикнулся попросить Фиму об одолжении, но старый фотограф не дал даже сказать  слова.

– Все понимаю, – пробурчал мастер. – Вы не первый. У военных всегда нет времени. Краткосрочный отпуск… Завтра в четыре все будет готово.

Тут же, вскинув руки, воскликнул:

– И не надо меня благодарить. Вы что думаете, Фима всю жизнь был старым фотографом?

… Неделя пробежала, как один день. Она мысленно молила часы не торопиться, сдержать хоть чуть-чуть время, но оно неслось, словно заколдованное. Не успела оглянуться, и вот уже стоит у седьмого вагона, отведенного обычно для военнослужащих. Обе семьи единодушно решили попрощаться с Абрашей дома. На вокзал с ним отправилась одна Женя. Сказалась деятельность, проведенная предусмотрительной Асей.

Они, молча,  стоят у ступенек вагона. Над ними  с площадки нависает пожилой проводник, время от времени монотонным голосом предлагающий товарищам военным своевременно занять места согласно купленным билетам.

Женя нервно теребит кончик портупеи на груди любимого. Она готовилась к расставанию, запаслась массой нужных слов, но сейчас в самую подходящую минуту  слова испарились, стерлись из памяти.

Дежурный по станции ударил в колокол. Его звон эхом прокатился по перрону. На сигнал  длинным гудком откликнулся  паровоз.

– Я тебя люблю! – громко, так что провожающие, стоявшие неподалеку, обернулись, крикнул Абраша. Поцеловал ее и вскочил на ступеньку тронувшегося вагона.

“Люблю тебя, люблю тебя”. Поезд, набирая скорость, удалялся. Последние слова Абраши еще долго звучали у нее в ушах.

ОН

мысленно перебирал события года, прошедшего после окончания  училища . Их было столько, что с лихвой хватило бы на несколько человек. Сейчас в тишине, благо проводник, вероятно, из-за уважения к медали, определил  его в пустое купе, под мерный стук колес на стыке рельс, можно было все осмыслить, разложить по полочкам. Главное, попытаться  что-то из происшедшего понять. Что именно, он и сам толком не знал.

За  этот год ему удавалось считанные часы побыть наедине с  собой. Если и выпадали такие минуты, ничего не хотелось. Хотелось только спать. Так что было не до размышлений.

В полку, куда получили назначение он и еще два выпускника училища, ребят встретили тепло и заботливо.

– Не смотрите на свою форму, – объявил после знакомства командир части подполковник Михеев  новоиспеченным лейтенантам. Судя по двум орденам, Михеев был опытным боевым летчиком. – Вы еще не сталинские соколы, а едва оперившиеся птенцы. Посему прикрепляю вас к первой эскадрильи. Ее командир капитан Полухин – большой мастер делать из таких, как вы, настоящих летунов.

Помимо Абраши и его однокашников Полухин будет готовить еще троих выпускников другого училища.

В офицерском общежитии, куда определили вновь прибывших, тут же нашлись знакомые. Во-первых, встретили ребят, на год раньше окончивших  училище. Во-вторых, нашлись те, с кем познакомились на армейских соревнованиях волейболистов. Абраша два года играл за сборную училища.

Через несколько часов они знали все о своем первом командире. Он был офицером еще царской армии. Окончил в Петербурге привилегированное  Константиновское артиллерийское училище. Случайно в Гатчине познакомился с Петром Николаевичем Нестеровым – одним из первых российских пилотов и “заболел” авиацией. Когда Полухин узнал, что Нестеров тоже выпускник артиллерийского училища, только Михайловского, твердо решил стать авиатором.

После энного количества рапортов армейскому командованию, Полухина зачислили в авиаотряд пилотом-наблюдателем. В этом качестве Полухин начал первую мировую войну. Вскоре стал летать самостоятельно. Бомбил германские окопы, сбил дирижабль «Цеппелин» с наблюдателем на борту. За это был награжден орденом св. Георгия и получил очередное воинское звание.

Потомственный дворянин штабс-капитан Сергей Полухин с первого дня безоговорочно принял революцию. В гражданскую войну воевал против белых на разных фронтах. Потом остался в армии.

Так и не обзавелся семьей. При случаи шутил, что женат на авиации. Долго  ходит  в комэсках, хотя  многие,  с кем начинал Полухин, уже занимали высокие посты. Вероятно, продвижению по служебной лестнице мешало дворянское происхождение.

Правда, когда потребовалось знание иностранных языков, а капитан свободно владел французским и немецким, кадровики-чекисты закрыли глаза на его дворянство. Отправили добровольцем на помощь республиканцам в Испанию. Эскадрилья “ишаков” комэска Полухина прикрывала Барселону. У противника в небе было явное превосходство. В этой ситуации комрат Серджио (так называли его каталонцы) применил тактическую хитрость: постоянно менял дислокацию своего небольшого подразделения, создавая видимость большого отряда  республиканской авиации. Благо в окрестностях каталонской столицы размещалось много аэроклубов.

В бою над Тарагоной он открыл свой испанский боевой счет – завалил итальянский бомбардировщик Caproni. Буквально через три дня капитан Полухин совершил невероятное: прорвался, обманув звено истребителей  сопровождения, к бомбардировщику Fiat Cicogna и почти в упор расстрелял его.Итальянец направлялся с бомбовым грузом к порту каталонской столицы. Там под разгрузкой стояли два советских судна “Зырянов” и “Нева”, доставившие оружие защитникам осажденного города.

Познакомиться с  комратом Серджио Полоном – официальный испанский псевдоним Полухина – прилетел из Мадрида  генерал Дуглас,  главный военный советник республиканского правительства, легендарный Яков Смушкевич.

Полухина представили к званию Героя Советского Союза, но, судя по всему, опять помешало происхождение: наградили орденом Красного Знамени.

В ранней авиации, когда на бортах еще не было радиосвязи, все команды в воздухе отдавались условными движениями машины. Легким покачиванием крыльев командир отдавал приказ “Делай, как я”, то есть повторяй мой маневр. Его без слов понимали все, кто был в воздухе. Комэск один ( так он фигурировал в официальных рапортах) придерживался этого принципа и на земле. Учил молодых ребят личным примером. Никогда не повышал голос, терпеливо мог объяснить одно и то же дважды, а порой –  и три раза.

 Полухин жил бобылем (это необычное русское слово Абраша узнал от командира). Занимал отдельную комнату в офицерском общежитии, где молодые пилоты жили в таких же комнатах вдвоем  или втроем. Так что  Полухин был постоянно со своими  подопечными,  с коротким перерывом на сон.

Никто из подчиненных не слышал из уст капитана ни одного бранного слова. Хотя мат в авиации считался особым шиком. В присутствии комэска Полухина самые отъявленные матершинники, как например техник Смирнов, не умевший говорить  без матерных оборотов, вели беседы исключительно на литературном языке. Смирнов, правда, иногда прикрывал рот рукой, видимо, сквернословя  мысленно.

Учил Полухин так, чтобы они, юнцы, вышли живыми из любого боя. Абраше на всю жизнь запомнился первый урок комэска. Он собрал шестерку не  на летном поле, а в учебном классе. Из окон комнаты были хорошо видны выстроившиеся в ряд истребители.

– Не смотрите с тоской на машины. Придет время – будете летать, – начал капитан. – Сейчас слушайте и постарайтесь запомнить навсегда. Цена ошибки – жизнь.

Полухин помолчал, словно давал время осмыслить важность сказанного.

– Ведущий и ведомый – два человека, но в воздухе они – один организм, один мозг, одна душа, – продолжал он.– Это главный закон истребительной авиации. Теперь, когда вы его узнали, поиграем в игрушки.

С этими словами капитан достал из командирской сумки два  самолетика. Взяв их в руки, он стал изображать движение пары машин в воздухе. Правая рука имитировала полет ведущего, а левая, словно привязанная, повторяла все виражи и маневры, следуя  с самолетиком за ней.

Комэск покружил на глазах лейтенантов несколько минут и остановился. Подозвал двух из них и вручил модели.

– Ты – ведущий, а ты – его ведомый, – распределил роли, велел повторить показанное.

Задание всем показалось ерундовым, но на самом деле, уже через полминуты на вираже ведомый “потерял” командира.

– Теперь следующая пара, – приказал Полухин, не комментируя ошибку. Вероятно, по опыту знал, что так будет.

– Поочередно играйте в самолетики, – сказал он, усевшись  на стул. – Я буду наблюдать. Когда из вас получатся пары, и вы будете, как иголка  с ниткой – отправимся туда.

Комэск выразительно кивнул в сторону окна.

– В училище вас учили летать и выполнять фигуры высшего пилотажа. Я должен научить вас  воевать и возвращаться  невредимыми на свои аэродромы.

Поначалу ребята не восприняли всерьез упражнение с моделями, но постепенно втянулись и на второй день тренировок даже почувствовали вкус игры. Командир внес соревновательный элемент в учебу. Определил три тройки и на старте каждой из них включал секундомер.

Абраше досталась  роль ведомого.  Его партнером стал Толя Стоянов. Полухин седьмым чувством увидел в Стоянове  прирожденного ведущего. Толя  в училище летал лучше всех. Первый день оказался трудным, Абраше никак не удавалось приноровиться к финтам напарника, но на второй день неожиданно пришло озарение: Абраша стал интуитивно угадывать, куда в следующее мгновение нырнет рука ведущего. Именно этого добивался командир. Потом игры продолжились на боевых машинах в воздухе, когда Полухин разрешил  новичкам  приступить к полетам.

Несколько раз за тренировками наблюдал командир полка. Абраша сам однажды слышал, как Михеев торопил комэска.

– Тебе не хуже моего известно, – говорил Михеев, – в какие времена живем. Завтра может  этим пацанам предстоит настоящий бой…

Полухин согласно кивал головой, но просил дать еще хотя бы пару недель.

Через полмесяца их распределили по эскадрильям. Пятеро новичков, в том числе он, Абраша, стали ведомыми и лишь Толю Стоянова командир полка, по представлению Полухина, назначил ведущим. Ребята от души поздравили товарища. Они были единодушны во мнении: лейтенант  Стоянов – пилот с задатками аса.

Полгода спустя молодые летчики прочно вжились в офицерскую среду и перестали быть новичками. Летали наряду с бывалыми летчиками, привыкли к ритму армейской жизни.

Шел ноябрь тридцать девятого года. На очередном построении командир полка отметил старания последнего пополнения и пообещал всем шестерым краткосрочный отпуск на новогодние праздники.

Ребята бурно обсуждали новость. Все, как один, решили ехать домой, к родным. Абраша не поспешил обрадовать своих, желая сделать приятный сюрприз. Ему, словно в кино, представлялось,  как все будет,  кто из домашних что скажет и сделает. Он постучит в дверь дома, и ее обязательно откроет мама. Она всплеснет руками, которые наверняка будут в муке или еще в чем-то.

Когда он мысленно представлял ее, мама всегда виделась у большой русской печи, занимавшей полкухни. Неудивительно,  в семье кроме Абраши было еще семеро детей,  и никто не жаловался на отсутствие аппетита.

Мама, конечно, поцелует его,  непременно крикнет:

– Гиб а кук, вер  сиз  гекумен *…

Все, кто будут дома, выскочат, начнут его обнимать и целовать. Конечно, было приятно дать волю своим фантазиям, но он оборвал их.

Было самое время подумать о гостинцах для домашних. Он не смел нарушать традицию, заведенную отцом. Даже в тяжелые двадцатые годы глава  семьи никогда не возвращался домой из поездок с пустыми руками. Каждому обязательно что-то перепадало. Пусть небольшой, но подарок.

Старший брат и сестры, уже имевшие собственные семьи, продолжали заведенный  порядок. Теперь его, Абрашин, черед. Год назад, когда он ездил в отпуск из училища, тоже вез всем гостинцы. Купил на сэкономленные из скромного курсантского жалования деньги. Теперь сам Бог велел запастись настоящими подарками. Офицерское жалование позволяет. Он твердо решил посвятить ближайшее воскресенье покупкам.

Неожиданно в пятницу вечером в офицерское общежитие  влетел посыльный боец. С порога прокричал приказ командира полка четырем молодым летчикам немедленно явиться в штаб. Среди перечисленных была Абрашина фамилия.

… В кабинете кроме подполковника был и комиссар полка – батальонный комиссар со странной фамилией Богиня. Естественно, фамилия комиссара была постоянным объектом шуток полковых остряков.

