60(28) Ефим Шуман

Шаргород

(фрагменты повести)

 

«…И были между ними такие, которые не имели памятника, которые исчезли, как будто и не жили, и стали, как будто никогда не родились…»

      Книга Премудрости Иегошуа Бен-Сиры

 

Это было ещё до войны, в мирные времена.

20 мая 2005 года Штерн шёл от шаргородского автовокзала к дому своего деда, — точнее, к бывшему дому деда, потому что дед давно умер. В этом доме отец Штерна жил до семнадцати лет, сюда и сам он ездил ребёнком каждое лето. Теперь умер и отец, и дом перешёл по наследству  к Штерну.

Штерн пробовал катить — вернее, тащил — огромный чемодан на колёсиках. Колёсики застревали в ямах и рытвинах булыжной мостовой, когда-то залитой асфальтом, но давно облысевшей. Тяжёлый чемодан валился на бок, выворачивая руку… Чемодан на колёсиках был явно не для Шаргорода.

Штерн взмок от пота. Несмотря на май, солнце сильно припекало. А в Киеве, куда он прилетел из Амстердама вчера вечером, и откуда уехал первым утренним поездом, стояла весенняя ещё погода, утро было с прохладцей. В Виннице, пересаживаясь на междугородний автобус, Штерн снял свитер и шарф, засунул их в чемодан, но для куртки места уже не оставалось. Пришлось оставить её на себе, и сейчас он ужасно мучился. Хорошо хоть идти было недолго: минут пятнадцать по улице Ленина, потом свернуть к синагоге, а там, совсем рядом, — дом деда.

Нет, не Ленина, поправил себя Штерн. Она так называлась раньше, а сейчас, как он прочёл на табличке, стала улицей Героев Майдана. И памятник Ленину снесли. А вот переименовали ли улицу, на которой стоит дом деда, Штерну, несмотря на поиски в Интернете, узнать не удалось.

Он остановился, поставил проклятый чемодан, вытер пот со лба. Штерн не был уверен, что сразу найдёт дом деда. Последний раз он приезжал сюда больше тридцати лет назад. Но что дом ещё стоял, знал точно: совсем недавно, незадолго до своей смерти, отец созванивался с одним из своих старых друзей, который жил в Виннице и ездил на могилы родителей в Шаргород, и тот по просьбе отца посмотрел, всё ли в порядке с домом. Всё было в порядке.

Штерн повернул налево, спустился к старой, величественной синагоге, окруженной сложенным из камней забором. В щелях между камнями росла трава и даже маленькие деревья. В пору его детства перед синагогой стояли грузовики и огромные бочки: в ней был сокоморсовый завод. Сейчас ни машин, ни бочек не было видно. Пятиконечная красная звезда над входом, под самой крышей, и лозунг » Слава КПСС» тоже исчезли.

Синагога стояла внизу, в глубокой лощине. Высокая, с толстыми стенами, с башенками и бойницами, она больше походила на крепость. Но синагога сейчас мало волновала Штерна. Он искал дом деда. Слева от синагоги, у выезда из местечка, стояло домов пять-шесть, не больше. Который из них? Штерн помнил, что рядом с домом деда, справа от него, проходила небольшая улица, скорее, переулок, спускавшийся к реке. Но переулка не было.

И тут он увидел его. Это был крайний дом слева, там, где дорога, огибая его, спускалась с холма к стадиону. Детская память обманула Штерна. Справа от дома деда, между ним и другим старым еврейским домом, явно нежилым, шла узкая тропинка. Тропинка! Не улица и не проулок даже. Это ребёнку тропинка казалась широкой, а на самом деле она была метр шириной, не больше.

Палисадник перед домом зарос высоким кустарником, так что с дороги была видна только крыша. Штерн с трудом продрался с чемоданом через кусты. В массивную входную дверь был врезан вполне современный замок, а на толстых железных проушинах висел ещё один — амбарный, огромный, с кожаной нашлёпкой вверху, защищавшей замок от дождя. Штерн достал ключи: большой, с грубо нарезанной бородкой, и обычный, похожий на его собственный ключ от амстердамской квартиры.

Амбарный замок открылся не сразу, но с врезным вообще возиться не пришлось. Штерн вошёл в дом. Внутри было прохладно, что его сразу обрадовало. Он втащил чемодан в прихожую, потом в гостиную, и сбросил, наконец, куртку. Майка и рубашка прилипли к спине, очень хотелось пить.

Гостиная, которую отец и дед называли «зала» или «штибл», выглядела так, словно её оставили только вчера, хотя Штерн знал, что последний раз отец был в Шаргороде лет семь назад. Штерн ожидал увидеть внутри что-то вроде давно заброшенного жилья, каким его показывают в кино: гроздья паутины, свисающие с потолка, толстый слой серой пыли… Ничего этого не было. Пыль, конечно, лежала на крашеных досках пола и на деревянном диване с высокой резной спинкой, напоминающем скорее огромный сундук. Но даже затхлостью пахло лишь чуть-чуть. Запах был: рассохшегося дерева, пыли, — нежилой запах. Это был запах его детства. Так всегда пахла «зала», когда они приезжали к деду и первый раз входили в неё. Ею ведь почти не пользовались, только в особо торжественных случаях. Отец говорил, что здесь в его детстве праздновали субботу — «шабат».

В доме было полутемно, но Штерн не стал открывать ставни, чтобы не ушла прохлада. «Проветрю вечером», — решил он. В тесной кухне с русской печью обычно спал на лежанке его дед. На деревянных полках в нише раньше стояла посуда, теперь ничего не было. В открытом комоде, на столешнице которого резали овощи, стояли внизу несколько кастрюль и сковородок. «Отлично, — подумал Штерн, — не придётся покупать».

Окно на другой стороне кухни выходило в сад. Готовясь к поездке в Шаргород, Штерн прочитал в Интернете, что ни сада, ни огорода у старых еврейских домов в местечках обычно не было, но у деда они почему-то были. Может, потому, что дом стоял на окраине, у самого выезда из города?

Штерн решил, что тщательней осмотрит дом позже. Сад был важнее, за этим он приехал в Шаргород. Отдышавшись в прохладе, он мог бы начать копать прямо сейчас, но ни лопаты, ни мотыги, чтобы рубить проросшие корни, у него не было. Когда он тащил чемодан от автовокзала, то заметил в глубине главной улицы, между «М´ясним павiльйоном» и киоском «Морозиво. Печиво», маленький магазинчик, у дверей которого, снаружи, стояли лопаты, грабли и другой хозяйственный инвентарь. Он проверил, есть ли в доме вода. Открыл под раковиной в кухне «генеральный» кран (так его называл дед). Вода шла — правда, мутная, с ржавчиной — и на кухне, и в туалете. В прихожей висел распределительный щиток. Вывинченные пробки аккуратно (отец всё делал аккуратно) стояли на полочке под щитком. Штерн ввинтил пробки и осторожно повернул выключатель в гостиной. Голая лампочка, висевшая под потолком, как-то нехотя зажглась, мигнула и треснула. В алькере свет вообще не загорелся, а в кухне его никогда и не было. «Куплю новые лампочки, — подумал Штерн, — и свечи на всякий случай».

