«Провокация» Станислава Лема:
этика геноцида
«Провокация» – одна из рецензий Лема на несуществующие книги. История её публикации довольно сложна. Впервые она появилась в польском журнале «Odra» в 1980 году, а затем была напечатана вместе с «Одной минутой» немецким издательством Suhrkamp Verlag в 1981 году. На веб-сайте Лема лаконично указано: «”Провокация” не переведена на английский язык».
В чём причина? Издательский несчастный случай? Лем остро осознавал роль случайности и случайностей в человеческих делах. Его великолепное исследование «Философия случая» (1976) изображает мир как едва сдерживаемый хаос невероятных совпадений и странных аттракторов. В таком мире не было бы ничего удивительного, если бы мы упустили из виду одну из его псевдорецензий на книги, которые никогда не существовали и не могли существовать. Тем более что острая проницательность и строгий интеллект Лема не принесли ему много поклонников в американском научно-фантастическом сообществе.
«Провокация», похоже, провалилась в какой-то издательской сделке, как и другие произведения Лема – например, как сборник рассказов «Фантастический Лем» (2001). Однако, несмотря на капризы издательской индустрии, «Провокация», как следует из названия, бросает вызов благочестивым банальностям, которые часто управляют нашими дискуссиями по её актуальной теме: геноциду. В метахудожественном обзоре Лема сформулированы некоторые суровые истины о положении человека – истины, которые англоязычный Запад не был готов принять сорок лет назад и ещё менее готов принять сейчас.
Несуществующая книга, которую Лем рецензирует в «Провокации», описывается им как двухтомный труд некоего Хорста Асперника, озаглавленный просто «Геноцид» и состоящий из двух томов: «Окончательное решение как спасение» и «Смерть инородного тела». Как и другие подобные обзоры, в основном собранные в книгу «Абсолютная пустота», эссе «Провокация» состоит из трёх разделов, обобщает аргументы книги и претендует на критический разбор или, в данном случае, на согласие с ней.
Добросовестный читатель может почувствовать некоторое облегчение от того, что работа Асперника в нашей реальности не существует. Поток книг о Холокосте достиг таких библейских размеров, что чтение ещё одного увесистого тома, повторяющего то же ошеломляющее количество трупов и ту же удручающе знакомую географию мест убийств, может показаться мучительной рутиной. В «Провокации» Асперник откровенно выражает то, что чувствуют многие из нас, но лишь немногие готовы признать: скуку от жестокости. «Есть ли что-нибудь более удручающее, чем чтение показаний свидетелей, повторяющих многократно один и тот же монотонный марш к месту убийства, газовой камере, открытой могиле, крематорию?» Прозрение Асперника, каким бы правильным оно ни было, шокирует именно потому, что оно указывает: эмоции заглушаются масштабом злодеяния. Легко сопереживать одной-единственной жертве; что до шести миллионов убитых – это всего лишь цифра. Но если эмпатия терпит неудачу, говорит Асперник, нам нужно обратиться к интеллекту. Мы должны понимать Холокост «не ради мёртвых, а ради живых» (Лем).
Я использую здесь «Асперник» вместо Лема, потому что всегда опасно путать создателя с его персонажем. Шекспир – не Яго и не Гамлет, а Лем – уж точно не Ийон Тихий. Но в данном случае, отдавая дань уважения собственному изобретению Лемом вымышленного «альтер эго», я также памятую о том, что для Лема Холокост – это не просто академический вопрос. Он испытал это на себе, будучи евреем, прятавшимся от нацистов во время германской оккупации Польши. Однако личная травма не всегда является лучшим руководством для анализа истории. Что можно сказать о Холокосте такого, что не говорили неоднократно поколения историков, ученых, писателей и политиков?
Но ни один политик не осмелился, – и немногие учёные осмелились – сказать то, что Асперник говорит в «Провокации», и никто не сделал этого с такой же обескураживающей откровенностью. Если самому злодеянию трудно стать свидетелем, то его объяснение ещё труднее принять.
