Вернуться в Люблин
из книги “Сердце Европы”
Красная спортивная машина Дарека буквально наматывала километры на широкие шины. Мы мчались из Варшавы в Люблин. Владислав Соколовский на заднем сидении пересматривал бумаги, проверяя места и сроки назначенных встреч, а я, после двух выступлений с перерывом в несколько часов, рассеянно следил за дорогой.
Мысли мои витали в далеком прошлом. Замыкался некий временной круг, линии судьбы, доселе свободно витавшие в пространстве, вплетались в новый узор.
Моя прабабушка Рыся приехала в Одессу из Люблина в начале двадцатого века. Как, почему, зачем – уже никто не помнит. Она родила шестерых детей; три сына ушли на фронт и не вернулись. Впрочем, этого она не успела увидеть: Рыся погибла в самом начале августа 1941 года, возвращаясь с призывного пункта, после прощания с младшим сыном. Это была первая бомбежка Одессы фашистской авиацией.
Никто из нашей семьи никогда не бывал в Люблине. Я первым возвращался в этот город после столетнего перерыва. Не то, чтобы эти мысли повергали меня в трепет, но некоторое волнение ощущалось. Видимо, оно всё-таки проступило на моем лице, потому что Дарек, не отрывая глаз от дороги, осторожно спросил:
– Что-нибудь не так?
– Всё так.
***
Солнце еще играло в окнах верхних этажей величественного здания бывшей ешивы «Хохмей Люблин», «Мудрецов Люблина», когда красная спортивная машина остановилась на большой стоянке перед входом. Я с трепетом рассматривал колонны, желтый фронтон, надписи на иврите и польском. В еврейской истории это место осталось под названием «фабрика раввинов».
В 1931 году ребе Меир Шапиро, один из величайших еврейских мудрецов предвоенного поколения, бывший тогда главным раввином Люблина, торжественно открыл ешиву для избранных. Попасть в нее было очень трудно: на вступительных экзаменах от абитуриента требовалась доскональное знание не менее ста листов Талмуда. Как тогда говорили: «под иголку». Экзаменатор протыкал иголкой лист в каком-то месте, а абитуриент, не переворачивая его, должен был рассказать, что написано в этом месте на обратной стороне.
Учились в ешиве одновременно около пятисот студентов. К сожалению, Вторая мировая война оборвала ее существование, но за эти несколько лет в ней выросли тысячи знатоков Учения, многие из которых стали раввинами. Мне доводилось встречаться с выпускниками «Хохмей Люблин», духовными руководителями нашего поколения, и я хорошо помню их восторженные воспоминания о времени, проведенном в стенах ешивы. Правда, молодость всегда вспоминается с теплом и радостью…
На первых этажах шестиэтажного здания располагались учебные классы и синагога, остальные были отданы под жилые комнаты для студентов. Многие из них неделями не выходили наружу, всё своё время отдавая учёбе и молитве.
Сегодня ешива «Хохмей Люблин» под тем же названием продолжает свою работу на Святой Земле, в городе Бней-Браке. Руководит ею один из учеников ребе Меира Шапиро. А в Люблине, в бывшем здании ешивы, находится роскошная гостиница «Бар-Илан». Молитвенный зал и несколько аудиторий превращены в музей; класс в подвальном помещении служит для небольших приемов.
Владислав заказал номера именно в этой гостинице, а встреча с профессурой Люблинского католического университета планировалась в том самом подвальном классе. В самом фантастическом сне мне не могло пригрезиться, что я буду выступать в этих стенах и тем самым окажусь приписанным к сонму мудрецов Люблина. Пусть не так, пусть в другом качестве, но всё-таки приписанным.
Восторг, благоговение и радость наполнили меня до самой макушки. Я стоял, не в силах двинуться с места, наблюдая, как гаснет день, и сиреневые сумерки опускаются на здание ешивы.
***
Атмосфера начала встречи ощущалась слегка напряженной. В воздухе витало: обеим сторонам есть, что сказать друг другу. Надо было как-то разрядить обстановку. И я вспомнил совет Талмуда[1]: даже самую серьезную проповедь начинать с шутки.
– Я хочу предложить «лехаим», – сказал я, берясь за стакан с минеральной водой. – Тост «за жизнь».
Ну, кто же может отказаться от такого предложения?! Все дружно наполнили стаканы, кто колой, кто содой, кто кофе.
