Марк Горин

Возвращение

На перепутье Времени

 Глава из романа

 

 Времена не выбирают,

              В них живут и умирают.

 Большей пошлости на свете

                                                      Нет, чем клянчить и пенять.

                                                    Будто можно те на эти,

                                                    Как на рынке, поменять…

             Александр Кушнер

 

Марк Горин, главный редактор газеты «Спутник» (Тель-Авив), в русскоязычной журналистике провел уже более полувека, посвятив ей всю трудовую биографию — и до репатриации, и в Израиле. Но в последние годы стал пробовать себя в литературных жанрах — недавно в «Артикле» были опубликованы его мемуары об учебе во ВГИКЕ, вызвавшие хорошие читательские отзывы.

Предлагаемая ниже глава – первая журнальная публикация отрывка из завершенного им недавно романа, который готовится к печати.

Основной герой романа, по сути дела, Время, пришедшее в 60-х годах в СССР, когда людям показалось, что недавно наступившая «хрущевская оттепель» — это «всерьез и надолго». Сюжет начинается с того, что трое друзей, молодые специалисты, историки по образованию, выросшие на московском Арбате, стали задавать не самые простые вопросы. В результате у них появились серьезные неприятности: одного толкнули под трамвай, остальные должны были уехать из столицы. «Еврейской» теме, хоть она и не главная в романе, автор уделяет немало места и внимания. Как без этого?

Действие романа охватит значительный отрезок времени и будет проходить в разных странах, в том числе – в Израиле, о чем и идет речь в предлагаемой главе. Главный герой, журналист Александр Пименов, после сложных жизненных коллизий уезжает в Польшу, где живет женщина, которую он полюбил, будучи в молодости в командировке в Варшаве. Писать на неродном, даже неплохо выученном языке, сложно, и он занялся фотожурналистикой.

Незаметно проходят 80-е. Мир меняется.

 

…Как-то, уже в самом конце 80-х, когда Саша, вернувшись из очередной журналистской поездки, сел разбирать отснятые пленки и записи в блокнотах, его работу прервал звонок. На том конце провода был знакомый функционер польского Союза журналистов, или как он у них там называется? Не затягивая преамбулу разговора, в трубке сразу перешли к делу:

— Не устал? Есть поездка в Израиль… С чего вдруг? Американские евреи финансируют – теперь все можно. Решили тебе предложить… Почему тебе? Потому, что ты – не поляк! Хороший аргумент в Польше, правда? – в трубке послышался смех. – Объясняю для непонятливых. У тебя нет комплексов по польско-еврейской истории, и у них будет меньше неприятных ассоциаций при общении с тобой. Ты чист перед этими проблемами. Ведь к нам теперь претензий не оберешься: почему обижали, почему видели и молчали, почему никто вслух не сказал о происходящем? Как будто все так просто было! Как у русских говорят, если ум сзади – все умные…

— «Задним умом все крепки», — поправил Саша по-русски, зная, что его поймут.

Он не ошибся.

— Вот-вот, — сказал невидимый собеседник и попробовал перейти на русский; ну, насколько получилось. – Я так и хотел сказать: у кого ум на заднице, тот всегда умный. Хоть бы осмотреться дали в новой жизни, самим разобраться, что же с нами происходило. Тогда и скажем… что сможем. А пока лучше тебе туда ехать. Но давай вернемся к родному польскому. Мы решили, что принимающей стороне с тобой в этом смысле тоже проще будет. Кстати, среди местных журналистов, я слышал, есть польские евреи, так что помогут… Английский там вообще у всех, у тебя же с этим нет проблем. Да и «бывшие советские» уже при делах, из тех, кто в семидесятых уехал; может, даже, знакомых встретишь. С языками проблем не будет. К тому же у них еще тепло: Средиземное море, южное солнце, свежие фрукты, горячие девушки… Не то, что скучная Европа…

Телефонная трубка снова многозначительно хохотнула и сделала легкую паузу:

— Ну, что, готов?

Осенний день за окном словно посветлел, раздвинулся и заиграл новыми красками. В Израиль?! Да что тут думать? Это ж такая экзотика! Раз в сто лет бывает! Или, как говорят поляки, в «сто лят». Саша вспомнил русскую поговорку «Голому собраться — подпоясаться», как иногда шутила мама перед командировками на всякие «повышения квалификации».

— Уговаривать не надо. Когда лететь?

Чудо-остров…

Саша бросил сумку на пол в номере простенькой, но расположенной в центре, недалеко от моря, гостиницы. Недешевой, правда. Хотя какая разница? Не он же платит… Решил не обращать внимания на жару, а сразу рвануть в город – фотографировать Тель-Авив. Но телефонный звонок прозвучал уже через несколько минут после заселения:

— Вас ждут! — женский голос в трубке говорил по-английски грамотно, но с незнакомым акцентом.

— Момент!

«Хорошо, что переодеваться не надо», — подумал Саша, закрывая номер.

— Марек, — представился у стойки администратора маленький толстенький человек, чем-то напоминавший редактора в Азербайджане. Хотя был он ощутимо моложе не только давнего начальника, но и самого нынешнего Саши; с настоящей густой черной шевелюрой, огромными черными же глазами, в которых, казалось, плыла вся скорбь еврейского народа (как сказал бы папа).

Когда они начали свой путь по городу, то поднаторевший в путешествиях Саша увидел, что Марек ведет его стандартно-туристическим маршрутом. Но он понимал, что за считанные три с половиной дня командировки это, вероятно, единственный, многократно проверенный способ увидеть как можно больше.

— Старик… м-м-м, — Марек чуть заикался, — нич-чего, что я на «ты»? Я помню, что у русских принято на «вы», но это все давно стерлось, поскольку не пользуемся. Как будем: по-английски, по-польски, по-русски? Ты не голоден?

— Не. Успеется! А с языком – как скажешь. Хотя лучше, наверное, все-таки по-русски, если не возражаешь.  Английский стал беднеть — употребляю не очень часто, только в командировках, а мой польский все же не так уж красив, разве для тренировки? Бедность языка может сказаться на объеме и качестве впечатлений. Будет жаль! Ладно, посмотрим. А откуда у тебя обращение «старик»? Это же московский сленг шестидесятых. Возникло, когда мое поколение начало взрослеть, а выглядеть такими юными рядом с фронтовиками казалось неприличным, что ли…

— Выражение «старик» появилось у нас с «русской» алией семидесятых, они много разных словечек тогда завезли. Особенно интересно было тем, кто хоть как-то знал русский. Вроде меня, — Марек улыбнулся. — Говорят, скоро опять оттуда приедет много евреев, Горби готов их выпустить за дружбу с Западом… Кстати, у нас здесь очень ждут их, все хотят увидеть новую алию…

— А что такое «алия»?

— «Алия», в данном случае, собирательное название очередной волны приехавших, если дословно — подъем. Евреи же в разных странах живут, могут начать ехать откуда угодно. Но мы здесь не такие эмигранты, как везде принято. Переехавшие в Израиль – они называются «репатрианты» — как бы возвращаются к своей родине: у нас это считается «путь вверх». Вот, мечтаем об очередной волне… На этот раз – советских. Алия –  всегда хорошо! Страна становится сильнее, богаче… Но ты мне другое скажи: а готовы ли ваши евреи, выросшие при диктатуре, жить в свободном мире?

— Не знаю, я в Польше более или менее освоился. Думаю, свобода никому помешать не может.

— Польша, во-первых, тоже соцлагерь, во-вторых – славянская страна… Языки похожи. Да и отдельный случай погоды не делает. А если в маленькую страну приедут сотни тысяч со своими привычками? Может ли свобода кому-то помешать? Знаешь, у нас здесь главный праздник – Песах. От него, кстати, и ваше слово «Пасха». Песах  — это дата исхода тогдашних евреев из египетского рабства, освобождение… Давно было, во времена фараонов. Так вот, предводитель тех евреев Моше сорок лет водил их по пустыне, пока не умер последний, кто родился рабом, в том числе и он сам. Чтобы в новую для них страну вошли только свободные люди. У нас здесь спорят: ну, вытащим этих евреев из «Совка»; а сумеем ли вытащить из них «Совок»? Между прочим, слово «Совок» мы тоже от репатриантов семидесятых услышали… Ты не обижаешься за такие слова?

— Да нет, теперь чего уж? Сейчас многие так говорят, и в Польше тоже. А что касается советских евреев, так это умные, образованные люди. Практически все – с высшим образованием.

— Не может быть! При тамошнем антисемитизме?

— Может-может… Да, с тогдашними нравами им нередко трудно было пробиваться. Но многих это закаляло. И они становились элитой науки и культуры. Интеллигенция! У меня, между прочим, ближайший друг — еврей, мы вместе учились. Тоже уехал в семидесятых.

 Марек искренне оживился.

– Что ж ты молчишь? Давай разыщем, встретитесь на Святой Земле!

— Встретиться, конечно, хорошо бы… Мечта!.. Но они в Америку подались… По слухам, уже профессор. Родители его жены в Израиле, но она из Минска, я с ними не знаком.

— А-а… Привычная ситуация. Тогда многие так поступали: уезжали оттуда по израильским приглашениям, а в Вене делились — сами в Штаты, а стариков сюда, их же наше государство поддерживало. Хорошо ли, плохо ли – разное говорят – но что-то давало. Известная была схема, мы знаем. Пока наши им эту дорожку недавно не перекрыли: Колумб Америку открыл, а израильтяне ее закрыли. Причем, как я слышал, тоже «русские». Теперь так: если в Израиль, значит – все в Израиль!

— А почему? Здесь же свобода.

— Свобода, конечно! Но… — Марек как-то замялся.

…Было странновато ощущать в конце сентября раскаленность города. Казалось, что выжарено, дышит тяжелым зноем буквально все: здания, киоски, уличные скульптуры… Но, похоже, это не сильно смущало многочисленных прохожих, даже гуляющих стариков, детей и собак на бульварах, в переулках старого Яффо…

Яффо Атика, как объяснил Марек, древний, по сути, античный район, был особенно интересен. Сашин английский, как выяснилось, вполне позволял при желании объясняться на улице с горожанами, в большинстве  владеющими языком международного общения. Марек был не против таких контактов – в госте чувствовался журналист. «Все живут, как люди. Только нашу любимую родину изъяли из мирового пространства», — с горечью подумал Саша, но тут же и забыл об этом – слишком сильные впечатления ждали его.

Мощеные мостовые в узких переходах, оказывается, помнили шаги христианских апостолов. Да-да, тех самых, которых, как им объясняли в институте, вообще не существовало, а придумал их «опиум народа». Только здесь чувствуешь, как совсем недавно они, действительно, были; почти современники. Сюда, объяснял Марек, причаливали суда древних египтян и финикийцев, которые остались, как думал студент-отличник с московского истфака, уже только в учебниках по «Древнему миру», что преподают на первом курсе. Три тысячи лет назад это было, но, надо же, здесь можно увидеть, потрогать руками дома, которые уже и тогда стояли… Мимо них проходили первые христиане! Сюда приставали галеры крестоносцев, и сам Наполеон прибыл сюда с экспедиционным корпусом, вот к этому берегу, находящемуся в нескольких сотнях метров… Подлинная история была запечатлена в камне и при этом дышала обычным сегодняшним днем… Чудеса, да и только! Поверить во все это было трудно. А как не верить? Ведь все – просто перед глазами…

— Слушай, — спохватился Марек, – я даже не спросил: тебе не жарко? Мы-то привычные, и то порой задыхаемся.

— Да нет, я когда-то после института в Азербайджане работал, — Саша, естественно, не стал вдаваться в подробности своего отъезда из Москвы. — Такая же примерно погода. Да и вообще похоже: солнце, море, веселые, улыбчивые люди – смуглые, светлые… Очень гостеприимные. Девушки – загляденье! Хотя на местных лучше не засматриваться – нравы горячие, кавказские. Зато прекрасная кухня, на редкость вкусно: фрукты, овощи, брынза… Жареное мясо всех возможных сортов и видов… А уж вино, коньяк…

— Азербайджан? Мусульмане? Ого, какая экзотика! И как? Не страшно было? А евреев там не едят?

— В Азербайджане все было замечательно, жаль, что недолго! Между прочим, мусульманская страна, еще точнее – шииты в большинстве, а антисемитизма никакого нет. Даже намека! Если что-то случайно могло проявиться, ребята-азербайджанцы сами бы за это голову оторвали!

— Ты серьезно? Не придумываешь? Поразительно! Мы и не слышали о таком! А там говорят по-русски?

— Конечно, серьезно, этим не шутят! Если время будет – расскажу. А русский язык там практически, как у нас с тобой. Как, в общем-то, и по всему Союзу. Можно услышать легкий акцент, но это естественно. А вот у тебя откуда такой русский? Ты ведь не из СССР?

— Страна исхода, как опять же говорят на израильском сленге, у меня Польша. Приехал с родителями, подростком. После еврейских погромов уже в послевоенной Польше (слышал, наверное?) наш брат, в смысле польские евреи, стали сильно обижаться на местную власть, которая не остановила антисемитов. Гомулка тогда и сказал, что в Польше живут поляки, а кто хочет быть евреем – не держим! Почти все уехали, ну, и моя семья тоже. А русский мы в школе учили, как весь соцлагерь: кто – лучше, кто – хуже. Книжки читал. Русские книжки – это, знаешь, дело серьезное!

— Да уж, не скажи!

Оба рассмеялись.

