47(15) Давид Шехтер

                                                В. и М. Вайнштейн      

 КОРСАР ИЗ КВАРТАЛА МАРЕ

 Еврейские заметки о Париже

 

Шальной апрельский ливень налетел на хабадскую синагогу Ришон ле-Циона. Его тугие холодные струи скатывались по куполу, крытому красной черепицей, клокотали в водосточных трубах, стегали осыпающуюся штукатурку синагогальных стен, наброшенную еще во времена британского мандата.

 Неурочный апрельский дождь, с вожделением ожидаемый измученной десятилетней засухой Землей Израиля, нарушил плавное течение урока по недельной главе Торы, который вел в синагоге рав Шнеур-Залман Ашкенази. Рав, молодой человек, в бороде которого еще не засветился ни один белый волосок, прервал объяснение, захлопнув полураскрытое окно, через которое в синагогу хлестко врывались водяные струи.

— Гишмей браха (благословенные дожди), — сказал рав и бросил на учеников взгляд опытного лектора. Внимание слушателей улетучилось: они оживленно обсуждали, сколько воды принесет этот дождь, и на сколько сантиметров поднимется уровень озера Кинерет.

— Если уж мы заговорили о благословении, то я расскажу вам историю о нашем Ребе, Менахем-Мендле Шнеерсоне, — сказал рав. — Мой отец, раввин Шмуэль Ашкенази,  принадлежит к потомственным хабадникам. Поэтому, когда после свадьбы жена родила ему подряд двух девочек, он занял денег у соседей в Кфар-Хабаде, и полетел в Нью-Йорк — просить у Ребе благословение на сына. Было это в 60-е годы прошлого века, ХАБАД еще не вошел в моду, и к Ребе можно было пробиться без труда. Отец подкараулил Ребе, когда тот выходил из своего дома. И, в молодости отличавшийся крупной комплекцией, отец преградил Ребе путь.

— Ребе, я не уйду, пока не получу браху на сына.

Ребе внимательно посмотрел на отца.

— Ты зря тратишь мое и свое время, реб Шмуэль. Езжай домой, в Кфар-Хабад. — Ребе усмехнулся и махнул рукой, — Здесь тебе делать нечего.

Почему Ребе усмехнулся, мой отец понял после того, как у него родился я — десятый сын.

— И Ребе видел далеко, на много лет вперед, — пробормотал по-русски Яков Вассерман, регулярный посетитель урока, сидевший за первым столом.

— Что ты сказал, реб Янкив?

— У Ребе был явный дар предвидения, — ответил Вассерман на иврите.

— А иначе он не был бы Ребе! — воскликнул раввин, хлопнул в ладоши, давая понять, что урок окончен, и повернулся к Вассерману.

— Реб Янкив, принесите мне молитвенник на Йом-Кипур из вашей замечательной библиотеки. Я хочу процитировать из него кое-что на следующем уроке.

— С удовольствием. Но на уроке присутствовать не буду — улетаю на неделю в Париж.

— О, Париж, Париж! — воскликнул Шимон-Вульф, сосед Вассермана по столу. Он поднял обе руки вверх, выворачивая ладони, и дважды смачно поцеловал губами воздух. Ермолка сдвинулась с малиновой, раздутой его головы. Лысина Шимон-Вульфа заблестела, как глаза у невесты.

— Париж — это хорошо, — сказал Шнеур-Залман. — В еврейском квартале Маре есть синагога. В ней молился Ребе, когда после войны приехал забирать свою мать, отпущенную большевиками. Там до сих пор сохранился диван, на котором Ребе сидел, изучая хасидизм. Обязательно найди синагогу и посиди на том диване! Но помни — недостаточно того, чтобы человек размышлял о заповедях, ходил на уроки. Их нужно исполнять — во всех тонкостях и нюансах. Этому и учит нас Ребе!

           Из  записок Якова Вассермана

 

 День первый

Никогда не вел записок в своих заграничных поездках. Зачем? Не сдавать же мне после этого экзамен — когда построено, кем, в каком стиле. Что увидел — увидел. Что запомнил — мое. А не запомнил, значит — не надо.

