Долгая дорога домой
Пламенные коллекционеры различают предметы своего вожделения там, где обычный глаз ничего интересного не увидит. Поиски приводят опытных коллекционеров к успеху и открытиям, поскольку их знания культуры глубоки и фундаментальны; в особенности это относится к собирателям произведений искусства, книг, документов.
Театр для таких исследований – настоящая сокровищница, драгоценный клад. Чего там только нет! Стационарный театр бережно хранит в своём колдовском чреве рисунки и картины, костюмы и фотографии, письма и документы. Всё это богатство хранится под строгим надзором, и недреманное око бдительности сверкает денно и нощно – но и оно иногда испытывает усталость и утрачивает орлиную зоркость…
Вся эта система сохраняет жизнеспособность, пока театр функционирует в полном объёме. В СССР, в условиях сталинской диктатуры, работа театров, полностью подчинённых идеологическому аппарату государства, пресекалась одной росписью державного пера. Именно это случилось с прославленным Государственным еврейским театром (ГОСЕТ), основанным в 1920 году и просуществовавшим до конца 1949-го, когда он был закрыт — на самом пике государственного антисемитизма, преследований и репрессий, направленных против советских евреев. Ликвидация живого театрального организма, как показывает печальная практика, ведёт к безответственному разбазариванию всего того, что театр берёг годами, а то и десятилетиями; это, разумеется, относится и к архиву. Доступ за кулисы, в прежде закрытые для посторонних помещения, свободно открывается для чиновников от культуры, следователей и просто бедовых людей. Неудивительно, что многие уникальные предметы из этого закулисного богатства постигает плачевная судьба: порча, исчезновение. Показательным примером тому явился погром в московском Еврейском театре.
Художественный руководитель ГОСЕТа Соломон Михоэлс был убит по распоряжению Сталина 13 января 1948 года. После его гибели на ночной улице Минска, театр возглавил Вениамин Зускин – блистательный актёр, сценический партнёр Михоэлса. Театр в то время был уже приговорён – как и сам Зускин, арестованный менее чем через год вслед за убийством Михоэлса и расстрелянный 12 августа 1952. После ареста Зускина театр агонизировал ещё несколько месяцев и был закрыт властями по вполне вегетарианской причине – «низкая посещаемость».
Зускина арестовали в больнице. Он страдал нервным расстройством, проходил обследование в институте Вишневского, где его погрузили в лечебный многодневный сон, близкий к летаргическому. Оттуда, из больничной палаты, завернув в простыню, спящего, его и забрали, и увезли на Лубянку. Проснулся он в тюремной камере.
Четыре знаменитых художника были накрепко связаны с ГОСЕТом: Шагал, Фальк, Альтман, Тышлер.
Великий Борис Пастернак говорил: «Быть знаменитым некрасиво». Осмелюсь с этим не согласиться: иногда бывает очень даже красиво. Четыре названных выше художника «первого ряда» служат тому безусловным подтверждением… Тут, пожалуй, стоит поставить отточие: Пастернак, очевидно, прицельно адресовал свой укор коллегам по писательству, а не художникам или композиторам. Но беспристрастное время по-своему расставляет по местам фигуры на доске прошлого, и слова Пастернака шестидесятилетней давности, как мы видим, можно отнести сегодня далеко не только к писателям.
Но Шагал, Фальк, Альтман, Тышлер – эти четверо завоевали несомненное право называться знаменитыми, и никакие обстоятельства уже не в состоянии поколебать это сословное построение. За исключением Шагала, эмигрировавшего на Запад, оставшиеся трое прошли с ГОСЕТом весь его путь – до конца. Неудивительно, что они рисовали Зускина – портретно, в сценических костюмах, в гриме. Какие-то из этих рисунков они дарили Зускину, какие-то оседали в театральном архиве. После закрытия театра архив был конфискован и разрознен: часть оказалась в запаснике театрального музея Бахрушина, часть – в других недоступных хранилищах. В «Бахрушинке» по необъяснимой причине (впрочем, пристальные наблюдатели объясняли эту причину злым умыслом) вспыхнул пожар, уничтоживший часть еврейского театрального архива; и уже невозможно было установить достоверно, сколько там было до пожара картин художников, фотографий, писем… Вопреки расхожему мнению, рукописи горят – и не только они: огонь пожирает всё подряд, без разбора.
