Красная юбка
Ниночка не любила зеркала и облака. В зеркалах она никогда не выглядела изящной, стройной, — ее собственные круглые формы, отраженные зеркалами, не оставляли в душе ощущения покоя и гордости за себя. Совсем. То есть – принципиально наоборот. И она грустила. И очень расстраивалась. А облака пугали с самого раннего детства, когда мама повела ее в больницу, навестить бабушку. Тогда был зимний, холодный и синий вечер, в небе стояли равнодушной стражей сиреневые облака – и в разрывах между ними были пугающие черные дыры. Дыры грозили. Дыры втягивали в себя. Дыры были зловещими. Нина навсегда запомнила эти облака, их мистический хоровод.
Бабушка не выздоровела, хотя мама обещала Нине, что все будет хорошо. И боль от несправедливости, от пустоты – бабушка ее очень любила и была с ней терпеливее и добрее всех, – не прошла никогда. И когда в небе плыли драконы, пытающиеся съесть кошку, или лошади, несущиеся этими холодными пустыми полями, она чувствовала тревогу и тосковала. Лучше было, если совсем без облаков. Если только синева и чернота. Днем густая синька, ночью – гладь ровного холодного бархата. Никаких дымов или картинок. Ни великанов, ни змей, ни богинь с косами-канатами.
Нинин папа, долговязый, хриплоголосый, не любил жену. Нинина мама его раздражала, повергала в уныние, никогда не могла ему угодить. И готовила–то она невкусно, и одевалась, как колхозница. И читала плохие книги. Нина не очень понимала, какая папе беда от маминых книг. Сам он вообще не читал. И не готовил еду – мол, не мужское это дело. И ничего не делал. Чтобы не мешать жене учиться хозяйствовать. Только ворчал, злился – и рокотал.
Нина всегда старалась быть незаметной. Приходила в гости с мамой – и начинала искать уголок потише и потемнее. На кухне. Возле книжного шкафа – с книгой или журналом. Когда ей надо было поехать в другой городской район – они жили на окраине, там ходили высокомерные индюки и не менее высокомерные их хозяева, – ее била дрожь на остановке трамвая. Казалось, все смотрят только на нее и жгут взглядами. И видят, какая она жалкая в своем пальтишке, перешитом из маминого, или в бесформенном плаще цвета гнилого абрикоса, подаренном теткой на окончание школы.
Училась Нина легко, как бы между прочим, особого значения всем этим суффиксам-дробям не придавала. У нее и своих проблем было достаточно. Она придумывала себе другую жизнь. Или проще сказать – какую-то странную тайную сторону. Фантазию – броню. Придумала друга, умного, понимающего. Рыцаря и поэта, который писал ей чудесные письма. Она так вошла в роль адресата этих писем, что никогда не забывала заглянуть в почтовый ящик. А вдруг письмо там, оно пришло?
Даже когда тетка, та, которая с плащом, позвала ее поехать вместе в Ригу, — тетке было страшно одной отправляться в дальнюю дорогу, – Нина и в Риге проверяла почту. Почти не задумываясь о том, что никто ей не напишет. Тетка не отпускала ее ни на минуту, а на взморье, перед зеленоватым золотом волн, Нина грустила, шептала кому-то «я здесь, я совсем одна». Зимой, когда в их помертвевшем, притихшем городе, в снегу и полусне, живыми казались только большая полуголая новогодняя елка с лампочками и упрямые снегоочистители на бульваре, Нина загадывала желания. И верила, что с приходом января, с хлопающей дверцей холодильника утром после застолья, когда салаты и курица-гриль особенно вкусные, с парадно-вымученными голосами и лицами ведущих на телеэкране, — все устроится. Все пойдет иначе.
В замерзшем окне белой полянкой, ледяной тарелкой стыло озеро. Нина смотрела туда, мечтала, что ее найдут, с ней подружатся. Она поймет, зачем и как надо жить. И ее доброта вдруг откроется хорошим людям. И исчезнет тетка, которая считала ее неудачницей и занудой. Да еще требовала посадить Нину на голодную диету. И мама перестанет повторять «почему у тебя все не так, как у других?». И больше не будет разговоров о деньгах. О том, что их нет, нет совершенно – и никакие новые милые вещи не будут доступны. Туфли, диван, серебряная цепочка с изящной феей-кулончиком. Эта фея, крохотная, изящная, снилась ей по ночам – и она просыпалась с тяжелой головой и мыслями темными, невеселыми, как лужа у подъезда после сильного дождя.