Но Париж… Я уже был в нем пару раз, но мельком, впопыхах — полдня максимум. Если и есть город, в котором бывший одессит и носитель остатков русской культуры чувствует себя дома — так это Париж. Одессу французские архитекторы строили — это известно. И маленьким Парижем её называют – тоже известно. Теоретически. Но когда своими глазами видишь, что это действительно так!.. Каждый элемент парижских домов был мне знаком: от формы окон и балконов до каштанов на бульварах и круглой чугунной решетки у их подножия. А названия улиц! Я был в Токио, в Сеуле — ходишь по ним как по Марсу. Названия улиц есть, но что тебе они говорят? Гурништ мит гурништ! А тут, куда ни глянь — куча ассоциаций.  Вожирар — здесь Эренбург грузил по ночам на вокзале вагоны, Лафайет — вспоминаешь неусидчивого маркиза и знаменитую фразу полковника американского экспедиционного корпуса: «Лафайет, мы здесь!» Гранд Опера! Его я обошел по периметру и обнаружил все элементы одесского оперного театра. Правда, одесский раза в два меньше. Но и красивее – парижский уж больно помпезен.

В Париже сразу видишь, что русская художественная культура базируется на французской. И мы — ее носители, тоже базируемся соответственно. Шесть дней в Париже — не то, чтобы вечность, но поток информации, сравнимый с Ниагарским водопадом.

 Ха, каждый раз при упоминании Ниагары начинаю смеяться — в Израиле так называют сливной бачок. Это ж надо было такое придумать! Ниагара…. Идиоты.

Короче — решил в первый раз в жизни записывать, что смогу.  В конце дня буду кропать в этом блокноте.  Если получится, конечно, и Гришка Векслер не утянет посидеть за бутылкой. Он на это мастак великий, еще с одесских времен.

Правда, с тех времен много воды утекло. В Одессе были мы не просто друзьями-товарищами, вместе тусовавшимися в киноклубе и на вечеринках. Гриша и Ритка были нашими близкими друзьями, с которыми я делился открытым для себя еврейским миром — впервые прочитанными Торой, которую мы тогда еще называли Пятикнижие, «Словом о полку» Жаботинского и другой классической сионистской литературой. Было это опасно, но распахнувшийся передо мной мир так отличался от совдеповской действительности, что я не мог остановиться, не мог не поделиться открывшимся передо мной чудом.

Грише с Ритой тоже было интересно. Но они боялись! А уж как боялись их родители! И все же, и все же, и все же…  От нас они не отвернулись, и встречи, пусть и с меньшей интенсивностью, но продолжались. Чего нельзя сказать о подавляющем большинстве приятелей-интеллигентов, рванувших врассыпную после первого же вызова меня в гебуху. А уж после обыска у меня дома, посадки на 15 суток и передачи по областному телевидению, где показали мое фото – слабохарактерного отщепенца, попавшегося на удочку сионистов —  вокруг и вовсе пустыня образовалась. А Гриша с Риткой не отвернулись, нет….

А потом разнесла-развела нас судьба-злодейка. Я в конце 1987-го, как только стали вновь выпускать — репатриировался. А они спустя год рванули в Америку. Мне, конечно, было несколько обидно: вся моя сионистская агитация и пропаганда прахом пошли. Но хоть евреями они остались, эта звезда на моем фюзеляже все-таки сверкает. Впрочем, какими?  Пообщаемся, посмотрим.

Но, главное, это не только наша встреча 20 лет спустя, «а ля Дюма-отец». Еду я не предаваться ностальгическим воспоминаниям, не развлекаться и не шастать по туристическим местам. Ну, право слово, что мне, ешиботнику со стажем, искать в Париже? Какое мне дело до его культурных ценностей и красот? Встретиться со старыми друзьями я мог бы и в Эрец-Исраэль. Они из своего Нью-Йорка по всему миру шлёндрают. А мне — как покинуть Святую Землю? Оставлять ее еврею можно только в строго определённых законом случаях — для изучения Торы, женитьбы, поправки здоровья. Вот, для изучения Торы я и еду. В условиях национального диалога со Всевышним, к которому евреи перешли после восстановления государства, надо готовиться к переработке всех гойских духовных ценностей и созданию нового учения, которое примет весь мир. Пришло время, как говаривал рыжий татарин, — учиться, учиться и еще раз учиться….