– Временно направляетесь в распоряжение командующего авиацией Ленинградского военного округа, – командир полка был предельно краток. – Срок командировки не определен. Проездные документы и жалование на три месяца вперед получите у начальника штаба. Вам надлежит явиться на аэродром в Гатчину. Старший группы – лейтенант Стоянов.

Толя взял под козырек. Теперь вперед выступил комиссар. Он долго что-то говорил про международное положение, о происках врагов нашей страны и еще что-то. Абраша его не слушал. В душе похвалил себя, что в последнем письме не написал о предстоящем отпуске. ( С  той поры – четверть века армейской службы – никогда не строил планов на будущее, твердо усвоив истину: офицер не принадлежит себе).

Когда лейтенанты выходили из кабинета, подполковник вдогонку сказал:

– Родным о командировке не сообщать. Естественно, и о том, что возможно вам предстоит. Адрес вашей полевой почты прежний.

В коридоре  штаба ребят ждал встревоженный Полухин. Едва дождавшись, когда будут выполнены формальности, связанные с командировкой, комэск заговорил:

– Это Финляндия… Судя по газетам, там вот-вот начнутся боевые действия. Я финнов немного знаю, со мной в училище в одном взводе было двое. Они парни молчаливые, но упертые и драчуны отменные. Думаю, пилоты тоже неплохие. Все будет в порядке, если вы будете руководствоваться поставленной боевой задачей.

Капитан внимательно посмотрел на своих подопечных, словно хотел по выражению их лиц понять, помнят ли они все, чему он их учил.

– Повторяю: если вы сопровождаете бомбардировщики – все внимание им, – сказал по слогам, как учитель в школе объясняет сложный материал. – Никаких соблазнов легкой добычи. Это может быть имитация, уловка, подстава. Не думайте о звездах на фюзеляже.

Полухин имел в виду традицию каждый сбитый самолет отмечать звездой на борту самолета.

– Это относится в первую очередь к вам, лейтенант Стоянов,  – строго сказал он. –  Вы – увлекающаяся натура.

– Вы, лейтенант,  – капитан внимательно и испытующе  посмотрел на Абрашу,  – если ведущий по каким-либо причинам покинул эскорт, обязаны, повторяю, обязаны сопровождать бомбардировщики и вместе с ними выполнить главную боевую задачу.

Полухин обернулся к  двум другим молодым пилотам, также отправляющимся в командировку:

– Все вышесказанное в полной мере относится и к вам.

Они согласно кивнули головами. Комэск задумался, соображая, что еще он может подсказать ребятам.

– Я этот район знаю, как свои пять пальцев. В Гатчине начинал летать еще на “Фармане”, – сказал он. – Летал там, когда Финляндия была частью  Российской импе…

Капитан  осекся и тут же поправился:

– Когда она была частью Российского государства. Район коварный: слева Балтика, справа –Ладога. Погода за день меняется несколько раз. Редкий день без облачности. Не то, что здесь на Украине.

Из каждого облака может вывалиться враг. У финнов самолетов не много, они будут уповать на внезапность атаки. Поэтому непрерывно на 360 градусов крутить головой.

Полухин выразительно сделал указательным пальцем круговое движение.

В Гатчине на вокзале их ждала “полуторка”. Ехали в кузове, прижавшись, друг к другу. Зима тридцать девятого года была на редкость студеной.

Майор в штабе соединения, которому представились прибывшие, встретил их хмуро, на  полуслове оборвал рапорт  Толи Стоянова:

– Где ваши унты, куртки, меховые рукавицы? Как вы летать собрались? В шинельках?

Четверка лейтенантов только развела руками. Им  действительно ничего перед отъездом не выдали.

– Вас что, в Сочи на курорт отправляли? – продолжил майор. – В сапогах много не налетаешь…

Он тут же позвонил какому-то интенданту,  поручил утеплить прибывших пилотов. На складе капитан интендантской службы обескураженно развел  руками. Полки пакгауза сияли пустотой.

– Легко сказать ”утепли парней”, – вздохнул он – если бы майор еще указал, где взять эту амуницию…

Вдруг капитан что-то вспомнил, пошел в дальний угол склада и скрылся в каморке. После недолгого отсутствия интендант вернулся с ворохом одежды. Он вручил каждому из четверки по видавшей виды замасленной куртке, судя по всему ношенной техником или механиком, и по  грубому плотному шерстяному свитеру.

– Вам же, хлопцы, не на свидание бегать. Зато теперь не замерзнете. Правда, с унтами вышла неувязка.

На следующий день летчиков распределили по эскадрильям. Стоянова и Абрашу сохранили парой. Сюда, в Гатчину, помимо них прибыли пилоты из разных частей, тоже недавние выпускники летных училищ. Создавалось впечатление, что командование решило воспользоваться реальной возможностью проверить молодняк в  боевых условиях, дать ему возможность пройти обкатку и набраться опыта, который вскоре может пригодиться. В тридцать девятом в Европе уже запахло большой войной.

Первый полет Абраша толком не запомнил. Он, как наказывал Полухин, не переставая крутил головой на триста шестьдесят градусов, стараясь не выпускать из виду  идущую впереди машину ведущего, а справа по борту – эскортируемый  бомбардировщик. Даже не заметил, как пересекли линию фронта. Ему даже не пришло в голову хоть раз взглянуть, что происходит на земле.

Следующий полет прошел уже по-другому. Он почувствовал в себе уверенность и  спокойствие, исчезла нервозная дрожь, мешавшая сосредоточиться. К сожалению, боевых вылетов было немного. На аэродроме число пилотов, прибывших из разных частей, значительно превосходило  количество самолетов. Погода также часто мешала истребителям подняться в воздух. В таких случаях бомбардировщики шли на предельной высоте без сопровождения.

Финская авиация практически не предпринимала ответных рейдов. Судя по всему, перед ней была поставлена предельно четкая задача: охранять свое воздушное пространство.  Логика финнов легко объяснялась  –  у русских многократное превосходство в воздухе.  Изредка  над советской территорией появлялись одиночные самолеты-разведчики, пытавшиеся отследить передвижение войск на земле.

Ходили слухи, что война вот-вот кончится. Осведомленные лица шепотом утверждали, что где-то идут переговоры между воюющими сторонами, а на земле армия предпринимала одну за другой попытку  прорвать линию Маннергейма – финский оборонительный вал. Наши бомбардировщики изо дня в день утюжили его укрепления. Бомбардировки не стихали даже в новогодние праздники.

Шестое января стал черным днем для наших летчиков. Абраша его запомнил на всю жизнь. Непогода не позволила истребителям сопровождать бомбардировщики. Семь тяжелых машин на большой высоте взяли курс на Выборг и Хельсинки. Финны не дали им долететь до цели. Два звена вражеских перехватчиков встретили бомбардировщики за линией фронта и методично, словно на маневрах атакуя, сбили один за другим семерку краснозвездных машин.

Командир Гатчинской авиабазы, которому, вероятно, досталось за бездействие истребителей, был взбешен. Перед строем летного состава он предупредил, что больше не желает слышать о погоде. Летать и все.

– Какие вы к черту сталинские соколы, – этой тирадой закончил он свое выступление.

Больше всего Абрашу тогда удивило,  что Всесоюзное радио и словом не обмолвилось о трагедии, случившейся в балтийском небе. По-прежнему  звучали исключительно победные сводки. Сообщалось  об энских подразделениях, подавивших долговременные огневые точки, о разведчиках, совершивших смелый рейды в тыл врага.

На следующий день он внимательно, стараясь ничего не пропустить, слушал радио и опять ни слова не услышал о гибели семи тяжелых бомбардировщиков.

“Как же так, ведь там погибли семь экипажей – более тридцати человек, –  не переставал удивляться Абраша. – Погибли по чьей-то халатности. Неужели они не заслужили доброго слова…»

Он все ждал и надеялся, что услышит хоть короткое сообщение о трагическом рейде бомбардировщиков или хотя бы прочтет об этом в армейской газете, если известие о случившемся не дошло до Москвы.

Шли дни. Четвертый, седьмой, а умалчивание продолжалось. Даже летчики базы, знавшие о  гибели семи самолетов, избегали обсуждать происшествие. Все вели себя так, будто ничего не произошло. Пытаясь осмыслить происходящее,  он вдруг осознал, что стал свидетелем странной ситуации. Не требовалось особой прозорливости, чтобы понять:  армия вступила в войну явно не подготовленной. В  условиях суровой зимы винтовки устаревших образцов не стреляли. Пехотинцам  не хватало лыж, без которых было трудно передвигаться по заснеженному лесу. Зато у  финнов их имел каждый стрелок. К  тому же финны с детства были прекрасными лыжниками.  Танки оказались бессильны в карельских лесах.

Пехота не имела удобной и теплой зимней  амуниции,  в какую была одета финская армия. Буденовка и шинель на рыбьем меху не грели. Трофейная  зимняя куртка вражеского солдата, легкая, но очень теплая, финские ботинки ценились на вес золота. Не случайно с передовой обмороженных привозили больше, чем раненных.

Не обошла эта беда и летчиков. Абрашин напарник Толя Стоянов в очередном полете отморозил в сапогах пальцы правой ноги. Поначалу ребята  по настоянию Толи  не  доложили начальству о случившемся,  сами попытались помочь пострадавшему, прибегая к доморощенным средствам. Их усилия оказались безрезультатными – Стоянова отвезли в госпиталь. Вердикт врачей был суров: немедленная ампутация пальцев.

Первый ведущий Абраши не вернулся в часть к товарищам. Он был комиссован вчистую. Уже после Великой Отечественной войны Абраша узнал, что в сорок первом Толя добился права летать. За форсирование Днепра ему было присвоено звание Героя Советского Союза.  Командир эскадрильи капитан Стоянов  был сбит в сорок четвертом в небе над Кенигсбергом.

Странно, но среди обмороженных часто попадались и командиры, несмотря на то, что они, начиная со взводных, были одеты в полушубки. Свет на ситуацию пролил офицер с передовой, случайно заночевавший на аэродроме в ожидании транспортного самолета из Москвы.

Оказалось, финские снайперы – “кукушки”, как их прозвали наши  солдаты за позиции, оборудованные в кронах деревьев, быстро разобрались “кто есть кто”. Белые полушубки стали для них прекрасным ориентиром. Снайперы начали подлинную охоту на командиров. Поняв причину потерь среди офицерского состава, те спешно стали переоблачаться в ватники и телогрейки. Лучше быть обмороженным, чем убитым.

 Зато в газетах и по радио  все было по-другому. Тогда ему, Абраше, пришла крамольная мысль  о войне в двух измерениях. Естественно, мысль была сокровенная, и он предпочел ею ни с кем не делиться.

Двенадцатого марта, наконец, пришла весть о подписании мирного договора. Еще через неделю все прикомандированные отправлялись по своим частям. Накануне отъезда состоялось построение личного состава базы, на которое приехал выписавшийся  из госпиталя Стоянов. За время отсутствия он здорово изменился. Поседел, ходил, опираясь на трость.

Генерал из штаба округа поздравил летчиков с победой и вручил награды. Командование базы и командиры эскадрилий получили ордена, а  молодняк –  медали  ” За боевые заслуги”. Правда, лейтенанту Стоянову, вероятно, в виде компенсации за инвалидность вручили высшую по статусу медаль  ” За отвагу”.

На прощанье, задержав построение, выступил особист базы. Его речь была предельно лаконичной. Суть сводилась к рекомендации меньше болтать о том, что видели на войне.

Странное чувство одолевало Абрашу, рассматривавшего свое отражение в зеркале. Вроде первая награда должна радовать, ободрять молодого офицера. Тем более, что медали учреждены совсем недавно, и пока награжденных  мало. Однако у него не исчезало ощущение, что участвовал в чем-то нечистом и непристойном, а медаль не награда, а плата за соучастие и молчание.

Он дал себе слово любой ценой избегать разговоров о награде. На все вопросы отвечал односложно, удачно скрываясь за спасительной формулировкой  «военная тайна”. Гипнотическое  воздействие медали он испытал в очередной раз несколько часов назад, когда садился в поезд. Старый проводник, вероятно, повидавший на своем веку царских  офицеров, увешанных знаками военной доблести, сразу проникся уважением, увидев медаль. Усадил его в пустое купе, а когда поезд тронулся, по личной инициативе принес стакан ароматного, крепко заваренного чая и блюдечко с вкусными сухарями.

– Дай, думаю, побалую нашего славного защитника, – объяснил проводник свое появление.

Помимо сомнения и досады в душу закралось неприятное  ощущение, что вокруг что-то происходит не так. Самое главное – он сам себе не мог объяснить что именно.  Это ощущение усугубила история  Полухина.