Зимний бал в конце первого семестра проходил в заводском зале. Институт договорился с шефами, что можно будет устроить танцы, капустник, и накрыть столы в большом холодноватом помещении, на двери которого были сплошные «запрещается»: «Вносить еду…», «Открывать окна…», «Залезать на…», «Курить в …». Студенты ликовали, носились по залу, как молодняк пасущегося в горах стада, кричали так громко, будто надо было разбудить уснувшего летаргическим сном. Смех и музыка смешались, стояли ватной подушкой над залом, столами с напитками; над затоптанным, облитым сладкими ручьями линолеумным полом.
Нина делала вид, что ей весело. Натягивала щеки к ушам, беспрерывно улыбалась. Внутри было пусто и зябко. И голова гудела, кружилась, хотелось застонать. Веселья не получалось. Никак.
Ее позвал танцевать высокий рыжеватый парень. Старшекурсник. Он неуклюже прижал ее – просто символически, чтобы топтаться, изображая танец. Смотрел он в другую сторону, Нина подумала, что он даже не рассмотрел ее. Зал качался, музыка била по ушам. Барабаны отдавались болью в груди.
Они выпили белого безвкусного вина. Рыжеватый пригласил другую девушку. Нина потихоньку пробиралась к выходу. Парень догнал ее у гардероба. Спросил лениво:
— На турбазу поедешь? Брат у меня – инженер на этом заводе. Есть ничего местечко. Он устроит. Едем?
Она растерялась. Пожала плечами, а губы уже проговорили «поеду».
Автобус был шумный, он подпрыгивал на заметенной снегом дороге, молодежь гоготала, все шутили и смеялись, стараясь друг друга перекричать. Смех был истеричный, судорожный, без причины. В поездку Нина надела свою любимую красную юбку в клетку. Она была не очень теплая, не по сезону – но Нина ее любила, и сама себе казалась в ней вполне привлекательной.
Пока доехали, стемнело. Снег стал густо-голубым, с черными провалами, звезды осторожно выглядывали из-за темного леса, окружавшего домик турбазы. Вылезли из автобуса, шумели, кидались в снег, кричали. Потом гурьбой пошли к крыльцу. В теплом предбаннике за столом сидела большая вахтерша. Она ворчливо здоровалась, но, заметив Нину, грозно поинтересовалась:
— А ты куда? У нас таких нет!
Нинин новый приятель – она уже знала, что его зовут Антон, – нежно и ядовито улыбнулся вахтерше, попытался ее задобрить, но вахтерша не желала ничего слушать. Антон подхватил Нину, вышел с ней на крыльцо. Закурил. К ним подошел заводила и лидер студенческой музыкальной группы Жуков, больше привыкший отзываться на короткое «Жук». Он тоже молча закурил. Потом сказал:
— Что ж, выхода нет, зайдем иначе.
И Антон увлек Нину за угол. Жук сказал:
— Вроде это здесь… Первое окно – столовая, второе тоже, а это – то, что надо.
Нина испуганно спросила:
— А что будет? Куда мне теперь деваться?
Жук расхохотался:
— Тебя у медведей на коньяк выменяем… Не дрейфь!
Антон кивнул:
— Окно вроде то… Давай!
Он взял Нину за талию и приподнял; Жук со смехом подсаживал ее сзади, очень откровенно поглаживая по тому месту, что ниже спины. Рывок, еще — и она схватилась, обмирая от страха и стыда, за оконную решетку. Жук свистнул – и окно открылось. Нину, как куль с мукой, закинули в комнату. Она почти плакала, а парни в комнате смеялись.
— Давай, давай, мы не укусим! Голь на выдумки хитра! Вахтерша – дура, темнота, не понимает, что ей против нашего интеллекта не устоять! Иди, грейся!