Несуществующий Асперник начинает свой несуществующий шедевр с обобщения истории массовых убийств. Он указывает, что война и массовые убийства – человеческие изобретения; животные убивают только ради выживания. Хищники не могут перейти на вегетарианскую диету. Люди же убивают по разным причинам, и лишь некоторые из них связаны с конкуренцией за ресурсы. Но ключевое слово здесь – «причина». Войны, массовые убийства заполняют исторические анналы каждой нации и восходят к самому зарождению нашего вида, если не раньше (представление о том, что другие гоминиды были «мирными», является заблуждением). В обществах охотников-собирателей насилие было образом жизни, а уровень убийств намного превышал всё, что известно даже в самых неуправляемых национальных государствах (Пинкер, 2011). В войнах древности женщин и детей побеждённого врага часто порабощали, а мужчин предавали мечу. Целые города были разграблены и сожжены. «Илиада» Гомера, пусть её события и плод фантазии автора, отражает дух того времени, когда в войнах почти не существовало правил. Однако очевидно, что эти массовые убийства имели прагматический, утилитарный аспект. Грабеж, порабощение, политическая власть, месть – каким бы удручающим ни был список причин древних войн, он показывает, что убийство всегда было средством достижения цели, какой бы эта цель ни была.
Только в современности геноцид стал отделяться от войны и называться преступлением. И только в современности геноцид по-настоящему обретает свою актуальность как безмотивное, бесцельное истребление целой группы людей, при котором, каково бы ни было его мнимое оправдание, убийство является самоцелью. Это делается не ради материальной выгоды. Он не удовлетворяет никакой военной необходимости. Единственная цель массового убийства – это массовое убийство.
Первым современным геноцидом стала резня армян турками-османами во время Первой мировой войны. Он уже нёс в себе то, что Асперник считает отличительной чертой современных массовых убийств: его полную бесполезность. Армяне не представляли военной угрозы. Попытка османов истребить целую этническую группу не принесла никакой пользы распадающейся империи. Это не замедлило её поражения и распада. Так почему же это вообще было сделано?
Холокост усилил эту целенаправленность геноцида и сделал его определяющей чертой последующих массовых убийств на протяжении двадцатого и, в конечном итоге, двадцать первого веков. Истребление немецкого еврейства стало чистым экономическим ущербом для Германии. Оно нанесло серьёзный ущерб финансовой, образовательной и медицинской системам страны. Конечно, большая часть еврейской собственности в конечном итоге была разграблена, но это далеко не покрыло всех потерь. И в любом случае, большая часть еврейской собственности уже была конфискована до того, как в разгар войны началась депортация в лагеря смерти на Востоке. Депортация, создавшая дополнительную нагрузку на ресурсы страны без какой-либо выгоды. Мало того: Германия не просто потеряла выгоду. Перенаправление материальных и человеческих ресурсов в места уничтожения и лагеря смерти серьезно истощило армию. Так почему же, для чего же это было сделано?
На такой вопрос есть несколько возможных ответов. Первый из них, часто предлагаемый марксистскими и неомарксистскими историками, заключается в том, что Холокост был террористической тактикой на службе дикого капитализма (Траверсо, 2018). Евреев казнили, чтобы запугать других и заставить их подчиниться. Но Асперник отмечает ещё один уникальный аспект современного геноцида, к которому он вернётся в своих выводах. Этот аспект – секретность.