Вот для этого я и буду вести дневник. Что смогу — запишу. Постараюсь, впрочем, побольше.  Чтоб потом читать о наших разговорах с Риткой и Гришей и размазывать уже самому, дома, сопли воспоминаний по тарелке времени. Но главное, вникать, вникать и вникать в эту культуру, в самое лучшее, что есть в ней… Вникать, чтобы аккумулировать, забрать и переработать!

М-да. Мой мальчик, не пиши красиво — это обо мне. Отличие дневника от компа — в нем уже ничего не сотрешь, не исправишь. Что написано — написано. Разве что все перечеркнуть, замарать. Но тогда каляки-маляки вместо дневника получатся.

               Из дневника Риты Векслер

 

День первый

Я специально купила для своего парижского дневника красивую тетрадь в кожаной обложке. Хочу, чтобы мои записи о поездке в Париж и встрече с Вассерманами сохранились как можно дольше.

Какое-то странное чувство мною овладевает, когда представляю встречу с Яшей и Хавой через 20 лет после расставания на одесском вокзале. Не могу назвать их главными нашими друзьями, но мы были близки, это точно. Несмотря на давление наших родителей.

В начале 80-х годов прошлого века быть религиозными евреем в Одессе — значило очень многое. В том числе и постоянный надзор со стороны властей. Вассерманы были не просто религиозными, они держали открытый дом, куда приходили все желающие познакомиться с иудаизмом, с Израилем. У них был большой набор того, что в советской прессе называли «сионистской литературой» — книжки, открытки, альбомы про Израиль, кассеты с израильскими и еврейскими песнями. И они не боялись давать это всем и каждому, хотя Яшку уже как-то раз замели на 15 суток, влепили парочку прокурорских предупреждений, а в доме провели несколько обысков.

Мне с Гришей это было и жутко интересно, и жутко боязно. Таких знакомых у нас больше не было, в наших глазах именно Яша с Хавой были символом еврейского возрождения. Особенно после того, как мы благополучно выбрались в Америку. А они — за полтора года до нас, в конце 1987-го, репатриировались в Израиль.

Мы поддерживали связь, хотя и не очень активную. Когда Яша несколько раз приезжал в Нью-Йорк к Любавичскому ребе, мы встречались. Перезванивались раз-два в год, когда появился Интернет, стали переписываться. И договорились провести вместе неделю в Париже. Вассерманы там еще не были. А мы с Гришей этот город очень любим и хорошо знаем. Вот мы и решили встретиться и возобновить знакомство под музыку аккордеона и шелест листьев на парижских бульварах.

Решить-то решили, но меня в последние дни перед отъездом оторопь от волнения брала —  как оно будет? Прям Дюма —  «двадцать лет спустя». Не знаю, как они, но мы изменились. И очень сильно. Кем я была в Одессе?  По существу, девчонкой. Да еще измученной бесплодием. И Гришка мой, несмотря на всю свою начитанность и самоуверенность — тоже был еще пацан. Теперь, после рождения наших близнят — мальчишек, мы другие. И мудрее, и опытнее. И, кстати, зажиточней. Что ни говори, а свой дом в Квинсе, свой бизнес, приносящий немалый доход, стабилизируют человека, делают его более уравновешенным, что ли….

Что произошло с Вассерманами за эти годы? Они вроде остались религиозными, но насколько? Лишь внешне, или в них сохранился огонь, так привлекавший меня в Одессе — абсолютная уверенность в своей правоте и неготовность на компромиссы, к которым нас с самого детства приучали? Остались ли они сионистами? А может, жалеют, что не поехали в нашу процветающую, спокойную, с уверенностью смотрящую в завтра Америку? Без иранской атомной бомбы и ракет Хизбаллы? Они ведь выезжали первыми после раскрытия ворот, да еще и с ореолом борцов с советской властью. Их бы приняли где угодно.