— Ну вот, я много прочел еще в детстве, — продолжал Марек, явно любитель поговорить. — А когда здесь с работой стало не очень, вдруг оказалось, что меня не так уж плохо учили! Пошел в русскую газету – они здесь появились, когда советские поехали, тогда же, в семидесятых…

Они шли, болтая, по фешенебельной Ибн-Гвироль. В нижних этажах домов друг за другом повторялись похожие кафе с распахнутыми стеклянными стенами. Свернули на улицу Каплан…

— Вот, специально тебя привел, чтоб ты увидел наш Дом журналистов, по-местному, Бейт-Соколов, то есть Дом Соколова. Это один из первых здешних редакторов, тоже, кстати, с корнями из России; по фамилии видно. Между прочим, чуть не вся ранняя элита нашего государства была оттуда, первый язык богемы и политики, ты не поверишь, здесь когда-то был русский! Чуть подальше – Дом писателя.

Они поднялись на невысокие ступени, вошли в вестибюль Дома журналистов. «М-да, — подумал Саша, — не так, чтоб уж очень шикарно… Московский покруче!»

— Может, кофе выпьем? Я угощаю! Не стесняйся, все нормально, у тебя ведь, наверное, с валютой не очень… В соцстранах миллионеров нет, — Марек хохотнул и подмигнул Саше. — Меня к тебе приставили именно из-за хорошего русского языка. Когда в нашем Союзе журналистов узнали, что едет фотокорреспондент из Польши, да еще с русским языком – к нам из-за «железного занавеса» пока еще не часто приезжают — сразу ко мне обратились, потому что и польский, и русский.

— За кофе – спасибо! Но, может, не будем тратить время, лучше еще погуляем?

— Ничего, главное не пропустим! Я люблю Тель-Авив, но, скорее, за характер: у нас его называют «Город без перерыва» — живет днем и ночью; а внешне он не очень богат на архитектурные впечатления, практически новый город… Ему ста лет еще нет. По сравнению с Иерусалимом – совсем «мальчик». Но об этом – завтра. Разве что «баухаус» в Тель-Авиве богатый – это немецкий архитектурный стиль. Слышал? Он здесь очень хорошо представлен, немецкие евреи привезли. Покажу. Старый Яффо мы с тобой видели. Берег моря – тоже. Ну, что еще? Высотки в центре? Есть пару интересных зданий, я бы даже сказал, очень интересных, но не так много. «Сафари»… Там у нас дикие звери почти на свободе живут, но, как по мне, так после европейских зоопарков, того же Берлинского, к примеру, жаль времени. Которого, кстати, уже не так много. Так что, если не настаиваешь… Вот завтра в Иерусалиме насмотримся, всю жизнь вспоминать будешь!

После уличной немилосердной жары прохлада вестибюля и ресторанного зала Дома журналистов давала вожделенную возможность перевести дыхание.

— Кондиционеры? – уважительно спросил Саша, который сталкивался с этим спасительным «чудом техники» только однажды, когда с группой польских журналистов сподобился попасть в Африку.

— А к-как еще? – Марек пожал плечами.

Народу за столиками было немного. Кто-то негромко переговаривался, группы посетителей обступали склонившихся над шахматами (как везде, подумал Саша). Но были и те, кто предпочитал одиночество, некоторые – с газетой, когда сероватый дым сигареты смешивается с ароматным дымком над чашкой кофе.

— Может, ты все-таки голоден?

Вопрос Марека опять прозвучал данью вежливости. Тем более что Саша уже потянул к себе меню, в котором, конечно же, ничего не понял. Но цены (надо полагать, в шекелях) впечатляли сразу и настолько, что он решительно покачал головой:

— Не… После такой жары ничего не хочу. Лучше вечером в номере перекушу. Давай кофе… и минералку, если можно – с лимоном. Холодную!

— В смысле с газом? По-нашему, значит — содовую? Нет проблем! — было видно, что Марек доволен выбором коллеги. – А насчет ужина в номере — погоди. Спадет жара, заскочим на шук, в смысле на рынок, возьмем по пите с шуармой…

Марек увидел непонимающие глаза Саши.

— Ну, это лепешка такая. Внутри пустая. В нее кладут жареное мясо – шуарму. Лучше всего — баранину. Если на диете, могут индюшатину предложить. Но баранина гораздо вкуснее! Туда же – чипсы (в смысле — жареную картошку), всякие соленья, зелень… Бутылочку сока или воды прихватим и… я взял с собой фляжку с неплохим виски – «Ред лейбл». Знаешь?

Саша утвердительно кивнул:

— Нормально!

— Ну вот… Берем все это и… напротив твоей гостиницы, на пляже, после купания, чтоб ты ощутил Средиземное море. Плавки с собой?

— Спрашиваешь!

— А потом там же такой банкет устроим!.. У самого синего моря! Как говорил великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин… Знаешь, конечно? У вас, наверное, это все знают?

— Знаю. Я тоже Александр Сергеевич.

— Ух, ты! Здорово твои родители придумали, тебя ни с кем не перепутаешь! Нравится наш кофе?

Вечером они расставались на берегу у Сашиной гостиницы тепло во всех отношениях.

— Может, поднимемся ко мне, добавим? У меня примерно тот же репертуар в номере, — Саша, гостеприимно приобняв своего гида, тянул его к крыльцу гостиницы.

— Не, стт-аа-рик, — Марек стал заикаться еще сильнее, хотя Саша слышал, что алкоголь обычно снимает этот комплекс. – Не… Надо рано встать, чтоб еще в редакцию заскочить, сдать кое-что. Здесь же не полный социализм, никто от работы не освобождает – манну небеса давали евреям только до выхода из пустыни, теперь трудиться приходится… Хочешь заниматься гостями – твое дело. А дневную норму все равно сдай. Ну, ничего, мне нравится с тобой общаться! Да и Союз журналистов в благодарность потом может хорошую поездку подкинуть. Всяко бывает: и Америка, и Европа, даже – Токио… По слухам, скоро и Москва, Ленинград могут появиться… Тем более у меня русский есть. Здорово, правда? Даже не верится…

— Могут-могут, — заверил Саша нового приятеля. – Я тоже об этом слышал – у них там перестройка. Если в Москву соберешься – позвони мне, я тебе пару телефонов дам – не заскучаешь…

— Девушки? – заинтересованно переспросил Марек.

— Да нет, почему девушки? Друзья мои. Поводят, покажут, угостят… Мы тоже гостеприимный народ. — Саша увидел чуть заметное разочарование на лице коллеги и добавил с улыбкой — С девушками уж ты как-нибудь сам. Ничего, Москва – город большой, девушек много, приедешь — найдешь. Теперь, мне говорили, к иностранцам особый интерес появился.

— А ев-в-рейки есть?

— Наверное, есть, — Саша снова улыбнулся. – Я особо не приглядывался. Для меня это не важно.

— Вам проще, — вздохнул Марек. – Ну, давай, не проспи! Я часиков в одиннадцать появлюсь. Жаль времени, конечно, лучше бы пораньше выехать, но ничего не поделаешь – работа. У нас с этим строго. Да и недалеко здесь: Израиль – страна маленькая.

Саша так и не понял, что значит «недалеко»: до Иерусалима или до редакции Марека? Да и какая разница? Устав от впечатлений, он добавил в номере еще пару хороших глотков виски и быстро заснул.

Здоровый сон никак не хотел с ним расставаться… Трубку телефона он снял, еще не очень соображая, где находится и зачем его будят.

— К вам гость. Будете говорить?- сказал женский голос по-английски.

И тут же раздался голос Марека:

— Сст-аарик, ты готов? Хаваль а-зман, как у нас говорят. Жаль времени! Выкатывайся, только захвати что-нибудь теплое… Свитер, что ли…

— Теплое? С вашей жарой?

— Не валяй дурака! Иерусалим – не Тель-Авив, потом благодарить будешь.

— А-а… это… завтрак? Он же оплачен.

— Оставь! Вряд ли тебя вдохновит наша кошерная кулинария. Я захватил пару бутербродов с нормальной колбасой, колу… Можешь и в машине перекусить. Не жалей, что завтрак оплачен, все равно ведь не твои деньги, да и время дороже.

— Окей! Убедил. Спускаюсь.

Саша кинул свитерок в сумку и, не став ждать лифта, перепрыгивая через две ступеньки, моментально оказался внизу. Марек ждал его возле стойки регистрации с рюкзаком за плечами.

— А это зачем? – спросил Саша, показав глазами на рюкзак.

— Ну как?.. Шмотки, бутерброды, кола, всякая всячина… А ты свитер взял? Ладно, пошли быстрее!

У гостиницы стоял старый маленький фордик грязноватого оттенка, предполагавшего белый цвет в изначальном состоянии. Марек церемонно открыл переднюю дверцу:

— Прошу!

Саша втиснулся с трудом. Попытка отодвинуть кресло успеха не возымела. Марек величественно уселся на место водителя и начал выруливать к улице.

— Стт-аа-рик, не стт-аа-райся, — заметил он по поводу Сашиных усилий, — эта колымага давно не предоставляет других услуг, кроме самой езды. Надо бы поменять, да не на что.

Саша опять не понял двусмысленности фразы. Что значит «не на что»? Денег не хватает или подходящую машину не может найти? Ну, ладно, это, в конце концов, не столь важно.

Мысли Саши (а может, он даже чуть задремал, пока Марек старательно и молча выводил машину на шоссе Тель-Авив – Иерусалим), прервал голос коллеги:

— Ты морально готов к встрече с Великим городом? «Возраст Иерусалима более трех с половиной тысяч лет, а первые археологические свидетельства поселения на восточном склоне Храмовой горы относятся к пятому-четвертому тысячелетию до нашей эры», — так, во всяком случае, пишут в справочниках. А там, кто знает?

Саша обратил внимание на «пятое-четвертое» — до нашей эры от большего к меньшему, что выдавало прямое отношение к исторической науке, но акцентировать догадку пока не стал.

— Наизусть чешешь? Круто!

— Да, у меня память хорошая. Продолжим… «В мире немного городов, насчитывающих такой возраст и при этом живущих современной жизнью»…Конечно, азохенвэй, какой современной! Но так принято говорить. Тем более что это – столица Израиля.

— Как ты сказал? «Аз..»

— Не обращай внимания, еврейский сленг, даже, можно сказать, местечковый, вперемешку с идишем. Такое, знаешь, присловье, означает некоторую иронию по отношению к сказанному. Впрочем, евреи ко всему относятся с иронией.

— Но, чтоб понимать иронию, надо, как я думаю, общаться на одном языке, — в Саше проснулся спорщик, готовый дискутировать даже о вещах, в которых он ничего не соображал. — А в Израиле, насколько я знаю, говорят на разных языках, в первую очередь на иврите… Конечно, евреи – народ загадочный. Но все равно непонятно, как можно переносить иронию из одного языка в другой. Звучание-то разное, смысл слов, междометий – тем более.

— Ты задел очень сложную тему, в которой мы сами еще по-настоящему не разобрались и… вряд ли скоро разберемся. Ну, хорошо, давай по порядку. Во-первых, переносить иронию из одного языка в другой можно. Может, где-то и нельзя, а у нас, если хочется, то можно. Во-вторых, про «загадочный народ»… Может, евреи и загадочный народ, но не в этом главное. В Израиле живут израильтяне, граждане этого государства. А кто такие евреи, никто толком сказать не в состоянии. По каким критериям считать? Если по религии, то мы все, откуда бы ни приехали, принадлежим к иудаизму. А если по рождению – то опять путаница. У нас еврейство официально определяется по матери и вообще по женской линии. Когда-то было, как у всех, но римляне оккупировали Иудею после известного восстания, и их солдаты здесь всех женщин перетрахали. Порой никто не мог определить, иногда даже мать, кто отец ребенка, — такое было время. И раввины решили: чтоб сохранить народ, пусть еврейство будет по матери. Здесь, как ты понимаешь, ошибка исключена.

— Это что — правда? – Саша почувствовал в себе зуд историка.

— Ну, так рассказывают. Вообще, тема непростая и весьма темная. Как к ней подойти? К примеру, приезжает из России репатриант по фамилии Маргулис там, или Бронштейн, еще лучше — Рабинович. У него папа еврей, отсюда и фамилия, а мама – русская. Что тоже не очень точно – мало ли у вас там национальностей? Поэтому он здесь «русский» (смешно, правда?), или «неопределенной национальности», есть у нас и такое, хотя там, как мне рассказывали, был «жид пархатый» — его дразнили и во дворе, и в школе… Кстати, у вас что — так и было?

— Черт его знает! У меня ближайший друг детства, Аркашка, чистокровный еврей, я тебе о нем говорил; так если б его кто-то так обидел, мы бы этому гаду голову сразу оторвали!  Но, возможно, где-то и было, дураков и подонков везде хватает.

— Ну вот…- Марек вернулся к теме, которая его, видимо, интересовала. – Короче, этот Рабинович, «русский» по маме, приехать в Израиль по Закону о возвращении может, государство не возражает, даже – поощряет. А дальше как? А если у него и жена не еврейка, тогда что? А дети? Как им семью создавать? У нас же гражданского брака нет, только религиозный. Хорошо ли, плохо ли, а так. Ну, это ладно, — взрослые люди, разберутся. А когда сыну в армию идти, или даже в школе на физкультуру, а он не обрезанный… Как ему быть в молодежном мужском коллективе? В детском – тем более, дети – жестокий народ…

— А что, обрезание – это у вас обязательно? Для всех? Почему? Я слышал, что это делают для гигиены. Традиция? У меня немало знакомых евреев, тот же Аркашка, мы друг друга никогда не стеснялись, «русскую» баню очень любили, а там – все открыто… Но никто не говорил о таком… Я и не видел ничего подобного. Зачем это?