Штерну только казалось, что он никому не интересен в Шаргороде, и что прохожие не обращают на него никакого внимания. Он и не подозревал, какую волну поднял его приезд. Шаргород — городок маленький, здесь почти все друг друга знают, и приезжий с огромным и явно «иностранным» чемоданом, приезжий, который завтракает и обедает в городе, говорит при этом только по-русски, а говорок у него не здешний, без фрикативного «г», московский, акающий; человек, который целый день, почти без передышки, остервенело рубит кустарник в заброшенном саду, вскапывая потом очищенные участки так глубоко, как огороды обычно не вскапывают, — такой человек не мог не вызвать пересуды. Приезжего обсуждали и на базаре, куда Штерн приходил несколько раз: купил там холодильник, надувной матрац, постельное белье, два пластмассовых садовых стула, тарелки, ложки-вилки и другие мелочи вроде жидкости для мытья посуды. На базаре тоже ломали голову: зачем он сюда приехал?

— Еврей клад ищет, — решил хмурый усатый хохол из Слободы, торговавший поддельными галстуками, подтяжками и ремнями с лейблами известных фирм.

Это было похоже на правду.

Работа шла медленней, чем Штерн предполагал вначале. За пять дней, двигаясь по периметру участка, он очистил едва ли треть его площади. А площадь участка, судя по отцовскому чертёжику, составляла примерно восемь соток: около двадцати метров в ширину, от дома до дороги, и сорок — в длину. В этот чертёжик, плотно обернутый несколько раз резиночкой, был завернут ключ от амбарного замка. Ключ Штерн нашел, разбирая вещи отца.

На пятый день, вечером, в дверь постучали. У входа стоял высокий старик с густой седой шевелюрой, редкостной для его возраста (на вид ему было лет восемьдесят), в старенькой, но чистой и отглаженной фланелевой рубашке.

— Антон Михайлович Забава, — представился он. — Фамилия такая — Забава. Извините, что побеспокоил вас. Вы, я вижу, обустраиваете дом…

Дом Штерн не обустраивал. У него и планов таких не было. Он занимался только садом.

— Да вот отец мне дом завещал, привожу немного в порядок, чтобы потом продать. За сам дом много не дадут, а участок чего-то стоит…

Объяснение это он заготовил заранее.

— Сейчас многие в Шаргороде старые дома продают, — сказал Забава. — Отцы, деды, которые в этих домах жили, умирают, а дети продают. Не подумайте, я вас ни в чём не упрекаю, — торопливо добавил он, — это совершенно нормальный ход вещей.

Штерн пригласил старика в дом.

— Я к вам вот почему зашёл, — сказал тот. — Мы соседи. Я живу с женой и тёщей у синагоги, через четыре дома от вашего. Если что-то надо, — заходите, не стесняйтесь.

— Спасибо, Антон Михайлович, — поблагодарил Штерн.

— И просьба к вам: если вы какие-нибудь бумаги в доме найдете, записи, хоть хозяйственные, я бы их посмотрел. Видите ли, я до пенсии двадцать лет работал в здешней школе учителем истории и давно занимаюсь историей Шаргорода, ну, как любитель. Документы, источники, свидетельства для меня очень важны. Ваши личные воспоминания тоже.

— Я в Шаргороде не жил, — пояснил Штерн. — Тут жил мой дед, в молодости — отец, я только летом сюда приезжал.

— Неважно. Мне всё интересно. Кстати: у меня сегодня вечером собираются несколько человек, которые хотят побольше узнать о Шаргороде. А у меня интересного материала — тьма. Если хотите, приходите. Жены моей сейчас нет, она гостит у внучек в Киеве, но ужин обещаю. Тёща готовит. А то всё по кафе да ресторанам? Желудок испортите, — неожиданно закончил старик.

— Спасибо за приглашение. К какому времени?

— Часа через полтора. Вон там наш дом, с верандой, где бельё висит. Да вы не ошибётесь: остальные дома на этой стороне улицы — пустые, нежилые.

Приглашению Штерн обрадовался. Работать сегодня он уже не мог: очень устал, ломило поясницу. Идти в город тоже не хотелось, а поесть всё равно где-то надо было. И, конечно, история Шаргорода, где жили его отец и дед, а может быть, и более далёкие предки, Штерна интересовала. Он умылся теплой водой из-под крана, надел чистую рубашку, взял (не идти же с пустыми руками!) бутылку мятного ликёра, которую как раз для таких случаев купил в магазине Duty Free перед отлётом из Амстердама, и пошёл в гости к Забаве.

Народ у него уже собрался.

— Гликман, — представился один.

— Даль, — сказал другой.

Забава объяснил Штерну, что они приехали в Шаргород по поручению ВААДа, ассоциации еврейских организаций Украины, оценить возможности ремонта синагоги. Живут в центре местечка, в доме, за которым в отсутствие хозяев следил Забава.

— Синагогу построили в 1589 году, — с гордостью сказал Забава и развёл руками. — А в советские времена там много лет был завод, называвшийся сокоморсовым, но выпускавший в конце исключительно портвейн.

— Совершенно гадкий портвейн, — уточнил ещё один гость, представившийся как Саня.

Саня родился в Шаргороде, учился здесь в школе, работал на сахарном заводе, закрывшемся в начале девяностых, потом перебрался в Киев, и сейчас решил провести в Шаргороде отпуск. У него оставался здесь дом, куда надо было время от времени приезжать: платить «коммуналку», делать мелкий ремонт… Саня когда-то учился у Забавы и обращался к нему хотя и полушутя, но почтительно: Лерер  (Учитель).

— Так его когда-то весь Шаргород звал, — объяснил Саня, — и школьники, и их родители, и евреи, и не евреи. Лерер… А сейчас и учеников  его в Шаргороде почти не осталось.  Уехали все — и евреи, и не евреи…

Вышла поздороваться с гостями и тёща Забавы — баба Энтя, маленькая, седая и очень живая старушка с платочком на голове, в длинной тёмной юбке и, несмотря на жару, почему-то в резиновых сапогах.

Ликёру все обрадовались.

— Коньяк «Наполеон» бородинского разлива, — одобрил Даль.