 А если изменились, то в какую сторону? И будет ли общение с ними так же интересно, как раньше? Сумеет ли Яша ответить на больные для меня вопросы, как это он делал в Одессе? А они ведь, как ни странно, остались теми же, что и там, на Украине. Хотя сейчас уже принято писать —  в Украине. Правописание изменилось, а вопросы остались. Что это такое — быть евреем? Маршировать раз в году на произраильском параде по Пятой эвеню, размахивая сине-белым флажком? Взносить раз в году 300 долларов на счет Национального фонда «Керен Кайемет»?  А весь остальной год и во всем остальном жить, подражая соседям-«васпам»? Или соблюдать кашрут, отмечать шабес и праздники в синагоге?  Что такое двойная лояльность: можно ли искренне любить Америку, в которой мы нашли свое счастье, но одновременно любить Израиль?

Не сделали ли мы глупость, вот так сразу заказав два номера в гостинице на шесть дней?

       

               Из  записок Якова Вассермана

 

 День второй

 

Первый вечер — Елисейские поля.  Со стороны Пляс де ля Конкорд они идут вверх —  две черные шеренги деревьев, красное море задних фонарей машин посередине, и в конце ослепительно белый прямоугольник арки с полукруглым провалом посередине. На дне этого провала Вечный огонь. В отличие от привычного нам, советского Вечного огня, горящего 24/7, этот гасят, а потом торжественно зажигают каждый вечер, возлагая к нему свежие венки. В Одессе довелось мне школьником простоять несколько раз по неделе в почетном карауле у памятника Неизвестному матросу. Один раз попал на 9 мая. Готеню майн татеню, какое там было столпотворение! Зато во все остальные дни – никого. Только дворничихи с метлами, да кошки бездомные….

Наискосок от арки, за железной оградой — конфета бело-фиолетовая. Натурально, завернутая в фантик, высотой метров десять. И тоже подсвеченная. За ней, на крыше дома,  — странное знамя, не триколор.  Присмотрелся к вывеске на фасаде — посольство Катара. Трудно даже себе представить, сколько стоит съем пятиэтажного здания в таком месте. Но кто в Катаре бабки считает? Они ведь дармовые, сами из нефтетруб текут. Можно и на десятиметровые конфеты возле Триумфальной арки выбрасывать. И на антиизраильские акции по всему миру. А если бы хоть часть денег, которые шейхи по ветру пускают, дали так называемым палестинским беженцам, давно этой проблемы бы не осталось. Но нет, их же специально в нищете маринуют, чтобы иметь джокер против Израиля.

Количество арабов на Елисейских полях поражает и тревожит. Девки молодые хоть в джинсах, до предела на попе натянутых, но в хиджабах. Я много лет хотел в Париж, и всегда меня отговаривали —  там арабов, как в Газе. Из-за них и Парижа не видно. В этот раз из-за Гришки с Риткой решил плюнуть. Ой, как бы не ошибиться. Если их и дальше будет столько, как здесь, на хрена мне такой Париж? Хиджабов и в Израиле хватает.

Гриша успокоил: Елисейские Поля — эпицентр арабской оккупации Парижа. Ну, кроме, понятно, северных пригородов, превращенных ими в мусульманский заповедник. В центре города арабесок практически нет, разве только здесь. Почему они именно этот бульвар облюбовали, он не знает. Но его эмпирический опыт, — в Париже, как-никак, в восьмой раз, —  гласит: такой концентрации больше нигде в центре не наблюдается.

Ну что ж, очень хочется верить, а то ведь вся поездка коту шариатскому под хвост! (Приписка на полях — Не соврал Гришка, не соврал! Подобного скопления хиджабов мы больше в городе Париже нигде не видели!!!)

Под конец —  зарисовка с натуры. Почти голой. Проходили мимо «Лидо», аккурат когда сеанс закончился. Толпа из него валит, пройти не дает. Волей-неволей стою, выходящих из вертепа в упор рассматриваю. У мужиков на лице удовольствия не видно, одна озабоченность. Мало, что ли,  перед ними голыми сиськами трясли? Или, может, слишком много? Вот им теперь только одного и хочется. Чего прямо сейчас, на бульваре получить невозможно?