— Ну, как сказано в старом еврейском анекдоте, «во-первых, это красиво…»

Саша, естественно, усмехнулся при этих словах. А кто бы не усмехнулся? Только тот, кто эту шутку уже слышал. Да и то…

— Понимаешь, — продолжал Марек, при этом внимательно следя за дорогой, — в наших жарких краях, где много пота и песка, это действительно лучше для гигиены. Но считается, что обрезание означает союз еврея с Богом… Хотя, некоторые говорят, мол, это раввины придумали, чтоб люди не отлынивали и не болели. А может, и правда – союз с Богом…

— Ты веришь в Бога? — Саша с интересом перебил собеседника. – Ты же еще молодой человек.

— Как тебе сказать? – Марек говорил с каким-то сомнением. – Вроде бы, евреев, которые совсем не верят в Бога, не бывает. Мне кажется, что я не верю. Но ведь, кто знает, а вдруг там, и правда, что-то есть? Или кто-то…

— Ну-ну, — нейтрально ответил Саша на странноватую для него сентенцию. Заядлый полемист, способный спорить о чем угодно, он вдруг почувствовал, что ему нечего сказать. «Что ж, — подумал Саша, — иногда и помолчать не вредно».

В салоне повисла пауза. Но Марек, видимо, не умевший держать ее долго, вскоре нарушил тишину.

— Мы почти у цели! — торжественно произнес он. – Это уже практически Иерусалим. Въезжаем в Великий город… Между прочим, советую быть осторожным и внимательным. Рассказывают, что существует так называемый «синдром Иерусалима». У человека, особенно у попавшего сюда впервые, может закружиться голова или появятся видения. Я, правда, ни разу не сталкивался, чтобы с кем-то реально такое случилось, но многие говорят, что кто-то из знакомых чувствовал. Так что, если что-нибудь вроде того ощутишь, сразу скажи – я же за тебя отвечаю… Кстати, у тебя медицинская страховка есть? А то в соцлагере, говорят, к этому еще не привыкли.

— Есть, конечно, я опытный путешественник.

— Правильно! А то медицина у нас замечательная, но для неместных весьма недешевая. Впрочем, как везде.

— Это верно.

За разговором Саша не заметил, как они оказались уже реально среди городских кварталов. Марек притормозил на знак с нарисованной открытой ладонью.

— А что это значит? – спросил Саша, как всегда обуреваемый любопытством.

— Знак, требующий внимания и остановки на несколько секунд перед поворотом или другими дорожными сложностями. Вместо слова «stop».

— А почему не «stop»?

— Видишь ли, в еврейских языках, как известно, читают справа налево. А если английское «stop» машинально так прочесть, то получится «pots»; практически поц.

— Ну…

— А поц – это… как бы тебе сказать? Ну, в общем, на идиш, то, что обрезают… Кто-то может и обидеться, приняв на свой счет, — Марек хмыкнул.

— Понятно, — Саша тоже хмыкнул. – Типа шутка? Не скучно тут у вас…

— Да уж!

Они проехали еще минут пять и, как бы в подтверждение недавних Сашиных слов, Марек явно нарушил правила движения и лихо свернул в какой-то дворик. Он уверенно припарковался возле приземистого двухэтажного здания, рядом с которым прямо под запрещающим знаком уже стояло несколько машин.

— Все, генуг! Приехали. Дальше пешком. Ездить по этому городу без особой надобности никому не советую. Водители нахальные, пробки нескончаемые… Найти парковку практически невозможно, а те, что есть, дороги настолько, что вообще приезжать не захочешь. За такие деньги можно в хорошем ресторане пообедать.

— А здесь что? – спросил Саша недоуменно. – На городскую стоянку вроде не похоже…

— Здесь типография, в которой печатается и наша газета тоже. Мы же им деньги платим, а клиентами все дорожат. Так что для хороших людей место найдется. Как говорили в Польше: «Умеет устроиться эта нация». И правильно, кстати, говорили. Ну что, в путь?

Они тронулись в путь. Великий город, о котором Саша столько читал и в учебниках, и в романах, плыл в мареве душераздирающей жары.

— Да-а, — вздохнул Марек и глотнул из бутылочки, которую непонятно откуда достал. – Денек нам достался не из легких! Казалось бы, сентябрь, а такая жара. Могло бы уже и полегчать. Ну, что делать? Не мы выбирали… Воды хочешь? Здесь надо много пить.

— Спасибо, — ответил Саша автоматически, погруженный в свои мысли: он пытался вытащить из памяти утонувшую в ней булгаковскую фразу: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город…». Почему ненавидимый, за что? Может, из-за жары?

— Ты, наверное, Булгакова вспоминаешь? «Тьма, пришедшая со Средиземного моря…» Угадал? Не удивляйся! Все русские умники, а ты явно из них, попав сюда впервые, сразу же начинают вспоминать эти строчки. Тебе нравится Булгаков? Наверное, нравится. Боюсь сказать, но мне, честно говоря, не очень. По-моему, он не понял наш Иерушалаим. То есть представил его как средоточие мистики – иудейской, зарождавшейся христианской… Может, он и был прав. Но… – Марек поднял указательный палец, словно восклицательный знак. – Здесь же живут и всегда жили реальные люди: рождаются и умирают, трудятся и отдыхают, молятся и ругаются, любят и ненавидят, даже, извини меня, туалеты посещают… О мистике, конечно, здесь тоже не забывают, не зря же говорят, что тот, кто не верит в мистическую сущность этой страны, – тот не реалист… Как сказано?

Саша кивнул:

— Ага, здорово!

— Ну вот… — продолжал Марек, воодушевленный Сашиным одобрением. – Если б он говорил о мистических вещах на фоне этой реальной жизни, то, думаю, получилось бы гораздо лучше… Или ты так не считаешь?

Марек сделал небольшую паузу, как бы приглашая к продолжению дискуссии о Булгакове, но, не увидев встречного интереса, перешел к прямым обязанностям гида:

— Ладно, сейчас это не главное. Смотри внимательно, мы подходим к интересным местам. Вот, эти кварталы закладывал знаменитый барон Монтефиори, европейский аристократ, влюбленный в этот город, вкладывавший в него и деньги, и жизнь… Кстати, мало кто знает, но он, кажется, бывал и в России, пытался помочь тамошним евреям. Боюсь, у него это не очень получалось, не та страна. Но он старался…

Саша, при его любви к полемике, не стал ввязываться в спор о Булгакове, потому что его все сильнее охватывало странное состояние. Был ли это тот самый «синдром Иерусалима», упомянутый Мареком, или просто встреча с городом, которую так ждал, узнав о предстоящей поездке в Израиль, произвела на него столь сильное впечатление, он, конечно, сказать не мог. Саша и слышал, и не слышал рассказы Марека об улицах, по которым они шли. Иногда машинально щелкал фотоаппаратом, не забывая о главной, профессиональной цели своего путешествия. Изредка, тоже почти машинально, записывал в блокнот названия, которые Марек, увидев понятные усилия коллеги, специально повторял по нескольку раз.

Саша знал, что у него очень хорошая от природы, и, к тому же, крепко натренированная память, гордился ею, иногда, особенно в молодости, мог этим и прихвастнуть. Нередко в своей журналистской жизни он, в расчете на нее, не записывал подробности. Вот и сейчас, чтобы самим процессом записи не разрушать впечатления, он надеялся, что коротко зафиксированные названия помогут восстановить увиденное и услышанное. Лишь изредка, когда ему казалось, что могут пропасть какие-то важные детали, включал диктофон (сорокаминутную пленку надо было экономить), который купил за немалые валютные «бумажки» в одной из загранпоездок. Ну ничего, штучка того стоила. И не раз выручала. Будем надеяться, не подведет и теперь…

Все новые и новые впечатления падали на Сашу, словно большие, яркие, но тяжелые птицы, стремясь завладеть его умом, памятью и эмоциями. Впечатления-птицы сменяли друг друга, забивая куда-то в глубь подкорки увиденное ранее, всего несколько минут назад.

Они остановились у удивительно красивого, хотя и несколько аскетичного сооружения, совершенство форм которого не позволяло глазам оторваться.

— Посмотри, это так называемые Яффские ворота в Старый город. Названы так потому, что сюда шла дорога прямо из Яффского порта. Мы вчера там с тобой были, помнишь? Так что можешь себе представить… И вот эти Яффские ворота так восхитили турецкого губернатора, который был здесь абсолютный властитель, что негодяй повелел ослепить архитектора, дабы тот не смог сделать ничего подобного где-то еще. Бедняга только выговорил себе право быть похороненным вместе с женой рядом со своим замечательным детищем – вот его могила…

Слово «повелел», употребленное Мареком, не просто выдавало в Сашином собеседнике вполне небедный русский язык и приличную начитанность, но и вызвало в памяти что-то очень похожее, даже близко знакомое по другой, еще той жизни. Саша стал вытаскивать из себя когда-то глубоко запавшие строки: «…Как побил государь Золотую Орду под Казанью, указал на подворье свое приходить мастерам»… Мастерам! Ну, вот… Понятно. А как там дальше? О!.. «И велел благодетель (это ж надо, благодетель он, блин!) …И велел благодетель, — гласит летописца сказанье, — в память оной победы да выстроят каменный храм». Выстроят….

Нет, это начало, там же было дальше еще ближе, точнее. Кажется, в конце… Вот же: «…И тогда государь повелел…» Вот оно — «повелел»!

«…И тогда государь

Повелел ослепить этих зодчих,

Чтоб в земле его Церковь

Стояла одна такова,

Чтобы в Суздальских землях

И в землях Рязанских и прочих

Не поставили лучшего храма,

Чем храм Покрова!»

Саша даже вспомнил, где у Кедрина стояли заглавные буквы, которые придавали дополнительную значимость строкам не то легенды, не то подлинной истории о том, как Иван Грозный тоже велел ослепить строителей Храма Покрова или, по-московски говоря, «Церкви Василия Блаженного». После того, как ее создатели, мастера Барма и Постник из Владимира, на свою беду, утвердительно ответили на вопрос царя, могут ли они сделать другую церковь еще краше. Интересно, кто из властителей-садистов проявил такую инициативу первым? «Поди ж ты, — подумал Саша, — ведь на другом конце земли происходило, а отношение власти к художнику, видно, везде было одинаковое».

— А в каком году это случилось? – спросил Саша.

—  Про год конкретно не скажу. Хочешь, чтоб все точно было, найми себе профессионального экскурсовода, — ответил Марек чуть обиженно. – Меня же просто попросили погулять с коллегой…

— Ладно-ладно, не обижайся, это я так… Журналистская привычка добираться вопросами до печенок.

— Ты же понимаешь… Специально не учил, это другая работа – мне за экскурсии не платят.

Они шли, обмениваясь мыслями, не умолкая, останавливались у разных зданий. У входа на площадь перед Стеной Плача какие-то непривычного вида люди надели на Сашу небольшую белую шапочку («кипа», пояснил Марек) – как он понял, ритуальный еврейский головной убор, обязательный здесь. Марек напялил на голову несуразную шляпу, которую извлек из рюкзака, и спросил:

— Не хочешь написать записку?

— Кому? – оторопело спросил Саша. Своим вопросом Марек вернул его из эмоционального созерцания к реальности.

— Ну, кому-кому? Ему! Напиши свое сокровенное желание…

— И что – сбудется? Ничего, что я другого вероисповедания? Не иудей.

— Сбудется, не сбудется… Увидишь. А Бог един! То, что ты не иудей, – вообще не проблема! Во всяком случае, здесь. Мне кажется, что все люди в какой-то мере евреи. Только некоторые об этом еще не знают, а другие знают, но стесняются признаться.

— Ну, ты даешь!

— Это не так смешно, как кажется. Мы ведь очень древний народ. И какие-то частички себя, своих накопленных знаний передавали другим этносам, которые пришли позже. Это у нас называется «ор ле гоим», дословно – «свет – народам». Потом, правда, стали толковать как «свет неевреям». По смыслу понятно – другим народам. Здесь нет ничего обидного ни для кого. Как я понимаю, евреи просто обещались рассказать все, что знали, вот как я тебе сейчас, — Марек улыбнулся. — Тот же Иешуа, к примеру, Иисус, как вы его называете, видимо, додумался до Реформации, до Протестантизма в свое время. К тем истинам, которые он понял еще тогда, христиане пришли через полторы тысячи лет с окончанием Средневековья… Вернее сказать, они завершили этим Средневековье и перешли уже к Новой истории.

— Ты что, тоже историк? Впрочем, неважно, все равно интересная мысль! Здесь есть над чем подумать. Вот с Аркашей бы об этом поговорить – это тот самый мой друг, который вместо Израиля в Америку уехал.

— Все мы в каком-то смысле историки, особенно в этой стране, а уж в Иерусалиме… — ответив неопределенно, в своей манере, Марек покачал головой и многозначительно поднял вверх указательный палец. — Ладно, давай побережем время – у нас еще столько впереди!.. Вот тебе бумага и ручка. Специально захватил на этот случай.

Саша, развернув листик на левой ладони, на секунду задумался. И сразу, не выбирая, какое же желание ему представляется главным, написал: «Пусть мама и папа будут здоровы…». Секунду подумал, может, что-то добавить? Но решил не затруднять Адресата своими капризами, да и на фоне еще каких-то интересов то первое, что пришло в голову и в душу, может поблекнуть, стать менее важным, что ли. Даже сам факт того, что он подумал еще о чем-то в таком месте, в такую минуту, показался ему опасным для выраженного желания. Нет, лучше не рисковать!

— Ну, давай же, вставляй свою записку, и побежим дальше!