– Поспорили двое, – начал я. – Один говорит: настоящего хасида можно определить по тому, как он готовится ко сну. Вот я, например, долго и вдумчиво читаю молитву, затем приготавливаю себе пробуждение: то есть ставлю рядом с постелью кружку с водой и тазик, а на столик бутылку с водкой. Проснуться, омыть руки, сказать молитву, принять 50 грамм и начать день с правой ноги.
Отвечает ему второй:
– Тоже мне хасид! Возле твоей постели стоит бутылка водки, а ты идешь спать?!
Атмосфера разрядилась. И сразу возник серьезный вопрос. Руку подняла красивая женщина, с резко очерченными чертами лица. Разумеется, блондинка. И, ясное дело, профессор.
– Давайте отодвинем в сторону мелкие вопросы и поговорим о главном, – решительно произнесла она. – Как вы видите смысл жизни человека и его место в мире? Не потерялось ли значение отдельной человеческой судьбы в фоновом шуме цивилизации?
– Писатели не отвечают на вопросы, – сказал я. – Писатели рассказывают истории. Позвольте мне остаться в рамках выбранного амплуа.
– Но кто же собирается вам мешать? – парировала оппонентка.
– Известный в Нью-Йорке журналист несколько месяцев пытался проинтервьюировать знаменитого композитора, – начал я. – Композитор был совсем немолод и очень занят, поэтому переговоры о встречи затянулись надолго. Но, в конечном итоге, договорились. Накануне встречи композитор неожиданно позвонил журналисту.
– Прошу прощения, но наша встреча, похоже, срывается. Именно в это время из Лондона будут транслировать по радио симфонию молодого композитора, получившую первое место в престижном конкурсе. Я хотел полететь, да сил нет. Но хоть послушаю.
– А можно мне послушать эту симфонию вместе с вами? – спросил журналист.
– Пожалуйста. Только при одном условии: не мешать мне расспросами. Современная музыка – вещь не простая, вы, несомненно, многое не поймете, начнете интересоваться и развалите мне всё удовольствие.
В оговоренное время журналист сидел на диване рядом с композитором. Тот оказался приятным, улыбчивым человеком, совсем не таким суровым, как казался во время разговоров по телефону.
Перед началом исполнения симфонии, диктор торжественно назвал имя известного дирижера, объяснил, что в составе оркестре почти сто пятьдесят музыкантов, из них пятнадцать скрипачей. И поплыла, покатилась, застонала и заплакала странная для слуха музыка, совсем не похожая на симфонии классических авторов.
Теперь журналист понял условие композитора: ему действительно хотелось задать несколько вопросов о том, что означают эти звуки и почему их называют музыкой.
Трансляция длилась полтора часа. Первые сорок минут журналист откровенно страдал, то и дело украдкой поглядывая на часы. К концу первого часа он вдруг понял, что оркестр, отодвинув в сторону мелодию, прямо говорит об эмоциях и чувствах. Под конец симфонии журналисту стало казаться, что уже понимает этот язык. Это были не только эмоции, но и рассуждение о правде и неправде, о любви и предательстве, о верности и об измене. Слова заменяли звуки, но они звучали столь красноречиво, что обращались прямо к разуму, минуя паутину фраз.
Журналист попытался сформулировать, что именно хотела сообщить ему симфония, но тут трансляция завершилась.
– Вижу, вам понравилось, – сказал композитор.
– Я даже не знаю, как ответить. Это было нечто иное, чем то, к чему я привык. Но я полный профан в музыке, а уж в современной тем более. Было бы очень интересно узнать ваше мнение.
– Неплохо, совсем неплохо, только оркестр немного схалтурил – одной скрипки не хватает, – ответил композитор.
Они договорись о встрече, и композитор заметил:
– Вы уже начали брать интервью. В следующий раз продолжим разговор о музыке.
По дороге домой журналист слегка разозлился.
– Как можно в радиотрансляции услышать, что не хватает одной скрипки из пятнадцати? – подумал он. – Всё-таки, уважаемый композитор держит меня за дурака. Ладно, попробую доказать, что я хоть и профан, но не дурак.
Добравшись до компьютера, журналист написал емейл дирижеру. После слов приветствия, восхищения и благодарности, спросил:
– У вас возникла какая-то проблема со скрипками? Такое ощущение, что одного скрипача недоставало.
Поскольку он был известным журналистом, дирижер сразу ответил:
– Да, но откуда вы узнали?! Перед самым началом исполнения один из скрипачей поднимаясь на сцену, поскользнулся, упал и вывихнул руку. Заменить его было уже невозможно, пришлось исполнять в неполном составе – четырнадцать скрипок. Но я понадеялся, что кроме немногих специалистов, присутствовавших в зале, этого никто не заметит. Как вам удалось различить такое в радиотрансляции – ума не приложу!