Попробовать ликёр решили позже, за ужином, после лекции, которую им предстояло выслушать. Они уселись рядышком на разномастные стулья в «кабинете» Забавы — крошечной комнатке, казавшейся меньше от самодельных стеллажей, плотно заставленных книгами и советскими ещё толстыми тетрадями в обложках из кожзаменителя, с цветными наклейками и буквенными сокращениями на корешках. Одну из таких тетрадей Забава положил на грубоватый, тёмный от времени деревянный пюпитр, который называл штендером.

— История Шаргорода насчитывает более шести веков, — начал он. — Первое упоминание ещё не Шаргорода, но места, где стоит Шаргород, — 1393 год. А в 1579 году Стефан Баторий, король Речи Посполитой, колонизируя её юго-восточные окраины, которым постоянно угрожали татары, пожаловал эти земли Яну Замойскому, канцлеру и верховному гетману. С условием, чтобы Замойский обезопасил стратегически важные переправы. И Замойский построил крепость на высоком мысу у впадения Ковбасной в Мурашку. Замойский был очень образованный для своего века человек, учился в Париже и Страсбурге и пригласил для строительства замка итальянского архитектора Бернардо Морандо. Гетман очень энергично занимался колонизацией Подолья и начал приглашать в Шаргород — свою подольскую резиденцию — польских и еврейских переселенцев, наделяя их вольностями, которых в «коронной» Польше они не имели.

Расположение Шаргорода было выгодно не только со стратегической точки зрения. Он стоял на перекрёстке важных торговых путей из Валахии в Центральную Украину, из Юго-Западной Украины — в Европу, и находился поблизости от границ Османской империи и Речи Посполитой. Не случайно уже в 1588 году Шаргороду было даровано так называемое Магдебурское право. Оно освобождало город от определённых повинностей, здесь стали регулярно проводиться ярмарки, на которых проходившие через Шаргород купцы из Валахии и Турции обязаны были сначала выставлять свои товары в Шаргороде на продажу в течение двух дней, и только потом ехать дальше. Для них тут специально устроили склады и постоялые дворы — заезды. Причём, что интересно: базарным днем по указу польского короля должна была стать суббота, но в субботу евреям нельзя заниматься делами, поэтому на базаре стали торговать по воскресеньям, а позже вообще три раза в неделю.

Через десять лет после того, как Шаргород получил Магдебурское право, порученец Замойского, некто Жолкевский, объезжавший владения гетмана, докладывал ему: «Шаргород сам, ваша милость, видел: большое поселение, несколько сот домов. Случилось быть на ярмарке — как для первого раза (то есть по первому впечатлению) — не худая, купцов много, некоторые из Могилёва». Шаргород считался уже одним из торговых центров Подолья. Согласно тогдашней переписи, в нем насчитывалось 649 «дымов», то есть более трёх тысяч жителей. Кстати, — Забава обратился к Штерну, — я тут упомянул заезды, постоялые дворы. Дом вашего отца тоже наверняка был когда-то постоялым двором. У него ведь ворота с обеих сторон. С дороги, наверное, и въезжали. Там, где сейчас сад, вероятно, стояли конюшни или были стойла для лошадей, а в самом доме жили гости…

— Так что, выходит, дому лет триста или даже четыреста?! — не поверил Штерн.

— Нет, конечно, — сказал Забава. — Шаргород несколько раз разрушали, здесь были большие пожары, потом всё восстанавливали, отстраивали снова, перестраивали… Но я продолжу. Жители Шаргорода получили право торговать с турками и татарами, беспошлинно развозить отсюда товары по всему польскому королевству и в княжество литовское. Вместе с тем, согласно Магдебургскому праву, евреи обязаны были селиться обособленно, отдельно. Так возникла еврейская часть Шаргорода, где мы с вами сейчас находимся. Только позже, когда запрет был снят, евреи стали селиться по всему местечку.

— Я читал, что поляки евреев привечали, а украинцев эксплуатировали, — прервал Забаву Саня.

— Не привечали — приглашали. Понимаете разницу? Если и привечали, то с оговорками. Вот, например, когда в Шаргороде построили костёл, Замойский ввёл своеобразный налог на его содержание. Поляки должны были платить за свой костёл два гроша в квартал, но и евреи за него тоже два гроша. А православные — всего один грош. Это показательная деталь. А уже в семнадцатом веке шляхтичи так обложили евреев, что еврейскому кагалу — общинной администрации, чтобы расплатиться по долгам, приходилось занимать деньги — чаще всего у католических монастырей, вводить новые налоги. Так, чтобы открыть в Шаргороде торговую лавку или мастерскую, надо было платить хазаку — концессию. Ввели везде так называемый «коробочный сбор» — на потребительскую корзину, как мы сказали бы сегодня: на молоко, масло, хлеб. Взимали пошлины за кошерное мясо и резку птицы… В общем, говорить о Польше как о рае для евреев не приходится. Но и для украинцев это тоже был далеко не рай. Именно поэтому они и бунтовали.

— Вы имеете в виду восстание против поляков под предводительством Богдана Хмельницкого? — уточнил Гликман.

— Хмельницким его назвали на польский, шляхетский манер, а у евреев и украинцев он был Хмель, — Забава явно загорелся этой темой. — У евреев: «злодей Хмель». И в поздних хрониках евреи всегда прибавляли к его имени формулу «да будет стёрто имя его», потому что Хмельницкий принёс им много страшных бедствий. Отряды Хмеля и его полковников творили в еврейских местечках страшные зверства: убивали, насиловали, распарывали животы беременным женщинам, сажали младенцев на пики…

— Я читал где-то, что Богдан Хмельницкий поднял восстание из-за какой-то женщины, чуть ли не жены, которая изменила ему с поляком. Это правда? — поинтересовался Саня.

— Нет, — ответил Забава. — Это романтическая легенда, сочинённая для того, чтобы приукрасить образ Хмельницкого. Что поляк Чаплинский якобы отбил у него красавицу-подругу, с которой Хмель жил невенчанный, обратил её в католичество и сделал своей женой, а Хмель после разгрома поляков захватил её, уже вдову, вернул в православие и, с разрешения патриарха, даже женился на ней. Ну, прямо гомеровская «Илиада» с прекрасной Еленой! Я специально изучал этот вопрос. Ерунда! Вся история — чистый вымысел. Хмель — не Ахилл. На самом деле Богдан Хмельницкий, чигиринский сотник, был очень богатым человеком. Он владел землями, мельницами, шинками. И не поделил какой-то хутор с чигиринским подстаростой, фамилия которого действительно была Чаплинский. Сначала Хмель пошёл, что называется, по инстанциям с жалобами на него, дошёл чуть ли не до польского короля, а вот когда потерпел со всем этим неудачу, начал поднимать казаков на войну с «ляхами». Не думаю, что независимость Украины и православная вера были для него главными. Он ведь и крымского царя со всей его ордою позвал на помощь за часть добычи. А позже, когда татары стали договариваться с польским королём, через папского нунция предложил уже польскому королю, с которым до этого воевал, защищать вместе  польские земли от татар. С Россией, наверное, тоже решил объединиться, потому что искал покровителей. Какая уж тут независимость!