Саша провел рукой по гладкому камню, который был отполирован миллионами прикосновений, покрепче втиснул сложенную бумажку в узкую расщелину в стене, забитую такими же записками, и проверил, плотно ли она лежит. Смешно… Ну, не верить же во все это всерьез! Но почему-то происходящее все-таки казалось ему важным и не хотелось, чтоб его записка выпала. А с другой стороны, он предпочел бы, чтоб Марек не видел этого его жеста, который выдавал, насколько серьезно он отнесся к ритуалу. «Ну-ну… — Саша усмехнулся, — что-то  действительно странное творится с людьми в этом городе. Никогда бы не подумал!»

Марек посмотрел искоса на Сашу, словно вслушиваясь в мысли гостя… и промолчал.

Они шли по людным улицам. Марек что-то рассказывал, но Саша еще оставался с ощущениями, которые родились в нем у Стены Плача, а впечатлявшие объекты и детали фиксировал, машинально щелкая фотоаппаратом. Вот прошла группа веселых молодых людей в длинных черных сюртуках, или как там называется такая одежда, похожая на то, что Саша видел в музеях Польши, где демонстрировались картины тамошнего быта прошлых веков. Сходство довершали непонятно зачем напяленные в эту погоду высокие меховые шляпы. И не жарко им в такое пекло? А вот совсем иная компания: люди с цветистыми платками на головах, похожие на фотографии палестинского вождя Ясера Арафата, которые частенько печатали в соцстранах. Где-то Саша даже слышал, что такой платок называли в Восточной Европе «арафатка».

— Смотри, ста-а-г-гик… — Саша услышал сквозь неумолчный гомон улицы голос Марека, который, тот, видимо, специально повысил для удобства восприятия; однако добавленная громкость делала заметней и легкую картавость. – Думаю, надо посетить, хоть ненадолго – надолго просто не ус-п-п-пеем – один уникальный музей. Здесь все уникальное, но тут – дело особенное. Это не очень близко, но оно того стоит. По такому поводу можно и на такси разориться… Яд Ва-Шем называется — музей Холокоста, Катастрофы европейского еврейства, моего народа… Я ведь и есть европейское еврейство.

Марек посмотрел на Сашу снизу вверх и, видимо, поняв, что гостю эти слова ничего не говорят, продолжил:

— Не волнуйся, что забудешь название. Я тебе потом запишу, а может, удастся достать проспект на русском или английском. Пошли быстрее, нам еще много надо успеть!

У входа в музей Марек спросил:

— У тебя журналистская карточка есть? Давай!

Он взял у Саши карточку, пошел вперед, кому-то показал обе карточки – Сашину и свою, потянул гостя за собой, и они пошли по длинным анфиладам залов, стены которых были увешаны музейными материалами. Саша пробовал остановиться, вчитаться в тексты на английском, но Марек тянул его дальше:

— Разбирать каждое слово нет смысла – все равно все не запомнишь, здесь миллионы подробностей. Ты лучше в свои ощущения вслушайся, сохрани их. Само название «Яд Ва-Шем» в переводе на русский означает «Память и имя». Это из слов пророка Исайи. Погоди, — Марек сделал паузу, прикрыл глаза и нараспев медленно прочел наизусть: «И дам я им в доме моём и в стенах моих память и имя – Марек выделил голосом два предыдущих слова, — лучшее, нежели сыновьям и дочерям; дам им вечное имя, которое не истребится». Понял?

— Да как тебе сказать?.. А ты здорово помнишь!

— Такие слова!

Они шли от одного зала к другому, и Саша почти физически чувствовал, как обрушивается на него и обволакивает, запирает дыхание какая-то неимоверная беда, как раздавливает она его, невольно заставляя отождествлять себя с людьми, взывавшими к нему со всех этих стен. Старики с изможденными, почти детскими телами, дети с лицами скорбных стариков и огромными глазами, умудренными не по возрасту адом, в котором они оказались… Саша видел, как все они тянут к нему руки сквозь колючую проволоку… Невозможно было представить себе, что весь этот ужас насилия придумали и организовали нормальные люди, которых родили и воспитали обычные мамы.

В самом деле, получается, что в любом человеке, даже самом обыкновенном, с рождения живут одновременно Бог и Дьявол, добро и зло. Нет, не так, как их учили, будто человек рождается хорошим, а потом неправильная среда делает его плохим. Чем была плоха среда этих немцев? У них были прекрасные писатели, композиторы, художники… Да, конечно, была и мировая война, Первая (в Саше проснулся историк и полемист «с самим собой», жаждущий спора), но она была у многих народов, не все же переставали быть людьми… Не все? Тоже – интересный вопрос. Ну, и что? Значит, все-таки в каждом Бог и Дьявол? И кто когда в ком проснется? Саша вдруг поймал себя на том, что свободно, как что-то естественное, произносит про себя слово «Бог» и думает о Нем, как о субстанции неожиданно привычной и практически реально присутствующей…

Запомнились и иные фотографии, на которых, как он понял, тоже были евреи. Те, кто сопротивлялся, сражался в партизанских отрядах, воевал в армиях «союзников». Саша узнал советские знаки различия – а может, среди них был и отец Зоси?.. С этих снимков на него смотрели сильные, уверенные в себе мужчины с суровыми, неулыбчивыми, зачастую небритыми лицами, молодые и постарше, которые взяли на себя долг защитить тех, кто слабее, сокрушить зло. И сокрушили…

— Смотри, — сквозь ватную тишину в уши прорвался, будто издалека, голос Марека, которого Саша, словно вынырнув из своего состояния, с удивлением обнаружил рядом с собой. – Смот-г-ги, это – Зал Имен, его обязательно надо видеть! Здесь – память о шести миллионах евреев, погибших в Холокосте. Здесь хранится все, что удалось собрать об их судьбах. Собирают и берегут каждое свидетельство, каждую деталь, бумажку с именем, старые фото, пока ещё живы те, кто помнит. Я тоже отдал сюда фотографию, где мои родители еще детьми сидят рядом с соседями, которые не успели убежать.

…Конус высотой метров в десять отражался в зеркальной глубине каменного колодца с водой. Сверху – если поднять глаза, и снизу, если опустить их, отраженные в воде, на Сашу смотрели лица людей, что были унесены смертными ветрами чудовищной беды.

Он бывал в Освенциме, они не раз приезжали туда с Зосей и всегда молча долго ходили среди жутких стен преисподней, которая существовала в реальности. Казалось, что ничего страшнее увидеть нельзя. Здесь убедился – можно! И не потому, что сегодняшнее впечатление было вот, рядом, а то, что ближе, всегда воспринимается сильнее. Конечно, так и есть. Но не только в этом, наверное, было дело.

Увиденное здесь, понял Саша, потрясло сильнее, потому что Освенцим он воспринимал чудовищным злом, но такой «машиной смерти», которая возникла и убивала именно в том конкретном месте. Имевшем свое географическое название – не перепутаешь! А пространство, по которому он только что прошел, ему представилось отражением вселенского обиталища зла – без конца и края. Единственно, что укрепляло в душе чувство надежды, — то, что оставалось ощущение не только самого зла, но и отчаянной борьбы с ним, даже – Победы над ним. Неимоверно, неподъемно трудной, кровавой, жертвенной и все-таки Победы!

Саша не знал, как собрать все эти мысли воедино, и, по старой привычке, решил, что над этим еще стоит поразмыслить. Но, наверное, так и были задуманы эти стены, чтоб возникало и оставалось именно такое ощущение. Такая память. «Память и имя…»

Оглушенный увиденным, он вышел из музея вслед за Мареком и удивился. Перед ним была обычная улица с обычными людьми. Вот юноша и девушка, не стесняясь никого, целуются на ходу. Не Москва! Но в Варшаве тоже можно увидеть такое. Вот пожилая пара медленно, не без труда катит перед собой коляску, в которой, видимо, расположилось новое поколение. Вот невысокая девушка в военной форме с длинной винтовкой за спиной куда-то деловито вышагивает. Надо же, как у них служба устроена! Саша прицелился и «щелкнул» девушку. Та, не останавливаясь, улыбнулась и подмигнула ему.

В общем, жизнь как жизнь, пусть и не очень привычная, но, в целом, обыденная и реальная. И тут его словно ударило: разве может жизнь быть «просто нормальной» после того, что он только что видел?

— Пошли-пошли, — Марек дернул его за рукав. – День еще не окончен.

Они продолжали свой путь по городу. Марек все время что-то рассказывал. Но Саша опять его слышал и не слышал – он не мог отрешиться от увиденного в музее Холокоста. Как Марек сказал? «Память и имя»? Да-да, конечно, память! И имена, имена…

Когда они вернулись в Старый город, то из этого состояния, после Яд Ва-Шем, Сашу не вывела даже мостовая с памятным еще по студенческим временам названием Виа Долороза. «Путь скорби», — не то законсервированная когда-то зубрежка подсказала, не то машинально перевел про себя что-то еще помнивший из латыни Саша. Да-да, потом это и назвали «Крестный путь»… По ней, как он хорошо знал, шел тот самый Христос. Там же они с Мареком нашли словно кем-то сверху заботливо наброшенную, благостную тень посреди раскаленного дня.

Вызвали интерес, но не потрясли даже гулкие и почти прохладные своды всемирно известного Храма Гроба Господня… Да, конечно, здесь, на этом месте, как считается, провел последние минуты Иисус Христос – Иешуа. Так, наверное, звали его здесь при жизни с ударением на «у» (возможно, га-Ноцри?) – человека, которого почти полпланеты почитают Богом. На этом месте (тогда за стенами Города) его распяли и похоронили, по преданию, тут он и воскрес — единственный из земных людей…

Величайший, огромный, сверхмогущественный Рим, перед которым склонялся чуть ли не весь тогдашний мир, убил здесь во имя каких-то своих принципов невиновного и беззащитного еврея, весь грех которого состоял в том, что он хотел свободно думать и говорить. Так Рим сам создал этому земному человеку возможность и право стать в умах и душах людских Богом…Которому сам уже столько веков поклоняется! Чудеса… Но даже эта неожиданная мысль не привела Сашу к потрясению увиденным здесь. Что можно думать о Боге, его мудром могуществе и заступничестве после того, что он познал и почувствовал в Яд Ва-Шем?! Где же он был тогда, этот Бог?

Саша подумал, что если бы его провели в обратном порядке, то, возможно, он по-другому бы чувствовал и реагировал. Интересно, Марек специально выстроил их путь именно в такой последовательности, хотя, вероятно, логичнее было бы наоборот? Или это случайность? А может, именно так сознательно задумана и кем-то написана экскурсия? Саша и сам немного понимал в таких делах. А тем более, евреи, как сказал бы папа, народ непростой. Вряд ли они не понимают, что делают, и в этом случае тоже…

— Послушайте, маэстро, а вы еще не прог-г-голодались? По-моему, на тебя духовная составляющая нашего маленького путешествия по Великому г-г-городу произвела такое впечатление, что ты просто забыл о пище каждодневной? Время не такое раннее — мой желудок уже настоятельно напоминает о законах гостеприимства. В Израиле еще никто не умер с голоду, и если ты будешь первым, то мне не простят этого коллеги ни здесь, ни в России, ни в Польше…

Красноречивая тирада Марека и по-настоящему разыгравшийся аппетит, кажется, расшевелили все-таки Сашу и вернули его к действительности. Да, пожалуй, следовало бы перекусить. Время действительно серьезно перевалило за середину дня, а впереди было еще много интересного, и неизвестно, удастся ли утолить позже уже и сейчас весьма острый голод.

— Что-то есть в ваших словах, коллега. Голод – не тетка, как говорят в России; в смысле – не пожалеет. Если выберете приятный ресторанчик, можно в меру экзотический, для еще более тесного соития с местной действительностью, то я готов. Только не настаивай на вашем еврейском гостеприимстве! Как говорит один мой азербайджанский друг: гость в доме – праздник в доме, но только первые три дня. А поскольку я здесь всего три дня, то мы твои обязанности принимающей стороны ограничим днем вчерашним. Сегодня я вполне нормальный человек, способный не только себя накормить, но и тебя пригласить в качестве ответного хода.

— Э-э, так дела не делаются, ты здесь не дома! Поэтому… Во-первых, на ресторанчик не рассчитывай. Они у нас не очень дешевы, это не Польша, твоих командировочных не хватит. Да и экзотику, если не боишься, лучше вкушать в более свободных местах и со знающим человеком – угощу таким блюдом, какого ты не видел и вряд ли увидишь. Во-вторых, о гостеприимстве: вчера ты был мой личный гость, а сегодня я тебя принимаю за счет профессионального сообщества, мне выделили специальный бюджет – небольшой, но приятный. К тому же мы пойдем не в очень дорогое место, но такое, чтоб ты надолго запомнил. Так что пенензами будешь размахивать в Варшаве, а здесь прибереги шекели для «дьюти фри» — он у нас один из самых недорогих и интересных в мире. В аэропортах люди не очень прижимисты, а евреи торговать умеют – это известно. Но…

— Что «но»? – немного насторожился Саша, которого разговоры о еде привели в состояние активного гастрономического возбуждения. – Что-то мешает нашим прекрасным планам, которым ты меня уговорил полностью подчиниться? Кстати, это место, куда мы идем, – далеко?

— Несколько минут ходьбы. А «но» — это в том смысле, что хочу тебе показать еще одну любопытную достопримечательность.

— Надолго?

— Не бойся, это по дороге. К тому же ты не пожалеешь — увидишь весьма знаменательное сооружение.

— Еще более знаменательное, чем то, что мы видели? Не может быть!