Прямо с вокзала Абраша с товарищами  отправился в расположении полка. Как положено, доложив в штабе о прибытии, он поспешил в свою эскадрилью. В крохотной комнатенке комэска вместо Полухина сидел незнакомый майор.

– Я ваш новый командир майор Реутов, – сказал он замешкавшемуся с рапортом Абраше. – Вас, вероятно, не успели поставить в  известность товарищи.

Выслушав доклад лейтенанта, комэск  задал ему несколько общих вопросов о командировке. Абраша ответил коротко, не вдаваясь в подробности. Аудиенция продолжалась не более пятнадцати минут. Выскочив из кабинета, он бросился к дежурному по эскадрильи.

– Где Полухин? – спросил Абраша, даже не поздоровавшись.

– Отбыл, – неопределенно ответил тот. По его непроницаемому виду  стало ясно, что бесполезно пытаться выбить из дежурного хоть какую-то информацию.

Вечером в офицерской столовой на ужине царила привычная атмосфера. Ничего не изменилось. Летчики шутили, над кем-то подтрунивали, вздыхали по девушкам, оставшимся в городе без их внимания. Все было, как обычно. Как было вчера, три дня назад, как было, когда с ними был Полухин. Никто не вспоминал его.  А был ли он вообще или капитан – плод его буйной фантазии?  Казалось, какой-то искусный маг стер комэска из коллективной памяти. От этого всеобщего умолчания пахнуло чем-то неприятным и даже зловещим.

Оценив ситуацию, он оставил попытку разузнать хоть что-то о судьбе командира, сознавая, что его любопытство может дорого обойтись.  Однако случилось, как часто случается в жизни. Когда перестаешь что-то искать – оно неожиданно само находится.

Через несколько дней Абраша отправился в город за подарками для семьи. Теми самыми, которыми  не успел запастись до командировки на войну.  Слава Богу, на сей раз приказ об отпуске был подписан и даже билет уже находился в кармане. У автобусной остановки столкнулся с однокашником по училищу лейтенантом Труновым.

Они учились в одном взводе, отношения были ровными, взаимоуважительными, но друзьями их нельзя было назвать.  Михаил был москвичом,  а провинциалу Абраше все столичные жители казались надменными, поэтому он сторонился Трунова. Случилось так, что в училище перед экзаменом по самолетным двигателям преподаватель поручил  Абраше подтянуть отстающего по этой дисциплине товарища.

В общении Михаил оказался простым, лишенным какого-то ни было зазнайства и гонора. Он внимательно слушал объяснения и не обижался на Абрашу, заставлявшего по несколько раз повторять материал, разбирать и снова собирать отдельные узлы двигателей, которых на стеллажах учебного класса было великое множество. Экзамен тогда курсант Трунов успешно сдал и после этого случая полушутя-полусерьезно называл товарища учителем.

Михаил от души обрадовался неожиданному попутчику. Всю дорогу расспрашивал Абрашу о боевых действиях на финском фронте. Абраша рассказывал, следуя прощальным рекомендациям особиста, не вдаваясь в детали, усвоив уроки умолчания. Больше говорил о климатических трудностях коварного балтийского  неба, о тактике и повадках финских летчиков. Трунов слушал с большим интересом,  внимательно, лишь изредка перебивал наводящими вопросами.

Когда они сделали покупки, Трунов предложил отправиться в парк. Там он знал уютную торговую точку, где можно было побаловаться пивом и неплохо закусить. Точка оказалась крохотным павильоном на поляне, вокруг которого, словно грибы, были разбросаны столики. Несмотря на выходной,  было малолюдно. Видать, любители пива к этому времени разошлись.

Ребята взяли по паре кружек пива и большое блюдо раков. Столик заняли в дальнем уголке, в тени. Сначала несколько минут молча пили прохладный напиток, сдувая обильную пену. Потом Михаил учил Абрашу есть раков. Ему не доводилось ранее пробовать этих чудовищ. Он даже не мог представить раков в их доме в Бердичеве.

Неожиданно, без всяких предисловий, Трунов задал странный вопрос:

– Ты в армию надолго ? Или так, временно, проездом?

Получив утвердительный ответ, резко сказал:

– Тогда научись держать язык за зубами. В армии легче служить, когда по любому поводу говоришь  “Есть” и под козырек. Мне это хорошо известно.

Абраша знал, что Михаил из семьи профессиональных военных. Отец и дядя – генералы. Первый служит в Наркомате обороны, а  второй – важный чин в штабе Киевского военного округа.

Оглядевшись, хоть никого не было поблизости и, понизив голос, сказал:

–  Хоменко, дежуривший в день твоего возвращения, уже настучал особисту, что ты интересовался Полухиным.  Сам  случайно слышал.

Там же в парке Трунов поведал историю комэска.

…В Испанию он пробирался с французским паспортом через Марсель, где сошел с парохода  “Тимирязев”. Не успел покинуть территорию порта, как его кто-то окликнул:

– Сергей! Боже мой, конечно, это ты!

Полухин не мог поверить  собственным ушам. Нет сомнений, это был голос двоюродного брата Якова Полухина. Они были ровесниками, вместе учились в Константиновском  училище. Яша был на два месяца старше, поэтому, чтобы не  путать, командиры именовали брата Полухин-первый, а его, Сергея, Полухин-второй. Последний раз они виделись в Петербурге, вместе встречали у деда новый 1917 год, приехав на короткую побывку с фронта. Двадцать лет он ничего не знал о судьбе Якова.

Оба безумно обрадовались неожиданной встрече. Оказалось, что Яша воевал в белой армии, эмигрировал и служит коммивояжером в фирме, торгующей велосипедами. В Марселе по делам.

Сергей, в интересах конспирации, назвался механиком “Тимирязева”. Благо пароход стоял на виду у причала. Яков затащил брата в портовое бистро. Они съели по тарелке буйабеса и выпили бутылку вина. На прощанье Полухины здесь же, в порту сфотографировались на память.

На самом деле оба брата слукавили. Сергей пробирался в республиканскую Барселону, а Яков – активный член белоэмигрантского Российского общевойскового союза тоже спешил в Испанию, только в Сарагосу, чтобы присоединиться к своему бывшему  командиру генералу Фоку, сражавшемуся  на стороне Франко против республиканцев. В армии фалангистов  воевало около ста русских офицеров и генералов – монархистов.

Оба Полухина достигли своей цели. Только Сергею повезло больше, чем брату. Он, сбив два вражеских бомбардировщика, с боевым орденом вернулся на родину. Яков навсегда упокоился в испанской земле.

Подразделение, в котором воевали Фок и Полухин, попало в окружение. Две недели рота франкистов сдерживала яростные атаки республиканцев, стремившихся любой ценой захватить господствующую высоту.  Они ворвались на позицию, когда пали три последние ее защитника – испанский капрал и два русских дворянина.

Когда республиканцы обнаружили, что двое убитых, судя по документам, русские, они передали найденные при них бумаги представителю НКВД в Испании. Все документы, естественно,  отправились в Москву. Таким образом, на Лубянку попал бумажник Якова с  фотографией, запечатлевшей счастливых братьев.

Пока республиканская Испания сражалась, эти документы лежали мертвым грузом, невостребованные. Когда Франко победил и все так называемые “советские добровольцы”, включая энкавэдэшников, покинули страну, к  бумагам белогвардей-

цев-франкистов был проявлен интерес. Тогда-то и всплыл на свет  злополучный снимок. Началась по всем правилам чекистского заведения раскрутка летчика-орденоносца.

– Понимаешь, – почти шепотом рассказывал Трунов, –  его арестовывать приехали четверо в кожаных пальто. Забрали прямо с крыла  приземлившегося  самолета, на глазах у всей эскадрильи.

Михаил яростно грохнул кулаком по шаткому столику. Пустые пивные кружки, подпрыгнув, откликнулись звоном.

– Командира объявили итальянским шпионом. Якобы при  участии брата он был завербован разведкой Муссолини.

– Как же так, – не выдержал Абраша, – всем известно, что на глазах защитников Барселоны капитан сбил два именно итальянских самолета.

– В том-то и дело, – пояснил Трунов, – по версии наших контрразведчиков итальянцы умышленно пожертвовали двумя устаревшими самолетами ради  усиления позиций и авторитета своего агента. Надеялись, якобы, что он получит звезду Героя и займет высокий пост  в наркомате или штабе ВВС.

– Подожди, – не унимался опешивший от избытка неожиданно нахлынувшей информации Абраша, – но в этих бомбардировщиках были экипажи…

– Послушай, – кто считается с людьми в такой игре, а потом ты даже не представляешь, что могут придумать в НКВД. Заруби на носу и помалкивай.

По сведениям моего дяди, Полухина увезли в Москву. Там, судя по всему, собирают жертв для очередного процесса. Вероятно, будут судить виновников поражения Испанской республики. Ведь главное – найти козлов отпущения.

… Обратно в часть в автобусе ехали молча. О чем говорить, когда все сказано. Да и тема  не подходящая для автобуса, ушей много.

Всю дорогу Абраша думал, как сохранить память о первом командире. Да так, чтобы это не бросалось в глаза. Мысленно перебрал все: его привычки, повадки, но ничего подходящего не нашел. Книгу Гарсия Лорки перед отъездом в Гатчину вернул, карту местности с его пометками, как положено, перед командировкой сдал.

Долго думал и все-таки придумал. Унаследовал привычку Полухина все финансовые приходы и расходы переводить на стоимость  французских булочек. Цену пачки папирос или автобусного билета, выигрыш в преферанс… Потом, когда в эпоху борьбы с космополитизмом французские булочки переименовали в городские, Абраша продолжал этот нелепый пересчет, вызывая улыбки, а порой и насмешки окружающих. Он не реагировал на это. Не будет же каждому  объяснять, что таким необычным образом хранит память о капитане Полухине.

Разговор с Труновым случился как нельзя вовремя. Он прозвучал, словно последний звонок в театре. Вскоре, в один из вечеров его вызвал к себе майор – полковой особист.

Долго пытал Абрашу о Полухине. Его интересовало все: кто из офицеров части был близок с комэском,  поручал ли он командированным с кем-то встретиться или что-то передать в Гатчину, что рассказывал об Испании, не упоминал ли  при этом имя Яков…  Вопросов было множество. От волнения он половину забыл, но отвечал предельно медленно, обдумывая каждое слово, стараясь быть односложным. Со стороны, наверно, выглядел  тугодумом и ограниченной личностью. Как кстати пришелся совет однокашника держать язык за зубами.

На прощанье майор произнес зловещую фразу, от которой Абраше стало не по себе.

– Иди, лейтенант. Пока свободен.

Ему казалось, что со дня на день придет его черед, что, скорее всего, под каким-то благовидным предлогом отстранят от полетов. Если такое случится – надо быть готовым к худшему, значит, его судьба  решена. На удивление, все неделю летал, даже больше обычного.

В один из дней у офицерской столовой встретил майора-особиста, как положено отдал честь, тот в ответ козырнул, даже не взглянув в его сторону. Будто особому отделу нет никакого дела до лейтенанта, которого несколькими днями ранее там допрашивали с пристрастием.

Безразличие особиста немного успокоило. Месяц до отпуска пробежал незаметно, в хлопотах. Вот, наконец, он сидит  в вагоне поезда, который через несколько часов привезет его в Бердичев. Сидит в купе,  пьет остывший чай с лимоном, любезно поданный старым проводником.

Абраша мысленно прокрутил все, что произошло с ним за этот насыщенный событиями год, постарался отбросить прочь все негативное. Все хорошо и жизнь прекрасна. Он, лейтенант, летчик,впервые едет домой на побывку.

Он надеялся, что дома в кругу самых близких, наконец, выветрится из памяти война и нелепая, полная трагизма, судьба Полухина, вычеркнутого из памяти целого полка каким-то злым волшебником. Удивительно, но избавление от тягостных мыслей, не дававших покоя, пришло неожиданно и совсем не оттуда, откуда Абраша ожидал. Женька, которая еще год назад воспринималась, как сопливая девчонка, не вошла, а ворвалась в его жизнь, отодвинув на задний план все проблемы и заботы. Был ли он готов к такому повороту событий?

Безусловно, был. Ответить иначе – означало бы лицемерить. В двадцать один год свободное мужское сердце должно, просто обязано откликнуться  на призыв молодой, красивой,  приятной во всех отношениях девушки. Женька была именно такой.