Забава достал с полки ещё одну пухлую тетрадь:

— Шаргород был разорён в 1648 году. В мартирологе сына венского раввина Шмуеля Файвиша бен Натана «Тит Гаявен», что значит «Непролазная грязь», перечисляются уничтоженные во время Хмельничины еврейские общины. Там есть и Шаргород. Бен Натан пишет: «В Шаргороде было около трёхсот домохозяев, усердно изучавших Тору, и были убиты все». Здесь свирепствовал один из ближайших сподвижников Хмеля — Максим Кривонос (у него действительно был перебитый нос). В главных синагогах Подолья много десятилетий — даже столетий! — каждый год в определённый день читалась особая молитва в память о «десятках тысяч мучеников Израиля» из городов Немирова, Тульчина, Бара, Полонного — и Шаргорода!

Есть ещё одно свидетельство о Хмельничине — хроника «Пучина бездонная» Натана Ганновера. Ганновер описывает, как выглядело Подолье после набегов Хмеля и его полковников. Бедность страшная. Чума. Всё разорено. Украинские крестьяне и немногие оставшиеся в живых евреи страшно голодали. Цитирую: «Беднота из православного народа умирала тысячами и десятками тысяч от голода. Голод же был не столько из-за недостатка хлеба, сколько из-за отсутствия денег, так как казаки и татары отняли у них всё добро». Вот что сотворил Хмель со своими, с православными, которых якобы защищал. А в России из него сделали героя, и в Киеве ему памятник стоит. На самом же деле украинцы вполне могли бы вместе с евреями называть его, а заодно с ним Кривоноса, злодеем. И тоже прибавлять, говоря о нем: «Да сотрётся имя его». А вместо этого Хмельницкому памятники ставят, именем Кривоноса улицы называют!

— Лерер, — мягко прервал Забаву Саня, — мы же договорились: без политики.

Он повернулся к Штерну:

— Мы решили, чтобы без скандалов: говорим о политике, только начиная с районного центра. Вот станет Шаргород опять районным центром, тогда и поговорим. А пока забудем.

— Забудешь тут, — буркнул Гликман.

— Я понимаю, — сказал Забава, — нации нужны герои. Но почему их надо искать в прошлом? Да ещё приукрашивать? Наверняка появятся свои собственные. Обязательно появятся! И гораздо более бесспорные…

К счастью, вошла баба Энтя и позвала всех ужинать — «в залу». Ужин был простой: варёная картошка, жареные котлеты. Выпили ликёра. Понравился.

— Дааа… — похвалил Саня. — Красиво жить не запретишь…

— А плохо не заставишь, — отозвался Даль.

— Антон Михайлович, — обратился Штерн к Забаве, — может быть, вы знаете: мой отец и дед, тоже называли большую комнату в доме «залой». Но иногда говорили «штибл». Почему? Это одно и то же?

— Не совсем. Зала — это парадная комната, в ней только в праздники собирались, обычно туда даже не входили. А штиблом часто называли первую комнату в доме. Это могла быть и гостиная, но в которой работали ремесленники победнее, если отдельного помещения для мастерской у них не было.

— Ремесленники победнее… А что, были богатые? — ехидно поинтересовался Гликман.

— Не богатые, просто побогаче других, — спокойно ответил Забава. — Вообще кустари-одиночки, как их стали называть в советское время, всегда находились в Шаргороде на низшей ступени социальной лестницы. Были «шейнеидн» — богатые евреи, образованные, факторы (маклеры), занимавшиеся оптовой торговлей зерном, древесиной, льном; были «балабусы» — владельцы небольших лавок или мастерских; и были «простеидн», то есть «просто евреи». Но и среди них существовала градация. Квалифицированные ремесленники — часовщики, например, или портные, которые шили дорогую одежду, считались, так сказать, высшим классом «простеидн» — «балмелохес», а сапожники, картузники, балагулы, водоносы и так далее — низшим классом. Причём эта социальная иерархия существовала в Шаргороде даже при советской власти. Чтобы какая-нибудь еврейская семья, владевшая хотя бы крошечной бакалейной лавочкой, выдала свою дочь за сапожника, портного или жестянщика — немыслимое дело. Только во второй половине ХХ века всё как-то нивелировалось. Ведь и частных лавочек уже не осталось, во всяком случае, легально; и кустарей, как минимум, в артель собрали.

Стемнело. Штерна клонило в сон. Он и так устал за день, а от выпитого ликёра его окончательно разморило.

Он встал:

— Извините, я пойду. Спасибо за интересный рассказ и за ужин, конечно.

— Заходите почаще. Просто чайку попить, — предложил Забава. — Ведь совсем рядом. Кстати, раскладушка вам не нужна? А то ведь, как я видел, на полу спите. Жестковато.

— Есть такое, — согласился Штерн. — С удовольствием возьму.

На следующий день, вечером, они снова собрались у Забавы. Штерна не было, и Гликман, что называется, с места в карьер, ринулся в атаку:

— Вот вы вчера сказали, что сокровища могли быть награблены у поляков в период Хмельничины. Речь шла о казаках, о татарах, которые Подолье разоряли. Но вы ни слова не сказали о гайдамаках. А в «Википедии» только о них и пишут.

Забава обрадовался вопросу, как радовался раньше, когда какой-нибудь въедливый ученик задавал ему на уроке вопрос сверх программы:

— Давайте о гайдамаках. Гайдамаки — это, между прочим, турецкое слово, означает «нападающие». Так в начале восемнадцатого века, то есть лет через пятьдесят после Хмельничины, стали называть движение украинских крестьян, к которому присоединились городские бедняки, мещане, часть казаков, молдаване, татары, а также разные босяки, привлеченные возможностью убивать и грабить.  Главными врагами гайдамаков были польские шляхтичи, католические священники — и, как водится, евреи. Надо сказать, что поляки действительно угнетали украинских крестьян. Более того: шла жесткая полонизация, католическое духовенство активно миссионерствовало, православных всячески дискриминировали и старались обратить в свою веру. Евреев в религиозном смысле не трогали, но зато, в отличие от украинцев, им было запрещено работать на земле, и поэтому многие работали на поляков, действовали, так сказать, от их имени. Вот ненависть гайдамаков, которые считали евреев польскими ставленниками, обрушилась и на них. Еще страшнее обрушилась, потому что евреи были беззащитны.