Напоследок у нас с Риткой небольшой спор по поводу воровства и клептомании приключился. Я ей начал объяснять, как к этому иудаизм относится, но она меня быстренько оборвала — мол, напрасно ты эту философию разводишь. Частная собственность — самое святое, что есть в современном обществе. И поднимать на нее руку никому не дозволено, неважно — корысти ради, спортивного ли интереса,  или попросту по болезни. На её уважении и защите Америка и весь западный мир стоят. Забери у людей право на собственность, перестань ее защищать — всё рухнет. Поэтому философствовать тут ни к чему, все и так предельно ясно.

           

        

 

 

                 Из дневника Риты Векслер

День второй

 

Пока мы прилетели, пока все добрались и устроились, наступил вечер. Но терять его было жалко — даже нам, полусонным из-за разницы с Нью-Йорком. И мы решили поехать к Триумфальной арке. Много времен на нее все равно не уйдет, потом прогуляемся по Елисейским Полям – и со спокойной совестью, что первый вечер не пропал зря, вернемся спать в гостиницу.

Я собираюсь использовать наши прогулки по Парижу не только для разглядывания и обсуждения его красот. Тем более, что всё это уже видела, и не раз. Меня занимают духовные проблемы. В Одессе Яша был для меня символом возвращения к своей вере и своему народу. По большому счету, таким он для меня и остался. Пока. Задам ему парочку вопросов, и посмотрю.

Мы ведь с Гришкой не религиозны. А мальчики мои, наш свет в окошке, начали, уж не знаю под чьим влиянием, возвращаться к вере. С чего, почему? В Америке наоборот обычно происходит: кто религиозным приехал, быстренько ермолку в карман прячет. Уж больно соблазнов много в нашей Америке. Как устоишь? Но мальчики в ней родились. Может, этим и объясняются их духовные поиски? Короче, мы уже на такой стадии, что завели в доме кошер и даже посуду разделили – чтобы наши студенты, дом родной изредка навещая, могли маминой стряпней угоститься. Мы-то с Гришей, как все ели, так и едим. И пьем, конечно — я не могу отказать себе в хорошем французском коньяке.

Но дома – супер-кошер! Я сперва сопротивлялась, а потом поняла —  их увлечение религией для меня лично имеет одну важную сторону: внуки у меня будут евреями. Религиозный мальчик разве на шиксе женится?

Сели мы в такси на Рю Риволи, неподалеку от еврейского квартала Маре. Я там специально гостиницу подыскала, чтобы Грише с Хавой можно было где-то спокойно поесть. Сели, едем. У Яшки так это осторожненько спрашиваю кто он — ультраортодокс или как?

— Или как, — отвечает.

— То есть?

— В армию хожу, работаю. Государство Израиль не проклинаю, а благословляю.

— А вот скажи мне, почему наши религиозные в Бруклине, которые в черных камзолах, в основном по ешивам сидят? Кто-то работает, конечно, жить-то надо. Но это — они говорят — вынужденно. А мечта — сидеть в ешиве невылазно. Зачем? Неужели нельзя учиться и работать?

Я-то ответы, чего греха таить, и так знала. Решила проверить — что он мне скажет. И тут мне Яшка целую лекцию закатил. Полчаса читал, пока до Триумфальной арки через все пробки на Пляс де ля Конкорд пробивались. И словно не было этих двадцати лет и Атлантического океана между нами. Словно ехали мы в одесском такси (если глядеть по сторонам, на окружающие дома, то ощущение дежавю просто стопроцентное) и, как когда-то, разговаривали о том, что тогда интересовало только его, а сегодня уже и меня.

«Ты, Ритка, поставила вопрос, который евреи решают уже тысячи лет. Черные, как ты говоришь, хотят только сидеть в ешиве и учить Тору.  А некоторые хасидские дворы и, главное, ХАБАД, говорят иначе. Надо идти в этот мир, надо подвергаться искушениям, которых нет в стенах ешивы. Преодолевать их и вносить искры святости во все, даже самые нечистые, стороны этого мира, тем самым очищая и возвышая его. То же самое говорят и религиозные сионисты. И не просто говорят, а живут в соответствии с этим».