Уже во время геноцида армян османы сфальсифицировали причины резни (предполагаемое сотрудничество армян с врагом) и пытались скрыть это от остального мира – сокрытие, которое продолжается до сих пор: официальная пропаганда и сегодня утверждает, что никакой резни не было. Нацисты одновременно усилили риторику геноцида и попытались скрыть её реализацию. Асперник отмечает, что там, где национальные или этнические группы, такие как славяне, планировались для частичного истребления, или когда речь шла о политических врагах, казни предавались огласке, чтобы напугать или травмировать других и заставить их подчиниться. Но там, где целью было полное истребление, как в случае с евреями и цыганами, убийства были скрыты от общественности. Хорошо известно, что, по мере продвижения союзников, нацисты пытались уничтожить доказательства своих преступлений, в том числе раскапывали братские могилы и сжигали останки. По мере того, как геноцид набирал обороты, участвовавшие в нём офицеры и солдаты СС получали выволочку и даже подвергались военному трибуналу, если делились фотографиями зверств со своими семьями и друзьями. Терроризму требуется внимание. Если целью Холокоста было запугать врагов, продемонстрировать свою безжалостность, то скрытность нацистов в отношении «окончательного решения» привела к противоположному результату.
Второе объяснение, ставшее популярным спустя годы после публикации «Провокации», утверждает, что нацисты усвоили свою собственную идеологию, уверовали в собственный миф. Они, якобы, искренне считали, что евреи – не люди, а разновидность инопланетных паразитов, а значит, их убийство имеет не больше моральных последствий, чем уничтожение тараканов. В сенсационной книге Дэниэла Гольдхагена «Добровольные палачи Гитлера» (1996) широко разъяснялось, что то, что он называл «элиминационистским» антисемитизмом, было повсеместным в Германии даже до прихода Гитлера к власти, и потому нацистам не нужно было много убеждений, чтобы приступить к массовому истреблению евреев. В авторитетной книге Клаудии Кунц «Нацистская совесть» (2003) более элегантно утверждается, что многие нацисты были, по крайней мере, в своих собственных глазах, хорошими людьми, которые пошли на геноцид неохотно, выполняя тяжкий долг перед отечеством, а вовсе не для того, чтобы устроить оргию насилия. По её мнению, риторика буквальной дегуманизации привела к тому, что многие немцы искренне приняли идею о том, что евреи являются «инопланетными существами», исключёнными из «вселенной моральных обязательств немцев».
В других своих работах Лем, кажется, в некоторой степени восприимчив к этой идее. В знаменитой главе «Гласа Господа»[1] (1968), где физик по имени Раппапорт вспоминает о своей почти казни, он описывает, как различное поведение простых солдат и офицеров, расстрелявших случайную группу евреев, отражало их разную степень идеологической обработки. Солдаты жестоко обращаются с жертвами; офицер просто расстреливает их – профессионально, чётко и без колебаний:
«Хоть он и обращался к нам, мы не были для него людьми. Пусть даже мы в принципе понимаем человеческую речь, но людьми не являемся – он знал это твёрдо. И он ничего не смог бы нам объяснить, даже если бы очень того захотел. Он мог с нами делать что угодно, но вступать в какие-либо переговоры не мог – для переговоров нужна сторона, хотя бы в каком-то отношении равная, а на этом тюремном дворе существовали только он сам да его подчинённые. Конечно, тут есть логическое противоречие, – но он-то действовал как раз в духе этого противоречия, и вдобавок очень старательно. Тем из его людей, что попроще, не посвящённым в высшее знание, наши тела, наши две ноги, две руки, лица, глаза – все эти внешние признаки мешали выполнять свой долг; и они кромсали, уродовали эти тела, чтобы лишить нас всякого человекоподобия; но офицеру такие топорные приёмы уже не требовались…»
«Глас Господа» был опубликован за двенадцать лет до «Провокации». Хотя приписывать авторские намерения персонажу опасно, мне хотелось бы думать, что Асперник здесь спорит со своим создателем. Асперник отмечает, что если бы нацисты действительно верили, что «окончательное решение» было добродетельным и необходимым, они бы рекламировали Освенцим и Треблинку, а не скрывали их. Однако, планируемый или спонтанный, Холокост стал тайной, а вовсе не широко разрекламированным достижением.
