ГОРОД НЕБА
МАША ЛЬЯНОС
ОПЫТ ПРОЧТЕНИЯ ОДНОГО СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ «ГОРОДА НЕБА»
Автор: Капович Катя
Издательство: Эксмо, 2021 г.
Серия: Поэзия — Подарочные издания
Подробнее: https://www.labirint.ru/books/783703/
Я в детстве слышала фразу: «лавку можно на него оставить»; почему-то воображала бакалею Чехова-отца. (Поразил рассказ учительницы о тоске мальчика-продавца Антоши в отцовской лавке…)
Такому человеку доверяешь, как самому себе, что бы он ни говорил, сколько бы ни молчал.
Именно таким человеком из своих стихов встаёт Катя Капович, поэт абсолютной подлинности. Я полюбила её стихи сразу и навсегда, хотя у нас с Катей «судьбы разные» биографически, географически. Общее – драгоценный язык, на котором сказано обо всех о нас.
. Николай Гумилёв говорил, что ему всегда тринадцать. Открывая и перечитывая книгу «Город неба», осознала, что в Капович я чувствую друга по племени вечных подростков. И ведь это не раздражающая романтичность, перепады настроения или неровность поведения, а изумление от неизбывной новизны жизни, даже от самой простой повседневности. Это талант в любом возрасте и в любой стране обитания сохранять дар возвращения в Эдем, цитируя слова Бахыта Кенжеева о стихах Капович.
То же качество диктует и ясность изложения, ей свойственно говорение без красивостей, даже иногда с резкостью, которая – простите за тавтологию – наводит вещи на резкость. Дмитрий Быков называет Капович мастером первой руки, истинным поэтом-виртуозом, чья поэзия не нуждается в виртуозности.
Вышесказанное хорошо иллюстрируется следующим стихотворением.
***
маме
Такая жизнь, такая жизнь,
в шесть лет война, в окошке – Азия,
с крахмальной синевой кумыс,
когда глаза закрывши засветло,
голодными ложились спать,
вставали, голода не чувствуя.
«Там тоже счастье было грустное,
пойми!». Да что там понимать.
С какой невероятной ясностью
тебя я вижу молодой,
русоволосой в синеватости
в дверях над белою чертой.
Ты ночью в каменном мешке
среди громыкинского зодчества
белеешь со свечой в руке,
как жизнь над бездной одиночества.
«Такая жизнь, такая жизнь» — дочь начинает разговор с матерью, которую шестилетним ребёнком увезли в эвакуацию в Среднюю Азию. Стих выдержан в тихих тонах, нет ожидаемого восклицательного знака. В первых шести строках просто названы топонимы времени: война, Азия, кумыс, голод; глаза закрывши засветло, голодными ложились спать, вставали, голода не чувствуя. Детские хождения по мукам перечислены через обыденные запятые. Глагольные формы прошедшего времени: ложились, вставали, было. «Вспоминательное время», как сказал один первоклассник.
Слова матери звучат только раз, в конце первой строфы, и они утешительные.
«Там тоже счастье было грустное, пойми!»
Вот знание, достойное единственного в стихотворении восклицательного знака; дочке в наследство передается знание: счастье бывает грустным! Оно бывает разным, не по шаблону. Надо суметь его различить в странном обличье и в тяжелых обстоятельствах.
И как же важно это материнское «тоже» — значит, сейчас, в день разговора, мать ощущает себя счастливой…
Глаза мои скользят вниз по второй строфе, и возникает тревога. Дурная привычка — сходу прочесть последнюю строку, а там написано «бездна» …
…Интересно, освещена ли кем-то из литературоведов тема употребления существительного «бездна» в русской поэзии ХХ и ХХI века? Безумно любопытно.
Нужно быть очень храбрым поэтом, чтобы в наше время решиться произнести слово «бездна».
В иные века богатыри Державин, Баратынский, Тютчев и иже с ними бесстрашно оперировали этим термином. Ну и Пушкин, само собой, у которого «упоение в бою» зарифмовано с «бездной мрачной на краю». Но посреди нашей унылой действительности кто отважится произнести слово такого масштаба, такой мощи, такого отчаянья да еще таким образом, чтобы бездна преисполнилась светом, осветилась?
«С какой невероятной ясностью тебя я вижу молодой» — вторая строфа. (Но ведь ночью глазами плохо видишь…) Во сне? В памяти? Сердцем?