Запись получилась короткой, но в реальности разговор наш был длинный. Он не закончился в такси, а длился, когда мы шли по подземному переходу к Триумфальной арке, у Вечного огня, обложенного свежими венками, на Елисейских Полях.

У входа в фирменный магазин «Картье» трое полицейских держали какого-то прилично одетого месье, с десяток любопытных столпились вокруг

— Вора поймали, — сказала я. — Похоже, искателя приключений. Кто-то занимается скалолазанием, а кто-то ворует в дорогих магазинах. Не сомневаюсь, этот тип может позволить купить себе часики в «Картье».

— Вот тебе наглядный пример, насколько заповеди помогают нам жить, — сказал Яша, — Сказано — не воруй. И всё. Хоть тресни, а не воруй. Без всяких скидок на то, что я, мол, на самом деле не ворую, это для меня спорт.

Могу привести еще один пример, когда моральные императивы заповедей снимают все вопросы. Помнишь, популярный в СССР фильм «Чучело»? Дебют Кристины Орбакайте? Он весь был построен на моральной дилемме — говорить главной героине правду или не говорить. И две серии Ролан Быков рассусоливал решение этой проблемы. А проблемы-то никакой не было. Есть заповедь — не лжесвидетельствуй. И точка. Тут и фильму конец. Но Быков, хоть и еврей, Тору, конечно, не читал. Вот и снял фильм ни о чём.

 

           Из  записок Якова Вассермана

 

День третий

Хотелось бы начать эту запись так: «Когда солнце встает над сонным Парижем, стрельчатая тень собора Сен-Поль Сен-Луи пересекает Рю Сен-Антуан. Остро вклинивается она   в улицу Паве, безуспешно пытаясь накрыть собою синагогу «Игуд кегилот», скрывающуюся за углом».

Но надо писать правду. А мысль у меня каждое утро одна — первый раз за границей я питаюсь как человек! Не своими кошерными консервами, привезенными из Израиля, а французскими деликатесами. Кошерное кафе «Корсар» предлагает посетителям на завтрак бейгеле (бублик) с сыром, бублик с лососем, овощной салат нескольких сортов, яичницу с грибами, яичницу с лососем. И несказанное количество пирожных — от огромных, величиной с субботнюю халу безе, до залитых шоколадом эклеров, и еще каких-то немыслимых, чрезвычайно аппетитных на вид кондитерских ухищрений. Я буду не я, если все это не попробую, «чорт подьери»!

В двух шагах от «Корсара» — музей истории евреев Парижа. Вылизанный до блеска!  Располагается в особняке каких-то герцогов. На входе табличка — открывал музей самолично президент Жак Ширак. Ну да, самый антиизраильский президент Пятой республики решил показать, что он и не антисемит вовсе, а большой и личный друг своих еврейцев. А эти сразу сопли и пораспустили…. Тьфу!

Музей Родена – тоже дворец. Но с огромным садом вокруг.  Здание не ухожено —  французам, в отличие от евреев, похоже, мало дела до своей истории и своих гениев. Зато полная аутентичность. Огромные, до потолка, зеркала помутнели, на них проступили какие-то квадратные пятна. Но зато в эти самые зеркала смотрели и сам Мастер, и его знаменитые гости. А теперь я поотражался, и причастился к сонму великих.

Паркетные половицы старые, скрипят пронзительно —  по ним наверняка ступали Роден и его нимфоманка Камилла. Кстати, на втором этаже выставлено несколько работ Камиллы. По-моему, работы её хоть и сделаны технически хорошо, идейно —  копия роденовских. Тот же импрессионизм в камне или в чугуне. Главное — эмоция, чувство, всё остальное, что не работает конкретно на выражение этого чувства, не имеет значения.

У Ритки вдруг возникла парадоксальная идея. Подозвала меня к небольшой скульптуре – мужчина с мощным торсом держит высоко на руках, на уровне своих плеч, обнаженную девушку.

 — Посмотри на надпись, —  говорит.

Посмотрел. Ну и что? «I am beautiful» написано — я прекрасна.

— Это не девушка, — шепчет Рита, — приглядись.