Идеология расизма должна была служить оправданием геноцида, поскольку экономические и политические предлоги для убийства группы немецких граждан, которые внесли свой вклад в экономику страны и не представляли военной угрозы, были явно бессмысленными. Но, хотя некоторые нацисты и верили в псевдонауку расовой антропологии, их было меньшинство. Гитлер высмеивал Альфреда Розенберга, автора помпезного и нечитаемого тома расистской чуши «Миф двадцатого века». Доктор Менгеле, написавший научные статьи, основанные на вскрытии убитых им еврейских и цыганских детей, был исключением даже среди других врачей Освенцима. Секретность, окружавшая «окончательное решение», стала доказательством того, что аргументы, основанные на расовой теории, не казались убедительными даже её сторонникам.
И, конечно же, утверждает Асперник, уничтожение евреев не обязательно подразумевало фактическое физическое убийство. Теоретически было бы легче сделать Европу «юденфрай», не тратя ни единой пули. Это не обязательно сделало бы геноцид морально приемлемым, но мы сейчас выходим за рамки морали и обсуждаем лишь внутреннюю логику действий преступников. Геноцид определяется в международном праве как уничтожение расовой, национальной или этнической группы, независимо от средств, с помощью которых оно осуществляется. К 1942 году, когда на Ванзейской конференции было принято решение об «окончательном решении», сеть гетто и трудовых лагерей уже была создана. Разделение полов и порабощение еврейского населения практически уничтожили бы всех евреев в течение максимум сорока лет, без всяких затрат на создание газовых камер или вооружение айнзацгрупп (отрядов уничтожения) в самый разгар тяжелейшей войны. Но нацисты выбрали метод, явно менее эффективный, даже с точки зрения их собственного мировоззрения, из-за одного-единственного преимущества, которое он давал. Этим преимуществом был опыт убийств. Лагеря смерти и места казней, такие как Бабий Яр на Украине, были местами, где евреев могли пытать, унижать и, в конечном итоге, безнаказанно убивать.
Парадоксально, но, выбрав убийство вместо стерилизации или какой-либо другой формы бескровного истребления, нацисты косвенно признали человечность своих жертв. Если бы они действительно верили, что евреи всего лишь насекомые, они бы не получали удовольствия от их пыток. Вы не мучаете тараканов на кухне, вызывая дезинсектора. Но весь смысл «окончательного решения» заключался в том, чтобы страдания, унижения и боль жертв достигли максимального уровня. Целью этого исторического преступления было удовольствие, которое преступление доставляло его исполнителям.
Итак, весь идеологический аппарат нацизма, по мнению Асперника, был не чем иным, как демонстрацией стремления к убийству. То же самое можно сказать и о последующих объяснениях, стремящихся свести к минимуму степень того, что Шекспир назвал «немотивированной злобой», проявленной в Холокосте. В этих попытках дистанцироваться и разрядить ужас геноцида наблюдается прогресс. Во-первых, он маскируется бескровной терминологией «классовой борьбы» или «национализма». Во-вторых, нацисты представлены настолько заблуждающимися, что искренне не считали детей, которых расстреливали, людьми (что подразумевало бы вспышку шизофрении в массовом масштабе, поскольку никакая идеология не может противоречить свидетельствам собственных глаз). И, наконец, последний этап – отрицание факта Холокоста.
Отрицание Холокоста является прямым наследником двусмысленности нацистов. Дело не в том, что отрицатели на самом деле верят, будто горы доказательств, свидетельских показаний, фотографий и документов являются фальшивыми. Суть в том, что им необходимо отвести от себя моральное осуждение геноцида, возложив вину на жертву, продолжая при этом наслаждаться своим опосредованным участием в массовых убийствах. Нацисты получили свой пирог и съели его, описав геноцид как добродетельное начинание по спасению человечества от еврейских паразитов, прекрасно понимая: то, что они делали, было убийством. Отрицатели Холокоста имеют свой собственный пирог и едят его, изображая жертв виновниками гигантской мистификации, зная в глубине души, что доказательства неопровержимы.