«Это какой-то нечеловеческий слух, – думал журналист, проникаясь искренним уважением к композитору. – Сверхъестественные способности! Теперь я понимаю, почему он добился таких успехов в музыке».
На следующий день журналист не выдержал, позвонил композитору и честно рассказал ему обо всём.
– Я просто изумлен тонкостью вашего слуха. Даже дирижер написал, что такое невозможно различить в радиотрансляции. А вы различили!
Композитор рассмеялся.
– Всё проще, чем вы думаете, – сказал он. – Открою вам тайну. Дело в том, что эту симфонию написал я, под псевдонимом. Хотел посмотреть, есть ли возможность у молодежи пробиться на сцену. Поэтому знаю точно роль каждой скрипки, и сразу услышал, что одной недостает.
Я сделал паузу и оглядел публику. Люди сидели, как зачарованные. Мне удалось сломить холодок отчуждения и установить контакт.
– Так и человек, – продолжил я. – Ему кажется, будто в гигантском хоре человечества его роль незаметна, и если он не играет свою партию, никто этого не заметит. Не так! Владыка мира, прописавший каждому из нас роль, точно слышит фальшивые ноты, а уж тем более, если мы бросаем инструмент и уклоняемся от игры. Нет в мире никого, кто может нас заменить, поэтому играть надо обязательно.
Вопросы посыпались один за другим. Мы проговорили около двух часов, и только политкорректность вынудила завершить встречу в начале десятого. Распрощавшись со слушателями, я взял у портье ключ и пошел в синагогу. Включил свет в пустом зале и долго сидел, прислушиваясь.
Воздух был полон неслышных уху звуков, теплого прикосновения эмоций, быстрых цветных сполохов, с трудом улавливаемых боковым зрением.
Старые еврейские книги рассказывают о четырех видах душ: у минералов, у растений, у животных и у человека. С тремя последними, в общем, понятно, но какая душа может быть у камней или песка?
Сила, создающая из бесформенного материала структуру камня или песка, называется душой. И у этой души есть память. Камни впитывают в себя события, хранят звуки, помнят цвета и эмоции. Когда после смерти Высший Суд рассматривает дело каждого человека, камни дома свидетельствуют о его поступках.
Зал синагоги в «Хохмей Люблин» несколько лет назад полностью отреставрировали. Всё в нем было новым: и деревянная утварь и роскошный «арон-кодеш», шкаф для хранения свитков Торы, и шкафы, полные книг. Богатая люстра заливала зал теплым светом, стены покрывал слой свежей краски, но камни под ней остались теми же, что сто лет тому назад. И они говорили. Надо было лишь выбрать угол зрения и слуха.
Следующим утром, перед встречей с читателями в центральной публичной библиотеке Люблина, Гжегож Фигель, заместитель директора этого славного учреждения, водил меня и Владислава по старому городу. Не влюбиться в Люблин было невозможно. Уют и покой стояли в его улицах от старых булыжников мостовой до карнизов крыш. Стайки щебечущих школьников и группы туристов с воркующими через мегафоны гидами не нарушали величие древней тишины. Они просто с ней не пересекались, гомоня в другом измерении.
Через одну из улиц была натянута проволока, и на ней покачивался жестяной канатоходец. Я сразу узнал его.
– Люблинский штукарь?
– Конечно, Башевис-Зингер, – подтвердил Гжегож.
К сожалению, это было почти всё, что осталось от старого еврейского Люблина. Квартал, в котором жил Провидец, где святость струилась по улицам, как дождевая вода во время ливня, был полностью уничтожен фашистами после ликвидации гетто. Несколько столетий еврейской культуры Люблина стерли вместе с одной из самых многочисленных общин города.
Я стоял на большой автостоянке на месте бывшего еврейского квартала. Опять пытался услышать и увидеть, но ничего, кроме запаха выхлопных газов, не сумел почувствовать. Слова Эли Визеля звучали в моих ушах.
«Если у человечества ещё нет лекарства от рака; если оно пока ещё не осваивает Марс, если оно всё ещё не в силах победить голод и найти новые источники энергии, то это потому, что те еврейские гении, которые должны были совершить все эти открытия, сгорели в печах Освенцима».