По жизни он не был обделен женским вниманием. Типично еврейский парень, нос с пикантной горбинкой, смуглый, с красивой волнистой шевелюрой, с большими карими глазами, он выделялся среди своих  товарищей  – сначала  курсантов, потом и летчиков, запал в сердце многих девушек. Кстати, горбинка на носу была приобретена  ненароком. В восемь лет мальчик, передвигавшийся по дому исключительно бегом, напоролся на самовар в руках старшей сестры. Последствия столкновения остались на лице на всю жизнь. В детстве Абраша стыдился своего носа. Со временем комплекс прошел, а девушкам горбинка казалась симпатичной.

На первом же вечере в училище на него обратила внимание миловидная девушка, оказавшаяся дочерью начальника летной подготовки учебного заведения. Она сама подошла к Абраше и представилась. Ее звали Линой. Узнав, что молодой курсант не умеет танцевать, взялась его обучать. Он безбожно давил девушке ноги, но она терпела и улыбалась.

Лина оказалась деятельной особой, несколько раз приглашала его в кино и домой. Они даже однажды поцеловались. Как будто прощаясь. Перед окончанием училища ее отец предложил ему остаться в качестве  летчика-инструктора, судя по всему, он одобрял выбор дочери. Абраша  не принял предложения, обидев тем самым Лину. Она даже не попрощалась с ним.

В полку у него появились сразу две пассии:  медсестра, проверявшая состояние пилотов перед полетами, и хлеборезка офицерской столовой. Медсестра Света всякий раз находила предлог задержать молодого летчика, вынудить его лишний раз заглянуть в медпункт. Пару раз предлагала вместе провести воскресенье в городе. Старалась привлечь внимание к своей персоне, но делала это тонко и ненавязчиво.

Лена, работница столовой, в отличии от медсестры,не скрывала своих чувств и практического интереса. Разузнав, что Абраша любит хлебные корки, специально для него обрезала  самые ароматные и выпуклые краюхи. Еще их и поджаривала в духовке. Стоило Абраше с товарищами занять свой столик, как в зале появлялась Лена с тарелкой подсушенных горбушек. Ребята по-доброму подтрунивали над ним. Мол, девушка, таким образом, демонстрирует, как сохнет ее сердце.

Абраша вел себя, словно истинный джентльмен, не позволяя даже безобидного флирта и не оставляя обеим барышням никаких шансов.

Он хорошо помнил последнее напутствие отца перед отъездом в училище.  Глава семьи сказал тогда одну короткую фразу, но сколько в ней было смысла.

– Помни, Аврумале, ты – продолжатель нашего рода коэнов…

Отец очень гордился кровной принадлежностью к потомкам Аарона. Его слова означали многое. Прежде всего, это значило в любой ситуации вести себя, как подобает коэну. Не менее важно подумать о продолжении коэнского рода. Он с детства знал, что это возможно лишь в том случае если его женой непременно будет еврейка. Она ни в коем случае не может быть вдовой или разведенной. Женька по всемстатьям идеально подходила. Она была своя и этим все сказано.

Он вдруг понял, что подруга сестры всегда нравилась ему. Быть может, потому, что всегда видел их вместе и привык к ней. Будучи старшим, долго не воспринимал Женю, как взрослого человека.

Неожиданно нахлынувшее чувство Абраша встретил, как Божью благодать, и отдался ему без  остатка, осознав, что не может и дня прожить без этой девушки. Его, немногословного по натуре человека, ни капли не раздражало ее постоянное щебетанье, незамысловатые, бесхитростные рассказы. Он был готов их слушать и слушать.

Абраша ловил себя на том, что с трудом дожидается возвращения Жени из училища. За пару часов до ее прихода  он начинал нетерпеливо поглядывать в окошко. Мама и старшие сестры тайком понимающе переглядывались.

Время, удивительно тянувшееся до этого, понеслось, словно  вскачь. Он не успевал оглядеться, пожелать любимому человеку спокойной ночи, как уже наступал новый день. Потом следующий, а их у него  было  не так много, и расставаться с Женей ой как не хотелось.  Поэтому с легким сердцем, не колеблясь, послушал ее и перенес свадьбу на  год раньше первоначальных планов.

Разговора с ее родителями он  не то  чтобы боялся, просто не знал, как себя вести и что говорить. К счастью, все прошло легко и удачно. Они были готовы к его визиту,  им льстило породниться с уважаемой в городе семьей.

Выйдя после разговора из Жениного дома, взял под козырек, сам себе представился в новом качестве:

– Лейтенант Красной Армии, летчик-истребитель, жених!

Торжественно произнес эту фразу и громко рассмеялся. Благо никого не оказалось поблизости.

Оставшиеся дни пролетели мгновенно. Казалось, в их жизни ничего не изменилось, но они стали какими-то другими. Серьезными и взрослыми. У Женьки даже изменилась походка. Это Абраша подметил сразу. Она стала увереннее и элегантнее.

По единодушному решению обеих семей  его провожать на вокзал отправилась одна Женя, хотя Ася изо всех сил рвалась ей составить компанию. Сестра считала, что  без ее активного участия молодые бы не сговорились, но отец категорично сказал  “Нет!”, не оставив шансов на дискуссию. Ему никто не смел перечить.

На вокзал они явились за полчаса до отправления поезда. Абраша бросил саквояж на свою полку в офицерском вагоне и вышел на перрон. Они стали в двух шагах от тамбура, вплотную, нос к носу. Абраша обнял ее за плечи, а Женя нервно теребила портупею на гимнастерке, словно пыталась хоть что-то от него оставить на память.

Почему-то  в  таких случаях на вокзале от волнения люди говорят друг другу всякие нелепости, без которых  можно прожить. Так случилось и с ними. Они вспоминали ничего не значащие вещи и говорили о них друг другу, прекрасно понимая, что говорить хочется совсем о другом. Только, когда проводник попросил лейтенанта подняться на ступеньку, Абраша  сказал ей главные слова.

… Вернувшись в часть, с головой окунулся в работу. В полку началась модернизация самолетного вооружения. От того неприятного вечернего разговора с особистом не осталось и следа, словно его вообще не было.

В первое же воскресенье он, как обещал Жене, отправился в поселок навести справки о жилье. Негоже молодую жену вести в офицерское общежитие. Правда, женатые ребята советовали не спешить с жильем. Мало ли что может произойти за год.

Тем не менее, посмотрел несколько домов и остановился на комнате у пенсионерки-учительницы, жившей с незамужней взрослой дочерью. Дом был небольшой и удобный. Комната, которую сдавала хозяйка, располагала отдельным входом. В доме все сияло идеальной чистотой. Анна Степановна, так звали хозяйку, пообещала молодому летчику дождаться его суженую.

Потекли будни. Каждую субботу он отправлял Жене письмо, а сам в течении недели, как правило, получал два. Она писала о всяких мелочах, и каждый раз напоминала не забывать писать домой. Ася и так обижалась, что семья получает от него меньше писем.

Он очень надеялся, что летчиков отпустят домой встречать новый 1941 год, но стало известно о жестких директивах Маршала Тимошенко, поставивших  крест на надеждах Абраши и его товарищей. Более того, всех летчиков перевели на казарменное положение. Политработники, как заведенные, твердили о выгодах и преимуществах советско-германского пакта  о ненападении, но даже несведущий, сугубо штатский человек ощущал, что грядет что-то страшное и зловещее. Мы неотвратимо двигались навстречу страшной схватке с Германией, и в какой-то момент все бумаги, подписанные с помпой высокими сторонами, сгодятся в лучшем случае для растопки печи.

У личного состава полка больше не было свободного времени. По утрам, независимо от погоды, звенья истребителей поднимались сопровождать бомбардировщики на учебное бомбометание, время от времени тяжелые машины неожиданно перестраивались, что требовало от эскорта мгновенной реакции и маневренности. Были случаи, когда истребители  соседнего полка имитировали учебную атаку, стремясь разорвать оборонительную линию.

Потом все машины возвращались на базы. У техников, мотористов и оружейников был час-полтора проверить машины, запас топлива и боеприпасов. Летчики успевали прямо под крылом перекусить, полчаса отдохнуть и снова в воздух.

Издавна известна народная мудрость “не наешься – не належишься”. Так случилось и на сей раз. Несмотря на старания отдельных грамотных, чудом переживших  страшную чистку командного состава, командиров соединений первой линии обороны, в  войну вступили недостаточно подготовленными. Об этом много писано и переписано, так что говорить об этом бессмысленно. Только душу травить.

Двадцать второго июня Абраша получил двойной удар: за три часа до начала войны умер отец. Его уход был предопределен. За два года до этого он сдавал лошадей своего хозяйства Красной Армии. Один ретивый конь  никак не давался проверке. Тогда к нему, прогнав конюхов, подошел отец. Невзирая на сопротивление животного, заставил его подчиниться, но заработал при этом сильнейший удар копытом в область солнечного сплетения. Вскоре в этом месте врачи обнаружили опухоль, приведшую в конечном итоге к смерти.

Абраша, прочитав телеграмму-“молнию”, успел до начала войны  у дежурного офицера  получить проездные документы и краткосрочный отпуск, но опоздал на ближайший поезд.  Пришлось ждать следующего, а через  час майор – военный комендант станции вышел на перрон и объявил о нападении Германии. Немедленно последовал приказ всем военнослужащим, ожидавшим поездов, отбыть в расположение  своих частей.

Всю войну Абраша вспоминал тот эпизод, оценивая свой шанс выжить вне полка, как нулевой. Безнаказанные и беспрерывные бомбежки мирных пассажирских поездов превращали их в кладбища на колесах.

Через два дня полк  впервые в воздухе встретился с врагом и сразу понес серьезные потери. Были сбиты опытный командир третьей эскадрильи и хорошо слетавшаяся пара. Только через пару дней летчики подразделения открыли свой боевой счет, сбив разведчика-фоккера.

Фронт стремительно отступал. Вместе с ним уходил на восток и полк Абраши. Точнее, то, что от него осталось. Не дожидаясь приказов сверху, подполковник Михеев свел остатки подразделения в две полноценные эскадрильи. Не хватало опытных командиров. Немецкие асы, прошедшие в  основном Западный фронт, быстро разобрались “кто есть кто” и начали, в первую очередь, охоту на бывалых пилотов. Видимо, молодняк они оставляли на закуску или того хуже – задались целью  парализовать его страхом перед могуществом германских люфтваффе.

Очередной приказ по полку был предельно краток.  Принять на борты техников, механиков, мотористов, оружейников, словом, весь наземный персонал, перелететь южнее Харькова на Чугуевский аэродром, там дозаправиться под пробку и продолжить  полет на восток, на новую базу. В Чугуеве командир должен был получить  указание новой дислокации.

Чугуевская авиационная база была одной из самых крупных в системе Киевского особого военного округа. Ходили слухи, что там держит свою ставку  маршал Тимошенко, командовавший Юго-Западным фронтом.

Перед перелетом  подполковник жестко напомнил пилотам важность во что бы то  ни стало сохранить материальную  часть полка.  Это означало любой ценой уходить от боестолкновения  с противником. Каждая машина была на счету, буквально на вес золота. Ждать новой техники пока  было не откуда.

29  октября 41-го  полк поднялся в воздух . Эту дату Абраша запомнил на  всю жизнь. Он, родившийся в марте,  проживший после этого более полувека, всегда отмечал второй раз  29 октября день рождения. Отмечал  в одиночку, молча. Хотя не совсем в одиночку.  С той поры с ним всегда была армейская зеленая эмалированная кружка,  вмещавшая фронтовую норму – двести граммов драгоценной жидкости. За полвека эмаль потрескалась, местами отлетела, но он не смел расстаться со своей реликвией. Кстати, до того дня он  в рот не брал спирт или водку.

… Четырнадцать” ястребков” и два тяжело груженых “Дугласа” взяли курс на Чугуев.Сразу поднялись на предельную высоту и, прикрываясь  густыми осенними  облаками, легли на маршрут. Погода способствовала . Незамеченные противником, они долетели до базы. Перед вынырнувшим из облаков полком открылась  дикая панорама хаоса и  беспорядка. Поначалу командир даже не засек свободную посадочную полосу. Пришлось совершить еще один заход. Всюду виднелись нагромождения каких-то ящиков и бочек, у ремонтных капониров грузились штабные “Дугласы”,  в  разные стороны спешили грузовики. Судя по картине, остатки руководства ставки покидали аэродром, который вот-вот  станет  линией фронта.

Командир каким-то чудом разглядел  свободную дорожку, прилегающую к короткой посадочной полосе. Вероятно, в мирное время ее использовали для “кукурузников”.Ее  длина оставляла желать лучшего, особенно для “Дугласов”, но в данном случае было не до жиру.

