Пирожок
Господин Пирожков ненавидел котлеты! Он предпочитал бургеры. Белорусскую картошку не ел, из овощей — только брюссельскую капусту. Жванецкому не жаловал даже кислой улыбки, зато над шутками Джорджа Карлина хохотал в голос.
Облюбовал все скамейки в привокзальном парке, старом друге и свидетеле многочисленных ссор с женой Маней.
— Мари ведёт богемный образ жизни, — говорил он Петьке и доставал из кармана старого драпового пальто помятый носовой платок с вышитыми инициалами. Платок он драматично прикладывал к левому глазу, на правом уже несколько лет гнездился халязион.
Петька улыбался, обнажая три золотых зуба, похлопывал Пирожкова по плечу, доставал термос. Вообще, Петька развозил по Привозу пакетированный чай и полурастворимый кофе, но для Пирожкова, своего постоянного клиента, всегда брал термос с настоящим кофе. Им его снабжала студентка Тая, которая снимала у Петьки с женой комнату и, несмотря на то, что экономила на средстве от вшей и новых ботинках, всегда покупала себе дорогущий кофе из Нигерии, который молола, потом заливала отстоянной водой и минут семь варила в турке на слабом огне.
Они с женой кофе не пили, гадость редкая. А вот Косте Пирожкову носил, тот не скупился и платил 10 гривен за маленький стаканчик, а иногда даже дарил Петьке букетик васильков. Где он брал васильки в любое время года, одному Богу было известно.
Пирожков делал первый глоток нигерийского кофе, задумчиво глядел вдаль и говорил:
— Мари у меня творческая натура. Художница, понимаешь?
Петька вспоминал, как Маня Пирожкова заливалась самой дешёвой водкой из зелёной бутылки, прямо на скамейке, обложившись красками, и предлагала прохожим нарисовать портрет. Мешки под её глазами были похожи на спальники для крошечных туристов, жирный лоб и щёки отражали свет и мешали разглядеть, что же она всё-таки рисует. Свои длинные ногти Маня использовала вместо тонкой кисточки, прорисовывая детали. А кончики серых волос то и дело были вымазаны в малиновой краске.
Петька Пирожкову сочувствовал, поэтому и носил кофе, да и деньги брал только для приличия. Играл в игру, в которой Пирожков может позволить себе купить кофе, а иногда ещё и загадочно прибавить: «А есть маршмеллоу? Я люблю с маршмеллоу». Петька знать не знал, что это за маршмеллоу, но всегда говорил: «Сегодня нет, друг».
— Она у меня творческая натура, — говорил Пирожков многочисленным знакомым, когда они спрашивали, почему он всюду ходит без жены, — Мари очень занята. Она разрисовывает бутылки. Ей приходится опустошать их для этого. Она очень занята. Она настоящая концептуалистка. Отдала всю себя искусству.
Сам Пирожков с недавних пор неплохо зарабатывал. Он, вообще-то, человек образованный. Интеллигентный. Преподаватель немецкого. Филолог от Бога. Так он сам о себе говорил. Но последние несколько месяцев работает с биткоинами. Когда Пирожкова спрашивают, что это, он несколько раздражённо поправляет очки и недовольно бурчит:
— Криптовалюта, слышали такой термин? Вот, почитайте. Двадцать первый век на дворе.
Пирожков всегда считал, что родился не в том месте и не в то время. Он был филологом от Бога, а ещё ретрофутуристом. Пирожков полагал, что идеальное стечение обстоятельств для такой неординарной личности — это прошлое, в котором он смог бы предвосхищать будущее. Как славно он мог бы умничать каких-нибудь сто лет назад, вылавливая из абсентового плена зелёных фей и лениво рассуждая о будущем. Но, увы, со временем Пирожков так и не смог ничего сделать. Он признавал: для изобретения машины времени он недостаточно талантлив, а может быть, просто ему не достает мотивации. Но место он изменить мог, поэтому на свой 43-й день рожденья отправился в Киев и подал заявление о праве на еврейскую иммиграцию в Германию. Мари об этом ничего не знала. Она была из русских, к тому же из пьющих…
Пирожков никому этого не говорил, но он давно поставил на ней крест. Она выставлялась только в галерее «Гарбузи» над рюмочной, возле Староконного рынка, и на одну её картину написала морская свинка, которую как раз неподалеку приобрела одна из посетительниц. Казалось бы, это хороший знак, но на карьере художницы можно было поставить крест после ссоры с Жирюковым, старым и видным художником, рисующим девушек с длинными косами на жёлто-голубом фоне. Ну как – ссоры… Жирюков попытался мацнуть Мари за грудь, кокетливо вылезающую из-под красного платья, опьяневшего вместе со своей хозяйкой, после пятого бокала тёмного «Черниговского». А Мари, как приличная женщина, разбила ему нос солонкой. Господин Пирожков в это время ходил на ворк-шоп по персональному развитию, за который заплатил последние сто долларов от продажи Славкиного велосипеда.