Да, наибольшее количество Нобелевских лауреатов дал миру наш маленький народ. И больше половины этих лауреатов – выходцы из Польши. Невозможно представить, каких бы высот достигла эта страна, останься в ней евреи, которые жили на месте нынешней автомобильной стоянки.
***
Здание Люблинской публичной библиотеки радовало солидностью размеров и удивляло монументальностью старинной мебели. Директор библиотеки Тадеуш Славецкий хорошо вписывался в эту обстановку. Он был такой же монументальный, солидный и обстоятельный. Перед встречей с читателями мы пили кофе в его кабинете.
– Электронные читалки заполоняют мир, – сказал я. – Киндлы, таблеты, смартфоны изрядно потеснили милые сердцу нашего поколения бумажные книги. Интересно, кто ходит в библиотеку Люблина?
– Вы совершенно правы, – с живостью отозвался Тадеуш.– Средний возраст наших читателей перевалил за пятьдесят. Молодежь появляется у нас только для написания работ в рамках учебы. Художественную литературу они читают с телефона. Но никто не знает, как может повернуться история. Все думали, будто грампластинки – это давно забытая эпоха, но теперь они возвращаются, и настоящие ценители музыки предпочитают винил лазерным дискам.
Когда мы вошли в зал, где проходила встреча, правота слов Тадеуша бросилась в глаза. Средний возраст собравшихся читателей намного превышал рубеж пяти десятилетий.
Одна из стен зала представляла собой копию гигантской картины Яна Матейки «Грюнвальдская битва». Оператор, из пришедшей на встречу группы люблинского телевидения, попросил меня встать у этой стены. Вместе со мной они интервьюировали блестящего переводчика моих книг, профессора Силезского университета Петра Фаста. На фоне оскаленных лошадиных морд, занесенных мечей и искаженных яростью битвы лиц воинов, разговор о книгах еврейского писателя выглядел несколько странно. Храня верность выбранному амплуа, на все вопросы я отвечал историями. Вот одна из них.
Однажды к Провидцу прибежал взъерошенный еврей.
– Ребе! – закричал он. – Спасите, ребе! Мне срочно нужны деньги, просто немедленно, прямо сейчас!
– Что тут удивительного? – спросил Провидец. – Деньги нужны всем, и как правило, прямо сейчас. Их нехватка – вовсе не повод впадать в такое волнение.
– Только что на площади перед синагогой я встретил ангела смерти, – ответил еврей, дрожа от волнения. – Он скорчил удивленную рожу и погрозил мне пальцем. Дайте мне денег на самого резвого балагулу, ребе, я хочу бежать поскорее в Замостье!
– Почему именно в Замостье? – удивился Провидец, доставая кошелек.
– А чтоб как можно дальше!
Еврей взял деньги и выбежал из комнаты.
Следующим утром по дороге в синагогу Провидец встретил на площади ангела смерти.
– Ну-ка, иди сюда, – поманил его пальцем праведник, и ангел немедленно повиновался. Как сказано: цадик приказывает, и Небеса выполняют. И если Небеса, то тем более ангел, пусть даже смерти.
– Ты зачем испугал еврея? – строго спросил Провидец.
– Вовсе я его не пугал, – ответил ангел смерти. – Я только удивился: что он тут делает? Ведь вчера вечером у нас с ним была назначена встреча в Замостье!
***
Разговор с читателями получился теплым и откровенным. Наверное потому, что Эва Хадриан, телеведущая люблинского телевидения, любезно согласившаяся вести эту встречу, сразу выбрала задушевный тон. Владислав и Петр переводили мои взволнованные речи, Дорота Мосцибродская с кошачьей грацией замечательно прочитала несколько рассказов из книги «Однажды в Галиции».
Последний вопрос из зала меня удивил. Задала его еще не потерявшая изящества пожилая дама с чуть тронутыми фиолетовой краской седыми волосами. Сиреневый беретик был кокетливо сдвинут набок, плотно прилегающая голубая блузка не застегнута на верхнюю пуговицу. По манере держаться ощущалось, что дама когда-то была красавицей, привыкла к вниманию мужчин и даже слегка им избалована.
– Из ваших слов я поняла, что вам очень нравится Люблин. А вы бы не хотели сюда вернуться? Переселиться на родину предков? – спросила дама.
– Мне такая мысль даже не приходила в голову, – удивился я.
– Почему? – в ответ искренне изумилась дама.