Тут в дверь постучали. Пришёл Штерн. Все довольно бурно приветствовали его, хотя ликёра на этот раз он не принёс. Задвигали стульями, освобождая место.

Забава продолжал:

— Итак, в восемнадцатом веке, во второй трети его, отдельные бунты и разбойничьи набеги разномастных отрядов вылились в Подолье и Волыни в массовое движение гайдамаков. Центральная власть в Польше тогда заметно ослабла, шляхта делала, что хотела, своеволие воевод и старост «на местах» достигло жуткого уровня. Они все сильнее притесняли и православных, и евреев, душили их поборами и налогами. С особой силой гайдамачина вспыхнула в 1768 году. Этот период получил название Колиивщины. Военным предводителем Колиивщины был Максим Железняк, запорожский казак, то есть российский подданный. Вообще Запорожская Сечь официально не принимала участие в движении гайдамаков, но несколько запорожских казаков были предводителями гайдамацких отрядов. Железняк предъявлял так называемую «Золотую грамоту» императрицы Екатерины Второй, которая как бы узаконивала (говоря сегодняшним языком, легитимировала) его зверства, разрешала, даже повелевала ему убивать поляков и евреев.

Забава достал с полки тетрадку с буквами «ГА» на корешке. «Гайдамачина», — догадался Штерн.

— Текст поддельной «Золотой грамоты» был такой: «Приказываем Максиму Железняку, полковнику и командующему в наших землях низового Запорожья… вступить в пределы Польши, чтобы вырезать и уничтожить, с помощью Божьей, всех поляков и жидов, хулителей нашей святой веры…»

Хотя грамота была, как я уже сказал, поддельная, но люди ей верили – хотели верить! И резали, громили, грабили, насиловали… Да еще забавлялись этим. В одном местечке повесили на воротах костёла еврея, ксендза и собаку с надписью: «Лях, жид и собака — вся вера однака», то есть одинакова. Самую страшную резню устроили в Умани, где на сторону гайдамаков перешел со своими казаками сотник Гонта, который должен был защищать город. Двадцать тысяч евреев и поляков, а, может быть, и больше, погибли в Уманской резне.

Саня перебил его:

— Но почему же они не защищались?! Почему давали себя безропотно убивать?

— Защищались, — возразил Забава. — Хотя не часто. Что могли сделать беззащитные евреи, которым запрещалось иметь оружие, против отрядов гайдамаков с их пушками и ружьями? Но в летописях всё же приводятся примеры еврейского сопротивления. В той же Умани евреям раздали ружья, и они какое-то время отбивались от гайдамаков. Известны даже некоторые имена. Один из героев — наш земляк Лейб Шаргородский. В летописях сказано, что он выхватил саблю у одного из нападавших и убил двадцать врагов, пока не погиб сам.

Забава закрыл тетрадку:

— Надо сказать, что Шаргороду в гайдамачину повезло больше других еврейских местечек Подолья: здесь была хорошо укрепленная крепость и — в отличие от времен Хмельничины — сильный гарнизон графа Браницкого. Поляки, в конце концов, обратились за помощью к нему. Браницкий собрал войско, ядро которого составил шаргородский гарнизон, и окончательно разбил гайдамаков. Железняка выдали России, его заковали в кандалы, били батогами и отправили на каторгу в Нерчинск. А Гонту провезли в железной клетке через Шаргород. Гетман Браницкий сам его судил. С Гонты — живого — содрали кожу и четвертовали.

Забава взял с полки еще одну тетрадь.

— Тут я, кстати, собрал кое-что про шаргородскую крепость. Турецкий путешественник Эвлей Челеби в своей десятитомной «Книге путешествий» так описывал её ещё в семнадцатом веке: «В крепости много дальнобойных пушек и богатый арсенал. Она окружена наполненным водой топким рвом».

Забава перевернул страницу.

— Есть ещё одно описание крепости примерно тех же лет. Его сделал побывавший в наших краях дипломат Ульрих фон Вердум. Его путевые заметки впервые вышли в конце семнадцатого века на немецком языке. Он пишет: «Крепость защищена каменной стеной с четырьмя деревянными башнями по углам. С внутренней от города стороны нет рва, а стены, обращенные в сторону полей, защищены рвом и деревянным частоколом». Кстати! — Забава поднял глаза от тетради. — Не знаю, обратили ли вы на это внимание, но развалины одной из крепостных башен, конечно, не деревянной уже, а каменной, сохранились. Они буквально в двух шагах отсюда. Как и то, что осталось от замка.

— А что это за тетрадки с красными наклейками на корешках? – поинтересовался Гликман. — Вот там, в уголочке. Вы нам, кажется, еще ничего из них не зачитывали. В них что-то особенное? Самая ценная информация?

— Наоборот. Там я собрал сведения, не поддающиеся проверке и, возможно, сомнительные.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Гликман. — Например?

Забава взял одну из тетрадок с красной наклейкой:

— Например. В Шаргороде якобы побывал в 1711 году и рассказал об этом участник Прутского похода Петра Первого против турок, французский полковник, граф Моро де Бразе. Он писал: «Город был некогда обширен и имел знатную торговлю. Но во времена войн Польши с Портою турки всё опустошили». Конец цитаты. Знаете, где я это прочитал? У Пушкина. Фрагмент из мемуаров де Бразе Александр Сергеевич включил в свою «Историю Петра Первого». Де Бразе заехал в Шаргород, потому что русские разбили здесь большой военный лагерь после окончания кампании, и даже ждали царя Петра. Но Пётр в Шаргород, к сожалению, не заехал.

Однако с записками Моро де Бразе такая история. Они известны нам по переводу, который сделал с французского Пушкин. Пушкин верил полковнику безоговорочно, считая его записки важным историческим источником. Но! — Забава поднял вверх указательный палец. — В перечне высших офицеров-участников похода Моро де Бразе почему-то нет. И это ещё не всё. Де Бразе пишет, среди прочего, что его супруга состояла при принцессе Шарлотте, жене царевича Алексея. Однако в придворных списках она не значится.

— А что ещё? — жадно спросил Гликман.