Славка — это их единственный сын. Он любил свой велосипед, они любили Славку. Картины Мани никогда никто не покупал и не купит, а Пирожков вчера пытался приготовить себе лазанью, но его стошнило прямо на кухне, когда наряду с перцем он увидел маленького таракана под тонким слоем дешёвого сыра. Пирожков вытирал блевотину с грязного липкого пола кухни и плакал. Как закончил плакать, решил подавать анкету на еврейскую иммиграцию.
Пусто в доме… Без Славки — не то. А Маня знать не должна. У неё богемный образ жизни. Она опустошает бутылки и разрисовывает. Концептуалистка. Мортидо. Явно выраженное. Так уж вышло, ничем не поможешь. Стремление к смерти и искусство — две шоколадные конфетки в пачке «M&M», главное — не съедать одну за одной, всю пачку. Так можно заработать диабет. Умереть от обжорства. Голодным. Ненаполненным. Маня — дура.
Костя всех учеников разогнал. Составил план, что нужно успеть до эмиграции. Купил семь пар чёрных носков, записался на бадминтон (возле пищевой академии, в среднеобразовательной школе, для восьмиклашек), скачал на телефон приложение по запоминанию новых немецких слов (смартфон подарил один из учеников, которого он готовил для поступления в Берлин), выкурил ментоловую сигаретку со старым приятелем — Осиком. Осик был немолодым, несчастным поэтом. Он носил берет и пытался продавать на улицах свои неловкие стихи, напечатанные на туалетной бумаге. Последний раз Осик писал стихи в 18, в 26 издал, до сих пор продаёт. Пожелтевшая туалетная бумага придаёт важности происходящему и Осик чувствует, что становится частью истории.
Костя выбросил всё лишнее из дома, пока Маня не видела. Купил таблетки от аллергии, зашёл в комнату Славика. Провел ревизию. Выставил на Сландо хорошо сохранившиеся вещи, синтезатор, старый проигрыватель, объектив «рыбий глаз». Сходил на кладбище.
Спустя долгие месяцы сидения на чемодане с ржавыми замками, ответ пришел. Косте Пирожкову было суждено перебраться во владение свободного города Бремена. Не забыв ещё один важный предмет — полосатую губную гармошку, Костя Пирожков, никому не сказав ни слова, собрал свои нехитрые пожитки и уехал. Мане оставил записку на холодильнике, прикреплённую между двух магнитов. Один магнит они купили лет 25 назад, в Тбилиси, во время их свадебного путешествия; второй в Виннице, — ездили на похороны к тетке Свете, надо было с наследством вопрос решать. В холодильнике оставил молоко и таблетки кальция. На записке: «Я уехал в Германию. Прощай. Попытаюсь организовать тебе выставку. Не бойся смерти, в этом твоя сила. Помни про климакс. Твой муж».
Костя Пирожков любил драматизировать. Посмотрел на записку. Внутри что-то всколыхнулось. Насладился моментом. Ушел, не оборачиваясь, соседского кота не погладил, никаких сожалений. Драматизировать любил, сомневаться — нет. Ненавидел молоко с мёдом, обожал милкшейки. Говорил: «Счастливые часов не наблюдают», ходил на занятия по тайм-менеджменту. Отказывался быть организатором культмероприятий в школе, где работал двадцать лет, соглашался быть менеджером по ивентам в центре при баптисткой церкви.
Бремен ему нравился, нравились красные кирпичные дома, свойственные для восточной Фризии. Нравилась рыночная площадь, переход старого в новое и нового в старое. «Макдональдс» в здании, которому две сотни лет. Ретрофутуризм по Пирожковски. Город, похожий на него самого. Богемный квартал — Шноор, когда-то обитель ремесленников и бедняков, а сегодня — музей спонтанного искусства под открытым небом. Торчащие из окон чугунные ведьмы, цветастые витражи, длинноногие цапли.