Подполковник повел  своих на  посадку.  Последним, разумеется, шли “ Дугласы”. На случай, если закупорят полосу, у истребителей в баках оставался минимум горючего. Слава Богу, остатки благополучно приземлились. Не успели остановиться пропеллеры, как к самолетам  подлетел на немецком, видать, трофейном мотоцикле лейтенант-особист. Человек и мотоцикл были покрыты одинаково толстым слоем  ядовито-желтой тяжелой пыли, делавшей их похожими на цельную скульптуру. Когда он открыл  рот, оказалось, что  зубы у него такого же цвета, как шлем и колеса.

Выяснилось, что подполковник Михеев точно прочувствовал  место, отведенное для посадки.  Комендант аэродрома требовал предельно быстро произвести заправку и покинуть базу. К площадке немедленно потянулись грузовики с бочками топлива. Лейтенант предупредил, что заправляться придется по-походному. Заправщиков не хватает. Горючее будут заливать из бочек. В таких условиях любая искра могла стать губительной. Отдав комэскам команду не спускать глаз с заправки, подполковник с мотоциклистом умчался за новым заданием.

Технари работали под  аккомпанемент танковых залпов противника. Летчики с нескрываемой тревогой поглядывали  в сторону фронта. Казалось, вот-вот он докатится до аэродрома. Наконец, заправка была благополучно завершена. К этому времени вернулся и  командир, получивший маршрут дальнейшего следования.  Пилоты, не теряя времени, разбежались по машинам. Мотористы бросились к винтам заводить самолеты.

В те времена  технология завода двигателя была предельно примитивной.  Моторист вручную несколько раз прокручивал пропеллер в противоположную полетной сторону, затем по команде пилота  “От винта” отпускал его. Пропеллер делал несколько круговых движений, и мотор начинал работать. Иногда эту процедуру требовалось повторять. Правда, к тому времени уже появились автомобили-стартеры, заводившие самолетный двигатель легко, словно чиркнув спичкой,  но их в армии были единицы. Проще было обходиться дешевой мускульной силой. Это всегда было предпочтительнее в России.

Как мотористы ни крутили винт Абрашиного самолета, он не заводился. Неудачей закончились вторая и третья попытки. Вокруг его машины уже суетились все технари эскадрильи.  Больше всех  хлопотал техник младший лейтенант Корша, отличный специалист, знавший машину и ее характер, как  свои пять пальцев. Он ума не мог приложить, что случилось с двигателем, который, словно заколдованный , не реагировал на множество манипуляций, производимых персоналом. Чертова дюжина “ишаков” и транспортники под парами  дожидались Абрашу.

Дело принимало нехороший, скорее, трагический оборот. Это  он понял, увидев из кабины несущуюся  без разбора дорог “полуторку”. На подножке  стоял в кожанке, вероятно, высокий воинский чин. Сбоку у него болталась деревянная кобура «маузера».

Бригадный генерал (Абраша разглядел под кожанкой на петлице “ромб”) был настроен грозно. Начав со всех  известных и неизвестных Абраше матюков – язык ,на котором держалась мощь и стойкость Красной Армии – комдив, а он командовал соединением, оборонявшим Чугуевский аэродром, недвусмысленно сформулировал Абрашину перспективу.

-– Дивизия умирает, но стоит, – хрипло прокричал он, сорванным от невероятных нагрузок голосом. –  Все равно через семь-восемь часов  фрицы будут здесь. Ты что, хочешь боевую машину подарить целехонькой врагу?

Эти слова прозвучали прямым обвинением в предательстве.

– У тебя, лейтенант, есть на все про все пятнадцать минут. Взлетишь – сталинский сокол, нет… Дальше по законам военного времени.

Бригадный генерал выразительно похлопал по кобуре «маузера». Сказал и постучал шоферу по кабине “полуторки”.  Мол, трогай.

Абраша закрыл глаза, и неожиданно в голову пришла нелепая, самое главное, неподходящая для данной его ситуации мысль. Любил ли он Женьку или это было всего-навсего увлечение молодости, игра гормонов. Перед ним, словно на экране, появилось улыбающееся лицо Женьки. В какой-то момент девушка даже подмигнула любимому, подавая знак. Мол, не волнуйся, соберись и все будет хорошо. Даже замечательно.

Техник самолета младший лейтенант Корша, только что слышавший генерала, не мог понять, что в эту минуту происходило с командиром. Они прослужили вместе год, сработались, подружились, но таким он никогда не видел Абрашу. Летчик словно выпал из реальности, Казалось , куда-то провалился. Он сидел и что-то шептал.

Это что-то была молитва. Единственная, которую Абраша знал наизусть. Не удивительно, в хедере* он учился из рук вон плохо.  Много времени проводил в коридоре, куда выгоняли с занятий за шалости и безобразия. Однажды даже умудрился приклеить задремавшему ребе-учителю бороду к столу. Почти каждую  пятницу отец заходил в хедер и небольшим  жертвоприношением добывал очередную индульгенцию для младшего сына. На удивление, глава семьи терпимо относился к проделкам любимца.

– Уважаемый Ицик Леверонт, – пряча в карман жертвенную  купюру, в очередной раз сетовал учитель, – я боюсь  даже представить, кто из него вырастет. Безбожник, босяк. За ним нужен глаз да глаз. Я не знаю, что вам посоветовать. Вся семья должно за ним следить  и наказывать. Это пойдет на пользу мальчику.

– Дорогой реб  Шмуль,  не  беспокойтесь,  все будет хорошо, – успокаивал отец учителя. – У мальчика доброе сердце. Это – самое главное.

 Пожелав друг другу хорошего Шабеса, они расходились по домам, сохранив свое мнение на счет шалуна Абраши.

Одну-единственную молитву до конца он знал исключительно благодаря маме. Сейчас он шептал ее слова,  видя перед собой лицо Женьки.

“Барух ата, Адонай йелехейну мелих хаалом.Да будет благословением от Тебя Господи, Боже наш и Боже отцов наших, чтобы вести нас в мире и направлять наши стопы в мире, и доставить нас к цели нашего путешествия для жизни и радости”.

Он не помнит, как долго читал молитву. Только в мельчайших деталях повторял интонацию женщины, давшей ему жизнь.  Ему казалось, что материнское начало и любовь Женьки, а в этом он не сомневался, спасут его, вытащат из трясины.

 Он промолвил последнее слово молитвы, качнулся, упершись шлемом в стекло кабины, и открыл глаза. Открыл и не поверил увиденному. Абраша даже для верности тряхнул  головой, будто хотел избавиться от миража. Рядом с его” ишаком”  стоял автомобиль-стартер и какой-то незнакомый капитан ловко подсоединял стартовый кабель.

Выполнив  несложные манипуляции, офицер призывно махнул пилоту. Мол, давай, стартуй. Абраша предельно осторожно, словно боясь повредить щиток, надавил кнопку. Она послушно ушла  вглубь. Казалось, она, словно пуля, пронизала  внутренность самолета. С головы Абраши густо сочился пот,  будто он стоял под проливным дождем.  Пот панцирем залил голову и уши. Сквозь пелену пота до Абраши не долетел свист взревевшего винта. Родной звук, который он мог отличить среди сотен других.

Зато позади лобового стекла Абраша ясно увидел радостно поднятые вверх руки капитана. Он словно благодарил небо за спасение еще одной человеческой жизни. Абраша  понял, что спасен. Не осталось сил на эмоции. Только, как учил капитан Полухин, зафиксировал  время. Из пятнадцати минут жизни, данных комдивом, осталось две с половиной.

Уже двинув машину к взлетной дорожке, он приоткрыл фонарь кабины и, перекрывая аэродромные шумы, прокричал:

– За кого мне молить Бога?

– Главный инженер аэродрома капитан Роман Файнберг из Вапнярки. Есть такой штетл…

После войны Абрашаон много раз проезжал станцию Вапнярка, но ни разу не сошел на перрон, не сделал остановку. Когда Абраша вспоминал это – всегда испытывал досаду и даже злость на себя. Всякий раз давал слово, что рано или поздно предпримет попытку найти человека, спасшего ему жизнь. Он не  очень верил, что их встреча  состоится. Жернова войны перемешали население страны самым невероятным образом. Однако попытаться он был обязан…

С  того  времени перед каждым полетом он произносил слова молитвы и знал:  она поможет  ему благополучно возвратиться  на свой аэродром. Техник самолета, приметивший странность поведения командира перед каждым полетом, время от времени подтрунивал над ним:

–  Ты, наверно, в небесной канцелярии облачность заказываешь?

Пилот всякий раз отмалчивался. Не станешь же объяснять технику, пусть своему хорошему парню, что молишься.  Абраша в ответ лишь молча поворачивал офицерскую фуражку техника козырьком назад – такая у них была неизменная манера прощаться –  и парень на ходу прыгал с борта на землю.

Абраша никогда и ни с кем не говорил о чуде, спасшем ему жизнь.  Дедушка Пиня, проводивший много времени с внуками, объяснял им, что у каждого  человека есть ангел-спаситель. Он – невидимка. Но человек незримо ощущает его присутствие. Именно он в трудную, самую тяжелую минуту земного существования своего подопечного приходит ему на выручку и подкладывает свои крылья. Красивая сказка, но дед так убедительно  ее рассказывал, что дети были склонны верить.

Самого зейдалэ ангел не спас. Вероятно, был бессилен перед  очередью “шмайссера”. Спустя много лет после войны  Абраша  узнал от очевидца, дальнего родственника, выходившего из окружения через Бердичев, как погиб дедушка Пиня, отказавшийся эвакуироваться. Он встретил первых оккупантов, вошедших в город, у калитки в свой сад. Высокий, седой, как лунь, красивый старик в ермолке. На вопрос солдата “Юден?“, он замахнулся своей клюкой. В ответ прозвучала автоматная очередь.

Сам он больше верил не в ангела-невидимку, а в ангела, давшего ему жизнь и с первого дня существования сберегавшего его. Таким существом для него была мама. Вся семья знала и чтила историю ее жизни. Она вышла замуж не по любви, а по долгу. При родах умерла первая жена Исаака, оставив мужа с тремя детьми и новорожденной дочкой.

На первых порах вдовцу активно помогали две семьи. Перво-наперво, нашли малышке кормилицу. Когда прошло время траура, в  осиротевшую семью вошла племянница покойной – восемнадцатилетняя Песя. Как было испокон веков принято у евреев, чтобы вместо матери  в  доме не появилась чужая женщина – мачеха, место усопшей занимала особа женского пола из ее семьи.

Девушку никто не спрашивал – хочет или не хочет. Ее послали и Песя знала (это впитывалось с молоком матери), что другого не дано. Долг перед семьей – превыше всего. Она стала женой сорокадвухлетнего мужчины и матерью своих двоюродных сестер и брата.

Изменения в степени  родства не повлияли на теплоту их отношений. Напротив, они всячески поддерживали девушку, волей судьбы попавшей в сложный жизненный переплет. Муж также был добр и приветлив, стараясь любой ценой помочь ей, наладить нормальные супружеские отношения. Ему сразу пришлась по душе спокойная, не по возрасту рассудительная  Песя.

Однажды наступил момент, когда она почувствовала себя полноправной хозяйкой большого дома и женой. Самое главное – она от души полюбила этого исполинского роста мужчину, немногословного, теплого и доброго. От него всегда исходила особая энергия, присущая их дому. Она уже не могла представить свою жизнь без мужа. В благодарность Песя родила ему еще четырех детей. Предпоследним был Абраша – всеобщий любимец.

Именно маме он был обязан запомнившейся молитвой. В лихие двадцатые годы, когда каждый выход из дома мог плачевно закончиться, этой молитвой она провожала отца в очередную деловую поездку. Поездки были в  разные от  Бердичева стороны, но их цель была неизменна – добыть пропитание для большой семьи.  Даже по бердичевским понятиям семья была немаленькой – вместе с родителями с обеих сторон четырнадцать едоков.

Изо дня в день картина повторялась.  Утром отец укладывал в скрипучую  подводу всякие товары – сухие кожи, мешки с пухом и пером,  серпы, косы и прочий инструмент. Наполнив товаром подводу, он с помощью старшего сына все стягивал ремнями для надежности.  Приготовления обычно занимали полчаса, и все это время суетилась вокруг мама, умоляя Исаака остаться дома. Ее последним аргументом всегда было объявление о нежелании быть молодой вдовой и кормить кучу детей.