Окно закрылось. В комнате было темно, очень тепло. Парни ватагой вышли из комнаты. Кто-то уже в дверях бросил:
— Располагайся, мы пить!
Она одернула красную в клетку юбку, тонкую не по погоде, села на краешек кровати. Антон пришел через полчаса. Веселый, возбужденный. С бутылкой. Потер ее щеки, чмокнул в лоб:
— Жива? Прекрасно!
И позвал ее в их компанию. Она охнула, сказала, что ее вахтерша заметит, нельзя. Антон покатился со смеху:
— Да она уже давно с нами пьет! Это ж порядок такой, она должна для проформы пошуметь, возмутиться, сделать вид, что стоит на охране дисциплины.
Он потащил Нину за собой. Вахтерша сидела в центре накрытого стола. Она было уже краснолицая и веселая.
— А, и ты тут, — закричала она, увидев Нину. Нина смутилась, спряталась за Антона.
За столом все кричали, пили, ели, громко и нестройно шутили. Желтоватая самогонка, бордовое вино, сверкавшее в стаканах рубинами, пиво — лились, веселили, горячили. Она не пила, потерянно жевала гренку — сухую, безвкусную, запивала компотом. Смотрела широко открытыми глазами, старалась быть незаметной.
Кто-то, приобняв Нину за плечо, спросил, дыша ей в ухо:
— Знаешь, перепелочка, как турбаза называется? «Веселые аисты»! Правда, классно?
Потом все стали разбредаться по комнатам. Антон ввалился в комнату и сразу уснул, упав на кровать. Нина примостилась на диванчике. Ей было вполне нормально, только твердый валик остро резал бок и шею.
Утром все пошли в зимний лес, бросались снежками¸ падали в сухой пушистый снег. Сбивали с веток белые подушечки, пытались перекричать друг друга. Потом, когда уже вечерело, и синие дали, лес и воздух вокруг турбазы были прошиты серебром звезд и плавленой медью фонарей, поехали в город. Ехали шумно, автобус подпрыгивал на виражах, гогот и смех били по ушам и отдавались в груди болью и странным недоумением. Нина чувствовала себя очень одинокой. Она сидела одна у окошка. Антон пробился к ней сквозь плотный узел молодых и шумных, присел рядом, сказал сухо:
— Как тебе наши забавы? Весело? Не жалеешь, что поехала?
Она пожала плечами:
— Нормально… весело.
Он хихикнул, сказал:
— Ты не рассказывай ребятам, что я проспал… Ну, что у нас ничего не было…
Она кивнула. Опять пожала плечами:
— А что должно было быть?
Он опять хихикнул, прошептал ей на ухо:
— То, ради чего в молодости ездят на турбазу!
Через полгода Нинина мама сообщила:
— К нам придут Прибыловы. На ужин. Соня — моя школьная подруга. Ее сын – прекрасный парень. Скромный¸ не гуляка.
Нина нервно переспросила:
— Они вместе с сыном не могут дома пообедать? Надо обязательно идти к нам?
— Я сказала – на ужин. И Соня давно интересовалась. Относись к этому просто. Я купила говяжий язык. И еще будет «наполеон».
Вечером того дня, когда пришли гости¸ Нина долго сидела в библиотеке. До закрытия. Читала до рези в глазах. Домой шла медленно. Дома во всех комнатах горел свет. Мамин голос, официально-сладкий, измененный в честь гостей, звучал победно. Отец что-то рокотал о политике. Потом, пока Нина медленно и без всякого настроения переодевалась, к политике немного искусственно добавились цены на автомобили и дачные огурцы. Нина застегнула пуговицы на розовой, невероятно уродливой кофточке, которую мама предупредительно разложила на кресле.
Зеркало вернуло Нине ее натянутое нервное лицо. Рыжие встрепанные волосы – мама всегда говорила, что этот цвет надо перекрасить. И испуг. Именно испуг, будто ее звали на охоту, где она будет дичью, зверем, на которого охотятся.