— Не надо мерить: более, менее… Здесь все необычно, каждое место знаменательно по-своему. И это – тоже! Особенно для такого человека, как ты… Впрочем, мы уже пришли. Как у вас говорят: «Разуй глаза»!

Вот оно, знаменитое Алекса́ндровское подво́рье, также известное, как «Русские раско́пки» — когда-то собственность правительства Российской империи. Здесь же церковь святого Александра Невского, археологические древности, небольшой музей… Кстати, ты «Апельсины из Марокко» Аксенова читал?

— Читал, конечно! Я вообще очень люблю Аксенова. А при чем здесь?..

— Я тоже люблю, доставал всегда, когда получалось. «При чем здесь?», — будем обедать, расскажу. Мучайся любопытством! А пока продолжим о Подворье… Построило его «Императорское Православное Палестинское общество» в 1896 году; подчеркиваю специально для любителя точных дат. Хочешь зайти? Ты же, наверное, православный?

— Да как тебе сказать? При советской власти об этом особо не задумывались, не принято было. Хотя, наверное… А какой еще? Что же касается «зайти» – так сильно есть хочется! Там что-то очень интересное?

— Интересное – не интересное: дело вкуса… Каждый сам для себя определяет. Светильники, кресты разные, подсвечники, старые монеты…

— Нет, знаешь, давай лучше к еде. Понимаю, что меня такой подход не красит, но впечатлений сегодня было столько, что, боюсь, наступит пресыщенность. Всего все равно за день не увидишь…

— Ну, может, ты и прав. Мое дело – спросить. Настаивать не буду. Лучше по дороге расскажу интересные вещи. Каких только совпадений не бывает!

Возглавлял Императорское Палестинское общество, как известно тем, кто интересуется, Великий князь Сергей Александрович. На редкость противная личность, что странно при таком приличном папе, – я Александра Второго из русских царей больше всех уважаю. Сергей был здесь паломником и как бы стал инициатором создания Александровского подворья и раскопок на этом месте, он увлекался историей. Так со столицей еврейского государства навсегда связал свое имя один из самых больших российских антисемитов, постоянно норовивший сделать гадость иудеям. Впрочем, не только им. На нем вина за Ходынскую давку и «кровавое воскресенье» 9 января… Есть сведения о его ответственности за эту жуть. И то, и другое события стали ступенями сперва к февральской революции, что закономерно, а потом – и к октябрьскому перевороту. Это уж – как кому… Даже его прямой родственник из царской фамилии, не помню имени, писал, что не может найти в нем ни одной положительной черты.

«Грамотный парень!» — с уважением подумал о новом знакомом Саша. Не только много знает, но еще и формулирует профессионально, а это мало кто умеет.

— Слушай, ты, наверное, все-таки, историк. Колись! В смысле признавайся, — поправил себя Саша, увидев, что Марек не очень реагирует на сленговое московское словечко. – Мы, похоже, дважды коллеги. Что заканчивал?

— Ну, историк-историк… Тель-Авивский университет, — с досадой и раздражением махнул рукой Марек. – А что толку? Я хотел заниматься русским и польским еврейством, рассчитывал, что знание языков поможет работать и исследовать всерьез. Но… В мое время противостояния между Израилем и соцлагерем здесь о России не хотели слышать ничего, кроме тамошнего государственного антисемитизма и проарабской позиции Москвы. А про Польшу – только про восстание в Варшавском гетто и послевоенные погромы. Темы, конечно, очень важные и серьезные, но не единственные же! Еврейский раздел польской истории насчитывает века! Представляешь, сколько там интересного! А на территории СССР? В корнях иврита много общего со старорусским языком, да и с современным – тоже. У идиша там вообще было свое пространство. И – немаленькое! На идише писали прекрасные писатели, поэты, исследователи, энциклопедисты…. Евреи были еще какой частью советской культуры! Какую фамилию в советском кино или в музыке ни поскреби, известно кого найдешь… А те, кто переводил на русский язык поэзию Кавказа и Средней Азии? А «жидовствующие», если знаешь…

— Слышал…

— Тем более поймешь. Там есть такие замечательные вещи, но… Кто бы в те годы хоть там, хоть здесь дал этим заниматься? Теперь, конечно, другие времена. Но и я уже другой. Как у вас говорят, нельзя два раза войти в одну и ту же речку… Короче, моя история давно стала историей, хотя и пытаюсь чем-то интересоваться. Но удается нечасто. Газета отнимает столько, что больше ничего не остается… Да что я объясняю? Ты же тоже газетчик?

— Как тебе сказать? Примерно, как ты – историк.

— Ладно. Что было – сплыло, — я правильно говорю по-русски? Чего теперь жаловаться? Тем более, что мы уже пришли.

Марек вдруг остановился и достал из сумки фляжку.

— Ты чего? – спросил Саша удивленно. — Давай там возьмем, посидим нормально, как люди. Я угощаю! Мой бюджет вполне выдержит пару рюмок виски.

— Да не в этом дело, — улыбнулся Марек и протянул фляжку Саше. – Просто… Как бы тебе сказать? Мы идем в арабское заведение. А мусульмане не пьют алкоголь, Аллах не разрешает. Ты разве в своем Азербайджане этого не понял? Ну, начинай!..

Саша запрокинул голову, сделал большой глоток, оторвал фляжку от губ, перевел дыхание, подумал секунду и опять запрокинул голову, вливая в себя еще какие-то граммы. Наконец, он остановился, вытер губы тыльной стороной ладони, улыбнулся, тем самым выражая удовольствие вместе с благодарностью, и, передавая фляжку хозяину, ответил:

— В советском Азербайджане к этой теме было своеобразное отношение. Там говорили, что когда писали Коран, то процессов ректификации еще не знали, поэтому Аллах запретил вино, а про водку страждущие тогда вообще не слышали. Поэтому водку – можно. Что интересно: такая позиция не уменьшает интерес к вину, которое в тех краях весьма пристойное. Грузинское, конечно, поизвестней, но и азербайджанское – очень недурно.

— У нас тоже неплохое, приедешь в следующий раз – угощу.

С этой фразой Марек неожиданно нырнул в узкий проход между домами, который с улицы не так уж и разглядишь. Саша шагнул вслед, и они оказались в коридоре из столов с простыми клеенками, прямо под открытым небом. Переулок (или столовая – от слова «стол» в его прямом смысле) уходил вперед метров на 50, потом заворачивая куда-то за угол. Этот странноватый «интерьер» сверху прикрывал голубой шарфик неба, шириной аккурат с проход между довольно высокими стенами с редкими окнами, — видимо, жилые помещения сюда не выходили. Получался довольно глубокий колодец вытянутой формы.

— Выбирай! — Марек гостеприимно, словно у себя дома, показал рукой на столики. Среди них были и совершенно свободные, и занятые полностью или частично. Здешний народ ел весело и по-простому. Посетители громко разговаривали, естественно, на непонятном Саше языке, и заразительно, от души смеялись. Многие обращались зачем-то к соседним столам, отчего создавалось впечатление, будто здесь все друг друга знают. Саше захотелось слиться с этими людьми в их простоте и веселости, и он потянул к себе стул у ближайшего столика.

— Не, — сказал Марек. – Мы пойдем ближе к кухне, понимающие люди с краю не садятся.

Они прошли несколько метров. Свободные места действительно уже не встречались, но Марек все-таки высмотрел у уступа стены, словно в углу, небольшой столик на троих.

— …Как раз для нас. Присаживайся!

Они сели, положив рюкзак и сумку на третий стул – удобно, никто не покусится. Тут же подбежал худенький подросток с веселыми черными глазами в не очень чистом фартуке, смел полотенцем с клеенки невидимые крошки, от чего она вряд ли стала более гигиеничной. Но все вместе оставило хорошее впечатление внимания к клиенту. Паренек положил перед каждым из них простенькое меню и улыбнулся Мареку, как старому знакомому. Тот кивнул в ответ и погрузился в меню. Саша свое отодвинул, понимая, что ничего интересного он там не увидит.

— Значит, так, — Марек поднял голову. – Тебе советую хумус с курятиной, он чуть дороже, но зато очень сытно – не пренебрегай калориями, у тебя впереди непростой и не короткий вечер. Можешь просто не найти возможность перекусить. А я, как местный житель, возьму, пожалуй, что-нибудь полегче. Хумус с оливками – достаточно. А что пить будешь? Лимонад, сок? Может, апельсиновый? Мне он надоел на всю оставшуюся жизнь, но ваш брат-европеец его любит. А я, наверное, эшколиёт… Ну, грейпфрут, по-вашему.

— А пива нельзя?

— Не… Пиво ведь тоже алкоголь, у них с этим строго. Потерпи, потом компенсируем.

— Ну, если и пиво нельзя, тогда все равно. Про местное название грейпфрута мне уже в гостинице объяснили. А вот что за экзотику ты мне есть предлагаешь? Съедобно? Ты уверен, что я это переварю?

— Хумус все переваривают – и язвенники, и трезвенники, как шутили в одном вашем хорошем кино – мне однажды видеокассету привезли, клево! А хумус… Как тебе объяснить? Это – властелин ближневосточного стола, своего рода гороховая паста. Даже не знаю, с чем русским сравнить… Разве что с квашенной капустой? Тоже и вкусно, и полезно, и закуска, и гарнир, и дешево, и сердито, — ввернул Марек очередную русскую киноцитату, до которых он, видимо, был большой охотник.

Парень постарше в чистой белой рубашке принес и поставил перед ними по большой тарелке с чем-то типа каши и несколько блюдец с разноцветным наполнителем, в каждом было что-то свое.

— Это приправы. Будь осторожен, могут оказаться достаточно острыми! — заботливо пояснил Марек. – Все, приступай. Нет, погоди секунду…

Марек взял из прибора на столе бутылочку и побрызгал в тарелку и Саше, и себе чем-то зеленовато-желтым и знакомо-тягучим.

— Подсолнечное масло? — удивился Саша. – Зачем? Так полагается?

— Масло, конечно, только не подсолнечное, а оливковое. Культура оливкового масла родилась в этих краях в незапамятные времена, точнее – семь тысяч лет назад. Представляешь, насколько его за это время улучшили? Такого масла больше нигде нет!

С этими словами Марек взял со стола нечто вроде перечницы и стал густо посыпать Сашину и свою тарелку чем-то красным.

— Э-э, с перцем поосторожней! Я люблю острое, но…

Марек засмеялся.

— Не бойся, это не совсем перец, это паприка, она помягче… Попробуй!

Саша осторожно попробовал. Вкус был совершенно незнакомый, он никогда ничего подобного не ел, но весьма приятный: мягкая, чуть пряная кашица обволакивала рот изнутри, а попавший на вилку кусочек курятины в этом – как его? – хумусе приобрел совсем иной смак.

— Ну?! – Марек посмотрел на него победным взглядом, словно он лично вчера этот хумус придумал, вроде как повар графа Строганова, вспомнил Саша папины застольные присловья. – Правда, здорово? Между прочим, это место так и называется — «хумусия», типа «место хумуса». И есть мнение, с которым я согласен, что это – лучшая хумусия в нашей столице. Когда бываю в Иерусалиме и есть время, непременно сюда заглядываю. Иногда говорят, что лучший хумус на Ближнем Востоке – в Сирии. Но я считаю, что это – антисемитская пропаганда. Лучший хумус – здесь! А ты как думаешь?

— Мне, признаться, трудно сравнивать. Но действительно недурно! А этот ваш хумус, он бывает в каких-нибудь консервных банках? Хочу с собой захватить. И правда – экзотика!

— Никаких проблем! Чего-чего, а это — в любом магазине, на каждом шагу. Успеешь, даже завтра утром, рядом с гостиницей. Пока – наслаждайся! А я тебе расскажу под это дело обещанную байку про Александровское подворье и «Апельсины из Марокко».

Так вот, говорят, когда-то, в один прекрасный день наше руководство задумалось: в столице стоит чужая и, одновременно, чуждая (во всех смыслах) собственность, и создает дополнительные кривотолки, удобные для враждебной пропаганды. Что с этим делать? Государство в те времена было небогатое, расходы и без того, особенно на войну, легкими не бывают… Так что живые деньги, чтоб выкупать эту недвижимость, никто платить, конечно, не собирался. Да и ради чего? Зачем она нам, по серьезному счету? И тогда еврейские головы придумали… рассчитаться апельсинами. Их здесь – хоть заешься, и они очень дешевы. А там могут и заинтересовать. Правда, все считали, что гордая советская держава ни в жисть не возьмет поганые жидовские фрукты. Но почему не попробовать?

Короче говоря, передали по каким-то «закрытым» каналам такое смешное предложение. И оно вдруг встретило разумный отклик! Вроде, когда Хрущеву доложили, он, нормальный, в целом, мужик, сказал: «А что? Советского человека к Новому году апельсинчиками побаловать, ребятишек порадовать — неплохо. Да и все равно Подворье это пропадает же задарма. А так – хоть шерсти клок…» Понятно, с какой овцы шерсть имелась в виду… Только, добавил он, хорошо бы, чтоб не от евреев. А то позору не оберешься, по всему миру смеху будет… Мол, придумайте что-нибудь.

И придумали. Дипломаты опять побегали и договорились с марокканцами, понятно, не бесплатно — то ли оружием рассчитались, оно у нас, как известно, неплохое, то ли еще чем, врать не хочу, не знаю. Короче говоря, приплыли в марокканский порт два парохода с апельсинами, там… на каждый!.. наклеили марокканскую бирочку, чтоб никто не догадался, и вперед – на север, в Страну Советов! «Доро-га-ая моя-я столи-ица»… — пропел Марек на известный мотив, опять не уточняя, какую столицу он имел в виду. – Вот тебе и апельсины из Марокко! Хочешь в кавычках, хочешь – без… Замечательный Новый год получился у советских людей и замечательная повесть замечательного писателя… Ну, как тебе байка?