— Удовлетворю ваше любопытство, — с иронией ответил Забава и слегка поклонился Гликману. — Во второй половине семнадцатого века, после страшных погромов, в которых погибли десятки тысяч евреев, Подолье было совершенно разорено. Оставшиеся в живых евреи мечтали о чуде, о приходе мессии, ведь особенно страшные бедствия, как учит Талмуд, ожидаются как раз перед этим. Поэтому очень многие последовали тогда за Шабтаем Цви — евреем из Турции, который провозгласил себя мессией. Экзальтированный мистик, возможно, не совсем нормальный, он призывал евреев готовиться к скорому возвращению в Землю Обетованную. Не только измученные польские евреи, но даже евреи в Англии и в Германии поверили тому, что он освободит страну Израиля от турецкого ига. Однако турецкий султан Палестину ему, конечно, не отдал, а повелел казнить, если тот не обратится в ислам. Что Шабтай Цви и сделал. Самое невероятное, что и после перехода в ислам у него оставались последователи среди евреев — саббатианцы. Этим решил воспользоваться другой лжемессия, авантюрист Яков Франк. Сам родом из Подолья, он провозгласил себя пророком и вербовал здесь сторонников. Устраивал дикие оргии со своими сектантами. И вот в 1769 году появился памфлет «Ужасные события в Подолье» — свидетельство шаргородского раввина Абрахама, который якобы был очевидцем пребывания Франка в Шаргороде. Абрахам рассказал о том, что Яков Франк и его сторонники — мужчины и женщины — танцевали полуголые в доме некоего реба Хаима, тайного саббатианца, что Франк вызывал души мертвых, летал по воздуху, а потом сдвинул с места гигантский валун на рыночной площади, бросил его в реку, и тот поплыл…

Забава обвёл взглядом слушателей и скептически усмехнулся.

— При всём уважении к раву Абрахаму: это мало похоже на правду. Ну, кроме, может, танцев в полуголом виде. Такая вот деталь: Абрахам называет реку, в которой плавал брошенный Франком валун, Днестром. А Днестр в Шаргороде не протекает. Поэтому я и поместил эту историю в красную тетрадь.

— Читал я про Франка, — вмешался Саня. — Считается, что он был очень богатым человеком, потому что ему дарили деньги и драгоценности. Может, он часть своих сокровищ спрятал где-то здесь? — Саня украдкой посмотрел на Штерна.

— Маловероятно, — ответил Забава. — Какие у евреев были тогда сокровища, какие ценности? Нищета.

Штерн на вопрос Сани никак не прореагировал. Он думал о другом — и сказал об этом вслух:

— Какая у Шаргорода богатая история… Невероятно. Я вообще ничего этого не знал. И сколько известных людей здесь побывало!..

Забава подхватил, явно польщенный:

— И не только побывало. Многие здесь жили. В шаргородской бурсе, например, учился Михайло Коцюбинский, будущий классик украинской литературы; его отец в бурсе преподавал. Отца Коцюбинского, который боролся со взяточничеством и всегда, что называется, резал правду-матку в глаза начальству, постоянно куда-то переводили. Загнали и в Шаргород. Ту же бурсу, в которой учился Коцюбинский, за несколько лет до него закончил украинский поэт Степан Руданский, писавший едкие, злые сатирические стихи — «спивомовки». Писал он их по-украински, а за это даже наказывали: слушателям духовного учебного заведения до́лжно было общаться по-русски, в крайнем случае по-польски, но не «по-мужичьи», как выражалось начальство. Мне лично баллады Руданского нравятся намного больше его «спивомовок». А песня «Повій, вітре, на Вкраїну, де покинув я дiвчину» вообще стала народной.

Шаргород, как видите, знаменит не только евреями, но и украинцами. Хотя известных евреев больше — просто потому, что это было еврейское местечко. Даже в советское время до 70 процентов населения Шаргорода составляли евреи. А уж раньше, в семнадцатом, восемнадцатом, девятнадцатом веках!..

Много лет пост общинного раввина в Шаргороде занимал один из самых знаменитых хасидов, можно сказать, первый ученик основателя хасидского движения Баал-Шем-Това — Бешта. Бешт никакого письменного наследия после себя не оставил, и его учение мы знаем из книги этого самого шаргородского раввина — Якова Йосефа га-Когена. Книга «Толдот Яков Йосеф» («Повествование Якова Йосефа») вышла впервые в 1780 году и представляет собой своеобразный комментарий к Пятикнижию Моисееву. Комментарий, основанный на изречениях и поучениях Бешта, которые Яков Йосеф записывал при его жизни. Каждое такое упоминание он начинает словами: «Слышал я от учителя моего», — и повторяет это почти двести пятьдесят раз!

Надеюсь, вам будет интересно, почему ортодоксальный шаргородский раввин Яков Йосеф, аскет, целыми днями изучавший священные книги, редко улыбавшийся человек с крутым характером (это отмечают многие историки) стал вдруг горячим сторонником Бешта, для которого изучение Торы было вовсе не главным. Главной в служении Богу была для хасидов радость. Существует такая легенда. Как-то летом, рано утром, Бешт приехал в Шаргород и прямо с подводы стал рассказывать первому встречному одну из своих знаменитых историй — увлекательных и поучительных. Потом подошли другие и тоже стали слушать его байки и притчи. Даже шамес — синагогальный служка, который как раз шёл открывать синагогу для утренней молитвы, остановился и заслушался. Яков Йосеф, придя к синагоге и увидев, что она ещё закрыта, ужасно рассердился. Тут прибежал спохватившийся шамес. «А где все?» — спросил его раввин. Шамес рассказал, что приехал проповедник, и все евреи собрались вокруг него.

В Шаргород, как и в другие еврейские местечки Подолья, часто приезжали бродячие проповедники — магиды. Продавали амулеты, лечебную траву, всякие «безотказные» снадобья, снимали сглаз… А главное: разговаривали с людьми, терпеливо выслушивали их, и те делились с магидами своими бедами и заботами. К этим «мелким ребе», как их ещё называли, приходили, в основном, женщины. Но чтобы вся община сбежалась…

Раввин послал служку за Бештом. Яков Йосеф, тогда — непримиримый противник хасидов, встретил Бешта неласково. Но послушал несколько историй, которые Бешт рассказал, и стал менять своё к нему отношение.

Бешт вернулся к себе в Меджибож. А через какое-то время пришел к Якову Йосефу мелкий шаргородский торговец, который пожаловался на то, что дела у него идут неважно, и попросил благословить: вдруг поможет. «Избавься от грехов, — сурово наставлял его Яков Йосеф, — и Господь поможет тебе». Торговец обиделся: «Вы, ребе, даже не знаете, согрешил ли я, но уже упрекаете: избавься от грехов. А вот я был однажды, когда действительно согрешил, у Бешта, и тот не укорял меня моими грехами, а благословил». Тогда Яков Йосеф, поразмыслив, решил сам поехать к Бешту в Меджибож. Долго говорили они. Бешт пытался убедить Якова Йосефа в том, что приблизиться к Богу можно не только изнуряя себя изучением Торы, но и в радости постигая мир; пытался объяснить, что Всевышний проявляется во всём… Яков Йосеф не верил ему. На прощанье Бешт обнял его и сказал: «Подумай над моими словами. Ты можешь принять их, но не хочешь».