– Любить чужое не означает отказываться от своего. Люблин для меня очень красивое, дружелюбное место. Но не дом. Мой дом и дом моих детей на Святой Земле. Десятки поколений наших предков три раза в день поворачивались лицом в сторону Иерусалима и просили Всевышнего удостоить их вернуться в свою страну. Ну, если не их, то хотя бы детей или внуков. Мы – то поколение, на котором сбылись молитвы двух тысячелетий. Как же могу о таком позабыть?
Я скосил глаза на картину. Прямо за моей спиной бандит, похожий на запорожского казака, набросив аркан на шею всадника с длинной бородой, тащил его с лошади.
«Нет уж, – подумал я. – Дома лучше».
Обрезание на Небесах
Что было, то было
Если бы Хону спросили: «Чем ты, дружок, занимаешься всю свою жизнь?» – он бы коротко ответил: «Спасаюсь!»
О, за таким ответом немедленно последовал бы второй вопрос: «От чего же ты спасаешься?» И можете поверить, Хоне было бы что сказать. Но прежде всего он бы воскликнул: «От нищеты!»
Всевышний не бросает деньги с небес, особенно евреям в Польше. И булки, как вы знаете, тоже не растут на кустах. Чтобы положить в рот кусок хлеба, надо ох как потрудиться!
Спасаться Хона начал с ранней юности. Учиться в ешиве, подобно большинству сверстников, ему не хотелось. Голова Хоны совершенно не подходила для усвоения еврейской премудрости. Знания даже не входили в одно ухо, чтобы выйти из другого, а отскакивали, едва коснувшись ушной раковины. Таким создал Хону милосердный Господь, так кого же тут винить, кроме Его Самого!
Местом спасения Хона выбрал двор для кошерного убоя скота. Огромный, почерневший от времени и дождей дом, в котором находилась бойня, располагался в центре Казимежа-Дольны, напротив старой каменной синагоги. Нет, о карьере резника или проверяльщика Хона даже не мечтал: для этого требовалось долго учиться и сдавать тысячу экзаменов.
При слове «тысяча» ему почему-то начинала мерещиться груда золотых монет, а вовсе не стопки книг, которые надо было штудировать. Хону интересовали только золотые, и он хорошо понимал, что легко они не достанутся. Поэтому путь свой он начал самого низа, устроившись мыть двор от крови.
Хона был среднего роста, с круглым, симпатичным лицом, обрамленным нежной юношеской бородкой. Держался он прямо, в одежде соблюдал опрятность, старался ходить ровно, некрупным шагом. Вот только его глаза выражали постоянное беспокойство, а голос иногда начинал дрожать без всякой видимой причины.
Работал он старательно, и быстро был замечен. Шаг за шагом, ступень за ступенью Хона начал продвигаться по хозяйственной части бойни. Дела он старался вести честно, то есть воровать только в тех случаях, когда обман невозможно изобличить. Постепенно ему удалось приобрести репутацию надежного человека, и когда, спустя десять лет, управляющий бойней в одночасье скончался от апоплексического удара, хозяин выбрал Хону его преемником.
С тех пор прошло еще пятнадцать лет. Заматерел Хона, оброс жесткой бородой и мягким жиром. Страх перед нищетой давно ушел в прошлое – теперь Хона боялся потерять достаток, большой дом, мягкую постель, покорность жены, почтительность детей, уважение в синагоге. Ему нравилось сидеть в первом ряду перед раввином и щедро жертвовать бедным, зная, что слух о величине пожертвования немедленно разнесется по Казимежу-Дольны.
Хону нельзя было ни записать в злодеи, ни причислить к праведникам. Без религиозного рвения, но лишенный недостойных привычек, не транжира, но не скопидом. Обыкновенный человек, чаще добрый, чем злой, реже вспыльчивый, чем спокойный. А большее знать о душе человеческой может только ее Создатель.
С уверенностью про Хону сказать можно было лишь одно: правило во всем довольствоваться малым он крепко зарубил себе на носу. Вот только применял он его избирательно, распространяя лишь на духовную сферу.
Нет, три ежедневные молитвы в синагоге он пропустить не мог, это бы отрицательно сказалось на делах. Да и ходить в нее было близко, три шага от бойни, отчего же не сходить? И на уроки Торы несколько раз в неделю непременно заглядывал. Управляющий кошерной бойней обязан выглядеть человеком благочестивым, иначе кто станет покупать у него мясо?
Для видимости такого поведения хватало за глаза, но если бы кто-нибудь сумел заглянуть внутрь Хониной души, он бы в ужасе отшатнулся, пораженный безразличием глубоким, точно сугроб в середине зимы, и ледяной холодностью.