Нина вздохнула. И медленно вышла на кухню. За наполовину уже разоренным столом сидели незнакомые люди. Молодой человек, грузный, в рубашке, которая намокла от жары подмышками, с красными пятнами на щеках, смеялся звучно и натужно. Незнакомые мужчина и женщина, затянутые в выходные одежды – он в жестком костюме, она в платье с блестками и большими бусами из фальшивого жемчуга – пили, возили ложками в помятых салатах. Мама и отец нестройно поддакивали. Все были возбуждены.
— А вот и Ниночка! — прокричала чужая женщина с бусами. — Крупная такая девочка!
Нину замутило. Она дернулась. Мама примирительно затараторила:
— Садись… Возьми себе тарелку. Гости заждались. Мы уж тебя думали идти искать. Выпьешь?
Нина примостилась на углу стола. Натянуто улыбалась. Чужая женщина пьяным голосом командовала:
— Чего жмешься? Тут твой дом, и все твое. Мы вот пьем, говорим мамочке твоей, хозяюшке и умнице, моей подруженьке, спасибо, так она все вкусно приготовила. Садись-ка в центр, вот сюда, возле нашего богатыря. Ну, посмотрим, оценим тебя…
Нина села возле их сына, — она сразу поняла, кто этот растекшийся по табуретке краснолицый парень. Он наклонился к ее уху:
— Что ты пьешь? Я на «ты», не возражаешь?
Она неуверенно промямлила:
— Можно мне компот?
Сидела, будто проглотила язык, ела мало, не чувствуя вкуса пищи.
— Я — к слову, – Эрик… Будем знакомы. Селедочки? Может, вина?
Почему-то от этого не сочетаемого «Эрик» и «селедочки» она ощутила тошноту. Старалась изображать на лице внимание и покорность. Молчала. Кивала.
Эрик пожелал курить. Ему указали на балконную дверь. Он захохотал, заявил, что такой строгий режим в его доме не может царить, да и не приживется, подхватил Нину и увлек за собой на затянутый желтыми деревянными панелями балкон. Нина нехотя пошла.
За столом с напряженной готовностью смеялись. Ветер над городом и кроны деревьев под балконом ровно качались. Тихо ворчали незнакомые ночные птицы. Еще тише шелестели шинами ночные редкие автомобили. Эрик закурил, искоса глянул на Нину.
— Не будешь? Не куришь? Терпеть не могу эти домашние сборища.
— Зачем тогда согласился приходить?
— Маман моя – как колючка; умеет так пристать – не отвертишься. Просто насмерть. Они с твоей мамашей вместе учились. Теперь вот детишек хотят свести. Да, такие вот дела… Ты полная, не в современной моде, знаешь? Я таких, в принципе, не люблю…
— Может, вам лучше уйти?..
— …Ты не в моем вкусе.
— …Думаю, разговор окончен.
— С чего это? Я не манекенщицу выбираю. Да, ты не очень… но лицо ничего, да и ведешь себя вполне…
Нина тяжело дышала, схватившись за балконные перила. Эрик усмехнулся пьяно и самоуверенно.
— А что на правду обижаться? Нас предки хотели познакомить. И я не против. Ты шансон любишь?
Она сбивчиво что-то бормотала. Он сгреб ее большими липкими руками:
— Ты не робей. Если все получится, не пожалеешь. Я спокойный, не капризный, люблю домашнюю готовку, шансон и у костра с друзьями посидеть. А эти красотки, вертихвостки, дешевые… Мне такую даром не надо. Насмотрелся. Ну, идем в дом, а то ты дрожишь!
Странным, нелепым образом тем вечером ничего не закончилось. Эрик потащил Нину в короткую поездку в Вильнюс. С двумя парами друзей. Двумя мужьями и двумя женами.
Вильнюс был чудом, сном наяву. Она всегда любила эти прибалтийские города, с их легким налетом европейской чужестранности и милыми крошками-кафе. Площадь Гедиминаса, янтарь, прохладное неглубокое море.
В поездке Эрик вел себя по-хозяйски развязно, командовал, давал всему грубоватые комментарии. Говорил ей неуклюжие и грубые словечки, неловко шутил, покупал ей литовский хлеб и янтарные вещички. В автобусе на обратном пути он ее поцеловал, в темноте, в странном слезящемся свете тусклых лампочек.