Согласно хасидским преданиям, когда Яков Йосеф отправился домой, в Шаргород, он встретил по дороге крестьянина, который пытался вытащить свою подводу, завязшую в осенней грязи. «Еврей, помоги мне!» — попросил тот. «Не могу я тебе помочь, — ответил Яков Йосеф. — Я слишком слаб». «Ты можешь, еврей, — сказал крестьянин. — Но ты не хочешь…» Шаргородский раввин был потрясён. Он помог крестьянину вытащить подводу и стал с тех пор убеждённым сторонником Бешта.

За что и поплатился. Шаргородской общиной заправлял тогда откупщик городского налога, которого раввин не раз стыдил за жадность, за отсутствие милосердия и снисхождения к бедным: откупщик сдирал «чинш» — налог на землю и дом, который платили владельцу местечка, — что называется, с живого и мёртвого. Откупщик наговорил на раввина управляющему Шаргородом, убедил также общину, и Якова Йосефа изгнали из штетла. Наверное, всё-таки не только из-за того, что тот стал последователем Бешта. Шаргородский раввин многих настроил против себя: суровый был человек, нетерпимый к человеческим слабостям, громы и молнии метал в синагоге.

В общем, Якова Йосефа изгнали из Шаргорода. Да не просто изгнали: его пожитки побросали в повозку, которая обычно использовалась для вывоза мусора, и отправили со всей семьёй под стражей в соседнее село, — причём в канун субботы, так что он не мог встретить шабат, как полагается правоверному еврею. Тогда Яков Йосеф взошёл на холм, откуда был виден Шаргород и костёр на площади около синагоги, в котором сжигали его рукописи и письма, и проклял город. «Гори ты сам синим пламенем!» — пожелал ему раввин. Говорят, что буквально через несколько дней в Шаргороде вспыхнул большой пожар, а в семье откупщика стали рождаться калеки.

Этот Яков Йосеф, на которого противники хасидизма миснагеды наложили тогда проклятие — херем, и его «Толдот» — книга, которую миснагеды потом специально собирали по общинам и сжигали на кострах, — почитаются хасидами и по сей день.

— Евреи сжигали книги?! — не поверил Гликман.

— К сожалению, да. Было и такое. Миснагеды боролись с хасидизмом долго и яростно. Они считали хасидов еретической сектой. Но позже оказались перед лицом общего врага — гаскалы, еврейского просвещения, когда их дети вообще стали отходить от веры. И выяснилось, что различий между хасидами и миснагедами не так уж много. Раскол ослабило и то, что хасиды, меняясь, стали серьезнее изучать Талмуд, а многим ортодоксам полюбились хасидские песни и их культ радости в служении Богу.

В восемнадцатом веке ставшего хасидом Якова Йосефа изгнали из Шаргорода, а в девятнадцатом уже большинство шаргородских евреев были хасидами, и общину возглавлял хасидский раввин Ханох Крупник. Он, между прочим, симпатизировал сионистам, а его внук Барух Кару-Крупник стал позже в Израиле известным переводчиком и языковедом. Внук перевёл на иврит, среди прочего, «Записки Пиквикского клуба» Диккенса, составил первую энциклопедию израильской литературы…

Забава посмотрел на часы, висевшие на стене, и закрыл тетрадь:

— На сегодня всё. Боюсь, что многовато дат и имен. Хотите, покажу вам Шаргород?

— Очень хочу. Только давайте после обеда, с утра я хочу в саду поработать.

— Конечно, конечно! Заходите, когда будете готовы.

Утро Штерна прошло, как обычно: завтрак в кафе, война с ежевикой и корнями, — и опять ничего не было найдено. Работа шла медленно. Болели плечи, поясница. Кроме того, несмотря на перчатки, Штерн за несколько дней натер себе мозоли на ладонях, и ранки не заживали. Он сходил к колонке недалеко от дома, чтобы промыть их холодной и чистой водой, но это ничего не дало.

В общем, Штерн решил сразу идти к Лереру.

— Я хотел у вас спросить, — замялся Штерн, когда они оказались на улице. — Антон Михайлович, вы ведь сами не еврей, а столько знаете о евреях, на идише говорите, историей еврейского Шаргорода занимаетесь… Ну, хорошо, у вас жена еврейка, но ведь только этим не объяснишь…

— Нет, только этим не объяснишь, — согласился Забава. — История Шаргорода, которой я занимаюсь, — это и история евреев Шаргорода, а шаргородская жизнь — это еврейская жизнь. Я застал ещё то время, когда весь город и окрестные сёла говорили на идише, ну, хотя бы немного. На еврейских свадьбах гулял весь Шаргород. А клезмеров Семена Флейшмана всегда приглашали на украинские свадьбы. На Песах евреи угощали соседей-украинцев лейкехом, кнейдлихами — клёцками из мацы, а те потом на православную Пасху приносили куличи и крашеные яйца… Сегодня еврейской жизни в Шаргороде нет, потому что и евреев нет — ну, или почти нет. Знаете, кто-то сказал: у нас евреи не умирают. Но не потому что бессмертны, а потому что их уже нет. Все уехали. Такой вот чёрный юмор. И кто же расскажет об этой исчезнувшей еврейской жизни? Выходит, кроме меня, некому. И потом: я-то сам, конечно, гой, но дочки мои — еврейки по еврейскому закону, и внучки тоже, потому что это считается по женской линии, а бабушка и мама у них еврейки.

Они остановились у синагоги.

— Уникальная синагога, — сказал Забава. — Крепостного типа. Стены – два метра толщиной, бойницы, башни, контрфорсы. В мире, кажется, только еще одна такая сохранилась, в Испании. А у нас…

Он с досадой махнул рукой.

— В энциклопедическом словаре советских времен, который вышел в Киеве, кажется, в 1987 году, синагога даже не упоминается. В статье о Шаргороде в качестве достопримечательностей перечисляются маслозавод, комбинат бытового обслуживания и, через запятую, — «культовi споруди», культовые сооружения. И всё. Даже слов таких — синагога, костёл, монастырь — там нет. Синагогу коммунисты закрыли ещё в начале тридцатых годов. И вот что парадоксально: в гетто в годы оккупации (Шаргород был во время войны под румынами, союзниками немцев) синагога снова начала действовать! Но потом пришли освободители, Красная армия, и синагогу опять закрыли. Устроили в ней сокоморсовый завод.

— А почему она построена так странно? Как будто в яме?

— Очень интересный вопрос! — оживился Забава. — Когда гетман Замойский разрешил евреям строить большую синагогу, даже, возможно, помог деньгами (еврейская община одна такую мощь и красу не потянула бы), он поставил условие: синагога не должна быть выше его замка. И что сделали умные евреи? Они срыли часть холма на берегу реки, и вот в этой котловине или яме, как вы выражаетесь, построили синагогу. Поразительно, правда? Мы туда зайдём, если наши ваадовцы пустят.