Мане бы тут понравилось. Бехтерштрассе, особенно. Мельницы на валу. Морской аквариум. Рыба…
Пирожков всегда ненавидел эту типично одесскую рыбную сентиментальность. «Биточки с тюлькой», «Килька в томате», «фаршированная рыбка». Ешь, а за твой спиной пять поколений счастливых родственников, которые смотрят тебе в рот и приговаривают: «Ну наконец, ты имеешь шо кушать…» Или что-нибудь в этом роде. Пирожков терпеть не мог рыбу, но предательские ноги привели его к русскому магазину на Berliner Freiheit. Пирожков смотрел на все эти сухарики «Три корочки», которые всегда запрещал покупать Славке, сок «Садочок», сыр «Коривка», колбаса «радянська», оливье на развес. И аж невмоготу стало, как захотелось ненавистных котлеток. Сладкого чифира с ложкой, забытой в чашке, стучащей по носу, когда пьёшь эту коричневую бурду. Захотелось Маниных тёплых рук, бабушкиного бульона с мацой, даже этой дурацкой рыбы.
Пирожков посмотрел на наручные часы: стрелок не было. Сам снял. «Счастливые часов не наблюдают». А часы не снимал. Солидные. Маня совсем растолстела. Ноги у неё, как у слона, отёкшие, страшные.
Взгляд Пирожкова случайно уткнулся в корзинку с выпечкой. Маленькие аккуратные руки вынимали пирожки из корзинки, начиняли чем-то прямо при покупателе и передавали продавщице — дородной губастой великанше. Пирожков сразу оценил, что размер ноги у той не меньше, чем у него самого. Сорок второй. Понял он это по ушам и ладоням, — ступни никак не меньше сорок второго. Маленькие аккуратные руки принадлежали молоденькой девушке, ассистентке.
— Что это у вас, полуфабрикаты? Пирожки не готовые? — спросил Пирожков у девушки.
— Это рецепт из деревни ближайшей, интересно получается. Пирожки из слоёного теста, но пустышки, с дырочкой посредине. А если кто хочет — мы внутрь добавляем яблочное варенье или апельсиновое, иногда курицу с грибами. Сейчас только сладкие в наличии. Очень вкусно, попробуйте!
Костя Пирожков отошёл от прилавка и замер. Похожее чувство может напасть на чувствительный мозг, если проснуться ночью в туалет или встать без будильника в положенные 6.30. Абсолютная ясность. Ни одной лишней мысли. Весь фоновый мыслительный шум подавлен, вся мыслительная жвачка отлипла от извилин, вся мыслительная икота прошла. Вот же он, ответ. Эти пирожки не мечтают быть ретрофутуристами. Они — пустышки. Они не выбирают место и время. Они просто вкусные, какими бы ни были. Яблочными, грибными, — главное, чтобы свежими. У пирожков есть свобода. Свобода — это чистая теория вероятности. Вариант, ограниченный только одной несвободой — случаем. Кто решает? Маленькие аккуратные руки, покупатель, количество оставшегося варенья? Пирожки становятся теми, кем они есть, в конце концов, а могли бы быть чем-то совершенно другим. Вот он, к примеру, редкостный демагог. А мог бы быть ослом, фигурально выражаясь, конечно. Мог бы быть гармонистом. Он же даже кинул монетку рядом с памятником Бременским музыкантам.
Четвертый месяц пребывания в Бремене, есть уже квартира по социалу, несколько знакомых из парка, приветливые соседи, русский магазин, польский алкоголик, который травит байки на украинском… И вдруг посреди всего этого озарение — никогда не поздно начинить себя яблочным вареньем. Родиться. Умереть. Стать гением или посредственностью. Купить билет до Одессы. Васильки… Отнести их Славику, вместо того, чтобы дарить Петьке в благодарность за невкусный кофе. Обнять Маню. Отвести её в Шноор за руку, показать кому-то её картины, выкинуть водку. Найти учеников. Потерять учеников…
Вот так посреди цветных упаковок, чипсов «Люкс», кетчупа «Лагидный», солёных помидоров «Верес», подсолнечного масла «Олийна», йогурта «Президент», пива «Оболонь» и шоколада «Рошен», вместо тренингов, книг Луизы Хей и даже вместо фильма «Секрет», Костя Пирожков впервые в жизни начинил себя надеждой.