Чудо это или не чудо, вопрос спорный; но, так или иначе, в начале 70-х годов прошлого века три театральных рисунка – Фалька, Альтмана, Тышлера – добрались до берегов исторической родины вместе с дочерью убитого актёра Аллой Зускиной-Перельман.
— Арест моего отца был произведён необычно даже для тех тёмных времён, — рассказывает Алла, – и оставил ряд вопросов, на которые нет ответов. Ночью 24 декабря 1948 года в наш дом явились за Зускиным сотрудники министерства государственной безопасности и, узнав, что хозяин лежит в больнице, отправились в клинику Вишневского и оттуда его увезли. Как будто они не знали, где находится тот, кого они пришли арестовывать в ту ночь по своей разнарядке!
Арестовав спящего Вениамина Зускина в больничной палате, офицеры госбезопасности вернулись к нему домой и учинили там обыск. Что они искали в доме еврейского актёра? Радиопередатчик? Атомную бомбу? Их интересовали, прежде всего, бумажные свидетельства – письма, документы, книги; эти материалы они упаковывали в папки и конфисковали. Картинки никак не входили в круг их оперативных интересов. Поэтому рисунки Фалька, Альтмана, Тышлера уцелели и остались во владении семьи. В 1953 году, отправляясь на десять лет в ссылку как «члены семьи изменника родины», семья убитого Зускина взяла с собой эти три рисунка и сберегла их. Тюремный этап из Москвы в Кокчетав оставил на рисовальной бумаге свои несмываемые горестные следы, и последующая реставрация исправила положение лишь отчасти… Вот они лежат передо мной, эти три рисунка.
Больше всего повезло Тышлеру – он почти не пострадал за месяц путешествия в «вагоне ЗАК» (вагон для заключённых) и двухлетней, вплоть до досрочного освобождения, кокчетавской ссылке. Прекрасный рисунок: костюм Эмилии – её должна была сыграть жена Зускина Эда Берковская — к спектаклю «Испанцы» по пьесе Лермонтова.
Натан Альтман тоже стойко перенёс гонения и сохранился неплохо. Реставрация вернула портрету Зускина, выполненному мастером в 1928 году в Париже, во время гастролей там ГОСЕТа, первозданную художественную мощь и творческое свечение. Заслуживает несомненного внимания и подарочная надпись, сделанная Альтманом на рисунке: «Нат. Альтман 28 Дорогому милому Зускину первый рисунок карандашом». Алла Зускина-Перельман, в чьём собрании хранится этот рисунок, объясняет, что портрет Зускина – первая карандашная работа Натана Альтмана, раньше он не пользовался этой техникой.
Роберту Фальку повезло куда меньше: написанный им портрет Зускина пострадал значительно и всеобъемлющему восстановлению не подлежит. Портрет сделан в 1927 году, Зускин запечатлён на нём в роли Сендерла в спектакле «Путешествие Вениамина Третьего» по пьесе Менделе Мойхер-Сфорима. Фальк оформлял этот спектакль, в постановке Михоэлса принесший театру триумфальный успех.
Три рисунка, авторы которых давно завершили свой земной путь, оставив по себе добрую память, не имеющую возраста. Золотые блёстки этой памяти составляют для нас картину прошлого, на которое мы оглядываемся хотя бы и ради того, чтобы понять происходящее нынче.
История искусств, взаимоотношения художника и власти, иногда слащавые, а чаще смертельно опасные, воссоздают вчерашний день человечества с куда большей отчётливостью, чем тронутые жучком труды казённых историков. Произведения искусства сохраняют живую кровь своего времени, а ангажированные исторические сочинения напитаны не кровью, а мутной водицей.
Рассматривая работы старых мастеров, мы погружаемся в атмосферу, в какой творили их создатели – и переживаем ощущения, доступные разве что при чтении хорошей литературы. Глядя сегодня на дивные картины, добравшиеся до нас по тряским дорогам судьбы, мы испытываем благодарность и почтение к людям, стараниями которых сохранились эти посланцы из прошлого.