Гликман и Даль у открытой двери разговаривали с каким-то бомжеватого вида стариком.

— Это Хилик Пограничный, сторож синагоги, — пояснил Забава. — Своеобразный тип. Еврей-пьяница.

Хилик был явно «под мухой».

— Хилик, — укоризненно сказал вместо приветствия Забава, — что же ты всё пьёшь?

— Вкусно, — ответил Хилик. И обратился к Штерну, неестественно чётко выговаривая слова:

— Господин голландец, не желаете ли осмотреть уникальную шаргородскую синагогу? Пятьдесят гривен.

— Ты что, совсем с ума сошёл?! — возмутился Забава. — Раньше двадцать брал.

— Так товарищ-то с Голландии, — серьёзно объяснил Хилик. — По их уровню и цены.

— У них денег куры не клюют, а у нас на водку не хватает, — насмешливо пропел Даль.

— Не мни стакан, — отпарировал Хилик.

Штерна позабавила его логика, он дал Хилику пятьдесят гривен, и они вошли в синагогу.

— О синагоге вам буду рассказывать я, — в огромном пустом зале Даль вдруг заговорил нормальным языком. — Синагога являлась одним из фортификационных сооружений Шаргорода, защищая его с юго-востока. Толстые, прочные стены, углубленные проёмы окон, больше напоминающие бойницы, волнистый абрис крыши и четыре башни по углам позволяли оптимальным образом обороняться от врага. Синагога играла роль барбакана — форта, вынесенного за границу крепости, — и должна была встречать нападающих на подступах к ней. Кстати, над входом, там, где в советское время была красная звезда, до революции, как видно на старых фотографиях, находились скрижали Завета, увенчанные шестиконечной «звездой Давида», и двуглавый орёл.

— А внутри, — Даль обвел руками зал, — синагога была не менее величественной. Размеры молельного зала — пятнадцать на пятнадцать метров, высота изначально составляла двадцать метров. Бетонное перекрытие для второго этажа сделали, изуродовав синагогу, уже в советские времена. Вы только подумайте: двадцать метров! Высота шестиэтажного дома! И при этом в молельном зале всегда было светло: днём лился свет через высокие окна, а, когда становилось темно, зажигали свечи в девяти массивных бронзовых светильниках, свисавших с потолка на толстых цепях.

Внук шаргородского раввина Крупника, писатель Барух Кару, оставил описание внутреннего убранства синагоги, Вместе с фотографиями архитектора Ивана Жолтовского 1930 года, оно помогло нам сделать компьютерную реконструкцию. На восточной стороне был арон-кодеш — шкаф, где хранились свитки Торы. Видите ниши, одна над другой? Там он как раз находился — резной, из белого камня, с орнаментами и изображением семисвечника, с пилястрами по бокам… Дверцы арон-кодеша были сделаны из цельных деревянных плит и украшены резьбой. К нему вела мраморная лестница.

В центре молельного зала стояла бима — возвышение, с которого читали Тору и пел кантор. Полукруглый цоколь, резные перила лестниц, ведущих на биму слева и справа, — на старых фотографиях видно, какая это была красота! Купол над бимой опирался на четыре массивных столба, вот они, сохранились. Сохранились, как вы видите, и фрагменты декоративной лепнины на них.

Слева от входа в молельный зал стояла на деревянном подиуме бронзовая менора трёхметровой высоты. На другой стороне — амуд, высокий стол или что-то вроде большого пюпитра для молитв. Русское название — аналой. Амуд был украшен барельефом со львами и надписью: «Пред Тобой стою я, Бог».

Женщины, как вы, наверное, знаете, молились в синагоге отдельно. Вайбер-шил или мехица, то есть место для женщин, представляло собой галерею, которая тянулась вдоль всей западной стены молельного зала. Её варвары-виноделы сломали. Галереи давно нет, лестницы, которая на неё вела, тоже, но есть другая, внутри стены, по ней мы поднимемся на крышу.

Гуськом, мимо оставшейся со времен сокоморсового завода таблички на стене «Без противогаза в ёмкость не влезать!», все потянулись за Далем. Только Хилик остался внизу.

У Штерна захватило дух, когда он, осторожно пройдя по крутому скату покрытой оцинкованным железом крыши, подошел к её волнистому гребню и увидел раскинувшийся перед ним Шаргород. Зелёный, тёплый город, черепичные крыши, труба построенного ещё поляками и закрывшегося в перестроечные времена сахарного завода, шпиль костёла св. Флориана; напротив — сияющие на солнце так, что было больно глазам, серебряные купола монастыря…

С другой стороны синагоги — река, почти невидимая из-за ив и лозняка по берегам, как не видны были и дети, плескавшиеся в воде; слышались только их крики и визг. Штерн мальчишкой проводил на речке целый день, прибегая домой только для того, чтобы жадно выпить прохладной воды, зачерпнув её железной кружкой из стоявшего в прихожей ведра, схватить кусок хлеба, помидор (помидоры срывали полузелёными и раскладывали в полутёмной прихожей на широких деревянных полках, покрытых газетой, где они «доходили»), и снова убежать на речку. Речка Ковбасна летом мелела, воды в ней оставалось по пояс, не больше, и дети из неё не вылезали. Особым шиком считалось залезть на толстую ветку старой ивы, нависавшую над водой, и прыгнуть с неё вниз. Штерн долго не решался, впервые прыгнул только лет в десять.

Дети расходились, когда уже начинало темнеть. Штерн прибегал домой мокрый, посиневший, дрожащий от холода, и отец обливал его изумительно тёплой дождевой водой из стоявшей целый день на солнце бочки, а потом больно растирал полотенцем. Голод после такого дня у него был просто зверский, и мать постоянно дёргала его за ужином:

— Не глотай, как удав; жуй как следует…

— Осторожней, — раздался сзади голос Гликмана, — можно поскользнуться, опасно.

— А восстановить всё это реально? — спросил Штерн.

— Этот вопрос мы тут как раз и изучаем, — ответил Гликман, но особого оптимизма в его голосе не было.

— Красивые места, — сказал Штерн. — Душой отдыхаешь.

— Отдыхать-то здесь есть где. Работать только негде, — мрачно ответил Гликман.

Они спустились вниз. Когда вышли из синагоги, Гликман упрекнул Даля:

— Ну, ведь можешь же ты человеческим языком говорить! Что ты прячешься за чужие слова? Почему не говоришь своими?!

— Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся, — развёл руками Даль.

Гликман сплюнул с досады.