Зато во всем, что касалось личных удобств, красивой одежды и вкусной еды, Хона вел себя со щедростью пьяного шляхтича. Объяснял он это весьма незатейливо: для чужого глаза. Если управляющий бойней живет на широкую ногу, значит, дела у него идут хорошо. А раз так, можно строить с ним долгосрочные отношения, давать в долг, не спешить с требованием выплат и вообще делать всевозможные поблажки.
В конце концов, любовь к роскоши сыграла с Хоной злую шутку. Как-то раз пришлось ему оставить свое местечко, и отправиться в Люблин по весьма неприятному делу.
Иногда Хона решался покупать для убоя животных сомнительного происхождения. Нет, упаси Боже, он никогда не связывался с ворами или заведомо сомнительными личностями. Но во всяком деле существует серая полоса, которая может принести немалый барыш, а может доставить крупные неприятности.
Хона был осторожен и привередлив, поэтому всегда выходил из такого рода сделок с солидным кушем. Но на сей раз всё пошло наперекосяк и закончилось судом. И хоть были у Хоны основательные доказательства, позволяющие объяснить свое участие в преступном сговоре не злым умыслом, а неправильным расчетом и неоправданной доверчивостью, но суд иноверцев всегда смотрит на еврея недобрым глазом. Дело пахло изрядным штрафом и подмоченной репутацией. Прощелыга адвокат вырвал из Хоны изрядный кус мяса вместе с кровью, но пообещал, что приговор будет в его пользу. Пообещал! Все они сулят золотые горы, чтобы получить от клиента гонорар побольше.
Приехал Хона в Люблин рано утром, и, так как заседание суда было назначено на послеобеденные часы, отправился в синагогу. А куда еще идти еврею в незнакомом городе?
Отыскав старосту – габая, он попросил порекомендовать хороший постоялый двор с кошерной едой на неделю. Габай, впечатленный представительным видом и дорогой одеждой гостя, назвал самое лучшее заведение такого рода в Люблине.
Постоялый двор находился неподалеку, на широкой улице, отходящей от главной площади, и произвел на Хону весьма благоприятное впечатление. Да, он любил роскошь, а запахи, доносящиеся из зала, где завтракали постояльцы, были самые что ни на есть аппетитные.
Хона попросил ключ от номера и достал кошелек, чтобы заплатить, но сумма, которую назвал служка, заставила его остолбенеть. Она почти равнялась величине штрафа в случае проигрыша судебного разбирательства.
Не говоря ни слова, Хона спрятал кошелек и вернулся в синагогу.
– Может быть, у вас в Люблине есть постоялые дворы подешевле? – спросил он габая.
«Вот же скопидом, – разозлился габай. – Знаю я этих богачей, из-за гроша удавятся! Ладно, дам ему совет».
– За подешевле идите к Провидцу, – сказал он. – Ребе держит для бедняков ахсанию, гостеприимный дом. Спать, правда, придется на лавке, а есть черный хлеб с кашей, зато совершенно бесплатно.
Хона принадлежал к малочисленной группе евреев Польши, не признавших хасидизм. Он, разумеется, слышал о чудотворце из Люблина, способном, по рассказам его хасидов, провидеть будущее, но эти рассказы отскакивали от сердца Хоны, как стрела отскакивает от смазанного жиром щита. Увы, положение, в которое он попал, не оставляло выбора, и, напуганный люблинскими ценами, Хона отправился в ахсанию хасидского ребе.
– На сей раз придется довольствоваться малым, – повторял он себе. – Что дадут, за то и спасибо!
И знаете что, в ахсание оказалось совсем неплохо! Спать, действительно, было жестковато, но кормили вполне сносно.
Разбирательство заняло три дня. Прощелыга адвокат не обманул, Хону оправдали по всем пунктам. Радостный, он попрощался с распорядителем гостеприимного дома и спросил:
– Я бы хотел как-то расплатиться с Провидцем за ночлег и еду.
– Ребе не берет плату за исполнение заповеди гостеприимства. Он вообще не прикасается к деньгам. Разве что к медным монеткам, которые ему приносят, когда попадают на прием.
– Но хоть спасибо я могу ему сказать?
– Конечно. Сегодня Провидец принимает после полудня, напишите записку с просьбами – квитл, и займите очередь. Если повезет, до ночи сумеете попасть. Благословение Провидца немалого стоит!
Разумеется, никаких просьб Хона писать не стал. В записке он поблагодарил ребе за гостеприимство и благословил его сам.