Пригляделся. Ну, в общем, фигура у нее не очень для женщины характерная, бедра узковаты. И лица не видно. А волосы собраны в пучок на затылке. Действительно, за парня принять можно.

— Нет, — говорю, — милая, Роден был, конечно, известным сексуальным маньяком, до глубокой старости ни одной юбки не пропускал. Но в гомосексуализме или в симпатиях к нему замечен не был.

— А по-английски «I am beautiful» не имеет рода, — упирается Ритка, — так что, возможно речь идет о мужчине.

Кончилось тем, что она позвала служительницу музея и спросила, в каком роде по-французски написано. И та объяснила — в женском. Ну да, когда тебя мужик, как богиню, на руках воздымает, и не то еще про себя скажешь. Теория Риткина прахом пошла, и снялось с Родена подозрение ….

В завершение спора я все же Ритке бросил, что, мол, гойским языкам не очень обучен, хватит с меня одного — русского.

 —  Ха, — сказала она, — ха!  И еще раз — ха. Мы с первого дня жизни в Нью-Йорке решили читать только по-английски.  И смотреть фильмы только по-английски. А когда родились наши мальчики, то говорить с ними стали по-английски. С первого дня. Мне как-то моя коллега на работе сказала —  сразу видно, в доме ребёнка говорят на английском или нет. Мы не хотели, чтобы наши дети были, как и мы, эмигрантами. Нам такая доля досталась, и тут деваться некуда. А они пусть будут полноценными гражданами великой Америки. Они в ней родились, и должны говорить на ее языке как уроженцы, не эмигранты. Для мальчиков наших английский не очередной гойский язык, очередной страны еврейского хождения по мукам, а родной язык великого государства, в котором все нации свободны и равны. И никто мне не докажет, что это не так – я сама и моя семья живое тому доказательство. Ну, не знают дети мои иврит, и что? Благословения, в случае необходимости, они прочитают  написанные латинским шрифтом. А Тору учить прекрасно и на английском можно. Мне объяснил раввин нашей синагоги —  практически все, что еврею нужно для нормальной религиозной жизни, переведено на английский. И молитвенники, и многочисленные комментарии, и даже ученые труды по каббале.

Не стал я с ней заводиться — у американских собственная гордость. Тем более, если бы не Рита, я бы мимо статуэтки той прошел и ничего не заметил.

После чаю мы вышли в огромный коричневый сад.… Ну, не после чаю, но вышли. Сад, действительно огромный, заставлен роденовскими скульптурами, кусты подстрижены с выдумкой — шары, пирамиды остроугольные. А деревья –  в цвету. Вот и еще одна цитатка: «Бульвар Французский был в цвету». В самом что ни на есть прямом смысле…

       Париж, Париж! Да еще весной! Прям так и тянет на лирику. Конец апреля, все расцвело. И свет знакомый, узнаваемый до боли. Мучился пару минут, пока не скумекал — это же свет с картин любимых моих импрессионистов. И краски такие же. Они ведь с натуры писали. Может, прямо здесь, в этом саду.

       Сквозь цветущие деревья проглядывал сияющий золотом купол Дворца Инвалидов. Он, оказывается, рядом. Это же надо – отдали Родену колоссальную усадьбу в самом центре Парижа. И денег, кстати, за съем не брали. Расплачивался он с парижской мэрией своими работами. Вот откуда это собрание, собственно, и взялось.

Чай в саду мы не пропустили. В центре сада — озеро небольшое, тоже статуями уставленное. И кафе. Ну, пусть не чай — дамам взяли кофе.  А мне с Гришкой по бокалу холодного, пузырчатого бельгийского пива (французское — большая гадость).  Вокруг — роденовские персонажи, над головой иссиня-голубой купол с длинными, узкими белыми облаками. И тишина….

Туристы почему-то музей Родена обходят. То ли дело — Монмартр. Съездили мы туда давеча. И сбежали. Там даже не толпы бродят — одна большая толпа колыхается. По Монмартру надо идти, протискиваясь, как в трамвае. Покрутились пять минут, плюнули.