  Отец был неумолим, в какой-то мере жесток. Спокойно , с долей равнодушия, реагировал на причитания жены. Видимо, в душе считая, что каждая еврейская женщина в определенной мере истерична. Как иначе можно продемонстрировать преданность семье.

Закончив сборы, проверял наличие нагана, оставшегося в семье после гражданской войны. Совал его за пазуху и, поцеловав жену, занимал место на облучке. Тяжело груженный возок трогался с места. Тогда мама, очнувшись, маленькая и хрупкая, становилась в створке ворот и принималась чуть слышно произносить слова дорожной молитвы. Молила тихо, скромно, словно просила у Всевышнего милости и снисхождения. Изо всех сил стараясь не быть назойливой, а скорее незаметной. Так она прожила всю свою недолгую жизнь. Со стороны казалось, что ей неловко лишний раз отвлекать Бога своими мелкими житейскими просьбами.

Вероятно, мамины молитвы всегда доходили до адресата. Отец благополучно возвращался из своих опасных вылазок. В те тяжелые и голодные времена семья не шиковала, но усилиями родителей род был сохранен.

…Год  войны пролетел, как один день. Абраша был не в состоянии  что-то выделить в калейдоскопе военных действий. Он только запоминал новые аэродромы, взлеты и посадки. Полк постоянно менял дислокацию, катастрофически не хватало пилотов. Молодое пополнение, как их летчики называли  “два подлета – три подскока”, больше ломало дров, чем летало.

Абраша стал ведущим и командиром звена. Правда, его карьерному росту и вообще существованию чуть не пришел конец. Его сбили. Враг – пилот «мессера», украшенного  тузами и невероятными чудовищами, оказался бывалым пиратом. Он какое-то время сопровождал поверженного противника, желая удостовериться, что советский пилот убит. Абраша решил ему подыграть, приняв неестественную позу, навзничь  упершись  виском в приборную панель.  Немец, увидев это, потерял интерес и взмыл вверх.

Через несколько минут, выжимая из неуправляемой машины невероятное, он посадил самолет  в поле на своей территории.

За этот год ему больше всего запомнилось непреодолимое желание спать. Он мог запросто на десяток минут отключиться под крылом самолета, подложив под голову шлем или, если повезет, охапку сена. Поспать в землянке, на нарах считалось невероятной удачей. Дело дошло до того, что однажды в полете Абраша на какие-то секунды  «провалился”.Вернувшись с задания, он честно доложил о случившемся командиру полка. Оказалось, что  он не первый, попавший в подобную ситуацию. Немедленно был заведен порядок: перед боевым вылетом не менее двух часов сна под контролем медика.

Еще Абраше запомнилось великое множество писем. Конверты разного цвета, стандартные довоенные, примитивные солдатские треугольники. Он их посылал сам и, естественно, получал в ответ. Это стало его (после летной службы) повседневным занятием – писать запросы о судьбе семьи и Жени во всевозможные пересыльные пункты и центры по перемещению эвакуированных. Он ни на секунду не допускал мысли, что его близкие могут остаться на оккупированной территории.

Поначалу каждый невскрытый конверт вселял надежду, но  прочитав стандартный ответ “нахождение адресата неизвестно” –  невольно  опускал руки. Правда, ненадолго. Уже на следующий день  посылал очередной запрос.

Известно, что удача любит настойчивых.  Абраша убедился в этом на собственном опыте.  В конце ноября сорок второго отыскались две старшие сестры. Вместе с семьями они попали в Магнитогорск, где работали на танковом заводе. Они прояснили ситуацию с остальными. Старший брат эвакуировался вместе с заводом в Свердловск. Средний, завуч школы, несмотря на инвалидность, был оставлен райкомом партии для организации в окрестностях Бердичева партизанского отряда. Ася в первые дни войны ушла  добровольно медсестрой в действующую армию.

Самое страшное и трагичное сестры, писавшие это длинное письмо вместе, оставили напоследок. Мама умерла по дороге на восток. Умерла в поезде, во сне. Ушла из мира тихо, незаметно и, главное, не причиняя никому неудобств. Ушла, как жила.

 Эта ужасная весть нашла Абрашу под Вязьмой, на аэродроме , притулившемся к небольшому селу.  Пункт базирования  можно было назвать селом  с большой натяжкой – чуть более двадцати дворов. Селом считался лишь только потому, что лет сто назад один купец, родившийся здесь, в искупление грехов поставил на родине крохотную церковь. Судя по всему, до попадания бомбы она была удивительной красоты.

Дважды прочитав письмо, словно надеясь, что при первом чтении в текст  вкралась ошибка и мама жива, медленно, не отдавая себе отчета в своих действиях, побрел прочь от самолетной стоянки. Не слышал, как его окликали товарищи, обратившие внимание на странность его поведения. Необходимо было остаться  одному, осознать утрату, понимая, что свыкнуться с ней невозможно.

Абраша прошел сельцо, давно покинутое местными жителями, и оказался перед церковью. Над входом в храм темнел  чудом уцелевший квадрат с изображением богоматери с ребенком. Он, по экскурсиям в училище, знал, что это – одна из самых почитаемых в России икон Смоленской богоматери. Ему вдруг почудилось, что у женщины закрыты глаза.

“Стыдно, – подумал Абраша. – Своего сына не сберегла, а теперь, сколько народу полегло, а сколько еще погибнет, пока немца одолеем. Вот и моей мамы нет, а ведь она жила праведницей…”

– Не богохульствуй, – скрипучий старческий голос  откуда-то снизу прервал рассуждения Абраши, – лучше зайди в храм, облегчи душу.

Он оглянулся на голос. В углу на большой каменной глыбе, отвалившейся, по-видимому, во время бомбежки от стены храма, сидел старик в неопределенного цвета темном одеянии, похожем на  монашеское.

– Вы священник этой церкви? – спросил он.

– Был когда-то. Храм уже восемнадцать лет не функционирует. Так что эти числился смотрителем.

Встретив непонимающий взгляд летчика, пояснил:

– Колхоз здесь хранил зерно. Слава Богу, ничто другое.  Зерно – это жизнь, хлеб.  Божья благодать. Наш бригадир Петр Семенович – мужик положительный. Пожалел меня, не  выдал, взял сторожем. Так и  доживаю, сберегая спасенные иконки. Я ведь всех здешних крестил.Ты, сынок, зайди. Правда, легче станет.

Абраша категоричным жестом отверг предложение, а бывший батюшка продолжил:

– По облику ты не христианин, скорее, иудей. Не думай, что пользуясь твоей минутной слабостью, попытаюсь тебя отречь  от веры отцов. Это великий грех – предать веру предков. Только запомни: стены между религиями не доходят до бога. Зайди – место намоленное.

Когда Абраша вышел  из церкви и обернулся,  ему показалось, что богородица  плачет.

… О Жене никто ничего не знал. Ее семья словно сквозь землю провалилась. Кто-то видел ее накануне эвакуации, было известно, что их семья покидает Бердичев, но куда, с каким предприятием? На эти вопросы Абраша никак не мог найти ответа. Тем не менее, он продолжал розыск любимой девушки с тупым остервенением обреченного.

Ему назубок  были известны адреса почтовых отделений во всех населенных пунктах, куда его забрасывала военная судьба. Он больше доверял  обычной гражданской почте, чем полевой армейской. В душе Абраша был убежден в том, что в полевой почте царит хаос, что солдаты-письмоносцы халатно, спустя рукава, выполняют свои обязанности. Ему казалось, именно по этой причине до него не доходит весточка от Жени.

В декабре сорок второго года от его полка осталось всего  восемь машин. Остатки отвели на переформирование в казахские степи,  на аэродром Подстепное. Он находился по соседству со старинным казацким одноименным селом, известным еще во времена Пугачева  ( ныне аэропорт Уральска – одного из областных центров Казахстана).

Командование обещало серьезную передышку. Во-первых, полк будет доукомплектован до полного, согласно военного времени, состава. Во-вторых, подразделение получит из Саратова новые боевые машины и освоит их. По прикидкам командира, все займет не менее двух-трех месяцев.

Бросив в общежитие  свои и техника пожитки, ( техник по обыкновению задержался у самолета), заняв  удачно в уголке две койки, Абраша привычно отправился на поиски почты.

Он огляделся и слегка растерялся. На улице, несмотря на середину дня,  не увидел ни души,  немногочисленные вывески  – все на казахском языке.  Не зная, куда податься, сделал на месте нелепый зигзаг. В этот момент перед ним резко  затормозил мотоцикл “харлей”,  засыпав унты фонтаном поднятого снега.

Абраша обрадованно хлопнул мотоциклиста по плечу и, перекрывая трескотню мотора, крикнул:

– Парень, тебя сам Бог послал. Скажи, пожалуйста, где почта?

Минуту-другую мотоциклист молчал, внимательно разглядывая сквозь большие, в пол-лица, очки стоящего перед ним летчика. Потом легко снял шлем и тряхнул темно-каштановыми волосами. Крупные, густые локоны изящно легли на плечи  “мотоциклиста”. В седле  «харлея» сидела девушка. На вид девушке было  не более двадцати. Вконец растерявшись, он замолчал.

Девушка, видимо, хорошо знала, какое впечатление производит на молодых парней, поэтому не смутилась, сидела в седле,  иронично  посмеиваясь. Сидела  ловко, привычно,  время от времени поддавая  ручкой газ, готовая в любое мгновение сорваться с места.

Абраша не запомнил, сколько длилось полное оцепенение, хотя, как пилот, обязан был зафиксировать все, вплоть до секунды. Но запомнил то оцепенение на всю жизнь. Стоял. Молчал. Смотрел.  Девушка усмехнулась,  тронула ручку газа и рванула с места.

– Сокол, будь острожен, а то так ненароком собьют, – донеслось до него.

Он даже не запомнил ее лицо. Не понял, красива она или нет. Только знал, что прямо сейчас начнет поиски этих типично еврейских  миндалевидных, темных, словно две маслины, глаз. И не успокоится, пока не найдет их.

Через пару дней он знал буквально все о девушке. Благо на все село  оказалось всего два мотоцикла. Незнакомку и обладательницу «харлея» звали  Ривой. Она была дочерью одесских портных, эвакуировавшихся с тамошним артиллерийским училищем.

Абраша проследил, где Рива живет и работает, но подойти к  ней на улице, напомнить о  случайной встрече и завести знакомство не посмел. Мешала бердичевская местечковость. Как– никак, Рива была девушкой из самой Одессы…

Каждый день  пополудни, закончив изучение материальной части нового самолета, Абраша отправлялся  в село на поиск земляков. Через несколько дней ему удалось найти  знакомого  своей семьи,  по случайному совпадению дружившего с отцом Ривы.  Ввел земляка в курс  дела. Через пару дней,  придумав мало-мальский приличный предлог,хитрые бердичевляне заявились в мастерскую родителей Ривы.

У него возникло ощущение, что девушка давно заметила неловкую слежку, предупредила родителей о возможных визитерах и ждала их. Потому как встретили Абрашу тепло и душевно. Слава Богу, знакомство состоялось без нарушения  бердичевских стандартов. И случилось оно за четыре дня до нового 1943 года. Родители Ривочки оказались простыми и милыми людьми,радушно пригласили новых знакомых вместе встретить Новый год. Абраша и земляк-приятель с благодарностью приняли приглашение. Ровно через семь дней…

ОНИ

поженились через семь дней,  Абраша и Ривочка. Здесь надо остановиться и помолчать. Вспомнить войну.  На которой время летит совсем иначе, нежели в другой жизни. Нет, он не забыл Женю. Но Женя осталась в другой жизни. И почти не было надежды, что та, другая жизнь когда-нибудь вернется. Для возвращения требовалась самая малость – остаться в живых…

Потихоньку, как-то незаметно, образ Жени стал стираться из памяти. Во всяком случае, во время молитвы, которую он читал  перед полетом, она больше не являлась видением, хотя физически все еще присутствовала в кабине.  У  него не поднималась рука  убрать из кабины их счастливое единственное фото. Что мешало ему это сделать? Угрызение совести, чувство, что совершил предательство или, всего-навсего, суеверие? Скорее последнее. Летчики, как моряки, будучи в массе бесстрашными людьми, часто подвержены суеверным предрассудкам. Почти у каждого имеется свой  “бзик”, перед которым командование и, в первую очередь, политработники пасуют. Например, комэск два Ярцев после начала войны не расставался со шлемом,  давно пришедшим в негодность. Его техник время от времени ремонтировал  головной убор. Сколько раз полковой интендант вручал Ярцеву новенький удобный американский шлем, но тот в полет надевал старый.