На прием он попал поздним вечером. За столом, в глубоком кресле, сидел пожилой еврей с усталым лицом. Он развернул поданный служкой квитл, пробежал его глазами и положил на серебряное блюдо, где высилась горка записок предыдущих посетителей. На другом блюде лежали медные монетки, Хона добавил туда несколько своих.
– Желаю тебе благополучного возвращения домой и успешного, надежного ведения дел, – Провидец чуть повысил голос на слове «надежного», и Хона сразу понял, на что тот намекает.
– Спасибо! – сказал он и открыл рот, чтобы спросить, откуда ребе знает про его обстоятельства, но почувствовал, как служка тянет его за рукав к выходу.
«Ну и хорошо, – подумал Хона. – Зачем лишние разговоры о моих делах? Я уже и так всё понял!»
От ребе выходили пятясь. Когда Хона, уже стоя на пороге, толкнул задом дверь, Провидец вдруг произнес.
– Было бы неплохо вступить в завет отца нашего, Авраама.
По дороге в Казимеж-Дольны Хона размышлял о встрече с Провидцем. И чем больше размышлял, тем чаще его губы кривила презрительная усмешка.
«Этот ребе устроил целое представление, и поначалу поймал меня на свою удочку, – думал Хона. – О том, что я каждый день хожу в суд, ему, конечно же, донес управляющий ахсании. Да и в самом суде, несомненно, у ребе хватает глаз и ушей, как без того?
Не скрою, меня поразило замечание про надежное ведение дел. Но сейчас, поразмыслив, я понимаю что, ничего удивительного в нем нет.
Зато с заветом отца Авраама Провидец попал пальцем в небо. Обрезание – брис мне сделали, как положено, на восьмой день. И делал его не какой-нибудь новичок, а самый опытный моэль Казимежа-Дольны, друг моего отца».
Хона вспомнил старого моэля, который иногда приходил в субботу после утренней молитвы выпить вместе с отцом пару рюмок маминой вишневой наливки. Ах, какая это была вишневка! Весь Казимеж-Дольны мечтал ее попробовать. Но мать держала ее под замком, и выдавала в особых случаях и для особых гостей. Моэль принадлежал к тем самым особым гостям.
Правда, парой рюмок дело никогда не ограничивалось. Немолодой уже моэль быстро хмелел, начинал бормотать что-то невнятное, перемежаемое возгласами: «киш мир ун тухес[2]», и мама быстро выпроваживала Хону из горницы.
«Интересно, что бы сказал этот так называемый Провидец старому моэлю? Что он ошибся? Что неправильно сделал брис? Ха-ха-ха!»
Хона не сдержал смешок.
«А в целом неплохо придуманное представление, – сказал он себе. – Сначала поразить посетителя якобы пророческим видением, затем напустить туману, чтобы тот начал сомневаться и трепетать. А всё для чего? Да для того, чтобы сбитый с толку человек явился к ребе просить совета! Вот так вот вербуют хасидов, вот так берут в плен души!»
Вернувшись в Казимеж-Дольны, Хона не стал рассказывать о своей встрече с Провидцем. Мало ли с кем ему приходится разговаривать во время деловых поездок?! Жизнь плавно покатилась дальше, спокойная, сытая, уверенная жизнь. От всяких сомнительных сделок Хона теперь шарахался, как от огня, но Бог был милостив и в избытке посылал ему честный заработок.
Прошло четыре года. О поездке в Люблин и встрече с Провидцем Хона давно позабыл. Сейчас его больше всего заботила погода.
Стояла ненастная осень, серые злые волны ходили по Висле, волглый воздух приносил насморк и кашель. Хона вернулся домой пообедать. Омыл руки, благословил хлеб, съел кусочек, макнув его в солонку, затем выпил щедрую рюмку водки, без которой обед в такую сырость невозможен. Крякнув, потянулся за селедкой, и вдруг уронил вилку на стол.
– Голова моя, голова! – просипел Хона, сжимая ладонями виски. – Голова моя…
– Что с тобой Хона, что, что?! – вскричала жена, видя, как лицо мужа из бледного становится ярко-пунцовым. Но Хона ей не ответил. Уронив лицо в тарелку с супом, он подергался несколько секунд и умер прямо на глазах онемевшей от ужаса жены.
Хоронили его со всеми еврейскими почестями. В общем и целом, покойный был хорошим человеком, достойным членом общины. Помогал бедным, молился в миньяне три раза в день, посещал уроки Торы. А что скрывалось у него внутри – не дело человеческое. Как сказано: открытое нам и детям нашим, а скрытое – Всевышнему, Владыке мира.