Геноцид, по мнению Асперника, не нуждается в причине. Для этого нужен предлог. Это самоцель, а не средство достижения цели. Если бы Третий Рейх выжил, он стал бы «Ватиканом убийств», в котором каждое мыслимое преступление публично оправдывалось бы исторической необходимостью, расовым выживанием или благом отечества, а преступники наслаждались бы безнаказанностью.
Конечно, это не означает, что вся немецкая нация вдруг превратилась в шайку психопатов. Мы имеем дело с культурной патологией, а не с индивидуальными отклонениями.
Второй и третий разделы «Провокации» выходят за рамки Холокоста и рассматривают широкий размах истории, в котором Третий Рейх является лишь самым крайним примером того, что Асперник называет «этикой зла», пронизывающей современность. Другим примером является терроризм, в 1970-х и 1980-х годах опустошавший Европу – с появлением «Красных бригад», банды Баадер-Майнхоф и других, – и с которым мы все слишком хорошо знакомы сегодня.
Террористические группы совершают более жестокие злодеяния, чем отдельные серийные убийцы. Но хотя серийные убийцы редко ищут какого-либо оправдания своим действиям, кроме зачастую откровенно признанного удовольствия, которое они получают от изнасилований и убийств, террористы, во многом подобно нацистам, окутывают себя мантией благородного дела. Серийных убийц иногда называют штурмовиками в поисках идеологии (Фокс и Левин, 1994). Штурмовики – серийные убийцы, нашедшие то, что искали.
Таким образом, этика зла – это не оксюморон, а желание выдать стремление к насилию за добродетель. В то время как некоторые тираны древности совершенно откровенно заявляли о своей приверженности грабежам и убийствам ради самих себя, Гитлер, Сталин и Пол Пот изображали себя благодетелями человечества. Террористы прибегают к тщательно продуманной идеологической игре слов, чтобы представить себя самоотверженными воинами своего дела, преданными солдатами или мучениками. Но, конечно, в своих действиях они ведут себя точно так же, как серийные убийцы, разница лишь в количестве их жертв и зверствах поведения террористов.
Асперник останавливается на одном особенно ужасающем аспекте Холокоста: ритуальном унижении жертв, которые были застрелены или отравлены газом обнажёнными. Когда казни были «прагматичными», как в случае с партизанами или политическими врагами, этого не делали. Но мы все видели фотографии женщин, которых заставили раздеться на краю братской могилы или по дороге в газовую камеру. Как и в средневековых картинах Страшного Суда, жертвы были низведены до обнажённого тела, а палачи, подобно демонам и ангелам христианской эсхатологии, были украшены регалиями своей высокой должности.
Серийные убийцы часто унижают своих жертв, даже если в преступлении нет откровенно сексуального компонента. Но разница в том, что в политическом убийстве унижение становится частью коллективного усилия, культурным императивом, якобы безвинным удовольствием.
Асперник вводит понятие китча как ключа к культуре геноцида. То, что официальная эстетика нацистов была китчем, отмечали многие искусствоведы. Выставки нацистских картин и скульптур доказывают эту точку зрения без необходимости научного анализа: мускулистые арийские обнажённые тела скорее заставят публику хихикать, чем вызовут серьёзные размышления. Трудно поверить, что кто-то может относиться к этому серьёзно. Но китч, который описывает Асперник, куда коварнее. Это склонность подражать внешним формам христианской этики при совершении преступления. Сходство между нацистскими картинами истребления и христианской иконографией Страшного Суда не случайно. Весь смысл китча в том, чтобы пародировать оригинал, при этом якобы отдавая ему дань уважения. Геноцид – это китчевая пародия на высшую справедливость.