Саша слушал внимательно, время от времени усмехаясь. Он, вообще-то, слышал эту историю, но, конечно, без столь веселых подробностей, да и Марек так вкусно рассказывал, что трудно было оторваться.

— Ого! — Марек вдруг озабоченно посмотрел на часы и, словно по мановению этого жеста, в природе что-то резко изменилось, потемнело (за разговорами они и не заметили, как солнце ушло куда-то за крыши домов), сразу ощутимо похолодало, и трудно было поверить, что еще несколько минут назад город плавился от жары.

— Ну, у вас и перепады…

— Конец сентября, бывает. В этом городе погода меняется просто по часам, — Марек вытащил из рюкзака и напялил на себя огромный плащ грязно-желтого цвета, вполне под стать той же несуразной шляпе, которую он так и не снимал после Стены Плача.

И удовлетворенно добавил:

— Вот, совсем другое дело!

Саша натянул вытащенный из сумки свитерок и благодарно сказал:

— Хорошо, что ты меня предупредил, а то бы замерз. Замерзнуть в Израиле – просто еврейский анекдот!

— У нас так, — неопределенно ответил Марек. – Пошли!

— А-а это?..

— Не трать время, я уже рассчитался. Шевели ногами, нас ждут!

— Кто? Где?

— Сейчас увидишь.

Они вышли на улицу. Свежий и весьма неприятный ветер гнал по ней мусор: опавшие листья, какие-то бумажки, обертки… Саша вообще обратил внимание на то, что Великий город с такой историей, судьбой и именем, особой чистотой и гигиеничностью не отличался. Видимо, в этом он мало изменился за время своей не короткой жизни, усмехнулся про себя историк Саша. Они прошли еще несколько метров, когда рядом с ними остановилась скромная и явно не новая легковая машина неизвестной Саше модели.

Марек шлепнул ее по капоту:

— Точность – вежливость королей!

Из окошка показалась довольно крупная лысина, на которой непонятно как держалась маленькая черная кипа, предназначение которой Саша уже понял. Пол-лица занимали большие черные очки, полукругом обрамлявшие щеки.

— Залезайте! — сказала лысина, что прозвучало странно в этом пейзаже. Марек потянул на себя заднюю дверцу и галантно пропустил Сашу вперед.

— Давай быстрее, здесь нельзя стоять! У Левы могут быть неприятности.

Саша не без труда втиснул свое довольно большое тело в малогабаритное пространство заднего сидения, убрал ноги, позволяя залезть Мареку. Тот довольно проворно это сделал и сильно захлопнул дверцу.

— В своей машине хлопай! Это не самосвал! — недовольно буркнул водитель. – Мой драндулет рассыплется, если будет иметь дело с такими, как ты. Вам только дай волю… Сегодня машину чужую развалите, завтра страну, как будто она тоже не своя…

— Знакомься, это — Лева, — очень доброжелательно, нисколько не обращая внимания на услышанное, сказал Марек. – А это – Саша, наш коллега и гость, я тебе говорил. Лева тоже журналист. Мы с Левой думаем по-разному, но парень он просто золотой, и всего через три часа страшных пыток и мольб согласился предоставить нам тремп, то есть подвезти.

— Господи, какой трепач!.. Вы с ним давно знакомы?

— Второй день, — удивленно ответил Саша.

— И терпите? Еще не побили? У вас железные нервы… Блин, куда лезешь, лапоть, твою мать!.. — Лева резко дернул руль, с трудом уйдя от «подрезавшей» его большой черной машины. — Какая обида, что этот мудак не понимает по-русски, а на благородном иврите нет такого мата, которого он заслуживает. Вы, наверное, не знаете, что ездить по Иерусалиму – все равно, что общаться с вашим гидом. Никаких нервов не хватит!

— Лева, спасибо, что сравнил меня с нашей великой столицей! Такой комплимент, да еще из твоих уст…

— Какой трепач! — снова беззлобно вздохнул Лева, и, не обращая внимания на Марека, спросил: — Вы издалека? Из Москвы? Теперь у вас становится модно к нам приезжать. Раньше вы танки и самолеты нашим соседям давали, чтоб сюда ездить… Ну, ничего, как они к нам поехали, так здесь и остались. У нас страна маленькая, но для трупов врагов место найдем.

— Трупы врагов мы обычно обмениваем, а то было бы как-то не по-людски, — отозвался Марек. – Да и места, действительно, жаль…

— Не по-людски, говоришь… — недобро усмехнулся Лева.

Саша не забыл, что эмоциональная тирада, произнесение коей не сильно мешало Леве лавировать в потоке машин, был обращена к нему, и решил уточнить.

— Нет, я из Варшавы. То есть когда-то – из Москвы, но уже давно живу в Варшаве. Так получилось.

— В Варшаве тоже антисемитов хватает. Правда, не был, но так люди говорят. Я, между прочим, и сам когда-то из Москвы… На «Соколе» жил. Знаете?

Лева умолк при этих словах, может, что-то вспомнил.

— Знаю, конечно, — ответил Саша коротко, не желая мешать водителю болтовней и отрывать его от собственных мыслей, но на всякий случай спросил: — Может, вы хотите узнать о Москве? Я послеживаю, в общем, представляю тамошнюю жизнь.

— Нет, ничего не хочу об этом знать! Нас там не жаловали, на каждом шагу доставалось… И за что? Просто за национальность! А тем, кто хотел учить язык своего народа или почитать, уж не скажу про счастье увидеть, как живет еврейская страна, вообще была одна дорога – в лагерь. Я два года в отказе просидел, уехать не мог. Прямо как бандиты, которые в заложниках держат, чтоб выпустить, последнее у семьи отняли – за гражданство, за диплом… Пропади оно пропадом, это гражданство! Чего мы сегодня должны ими интересоваться?

Саша понимал состояние Левы, но не знал, что говорить. Он не был наивен, от родителей рано пришло интуитивное, а потом и профессиональное понимание общественных проблем и тягот; разумеется, чувствовал, что происходит в стране с «еврейским вопросом». Он помнил, как, заходя в комнату, ловил обрывки фраз родителей «на эту тему», «про дядю Борю и тетю Веру», после чего они замолкали или отправляли его погулять, заняться уроками. И у Аркашки, где его очень любили, родители порой, когда он входил, давились словами и закрывали рты, словно обсуждали что-то запретное. Да и сам Аркаша, у которого от него не было тайн, неловко отводил глаза, боясь, что друг неправильно поймет происходящее и обидится. А как он тогда перевел разговор на волейбол, когда Саша поделился с ним мыслями о «национальных проблемах» отношения учителей к Йосику Эпельбауму? Что уж тут не понять? Но, с другой стороны, напрямую это все Саши никогда не касалось, и он вспоминал о таких вещах, лишь когда что-то происходило. Мало ли других дел и тем?

Конечно, неприятно, даже гадко все это было осознавать. Ну, а что он лично мог сделать? Дать в морду хулигану, который оскорбит Аркашку? Это – без проблем! А что завтра произойдет, если его рядом не будет? Ну, от хулигана на улице он его, допустим, прикроет, хотя Аркашка и сам мог за себя постоять, – пусть не так крепко, как они с Толькой, но трусом тоже не был. А кто его от чиновников районо защитит? Сашина мама? А если б у нее была другая должность?

И вдруг Сашу как обожгло: ведь и немцы потом говорили, что они не знали о происходящем в концлагерях. А может, и правда, не знали? Мы ведь тоже не все знали… Но ведь не может быть, чтоб совсем не догадывались? Он же догадывался, чего скрывать? Но разве можно сравнивать две страны – советскую и нацистскую? Можно ли сравнивать тех, кто закрывал ворота за узниками Освенцима, и тех, кто сбил с проклятого концлагеря замок, освобождая этих несчастных? Нет, конечно, вздохнув, подумал Саша, страны сравнивать все-таки нельзя. А вот молчание тех, кто знал и соглашался, такое похожее в обеих странах, наверное, сравнивать можно. Тем более что при нацистах, безусловно, страшнее было с чем-то не соглашаться, чем на его, Сашиной родине…

Его мысли прервало довольно резкое торможение, соответствующее место получило ощутимый толчок.

— Зеу, игану, — Лева звучно хлопнул по рулю. – Станция «Площадь революции». Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны…

— Лева хочет сказать, что мы приехали, — перевел и объяснил Марек.

— Во всех смыслах, — непонятно, в манере Марека, добавил Лева и, чуть обернувшись, спросил у Саши: — Ну что, понравилось у нас?

— Да, конечно! — искренне, даже немного восторженно ответил тот.- Очень понравилось! Тель-Авив – по-своему, Иерусалим – по-своему. По-моему, вообще каждый человек должен побывать в этой стране. Особенно тот, кто понимает, что здесь он найдет и ощутит что-то такое, чего в других местах не встретишь. Я еще, когда собирался – как бы предчувствовал. Много, где побывал, но здесь, конечно…

Саша запнулся.

– Даже и не знаю, как сказать…

— Ну, не знаете, так и не говорите, — отозвался Лева вдруг потеплевшим голосом. – Главное, что вы это почувствовали, а сказать словами, тем более, попав сюда первый раз, это вообще дело непростое. Некоторые здесь всю жизнь живут, а выразить то, что их охватывает в этом городе, не могут. Только чувствуют… На меня не обижайтесь. Вы, наверное, хороший человек, тем более, если оттуда сюда приехали. Да и потом, вы же сами русский, как я вижу, москвич, а почему-то в Варшаве оказались. Видать, не только нам в той жизни тесновато было… Ладно, не говорите, я такие вещи быстро понимаю… И приезжайте еще, вы не все видели. Да все и не увидишь, хотя стоит стараться…

Марек и Саша вылезли на тротуар возле пустой автобусной остановки. В потухающем закатном пространстве висела какая-то смутная тревога. Неуютный невзрачный павильончик на остановке комфорта и защиты не предлагал. Свитерок не спасал от острых порывов холодного, пронизывающего ветра, который заставлял ежиться и, кажется, гулял уже не только снаружи, но и знобил где-то в стынущем нутре. Саша почувствовал, что немного устал, захотелось в тепло и уют с горячим чаем и рюмкой чего-нибудь оживляющего.

— Это называется «тремпиада» — здесь встречаются те, кто надеется, что их подвезут, и прощаются расстающиеся, кого уже подвезли… — Марек передернул плечами, поглубже кутаясь в плащ. — Слушай, ты это, на Леву, и правда, не сердись! Он — парень на самом деле очень хороший, но твое московское происхождение всколыхнуло в нем старые комплексы. Досталось мужику когда-то.

— Я понял, — спокойно сказал Саша, пытаясь унять дрожь, но в то же время чувствуя, что, если он прервет эту тему, Марек может его неправильно понять. – А вы что, вместе работаете?

— Не, Лева пишет только на иврите. Принципиально! У него очень хороший иврит. Я приехал маленьким, он взрослым, и это серьезная фора, а язык у него богаче. Он учился в Москве на каком-то, не помню точно, престижном физфаке, увлекся иудаизмом, и на четвертом курсе отказался от допуска к секретным делам, на всякий случай, да и с военкой связываться не хотел. Понятно, тут же нашли какой-то повод и отчислили. Мыл пробирки где-то, ждал разрешения на выезд в Израиль, два года мурыжили. За это время закончил подпольную ешиву, потом преподавал в ней же иврит. Здесь занялся журналистикой. Мы познакомились в милуиме…

— Чего?

— А, извини, это – ежегодная месячная армейская переподготовка. Голда Меир, знаешь?

Саша кивнул.

— Так вот, Голда Меир говорила, что израильская армия предоставляет согражданам… отпуск на 11 месяцев в году, когда они могут заниматься своими делами. Милуим обязателен, но…. до 40 лет. Леву уже по возрасту не брали, но он просил, требовал, наконец, добился. К тому же бегать и ползать его особо не заставляли, а в армейской пресс-службе, где мы оба эту переподготовку проходили, он был очень на месте, — Марек сделал небольшую паузу, словно старался четче продумать и сформулировать для незнающего конкретики, но искренне интересующегося гостя, то, что хотел сказать. – Понимаешь, мы с Левой, хоть и добрые товарищи, но совершенно разные люди. Собственно, евреи вообще все разные. Нас объединяет то, что мы – евреи. А разъединяет то, что разные. В общем-то, разъединяет не сильно, но… В нашей истории, бывало, так разъединяло, что вспоминать страшно…

— Интересно у вас, — ответил Саша, чтобы хоть что-нибудь сказать, хотя ему тут же вспомнилась гражданская война, бушевавшая на его родине, как аналог неведомых ему исторических событий, упомянутых Мареком. Все постигается в сравнении с чем-то знакомым. «А кончилась ли наша гражданская война? — по привычке спросил себя Саша.  — А у них закончилось то, о чем сказал Марек?»

Но вслух он сказал о другом:

— Холодно, однако… Бр-р-р… У тебя там во фляжке не осталось?

— Пару глотков наскребем, может, — ответил Марек с сомнением, достал флягу и протянул Саше. – Давай, ты первый…

В надежде согреться Саша сделал пару глотков, но почувствовал, что живительная влага заканчивается и пора остановиться. Марек оценил милосердие гостя и, благодарно кивнув, присосался к металлическому горлышку, но быстро оторвал его от себя и завинтил. Разочарованно пожал плечами:

— Абисиле… Все хорошее быстро кончается.