***
Белую атласную капоту и широкий белый кушак Провидец надевал только на брис. Обычно его приглашали быть сандаком – держать на коленях младенца во время обрезания. Поэтому полы капоты были покрыты пятнышками крови, брызгавшей из-под ножа моэля. Провидец не разрешал стирать капоту.
– Эти пятнышки святы, – говорил он.
Разумеется, каждый еврейский отец в Люблине мечтал, чтобы его сын вырос хоть чуть-чуть похожим на великого праведника и чудотворца. Тот, на чьих коленях заключается завет Авраама, становится духовным проводником нового еврея. Как это происходит, нам непонятно, но души младенца и сандака навсегда переплетаются вместе.
И было: в один из дней Провидец пришел на утреннюю молитву в белой атласной капоте, подпоясанный белым кушаком.
– Сегодня брис? – начали спрашивать у габая удивленные хасиды.– Почему мы ничего не знаем?
– Я сам ничего не знаю, – отвечал не менее удивленный габай. – Но никакого бриса сегодня нет.
– Тогда почему ребе пришел в белой капоте?
– Понятия не имею, – пожимал плечами габай.
Спросить Провидца никто не решался. Если ребе надел белую капоту, значит, есть для того веские причины. Ай, мы их не видим, нам они не понятны, так это проблемы наших глаз и нашего духовного уровня.
Провидец уловил настроение хасидов, и после завершения молитвы собрал ближайших учеников, и принялся рассказывать:
– Недавно наш мир оставила душа еврея из Казимежа-Дольны. Предстала она перед Высшим Судом, и выяснилось, что обрезание этому еврею сделали плохо, неправильно сделали. Почему так получилось – непонятно; моэль, который обрезание сделал, был опытным и умелым. Но что сделано, то сделано. И не исправлено. А это значит, что место на Небе еврей получит совсем иное, чем мог бы получить. Прямо скажем, не лучшее место. А если еще прямее – плохое.
И взмолился еврей, заплакал:
– Почему я должен отвечать за чужие ошибки?! Мне ведь за всю жизнь ни разу не сказали, что брис неправильный!
– Во-первых, сказали, да ты не послушал, – возразил обвинитель. – А во-вторых, почему ты решил, будто речь идет об ошибке? Это вовсе не ошибка. Так было задумано.
– Но для чего? – вскричал еврей.
– Если бы ты стал хасидом и ходил каждый день в микву, – объяснил обвинитель, – твой неправильный брис быстро бы заметили, и послали бы к моэлю на исправление. Но к хасидизму ты относился прохладно, а в микву ходил раз в год, перед Йом-Кипуром. Да и то старался окунуться на речке, подальше от любопытных глаз. Так что вина тут твоя, а не моэля.
– Но нельзя же наказывать человека за то, о чем он не догадывался? – продолжал умолять еврей. – Неужели нет способа исправить положение?
– Есть, – сказал защитник. – Пусть кто-нибудь из живущих на земле праведников назначит тебе тикун, исправление. Ну-ка вспомни, у кого из цадиков ты побывал в последнее время.
– Ни у кого, – разрыдался еврей. – Я к цадикам сроду не хаживал!
– А ты вспомни, вспомни, – настаивал защитник. – Может, всё-таки было что-то похожее.
И вспомнил еврей.
– Это случайно получилось! – сказал он. – Но вы-то откуда знаете?
Усмехнулся обвинитель, улыбнулся защитник, а судья ответил:
– Для Высшего Суда тайн не существует ни на Небе, ни на земле. Отправляйся в Люблин, к Провидцу, проси назначить тебе тикун.
И пришла ко мне душа еврея из Казимежа-Дольны, – продолжил свой рассказ ребе, – и стала просить о спасении. И сказал я, что ничего не могу сделать, ведь при жизни у него со мной не было никакой связи. И вскричал он криком великим и страшным, и напомнил о нашей встрече и тех монетках, которые положил на серебряное блюдо. А для Высшей Справедливости вес ста золотых такой же, как вес медного грошика. И не было у меня выхода, и пришлось назначить ему тикун, исправление бриса.
– Но в чем состоял тикун, ребе? – спросил габай. – Разве можно исправить брис после того, как тело предано земле?
– А вот этого я не могу раскрыть, – ответил Провидец.
[1] Трактат «Шабат», лист 30, страница вторая.
[2] Поцелуй меня в задницу (идиш)