– Ты хоть на построение полка не носи эту рухлядь, – как-то сказал ему командир, в душе смирившись со странностью комэска, – а то, глядишь, не услышишь…

Полковник громко рассмеялся и добавил :

– …Не услышишь указ о присвоении звания Героя.

Через какое-то время Абраша все-таки убрал из кабины фото. Сделал это, не говоря ни слова Ривочке, ничего не знавшей о снимке и вообще о существовании Жени. У них никогда не заходила речь о прошлом. Ему было двадцать три, ей – девятнадцать. Они начинали жизнь с чистого листа.

 Через какое-то время Ривочка, перебирая чудом сохранившиеся его семейные фото, наткнулась, к великому смятению мужа,  на снимок незнакомой девушки. Первым его желанием было немедленно избавиться от фото, но жена, поняв, что произошло, тут же пресекла эту неуклюжую попытку. Сколько Абраша помнил,  эта фотография хранилась в семейном альбоме и все, включая детей, знали, что такой была его  первая любовь.

Они прожили с Ривочкой долгую и красивую жизнь. Жили в темпе своего неспокойного времени, не имея шансов обернуться, посмотреть на пройденное, а уж тем более расслабиться. Не жизнь, а вечный цейтнот. Сначала не давала покоя  тяжелая армейская служба по дальним гарнизонам, потом адаптация к новой жизни на “гражданке». Воспитывали сыновей, нянчили внуков.

… Неурочный звонок сестры Аси, к счастью пережившей мясорубку войны –  пройдя фронт, плен, побег из концлагеря –  выбил его из привычной колеи.

– Милый братик, – изо всех сил стараясь сдержать эмоции, начала Ася. – У меня для тебя есть неожиданная новость.

Ася говорила деланным загадочным тоном, сделала, как бывалая рассказчица, затяжную паузу. Вероятно, провоцируя вопрос брата или желая разжечь его любопытство.

– Удивительная новость, – повторила Ася  и в следующее мгновение уже не в силах совладать с собой, заговорила быстро, сбивчиво, словно опасалась забыть что-то важное и главное.

– Представляешь, я вчера случайно на Владимирской улице встретила Женю. Мы тут же друг друга узнали, словно не было этих десятилетий.

Ася замолчала, давая брату осмыслить услышаное.  Возможно, вслушивалась в его дыхание, пытаясь понять  по шумам в трубке его реакцию.

– У нее все в порядке. Удачно вышла замуж. Хорошая семья, две дочки, внуки. Женя безумно обрадовалась, даже расплакалась, узнав, что ты жив.

Расплакалась. Расплакалась. Расплакалась.

В телефонной трубке начались помехи,  и он мог только догадываться, что дальше говорила сестра. Судя по всему, она пообещала подруге организовать встречу.

Он сидел в глубокой задумчивости и не мог представить, что  скажет женщине, бывшей некогда его возлюбленной. Ему даже было не понятно, как следует к ней обращаться. На «вы» или на «ты»? Кто знает, как обращаться к человеку, с которым полвека не виделся? Называть ее, как прежде, Женя, Женька?  Звучит фамильярно, особенно учитывая ее возраст. Наверно, лучше по имени-отчеству.  Абраша с трудом вспомнил, что ее  отца звали, кажется, Моисей. Значит, Евгения Моисеевна. Так, вероятно, пристало больше.

– Вот и дожила, – с нескрываемой иронией хмыкнула жена, услышав пересказ телефонного разговора, – через полвека совместной жизни отправлю мужа женихаться…

Абраша даже вспотел, осознав нелепость ситуации. Ему на ум не приходили нужные в данный момент слова. Собственно говоря, он не знал, как себя вести и что следует сказать Ривочке. Каяться, говорить об ошибке молодости или что-то еще.

В следующее мгновение веселый голос жены вернул его к реальности.

– Женихаться один поедешь или с внуками?  Глядишь, у твоей пассии внученьки подросли, красивые, как она сама. Может, породнимся?

Она прикоснулась лбом к его лбу – традиционный жест, выработанный ими за долгие годы совместной жизни, означавший семейный мир, согласие и понимание. На душе стало тепло, приятно и спокойно.

Однако, несмотря на столь разумное и выдержанное поведение жены, он не спешил ехать в  Киев.  На заводе, где он работал, уйдя в отставку, все знали, что командировки в Киев – прерогатива Абрама Исааковича.

Он брался за самые сложные и, казалось, невыполнимые поручения в украинской столице, потому что, выполнив невыполнимое, всегда находил время для встречи с сестрами. Три из них после войны перебрались в Киев и были счастливы провести с братом день-другой. В родном Бердичеве осталась только  старшая сестра, Бася.

Абраша от природы был предельно обязательным человеком. Это качество усилилось четвертью века армейской службы. Ездить вхолостую за государственный счет  в Киев считал недопустимым, потому встречи с сестрами всегда  являлись приятной особенностью  деловых поездок. Для решения командировочных задач у Абрама Исааковича имелся особый фонд. Собираясь в поездку, он забирался на антресоль, где хранился командировочный неприкосновенный запас и доставал все, что позволяло решать невыполнимые задачи.

А  именно: кухонные ножи из дефицитной нержавеющей стали, изготовленные его друзьями – заводскими умельцами, фирменный одесский коньяк,  бывший шустовский, полученный прямо с коньячного завода в обмен на нержавейку, марочные крымские вина  и многое другое. НЗ – так Абраша по старой армейской привычки  именовал содержимое антресоли,  арсенал изощренного советского коммивояжера. Чего тут только не было…

Главным оружием его командировочной деятельности, открывавшей все сердца и двери, были жестяные крышки для домашнего консервирования. Эта супердефицитная мелочь в советской стране котировалась, словно свободно конвертируемая валюта: миллион крышек – миллион баксов.

Они, крышки, в доме были неприкосновенны. Даже для Ривочки. Если она одалживалась – то только с ведома мужа и указанием точной даты возврата «долга». Парадокс: у счастливой семейной пары,  не имевшей тайн, у которой все было общее, главный советский дефицит был разделен.

После неожиданного телефонного сообщения  Аси  предлагали Абраму Исааковичу множество пустяковых командировок в Киев: отвезти документы, получить нужную резолюцию или просто посидеть на совещании рационализаторов, но он находил всяческие предлоги и вдруг начал уклоняться  от командировок. Рива помалкивала, хорошо зная супруга.

Он боялся встречи и не мог признаться себе в подобной слабости.  В один прекрасный день все же наступил момент, когда служебные обязанности  потребовали  поездки в Киев. С тяжелым сердцем Абраша позвонил Асе и предупредил  о приезде.

Сестра неслыханно обрадовалась.

– Женя обязательно будет!– сообщила в ответ. – Пару дней назад говорила с ней по телефону!

… Рива собирала мужа с таким усердием, словно он отправлялся на какие-то важные смотрины.  Одела его во все новое. Благо, сыновья, живущие в Москве, баловали отца модными тряпками. К Асе брат явился одетым  с иголочки. Ася даже присвистнула, не выпуская из зубов вечную папиросу:

– Ривочка расстаралась вовсю! Знай наших…

Женю ожидали к вечеру. Она обещала появиться после работы. Абраша был предельно молчалив, односложно отвечая на вопросы сестры, а та, как назло , не закрывала рот. Он все время пытался собраться с мыслями и хоть как-то представить, смоделировать встречу. Известно, что лучший экспромт – отрепетированный.

Асин муж, заядлый курильщик,  занял наблюдательный пункт на балконе, желая заранее предупредить о появлении гостьи, но заболтался с соседом о футболе и прозевал Женю.

Звонок в дверь раздался неожиданно. Ася бесцеремонно толкнула брата в крохотную прихожую хрущевской пятиэтажки. Он пробовал возразить, пропустить вперед хозяйку, но увы… Ему ничего не оставалось, как открыть входную дверь. Перед ним стояла незнакомая, усталая, пожилая женщина, не имевшая ничего общего с его Женей. На какое-то мгновение она улыбнулась одними глазами, теми глазами… И исчезла.

– Здравствуйте, Абраша, – почему-то на  ” вы” обратилась гостья и двумя руками протянула ему традиционный торт «Киевский». Абраша  тоже двумя руками ухватился за коробку, и они в четыре руки молча стали потряхивать торт. Со  стороны это, вероятно, походило на какой-то неизвестный элемент японской чайной церемонии.

Японскую церемонию прекратила Ася.

 –  Женька, ты принесла « Киевский»? – голосом вечного распорядителя объявила сестра. – Молодец. Просто замечательно .И мы запаслись «Киевским» к чаю. Наш съедим, а твой  поедет в Одессу, к Ривочке…

Абраша пробовал возразить, предложить что-то свое, но Ася, не слушая его и не замечая изменившегося настроения подруги ( вероятно,  ее не очень обрадовала перспектива добытого с трудом торта) запихнула Женин «Киевский» в холодиль-

ник.

Разговор продолжили за чаем.  Впрочем,  что происходило дальше, назвать разговором можно было с большой натяжкой. Скорее,  получился вечер одного актера. На эстраде есть такой жанр, называется “чревовещатель”. Жанр безумно тяжелый. Это когда исполнитель предстает перед зрителем с куклой в руках и поочередно говорит разными голосами то за себя, то за куклу.

Чревовещательством  занялась Ася, захватившая с первой минуты инициативу. Голосом актера она излагала жизненную одиссею подруги и тут же, перебив себя, голосом куклы выдавала максимум информации об Абраше и его семье.

Он  слушал сестру невнимательно. Ему не давал покоя торт, заботливо убранный в холодильник, который он должен был на следующий день везти в Одессу жене. Дело в том, что он люто ненавидел то, что про себя ( не дай Бог вслух!) называл символами сытой советской жизни. К ним Абраша относил красную и черную икру, осетрину, торты «Киевский» и «Птичье молоко».

Его антисписок насчитывал десять, максимум пятнадцать наименований. Все, без чего можно было спокойно прожить, но чем вожделенно старались украсить свой стол советские люди. Его бесило, он не мог сдержать себя, когда в Одессе о свадьбе или любом другом торжестве судили по цвету и количеству икры на праздничном столе.

У них в доме, в Бердичеве, не знали этих яств, но были сыты и счастливы. Обожали все, что готовила мама.

Ему казалось,  где-то далеко за высокими кремлевскими стенами в удобном кабинете сидит Некто. Умный и  прозорливый, он придумывает всякие символы, не дающие советским людям успокоиться, оглядеться, напротив, заставляющие их изо всех сил напрягаться и добывать эти символы ради собственного престижа.

Все советские люди,  отправляясь в отпуск или служебную командировку,  получали от домашних список того, что надо добыть. Часто свои пожелания добавляли соседи. Из Москвы надо было непременно возвращаться с «Птичьим молоком», из украинской столицы – с тортом «Киевский».

Абраша с грустью вспомнил безымянные, но безумно вкусные рогалики, которые мама пекла накануне  субботы.  Увесистой скалкой она раскатывала кусок  эластичного теста, подсыпая понемногу заранее просеянную муку. Эту процедуру мама повторяла бессчетное количество раз. Он до сих пор не мог понять, зачем требовалось столько усилий.

Наступал момент, когда оковалок теста  превращался в ровное, словно для посева раскатанное поле. Мама нарезала его на квадратики. Потом насыпала в квадратики по  ложке мелко нарубленного грецкого ореха, сдобренного капельками темного гречишного меда. После этого мама сворачивала каждый  квадратик в трубочку, напоследок придав ей форму полумесяца. Множество (семья-то большая!) таких новолуний она густо раскладывала на противень.

Прежде, чем отправить свое творение в сопло  громадной русской печи, занимавшей треть кухни, она добавляла последний штрих. Посыпала каждый полумесяц корицей, смешанной с сахаром,  и ловко смазывала гусиным пером, обмакнув его в масле. Через полчаса кухня, а затем весь дом наполнялись ароматом  надвигающегося  Шабеса.

А какой замечательный штрудель пекла его старшая сестра Бася?! Она каким-то известным только ей чудом обходилась минимумом муки. Все пространство между оболочкой занимали сплавленные воедино изюм, антоновка и орехи. Эту массу не требовалось кусать. Было достаточно положить ее в рот и, вкушая неповторимое удовольствие, ждать, пока она бесследно растает, оставив удивительное послевкусие.

Последний раз Бася  пекла штрудель на девяносто первом году жизни. Пекла специально для него, своего младшенького братика. Тогда Абраша приехал в Бердичев повидаться с сестрой, а если быть откровенным – попрощаться. Превозмогая боль ( сестра была серьезно больна), игнорируя мнение детей, она  встала ради него, чтобы, как было принято в семье, приготовить любимое угощение.