Окончательный вывод Асперника заключается в том, что геноцид – китчевое присвоение смерти. Христианство и другие религии (хотя Асперник ими не занимается) «приручают» смертность посредством обещаний загробной жизни. В светской современности смерть одновременно отрицается (путём отделения умирающих и мёртвых в специальных местах, таких как хоспис и морг, от живых) и коммерциализируется. Смерть стала одновременно невидимой и повсеместной. Её значение больше не концептуализируется посредством эсхатологии или теологии. Но в то же время присутствие смерти бесконечно умножается за счёт визуальной и печатной культуры, Интернета (чьё существование Лем предвидел, пусть даже сеть и находилась в зачаточном состоянии в 1980-е годы), а также средств массовой информации разного рода. Смерть одновременно неизбежна и бессмысленна, она дарит каждому личное «memento mori», но при этом отказывается иметь смысл или предлагает переход в другую форму существования. Смерть – это культурный ресурс, который из-за краха религии остался недостаточно использованным.
Индустриальная современность не может оставить ни один ресурс без внимания. Нацизм и терроризм – это индустриализация смерти на службе удовольствия. Не идеологии или мировоззрения – Асперник так же быстро расправляется со всеми оправданиями терроризма, как и с нацистской расовой антропологией, – а с удовольствием террористов от обладания высшей силой, то есть силой убивать. Всё остальное: социальная справедливость, национальные и этнические обиды, мечты о светлом будущем – являются всего лишь предлогом для смеси экзальтации и самовозвеличивания, порождённой массовыми убийствами. По крайней мере, в момент убийства террорист избегает собственной смертности и становится единым с китчевым образом Верховного Судьи, почерпнутым из полузабытой религиозной эсхатологии. Пытая или казня свою жертву, он убивает свою собственную смерть.
К «Провокации» следует задать два вопроса. Верит ли Лем Аспернику? И верим ли мы ему?
Что касается первого вопроса, то этот вопрос широко обсуждался в связи с другими псевдообзорами Лема и аналогичными упражнениями Борхеса. Метапроза такого рода предоставляет писателю уникальную возможность играть с идеями, с которыми он не обязательно полностью согласен. Это литературный эквивалент правдоподобного отрицания. Конечно, в некоторых других «обзорах» Лема идеи его воображаемого автора либо слишком диковинны, либо слишком явно игривы, чтобы их можно было приравнять к собственным идеям Лема.
Но я бы сказала, что в «Провокации» Лем говорит почти своим голосом. «Почти» – потому, что в других своих размышлениях о Холокосте он, кажется, придаёт больший вес идее идеологической слепоты, чем здесь. Как будто он хочет разоблачить привередливого офицера, приведшего к казни Раппапорта (что, как мы теперь знаем, основано на собственном опыте Лема), как убийцу-садиста, которым он, вероятно, и был. Я считаю, что, как и большинство выживших, Лем на протяжении всей своей жизни пытался понять, что случилось с ним и миллионами других людей. «Обретение смысла» – это процесс, а не состояние бытия. «Провокация» является частью этого процесса.
Более актуальный и интересный вопрос заключается в том, что нам следует делать с тезисом Асперника. Правда ли, что нацисты убивали евреев только по той причине, по которой они хотели? И они хотели этого, потому что боялись собственной смертности и наслаждались абсолютной властью, которую убийца имеет над своей жертвой? Правда ли, что террористы во времена Лема и сегодня пытают и убивают своих жертв, потому что могут; потому что, в отличие от обычных серийных убийц, они могут наслаждаться как удовольствием от насилия, так и самодовольством коллективной борьбы? Правда ли, что Холокост был не исключением, а правилом? Правда ли, что беспричинный геноцид стал неотъемлемой частью современности, и мы будем видеть всё больше и больше резни под знаменем справедливости, возмездия или прогресса?
Перевод с английского Даниэля Клугера
[1] На русском языке перевод публиковался в 1971 году под названием «Голос неба», и все фрагменты, связанные с еврейской тематикой (Холокостом), были исключены. Полностью перевод вышел лишь в 1994 году, в собрании сочинений Ст. Лема (т. 9). – Прим. переводчика.