В синеватых ночных сумерках мать на пороге:
«В дверях. Над белою чертой.
Ты ночью в каменном мешке
среди громыкинского зодчества
белеешь со свечой в руке,
как жизнь над бездной одиночества.»
Каменный мешок – страшный образ пыточной несвободы, замкнутого мира, ямы Аввакума, казней раскольников. Каменный мешок среди…зодчества создают в исторической ретроспективе картину российского средневековья, башен, теремов, погостов, монастырских келий и укреплений.
Белеет во тьме материнская фигура, свеча в её руке разгоняет мрак. Высвечена бездна.
Мать вызволяет жизнь из ночного морока, спасает на краю бездны, на кромке бытия. Отступает одиночество, возвращается любовь(с).
Глаголов два, оба произносит дочь. В первом лице – вижу; во втором лице – белеешь определяет чувство героини стихотворения к матери. Оба в настоящем времени. Ежесекундно переходящем в будущее.
Это, конечно, только попытку истолкования стихов замечательного поэта, чьё творчество стало мне подарком и утешением, а «Город неба» — настольной книгой.
КАТЯ КАПОВИЧ
СТИХИ ИЗ КНИГИ «ГОРОД НЕБА»
ПОЕЗДКА
Под председательством труб золотых,
прочих в тот день духовых
я не пошла на работу, взамен
села в автобус один.
Был тот автобус с разбитым стеклом,
шёл он на Иерихон,
рядом монах со своим псалтырём
и две старухи с мешком.
Пыль поднималась, метался сквозняк,
заполдень город возник,
вышли старухи, и вышел монах,
и я прошла мимо них.
И подходил ко мне белый мулла
и говорил мне: «Алла»,
чётки какие-то в руки совал,
денег нечистых не брал.
В лавке одной прикупила еды,
вышла и села у стен
и всё смотрела на эти дворы,
даже не знаю зачем.
И всё смотрела и вдруг поняла —
к небу глаза подняла —
что никогда, никогда, никогда
счастлива так не была.
Свет был какой-то почти неземной,
пыль поднималась светло,
в каждой крупице пыли сухой
кто-то шагал сквозь село.
В дом возвращался убитый солдат,
в жизнь свою, в день-дребедень.
Но подожди, уже трубы гудят:
шапку-бейсболку надень.
Встань и иди, отряхнувши штаны,
мир уже будет иным,
жалости больше и больше вины
будет на свете к живым.
***
В траве они устроили пикник
в безлиственном, расшатанном лесу,
зимою песню спели на двоих
и с ней холодным утром шли к венцу.
И это был как раз такой вот день,
что раздвигает пустоту углом,
как дом, в котором нет еще людей,
но есть уже такое слово – дом.
ХОДАСЕВИЧ
Выживут прекрасные стихи,
мрачные классические строфы,
надо только сдохнуть от тоски
посреди сверкающей Европы.
Чтобы жемчуг принял блеск тугой –
есть рассвета узкая полоска,
по-над Сеной – злая бровь дугой,
и не с кем, ни с кем на свете в доску.
Тогда лет так через пятьдесят
без толку шатающийся призрак
совершит такой же променад,
понимая этой речи призвук.
ПЕРЕПИСКА ИЗ ДВУХ ЗАХОЛУСТИЙ
“Пишет вам Маша, российская школьница
из Подмосковья, шестнадцати лет,
я бы хотела спросить вас про творчество
и как живет за границей поэт”.
Милая Машенька из Подмосковья,
солнце заходит и солнце встает,
жизнь за границей совсем нехеровая,
творчество сильным ключом у нас бьет.
Только заря запылает пожарищем,
пашет наш Фордов конвейер в обгон,
творчество бьет по затылочку гаечным
на восемнадцать рожковым ключом.
Маша, есть в наших широтах традиция
ставить дары золотому тельцу
за нехеровую жизнь за границею
и за еврейскую нашу мацу.
С этой традицией мы поднимаемся
на героический, пламенный труд,
с этой традицией жаримся, паримся,
Лично – кто как, только я уже труп.
Милая Машенька, всё утирается!
За перекуром, за бледным лучом,
жизнь в лучшем виде навек повторяется,
вечность по стеночке вьется плющом.
И вот когда затихают окрестности,
в белую кухню спокойно иду
и про историю русской словесности
лекцию на ночь читаю коту.