Он ел штрудель, запивал его крепко заваренным чаем, целовал ее натруженные иссохшие руки, смахивал украдкой предательские слезы. Кушал, убежденный, что это – последний штрудель,  привет из детства. Пирог, который не заменит никакой торт-символ.

…Театр одного актера продолжался без антракта. Абраше не было никакого дела до Асиного спектакля. Его единственной заботой было страстное желание, во что бы то ни стало избавиться от «Киевского» торта .

Он сидел и думал, почему его так сильно беспокоит  торт, и ни одной мысли не приходит в  седую голову по поводу Жени. Той Жени, которая сейчас сидит напротив него за столом и увлеченно беседует с Асечкой о несусветной чепухе.

Почему?

Вот Фима, муж Аси, инвалид войны, живший полвека с осколком в позвоночнике. Мужнино  неприкасаемое  место за столом  было как раз у двери балкона. Когда Фиме основательно надоедала болтовня женщин,  Фима удалялся  покурить. На соседнем балконе явления Фимы  дожидался сосед, большой любитель футбола и рыбалки.

Фима время от времени молча исчезал и так же, не говоря ни слова, появлялся. Повезло человеку.  Абраше некуда было отступать, приходилось слушать вполуха.  Оказалось, Женин муж  –  большой рукодельник,  оснастил хитроумными полками и ящиками всю двухкомнатную квартиру. Даже сделал потайные ящики. Правда, в секретные ящики пока нечего прятать. Еще Абраша понял, что Женин супруг – типичный подкаблучник, и в семье  верховодит жена. Судя по всему,  веселая наивная Женька с годами превратилась во властную злобную старуху. Абраша осторожно подумал, что не смог бы прожить с этой женщиной всю жизнь. Осторожно обрадовался, тут же устыдился своей радости. Стало скучно и как-то неинтересно.

Периодически Женя прерывала дуэт со своей бывшей подругой Асей,  дозванивалась до старшей дочери, давала указания, чем и как  кормить заболевшего внука.

– Понос есть или стул терпим?

Женя повторяла один и тот же вопрос, настойчиво требовала  “это самое” положить в спичечный коробок, затем спрятать в холодильник, чтобы завтра с утра отнести в лабораторию на анализ.

У Абраши создалось впечатление, что она забыла о цели визита. Или определенно пришла за чем-то другим. Прежде всего, зная, что Ася работает в поликлинике, пожаловалась на боли в ногах.

– Понимаешь, –  демонстрировала свои толстые и отечные ноги, обращалась к Асе, отвернувшись от Абраши,  – просто так не бывает. Может, порекомендуешь хорошего врача?

Сестра, у которой была куча знакомых медиков, порывшись в записной книжке, кому-то звонила. Заодно устроила для  Жени  правильного педиатора, способного поставить диагноз поносящему внуку.

Абраша чувствовал себя лишним,  тихо вышел на кухню. Впервые за четверть века, прожитых без табака, страстно захотелось выкурить папироску. Конечно, можно было стрельнуть у Фимы и подымить с ним на балконе, но он сдержался. Оставалось дожидаться развязки – финала неожиданно мучительного вечера.

Вдруг подумалось: а что, если она так скрывает свою обиду на него, прячет ее за дурацкими разговорами? Но какая могла быть обида, спустя пятьдесят лет? И все же…

Сегодня  в министерстве,  в приемной начальника главка товарища Колбасюка,Абрашу  разыскала Ривочка. Ривочка, когда нужно, кого угодно из-под  земли достанет. Имеется, видите ли, неотложный вопрос. В гости приехал внук с подружкой. Как им стелить: вместе или отдельно?

– Не смеши меня. На пляж ходить вместе, бычков кушать вместе, а спать отдельно? Ривочка, конечно, стели вместе и радуйся, что у нас вырос здоровый мальчик.

Он вспомнил о разговоре  с Ривочкой,  почему-то дрогнуло сердце, словно здесь и сейчас  оно не хотело никаких воспоминаний.

Опять же беспокоило, чтобы сестра сдуру не отправила его провожать Женю до автобусной остановки. Хотелось не усложнять ситуацию и любой ценой избежать ненужных объяснений. Которые, по его мнению, могли случиться.

Неожиданно и ярко, словно аварийный сигнал, в голову внедрился вопрос. Что, если  Женя  стала злобной бестактной старухой в отместку?  Мстит неизвестному, ни в чем не повинному  мужу за неудавшуюся жизнь… Вдруг, страшно подумать, но все же – вдруг  с ним, с  Абрашей, она бы осталась другой, осталась до седых волос прежней доброй и наивной Женькой?

Что, если он виноват?

В чем виноват? В том, что, ожидая неминуемой смерти, встретил Ривочку и не ушел, не сбежал от своего счастья?  Которому не было объяснения в океане войны, окружавшем их, двадцатилетних? Прожил потом счастливую жизнь?

Имеет ли кто-нибудь право сказать ему, что за его счастье  другой человек заплатил  ужасную цену?

Или так выглядит  последний выстрел той войны? Пуля, которая настигла его спустя пятьдесят лет?

И  единственная известная ему молитва – не помогла?

Провожать Женю не потребовалось.  За ней приехал на новеньких «Жигулях», купленных сообща дружной семьей, младший зять.

Как принято у евреев, прощались долго и не расходились. Приличия ради, договорились встретиться, хотя оба прекрасно понимали, что видятся в последний раз.

Вернулись в квартиру. Попытку сестры обсудить перипетии вечера мгновенно оборвал ее муж, тонко уловивший настроение родственника. Фима был правильным и настоящим мужиком.

Сестра постелила. Абраша лег на диван, но сон словно рукой сняло. Он вспоминал все пережитое за последние несколько часов, но ни на чем не мог сконцентрировать внимание, выделить хоть что-то мало-мальски полезное и важное. Сосредоточиться мешала странная обида, вдруг по-мальчишески глубоко проникшая в душу.

Кто и зачем? Кто и зачем сделал это? Только что уничтожил память о той замечательной  девушке и сказочной неделе, проведенной вместе когда-то? Кто и зачем?

Последнее восклицание вырвалось в ночную тишину, получилось громко,  в соседней комнате встрепенулся мирно похрапывавший  Фима.

– Что случилось? – пробормотал спросонья. – Ты плохо себя чувствуешь?

– Все в порядке, – успокоил его Абраша. – Я так храплю.

Перед рассветом он все-таки заснул. И тут же провалился в  кошмарный сон. На его глазах холодильник, набитый «Киевскими» тортами, медленно заполняло  “то самое”, что Женя велела дочери хранить в спичечном коробке. Казалось,  вся эта чудовищная масса вот-вот хлынет на Асину чистенькую кухню.

Проснулся, желая избавиться от мерзкого ощущения отправился  в ванную, под душ. Настроил воду, долго бездеятельно стоял под упругой горячей струей, смывая с себя прошедший день.

Утром театр одного актера продолжился. Только по телефону. Ася, не выпуская трубки, кормила завтраком брата и обзванивала родственников и знакомых. Сначала доложила в мельчайших подробностях старшим сестрам, конечно, исключая тему больных ног. Потом стала звонить всем, кого могла тронуть романтичная история брата.

Он посмотрел на часы. До отправления поезда на Одессу оставалось около пяти часов. Впервые Абраша решил схитрить и сбежать от сестры раньше времени. Обычно они, родственные души, не расставались до последнего.

Абраша громко чертыхнулся, посетовал на свою забывчивость. Оказалось,  накануне он “забыл” в министерстве получить важные бумаги. Со стороны, вероятно, все  выглядело  наигранно и неестественно, но сестра приняла обман, не моргнув глазом. Тут же бросилась провожать брата, не забыв про торт. Абраша очень рассчитывал, что обойдется без «Киевского», не получилось.

Подхватил  неизменный с армейской поры немецкий саквояж, другую руку утяжелил  тортом  и отправился в центр Киева убивать время. Погулял по Крещатику, потолкался на старинном Бессарабском рынке.  Отправился на вокзал. Как ни старался – пришел намного раньше. Занял столик в  полупустом вокзальном кафе и стал дожидаться, пока пышка-официантка пересчитает выручку. Он умышленно не глядел  в ее сторону, желая выиграть время. Она тоже не торопилась.

Потом Абраша долго и тщательно изучал меню, будто читал очередные военные мемуары. Кушать не хотелось, но сидеть за пустым столом в общепите не принято. Так могут принять за бездомного, хоть по виду не похож . Наконец, заказал стакан чая с вареньем и баранку с маком. По разочарованному виду официантки понял, что она ожидала большего.

Баранка оказалась тем самым, что в его детстве на идиш называли бейгел. Их замечательно в Бердичеве пек пекарь Сруль. Только в отличии от общепитовской кухни он не жалел мака.

              Чай, как обычно на станциях,  принесли в традиционном подстаканнике. Он тут же вспомнил тот самый чай, поданный услужливым проводником молодому летчику с медалью.

“Смешно  получается,  тогда я ехал навстречу Жене, – подумал он, – а сейчас наоборот”.

– Извините, гражданин, – молодой человек приятной наружности  задержался у его стола, – Скажите, здесь на вокзале можно купить этот самый «Киевский» торт? Жена просила привезти.

Абраша оторвался от чая, внимательно, с головы до ног, оглядел незнакомца.

“Удивительный парень, – усмехнулся про себя, – весь город каждое утро встает на дыбы, чтобы сначала  произвести , а потом добыть этот символ благополучия. Для этого включаются все рычаги блата, начинает действовать сложный  советский механизм обмена: ты – мне, я – тебе.  Дефицитное лекарство меняется на билеты в Сочи,  дальше  в обмен вовлекается финский  “сервелат”. Еще пара обменных операций и человек близок  к цели – торт  «Киевский». А этот хочет все сразу, и  без  мороки?»

Абраша улыбнулся, развел руками.

Молодой человек приятной наружности занял соседний столик, заказал котлету по-киевски.

… Чай  в стакане давно остыл. Абраша время от времени посматривал в окно буфета, в котором уже скоро должен был показаться его поезд на Одессу. Потом его взгляд упал на круглую тщательно перевязанную бечевкой коробку торта.  Представил себя утром выходящим  из вагона на одесский перрон с тортом – символом благонадежности.

“Як дурень со ступой”  – пришла на ум старинная украинская пословица. Перспектива  не радовала.

Тень подходящего поезда и идея, как распорядиться тортом,   явились одновременно. Он переставил коробку со своего стола на соседний, к молодому человеку приятной наружности. На ходу,  вставая с места, скороговоркой выпалил:

–  Это вашей жене!

Встретив удивленный взгляд, добавил:

–  Моя все равно страдает диабетом.

Подхватил саквояж, поспешно двинулся к выходу. Он точно знал, с чего начнет завтрашний день. Позвонит в Москву. Сначала старшему сыну, потом младшему. Обоим скажет одни и те же слова, вопреки своему неписанному правилу ничего не советовать детям. Это будет не совет. Это будет заклинание.

Никогда. Слышите! Никогда  не возвращайтесь в прошлое!

Я

 написал заклинание, поставил точку и понял, что все страницы – возвращение в прошлое. Чужое прошлое. И чуточку – мое  тоже. Потому что там,  в том далеком и близком прошлом, некоторое время спустя  на свет появился я, свидетель…

 В основе этого повествования лежит история моих родителей, моей семьи. Тем не менее, это литературное произведение, и я, автор, оставляю за собой право на домысел. Меня, eдинственного среди многочисленных внуков, назвали Исааком в честь моего деда, достойного и уважаемого человека. Человека, умудрившегося, рискуя собственной жизнью, спасти в годы Голодомора свою большую семью.

Правда, долгие годы я не мог жить с этим именем. Ведь советский журналист, а я проработал четверть века в центральной печати, не мог быть Исааком. Достаточно того, что терпели на газетной полосе мою типично еврейскую фамилию.

Я привык к своему русскому имени, хотя охотно откликаюсь на Исаака, Изю, Игоря. Теперь в Америке еще и на Айзика. Я счел своим долгом эту семейную сагу подписать именем, которым меня нарекли родители при рождении.

Нью-Йорк (США) – Паламос – Л*Эстартит (Каталония)

* * *

Автор сердечно благодарит своих друзей:  глубокого верующего человека киноведа и радиожурналиста Симу Березанскую, талантливого  идишского писателя Бориса Сандлера и известного кинорежиссера и сценариста Исаака Фридберга за  консультации и оказанную помощь в создании этой семейной саги.

[gs-fb-comments]