А потом сделал предложение. Назавтра утром, заехав перед работой, он сделал ей предложение и при родителях положил на Нинину ладонь тяжелое безвкусное кольцо, напоминающее подкову.
Ночью Нина не могла уснуть. Она думала про книжных героинь, про романтичный, изящный Вильнюс, в котором словно затаились до поры все ее самые смелые мечты и надежды. Про кольцо, которое так тяжело и холодно обхватывало палец…
Они поженились. Эрик всем гостям на свадьбе тыкал своим свадебным подарком в лицо:
— Вот бриллиант, настоящий! Не хухры-мухры! На рождение сына еще подарю – знай наших!
Дни потянулись блеклые и долгие. Придя с работы, Нина заставала мужа в кресле или на диване, с семечками, пивом, с пепельницей, полной окурков. Он смотрел телевизор, громко советовал спортсменам, политикам, психологам. Его раздражали все; все казались тупыми и глупыми.
Нина молча разгружала сумки, прибирала в комнате, на кухне. Жилье было свое, скромное, но все же собственное. Эриковы родители выменяли для них однокомнатную квартиру. Разговаривать с мужем было почти не о чем. Иногда, проходя мимо огромного зеркала в коридоре, она украдкой бросала на себя взгляд. «Господи, кому такая может понравиться?.. Кажется, я еще больше поправилась…».
Лицо было уставшим, без красок, бледным, волосы тоже потускнели. Эрик говорил, что им надо детей, быстро, и не одного:
— У моего отца был старший брат… Недоразвитый. И когда их родители, мои бабушка и дедушка¸ начали болеть, слабеть, все упало на одного папу. И моральные, и денежные проблемы… Я хочу, чтобы меня в старости досматривали дети. Чтобы разделили труды. Ты поняла?
Она понимала. И вспоминала свое отражение в зеркале. И в нужные для зачатия дни сжимала зубы, стараясь не закричать и не убежать – и терпела. Эрик смотрел на нее без нежности, чуть насмешливо, сильно критически. Хотя всегда интересовался, хватает ли ей денег на хозяйство. И злобно и страшно кричал по телефону на подчиненных (он работал в фирме отца). И грозился с ними разделаться.
На годовщину свадьбы он преподнес жене нитку крупного жемчуга. Она вздрогнула. Жемчуг казался ей знаком печали и слез. А мужнины мокрые поцелуи так и не стали ей приятны.
Следующей весной Эрика вместе с его отцом арестовали. Нина узнала об этом от его матери, которая так кричала в телефонную трубку, так голосила, будто земля сдвинулась с орбиты. Был суд. Долгий. Свекор и муж получили тюремные сроки.
Нина не ощущала ни грусти, ни сочувствия. Она продала обручальное кольцо, сняла огромное страшное зеркало. Потом поехала в Вильнюс. Поселилась в маленькой гостинице. Гуляла одна по чудесным улочкам, ходила в оперу. Замирала на первых тактах увертюры – и так сидела неподвижно до самого финала, словно боясь, что у нее отнимут эту невероятную красоту.
Она читала, сидя на террасе с чашкой ароматного, волшебно бодрящего кофе. Слова в книге складывались в теплую, радующую волну, очень напоминающую надежду, — нет, почти уверенность в том, что счастье есть. Оно далеко, его не рассмотреть и не найти. Оно, — очень даже может быть, — и не придет. Но книга лежала перед ней, как тайна. Как мелодия, в которой Нина было уверена.
Перед отъездом, когда она сдала ключ, собрала вещи, и вышла на светлую улицу¸ какую-то особенно в этот день приятную и интеллигентную, она заметила в витрине магазина юбку. Красную. Точно такую же, или очень похожую на ту, что у нее раньше была. Нина, не раздумывая, вошла в магазин и купила ее. В примерочной из зеркала на нее глянула вполне симпатичная женщина, немного полноватая¸ но вроде бы счастливая. С яркими глазами. И прекрасными волнами рыжих волос. Очень красивых волос.