Заметив вопросительный Сашин взгляд, пояснил:

— Это печальное слово означает «немножко» в переводе с идиш. Обычно евреи вкладывают в него еще и надежду на то, чего в этот момент так не хватает.

Марек достал откуда-то из-под плаща белую твердую пачку сигарет и зажигалку, закурил.

— Редко курю, но ношу с собой, иногда хочется; особенно, после глотка. А тут еще погода такая…

Саша с интересом посмотрел на незнакомую пачку.

— «Тайм», — пояснил Марек, заметив его взгляд. – Наши, местные. Есть «Ноблес», они еще дешевле, но уж очень крепкие. Их предпочитают рабочий класс и поклонники острых ощущений. Американские – дороговато, а вот «Тайм» — в самый раз: средние и по цене, и по крепости… Да и патриотично, свои; здесь это ценят. А ты, я смотрю, совсем не куришь…

— Мама в далеком детстве отучила. На всю жизнь!

— Отлупила? – Марек усмехнулся. — Крепко?

— В тот раз обошлось клятвами, хотя, вообще-то, могла… А вот друзьям – нас вместе застукали курящими– так досталось, что они неделю задницы чесали… Зато все не курим!

— И у нас в Польше такое бывало, считалось, что помогает при воспитании. Да и что удивительного? Польша исторически та же Россия. А здесь отшлепать ребенка – ни-ни! Хотя там и в еврейских семьях такое «нравоучение» нередко встречалось, но Израиль – дело другое. Иногда, говорят, так хочется своему отпрыску врезать, а нельзя; могут даже привлечь, если кто-то узнает. Бить или не бить? – философски передразнил Гамлета Марек. — «Русские», которые в 70-х приехали, кстати, мне тоже рассказывали о подобных сомнениях…

— Слушай, холодать стало не на шутку, — перебил его Саша.

— Иерусалим высок-к-ко, — с каким-то опять многосмысленным значением объяснил Марек, которого его «жестяной» плащ, видимо, как-то закрывал от совсем уж неприятных ощущений. – Может и прод-д-дуть, особенно, если кто незнаком с нашими реалиями… Ведь все уверены в жаре, а п-п-п-получается по-разному. Нич-чего, несколько минут, сейчас за тобой приедут. Эти люди не опаздывают. Давай прощаться, дальше о тебе будет заботиться самая ответственная часть Израиля – его армия! Не волнуйся, я тебя вверяю – как тебе мой русский?! – вверяю в гораздо более надежные и сильные руки.

— Да я и не волнуюсь, — ответил нараспев Саша, чувствуя, что его тоже неудержимо тянет начать заикаться.

Марек опять полез куда-то под плащ, видимо, в карман брюк, и достал небольшую изящную шариковую ручку, с маленькой шестиконечной звездой на тоненьком витом брелоке.

— Держи, на память! Шестиконечная звезда — «Маген Давид», Щит Давида по-русски, защищает еврея. Но, я думаю, и не еврея тоже, если от души подарен евреем. Ручка, между прочим, «Паркер»; там специально сделали на заказ какой-то израильской организации для подарков «с национальным колоритом». Мне тоже перепало…

— Спасибо! А это – тебе!

Саша снял с ключей от квартиры и протянул Мареку свой брелок – маленькую никелированную открывашку для пива.

— Вот, смотри.

Саша вывинтил из ножки открывашки витой металлический стерженек и вставил его в паз затейливого инструмента – получился штопор, небольшой, но вполне пригодный, чтобы пробки из винных бутылок вытаскивать.

— Будешь открывать – вспомнишь. Это мне папа когда-то подарил, ему какие-то умельцы сделали. Всегда его в таких случаях вспоминаю. Теперь ты будешь вспоминать.

— Ух ты, к-клево! А не жалко?

— Честно? Жалко! Но дарить надо то, что жалко. Тогда надолго запомнишь того, кому подарил.

— Ну, если так…

— Мои координаты в Варшаве у тебя есть.

— Бог даст, встретимся. Ты тоже имей в виду…

— Не сомневайся, я человек без комплексов. Секунду!

Саша полез под свитер, достал визитку, повернулся к машине и протянул ее Леве, который у открытого, несмотря на ветер, переднего стекла наблюдал за их прощанием.

— Возьмите! Будете в Варшаве – не проходите мимо. Повожу, покажу… Московский адрес не предлагаю, видимо, нет смысла.

— Спасибо! Хотя я редко выезжаю из Израиля, мне и здесь хорошо. Но, бывает. Учту. В общем, спасибо! Не поминайте лихом!

Саша обернулся к Мареку, обнял его:

— Не пропадай!

Марек посмотрел на часы. И в этот момент рядом с ними остановился большой серый джип с металлическим кузовом.

«Бронированный», — уважительно подумал Саша.

Дверца джипа открылась, и откуда-то из его глубины донеслось по-русски:

— Ну, где наш гость? Давайте-давайте!..

Саша шагнул вперед и полез в брюхо машины.

Тот же голос из полумрака произнес над ухом:

— Располагайтесь! У нас тут жестковато, зато надежно, — в голосе послышалась улыбка.

— Спасибо, понял, — ответил Саша, осторожно присаживаясь, и стал оглядываться.

Окна джипа были зарешечены, но частая металлическая сетка не мешала обзору. Двигался он наверняка вдоль границы, которая была отмечена колючей проволокой. Рядом с водителем, понял Саша, как и положено, сидел командир группы – молодой офицер лет 23-х. А напротив него расположились солдаты в касках, с длинными винтовками между коленями. «Видимо, автоматические М-16», — Саша внутренне похвалил себя за эрудицию. Рядом с гостем оказался знакомый нам тот самый Борис, что уезжал вместе с Аркашей (да-да, бывает такое!). Он явно был заместителем командира, и, видимо, получил задание выполнять роль переводчика для зарубежного журналиста.

— Первый раз в Израиле? Интересно?– спросил он у Саши.

Не переставая целиться «никоновской» фотокамерой то в солдат напротив, то в окно, Саша охотно ответил:

— Первый. – И добавил восторженно: — Потрясающе интересно! Природа, лица… Такое встречается, просто… Как гравюры Доре. А уж то, что удалось с вами в настоящий рейд вырваться, так просто удача! Я когда про эту командировку узнал, так вашу армейскую пресс-службу еще оттуда обхаживал… Ни одну женщину так не уговаривал! И Союз журналистов ваш помогал, профессиональная солидарность! Ну, слава Богу, теперь порядок в войсках, как папа говорил.

— Порядок-порядок! Мой тоже так говорил, — ответил Борис. — Раз уж с нами послали – не прогоним. Вас специально в наш экипаж определили, где есть офицер с русским языком. Это не каждый раз встречается. А откуда у тебя такой русский? Ты же из Польши, нам сказали.

— Сейчас из Польши. А когда-то из родной Белокаменной, я вообще-то коренной москвич. Был в командировке в Варшаве, полюбил красавицу польку, женился…

— Ты смотри! И разрешили?! В те годы?

— Конечно, не просто было, но, если очень захотеть… — Саша не стал вдаваться в подробности. – Вы, я понял, тоже из Союза? А там где жили?

— Не выкай! В Израиле нет обращения на «вы»; даже приезжие, то есть мы, от выканья быстро отвыкают. Из Союза, конечно, еще в семидесятых. А там – больше по гарнизонам: сперва с отцом, пока он погоны носил, потом сам – взводным, ротным…

— А здесь по специальности, значит?

— Да, повезло! В семидесятых с этим проще было. Я ведь о таком и мечтал! Видел советский фильм «Офицеры»? «Есть такая профессия – родину защищать»… Вот я и хотел свою новую родину защищать. Фильм, конечно, классный, отец смотрел, плакал… Шимон! — Борис, перебив себя, нагнулся к командиру, сидевшему впереди, спросил на иврите: — Нам курс менять не пора?

Тот ответил, глядя на дорогу:

— Все нормально, я контролирую. Гостем занимайся.

Борис, которому явно доставляло удовольствие болтать на родном языке, что, видимо, случалось нечасто, продолжал:

— Я, кстати, недавно узнал – этот фильм патронировал маршал Гречко, помнишь, министр обороны был в Союзе? Антисемит, говорили, еще тот, это он арабов все время на Израиль натравливал. Но фильм получился замечательный, ничего не скажешь!.. А у тебя отец воевал?

— Не то слово! Прагу брал! Это уже после Берлина было. И у друзей детства отцы – фронтовики, мы в такое время росли… У них и матери на фронте были. А моя просилась-просилась, курсы снайперов закончила и радистов-разведчиков, но все равно на фронт так и не пустили. Отправили со школой, где она была директором, в эвакуацию — «в порядке партийной дисциплины».

— Да, — отозвался Борис, — эти слова я еще помню… А родители твои в Москве?

— Где ж еще? А вот с друзьями жизнь развела, — Сашу потянуло на откровенность, как бывает в разговоре с малознакомыми людьми, которых вряд ли потом встретишь. – Толька остался в Москве, Аркашка, между прочим, тоже еврей, в Израиль собирался. А оказался в Америке…

— Постой-постой… Аркадий, говоришь? Длинный такой? Случайно, не историк? Твоих примерно лет? В семьдесят третьем уезжал.

— Почему примерно? Мы все трое сорок первого года. А ты сильно моложе?

— Да, ощутимо. Почти десять лет разницы. А ты тоже историк по образованию или журналист?

— Нет, журналистика – призвание, а заканчивали мы все исторический. Не хотели разлучаться. Представляешь? Правда, все гуманитарии, поэтому могли себе позволить такую роскошь. В одном доме жили, в одном классе учились, вместе в институт поступали. Детская дружба – на всю жизнь! Хоть и в разных странах теперь, но все равно. А Аркашка действительно длинный, за 190 рост, верста коломенская, волейболист был очень хороший… Кажется, и правда, в 73-м эмигрировал. А ты откуда знаешь?

— Точно, волейболист! Он говорил, вроде даже кандидат в мастера. Так мы же в одном вагоне уезжали. Только он в Вене к американцам подался. Жаль, конечно, хороший парень, мог бы и здесь пригодиться. Хотя… может, он и прав был? Израиль – непростая страна. Чтоб здесь себя нормально чувствовать – ее любить надо. Не за что-то конкретное, не за удобство жизни, а просто любить. Больше, чем себя, прости за пафос; в общем, как с женщиной. А как он там, в своей Америке? Семья, дети? Боялся, что не найдет себя в Израиле. А там нашел? Виделись?

— Нормально живет, преподает историю России, так что тоже по специальности. Университет, правда, небольшой, провинциальный, зато недалеко от Нью-Йорка. Не Гарвард, конечно, но по эмигрантским меркам неплохо. Практически профессор. Монографию написал. С семьей – нормально. Двое парней растут. Американцы! А свидеться пока не получалось. Переписываемся, изредка звоним друг другу. Польша, конечно, не совсем Совок, но тоже была соцлагерь, не все слава Богу… К буржуям только сейчас стали потихоньку выпускать. Если эти мои снимки на выставку в Нью-Йорке пройдут, в будущем году обязательно с ним увидимся. Никуда Аркашка не денется!

— Обними его от меня и рюмку на мой счет поднимите!

— Обязательно! И не одну! Скажите, а теракты здесь бывают?

— Опять ты на «вы»?

— Родимые пятна социализма. Что поделаешь?

— Давай, переучивайся быстрее… А то мне самому неловко. Теракты? Бывают, конечно, но редко. Каждого сукиного сына не просчитаешь… В Европе, между прочим, тоже бывают.

— В Европе это все-таки случайность, а здесь (не обидишься?), как я понимаю, почти закономерность. Или не так? А ты сам-то как здесь? Как жизнь в целом?

Борис, немного помрачнев при этих словах, пожал плечами:

— Ну, насчет закономерности не знаю, это не ко мне, это – к теоретикам. А мы – практики безопасности, если можно так сказать. Наше дело – солдатское. Служба… Слава Богу, что есть. Как тебе объяснить? Вот, послушай. Тут кто-то еще до моего приезда написал на манер Высоцкого:

«Мы уходим на рассвете,

А с Синая дует ветер,

Разгоняя тучи до небес.

Позади страна родная,

Впереди пески Синая,

И тяжелый автомат наперевес…»

Не слышал? Примерно так… Синай уже давно снова египетский, уж не знаю, к лучшему или к худшему, но смысл происходящего мало изменился.

— Нет, не слышал, конечно. Да и откуда? Но написано здорово! Действительно – израильский Высоцкий…

В это время Шимон с переднего сидения на иврите, но не без идишско-русского сленга, что отличает евреев-ашкеназов во всех странах мира, окликнул Бориса:

— Борух, генуг мит трепн. — И перешел на «чистый» иврит. – Я вижу, что ты гостем увлекся, русский вспомнил. Но не забывай и то, что мы к плохому месту подъезжаем, это сейчас важнее. Предупреди ребят, пусть оружие проверят, и сам будь внимательнее.

Борис развел руками и показал Саше глазами на командира: мол, извини. Тот понимающе кивнул, но не удержался и спросил Бориса шепотом:

— А Шимон – это переводится?

Борис ответил тоже шепотом:

— Ты будешь смеяться, но Шимон – это просто Семен, Сема. Он тоже из наших, из России… лет сто пятьдесят назад семья приехала. По-русски, конечно, не понимает, но пару словечек знает и чувствует, — наверное, от бабушки с дедушкой осталось. Так что будь осторожен! Хороший парень, но… Командир есть командир! Это в любой армии так.

Шимон, уловив свое имя, обернулся, очень хорошо улыбнулся Саше, а Борису строго погрозил пальцем:

— Борух! Займись делом! Я понимаю, что ты земляка встретил, но здесь война, а не бейт-кафе.

Глубокой ночью, уже высадив завершивших дежурство солдат на базе, Шимон и Борис привезли Сашу к его гостинице в Тель-Авиве. Все вышли из машины прощаться.

— Ну как, доволен? – спросил у Саши Борис.

Тот, со счастливой улыбкой, похлопав по своей навороченной фотокамере, показал большие пальцы двух рук:

— Просто потрясающе! Даже мечтать не мог о таком! Может, поднимитесь? У меня там есть кое-что…

— Нет, у нас еще работа, надо сдать смену, — Борис расплылся в улыбке. — Утром приедем с тобой позавтракать, может, «кое-что» и пригодится. Мы тоже захватим. Правда, Шимон не очень по этому делу, здесь как-то не сильно принято, из-за жары, наверное. А я с удовольствием вспомню молодость, в выходной не вредно.

— Борух, слиха…, — словно извиняясь, улыбнулся Шимон и тронул за плечо Бориса.

— Кен-кен… — тот понимающе, и с некоторой неловкостью в голосе сказал Саше. — Ты извини, но камеру я у тебя заберу. Пока…

Борис увидел непонимающий Сашин взгляд и вздохнул:

— Таков порядок. Пусть пресс-служба ЦАХАЛа проверит твои снимки, а утром привезем.

Саша ответил, не скрывая обиды и недоумения:

— А как же свобода слова, свобода информации? У вас же демократия!

— Свобода слова здесь ни при чем, — сказал Борис, сразу нахмурившись.- Публикуй, что хочешь и… — после секундной паузы добавил, — что совесть позволит. Но мы должны быть уверены, что твои кадры после публикации, пусть случайно, не сообщат врагу что-то важное и секретное. Даже просто номер машины, оружие… Таков порядок.

Борис снял у Саши с плеча камеру и перевесил к себе:

— Прости, друг: на войне, как на войне…

— Но мне же улетать завтра… то есть уже сегодня! А если вы не успеете?

— Успеем-успеем, — ответил Борис, — там лаборатория круглосуточно работает. А дел здесь максимум на полчаса. Я специально дождусь, а утром привезем, не беспокойся. И посидим, и в аэропорт проводим. Не беспокойся! Это еврейская страна, здесь врагов сильно не любят и с ними не церемонятся. А друзей не бросают и не подводят. Так что иди, досыпай. Все будет в порядке! В войсках. Как твой папа говорил…

Саша вдруг снял с плеча удивленного Бориса свою камеру:

— Подождите, я щелкну пару планов ночного Тель-Авива, а то такого шанса больше не будет.

Он навел камеру на поток машин, что летели мимо сквозь синеву ночи и сверкали всеми огнями; потом на тех, кто, несмотря на поздний час, сидел за столиками небольшого кафе у гостиницы, — особенно впечатлили пожилые женщины в тяжелых, явно дорогих украшениях, пьющие кофе.

Закончив, Саша повелительно сказал Борису и Шимону, которые терпеливо ждали окончания этой спонтанной фотосессии:

— Встаньте-ка рядом! Ближе…

И жестом показал Шимону, чего он от них хочет, но это было и так понятно.

Навел камеру – вспышка, щелчок, второй…

— Снимок будет называться «Офицеры»…

Он подмигнул Борису, который, улыбнувшись, перевел его слова командиру и протянул им камеру. Тот благодарно кивнул, тоже улыбнулся в ответ, и военные направились к машине. Борис что-то говорил Шимону, наверное, объяснял ему дополнительный смысл Сашиных слов.

…Военный джип ровно шел по ночной, почти пустынной в это время, но хорошо освещенной трассе. Навстречу, пока еще вдалеке, но очень быстро сокращая расстояние, летела легковая машина. Офицеры переглянулись.

— Что-то не нравится мне этот лихач, — сказал Шимон озабоченно.

— Мне тоже, — ответил Борис. – Но…

— Я понимаю, что дежурство закончилось, и официально у нас нет полномочий. Но досмотреть все равно придется. Он же явно превышает скорость. Зачем? Да и вообще, мало ли что? В крайнем случае, отделаюсь выговором. Полицейских-то наших не видно. Ничего, это – мое решение, — твердо сказал Шимон. – Я сам, ты не встревай.

Он притормозил джип, военные вышли, перекрыли дорогу. Шимон дал знак машине остановиться. Легковушка встала. В ней сидели двое очень молодых людей.

Офицеры подошли со стороны водителя.

— Покажи документы, — строго, но беззлобно сказал Шимон тому, кто сидел за рулем.

Тот медлил.

Борис поторопил, направив на водителя автомат:

— Ну…

Водитель вышел. Совсем мальчик, как показалось, он стал что-то бормотать по-арабски, прижимая руки к груди, словно умоляя.

Борис поднял автомат на уровень лица водителя:

— Документы, и расстегни куртку. Говори на иврите. Ну…

— Борух, не надо так, — сказал Шимон негромко. — Он же тоже человек, тем более, почти ребенок. Я ж тебя просил… Отойди, опусти автомат. Я немного понимаю арабский, разберусь.

— Шимон, не рискуй! — с тревогой в голосе отозвался Борис. — Есть инструкция по досмотру подозрительных машин

Но тот спокойно и так же негромко ответил:

— Не стоит в каждом видеть террориста. Отойди на шаг, не пугай его. В случае чего, прикроешь.

Он повернулся к водителю и сказал спокойно на плохом арабском:

— Не бойся, паренек! Мы просто должны проверить. Если все в порядке, никто тебя не тронет. Расстегни куртку и дай нам документы.

Водитель опять что-то быстро забормотал по-арабски, снова стал прижимать руки к груди.

Но Шимон, уже теряя терпение, громко приказал:

— Я тебе серьезно говорю – расстегнись и распахни куртку!

Шимон взял водителя за отворот куртки и сильно потянул. Борис увидел округлившиеся в ужасе глаза второго. Мгновенно даже не понял, а нутром, обледеневшей кожей ощутил, что сейчас произойдет, и навел автомат. Но Шимон заслонял кабину. Им не хватило секунды.

Водитель стиснул руки на груди, раздался взрыв… Пламя полыхнуло Шимону в лицо. Он упал. Бориса отбросило, ударило головой о бордюр. Но он, окровавленный, тут же вскочил и кинулся к Шимону. Машина горела. Рядом валялись тела юных террористов. У Шимона сильно текла кровь из ран на груди и голове. Но он не потерял сознания и даже пытался приподняться, собрав все силы, которые еще жили в его полном последней энергии молодом разорванном теле.

— Шимон, Шимон… — Борис нагнулся к товарищу. — Как ты, брат?

Шимон показал глазами на Сашину фотокамеру, которая лежала рядом с ним:

— Фото… Если меня… в госпиталь… Саша…

— Не волнуйся, все в порядке! Я сейчас, сейчас…

Шимон попытался еще что-то сказать, но сознание покидало его.

Завыли сирены «скорой помощи» и полицейской машины, которые подскочили одновременно. Шимона перенесли в карету «скорой». Санитар перевязывал голову Борису, на лице которого, пониже глаза, и на руке была видна кровь. Полицейский офицер подошел к Борису, что-то спросил, тот помотал подбородком. Поднял фотокамеру и пошел к своей машине.

…Саша проснулся в номере от прямых лучей тель-авивского солнца, бивших в окно. Посмотрел на часы. Ого! Начало двенадцатого! Он поднял голову, присвистнул:

— Где же эти деятели?

Ответом ему стал телефонный звонок. Знакомый голос с непривычной глуховатостью, без красок и теплоты, сказал в трубке:

— Это Борис. Можешь спуститься? У выхода из гостиницы маленькое кафе… Где ты вчера ночью снимал…

Ох, не понравился Саше этот голос! Словно с ним говорил не вчерашний знакомец, а совсем другой человек. «Может, что-то не так? Вроде я ничего не нарушил, хотя… Черт их знает с ихней безопасностью! — подумал он. – Ладно. Разберемся…»

— Да, я помню… А может, поднимешься? Ты с Шимоном?

— Нет, спустись. Я жду…

Люди в кафе радовались клочку тени и своей вечно праздничной праздности, как это принято в веселом открытом Тель-Авиве. Пили колу, содовую, ели мороженое — южный город, что вы хотите? Саша сразу увидел Бориса. Его голова и рука, лежащая на столике, были в свежих бинтах. Сквозь них чуть просвечивала кровь, через щеку шла рваная царапина, залитая зеленкой.

— Ты что, ранен?

— Да так, царапины.

— А где Шимон?

Борис отрешенно, словно в пустоту, произнес:

— Шимона больше нет…

— Как нет? Мы же вот расстались только-только… Что случилось?

— По нашим меркам — обычное дело. Работа. Мы уже возвращались, хотели быстрее в лабораторию пресс-службы ЦАХАЛа попасть, отдать твои снимки и покемарить немного, чтоб утром тебе их завезти, а уже потом – по домам, выходной, все-таки. Едем, навстречу машина. На бешенной скорости… В такое время… Теоретически это – не наше дело. Но что-то не понравилось. Шимон решил, что надо проверить. Остановили. Подошли. Там арабы… Молодые… Фактически, совсем пацаны. Явно нас испугались…

Хорошенькая девушка-официантка принесла им кофе и содовую, заказанные Борисом. Он прервал себя, спросил у Саши:

— Может, ты есть хочешь? Или по глотку? Помянем Сему по-русски.

— Есть точно не хочу. А по глотку? Наверное, стоит. У меня есть наверху. Хочешь, поднимемся?

— Увидим… – ответил Борис и так же глухо продолжил. — Ну, вот…

Борис остановился, глотнул кофе, потом воздуха, как перед прыжком в воду, и уже хотел продолжить, но тут их отвлекла громкая незамысловатая музыка. В паре метров от них за столиком сидела ярко, по-летнему одетая молодая женщина с мальчиком лет шести, крутившим ручку явно дорогой игрушки типа «Музыкальной шкатулки», из которой громко неслось: «Чудо-остров, чудо-остров. Жить на нем легко и просто  Жить на нем легко и просто, Чунга-чанга. Наше счастье постоянно! Жуй кокосы! Ешь бананы! Жуй кокосы! Ешь бананы! Чунга-чанга!»

Борис поморщился, видно было, что желание говорить о случившемся у него пропало.

— Да что тут долго рассказывать? Шимона грузили в амбуланс уже без сознания. Я потом узнавал, они его до больницы не довезли.

— Амбуланс? – переспросил Саша.

— Ну, это «скорая» по-нашему.

— Сколько ему было?

— Через пару месяцев — 23. Жена, двое детей. Погодки — мальчик и девочка. Что поделаешь? Служба… Такое время, такая профессия. У нас же здесь всегда война, фронтовики — практически сверстники, наши современники; как там было в пятидесятых. Мне один такой ветеран – он у нас преподавал на курсах командиров, тоже, между прочим, из российских – когда-то сказал: «Погибать за родину входит в профессиональные обязанности военнослужащего». Что тут добавить? Семья Шимона в Иерусалиме живет. Сейчас туда поеду. Будешь?

Борис достал из кармана металлическую фляжку.

— Мне за рулем, конечно, не рекомендуется, но… Тут, сам видишь, случай особый. Давай… все-таки помянем по-нашему… У меня сыну, Йосику, четырнадцать. Поздновато спохватились… Абсорбция, служба… Здесь не просто. Вот, все утро думаю: хочу теперь ему двойное имя записать, пусть будет Йосеф-Шимон. Как считаешь?

— Считаю, правильно!

— И еще. Твое имя было последним, что он произнес, так что ты теперь и за Шимона жить должен. И я тоже… Сколько успею. Остальное пусть Йосеф-Шимон за нас доживет, если получится. Он ведь тоже в офицеры готовится. Да, кстати, вот твоя камера. Все в порядке.

— А-а?..

— Не беспокойся, я успел в лабораторию заскочить. Еще ночью. Объяснил ребятам, что да как, они быстро все сделали. Все в порядке. За четыре часа до вылета за тобой придет наша машина. Не рано, не рано. Здесь недалеко, но… В Израиле регистрация начинается за три часа до отлета. Проверки, то-се. Безопасность требует времени. И порядка. Такая страна. Лети, выставляйся. Удачи тебе! Аркадия увидишь – обними от меня, вспомните за глотком… Да, вот, здесь адрес и телефон. Будете в наших краях – милости прошу! Дом, конечно, еврейский, но картошку на сале и кислую капусту под водочку обещаю. Если соскучились…

— И ты не пропадай, Борух… Береги себя! Вот, возьми, визитка с польскими координатами. И московские на обороте записал. Мало ли…

В эту секунду назойливая мелодия, которую они, в общем, за своей печалью уже перестали слышать, видимо, механически начавшись сначала, вновь громко и бесцеремонно ворвалась в паузу их разговора: «Чунга-чанга, синий небосвод! Чунга-чанга, лето – круглый год! Чунга-чанга, весело живем! Чунга-чанга, песенку поем! Чудо-остров, чудо-остров, Жить на нем легко и просто, Жить на нем легко и просто, Чунга-чанга. Наше счастье постоянно! Жуй кокосы! Ешь бананы! Жуй кокосы! Ешь бананы!..»

— Наверное, «новые русские», — заметил Саша. – Я слышал о таких. Недавно появились, но уже осваивают мир. Теперь можно… Если деньги есть.

Борис грустно развел руками…

— Да, не то, что у нас было… Ну, удачи тебе! Давай, что ли…

Они  обнялись.