А тут, в доме Родена —  оазис тишины, красоты, весны и счастья. Запомнить обязательно. Но, кроме прочего, он предоставил возможность сидеть спокойно и рассматривать не толпу, то есть не точеных японок вперемежку с толстозадыми американками, а скульптуры, расцветающие завязи на деревьях, пить горькое пиво.

Черт, опять на цитату съехал. Короче, сидели мы в саду долго, лениво трепались о том, о сём. Уходить не хотелось. Да и куда нам было спешить? В этом, собственно, и состояла прелесть Риткиной идеи — встретиться в Париже, ходить куда хочется и куда глаза глядят. Без организованных экскурсий, гидов, опаздываний на автобус….

Дворец Инвалидов — через дорогу от музея Родена. Территория у него, оказывается, громадная — вовсе не только собор под куполом осиянным, как мне всегда представлялось. В соборе собачий холод — на кондиционер евро не жалеют. Собор, по существу, это большой могильник; кроме Бонапарта, там захоронены его маршалы, кавалеры ордена Почетного легиона, и даже какой-то мусульманин, с золотой арабской вязью на саркофаге.

Гроб Наполеона находится не на возвышении, как обычно в таких склепах, а под полом собора, на глубине метров десяти. Вокруг — круговая галерея, заполненная барельефной лепниной — великие дела первого консула, а затем императора. А на мраморном полу выбиты названия мест, где состоялись победные битвы Наполеона: Аустерлиц, Маренго. И — Москва. Вот так. Вся Россия может, конечно, недаром помнить про день Бородина, но у французов вопрос, кто победил в этом сражении, не возникает.

 А разве не так оно и есть? Русская армия не могла продолжить сражение и отошла, сдав врагу на поругание древнюю столицу. Это называется победа? Это называется разгром. Наизусть помню еще со времен фильма бондарчуковского — «стали приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным».

Армия, которая не в состоянии продолжить сражение и вынуждена отступить с поля боя, является армией, проигравшей это сражение. А что сталось потом с Наполеоном, что привело к его бегству из России — Барклай, зима иль русский бог, это уже другой вопрос.

Вчера на Монпарнасе видели памятник маршалу Нею. На мраморном постаменте выбито – «князь Московский». Вот вам и госпожа победа, русские патриоты, не надсаживайте грудь…

Все это очень похоже на отношение египтян к войне Судного дня. Они ее вероломно начали, напав на Израиль в самый святой для евреев день, они же ее и тотально проиграли.  Через три недели танки Ариэля Шарона находились на расстоянии ста километров от Каира, и перед ними не было ни одного египетского подразделения. Вся египетская армия сидела в синайских песках, окруженная ЦАХАЛом. Разгром, позор! Но в Египте, оказывается, эту войну считают своей победой. И каждый год в октябре проводят по сему радостному случаю праздничный военный парад. Ну и что, что на самом деле проиграли? А мы поднапыжимся и будем щеки на весь мир раздувать — виктория, виктория!

И ведь самое интересное: десятки миллионов египтян сегодня действительно войну Судного дня своей победой считают. Как русские —   Бородинскую битву. С одной лишь разницей — умные еврейские генералы не сунулись в Каир, хотя и могли без труда. Рассудили здраво —  если всё равно не удержать, так зачем? А великий Буонапарте в Москву полез. И чем это для его армии закончилось, всем известно.

         

 

 

 

   

            Из дневника  Риты Векслер

День третий

 

Первым делом Яша захотел посетить еврейский музей, и мы после завтрака отправились в музей истории евреев Франции. Благо, расположен он неподалеку от квартала Маре. А от облюбованного нами кафе —  пять минут пешком. Перед приездом я пошарила в Интернете и нашла список кошерных кафе и ресторанов в Париже. Их оказалось совсем немало.

Но, пока мы дожидались Вассерманов —  они приехали на несколько часов позже — мы с Гришей пошли в Маре, посмотреть и разнюхать что, да как. Чуть ли не в первом же кафе очень любезный мальчик в кипочке объяснил, что далеко не все кафе и рестораны, находящиеся в этом списке, на самом деле кошерны. Во многих — «джуиш стайл», то есть не мешают мясное с молочным и не употребляют свинину. А всё остальное — как у всех. Кошерными являются только те, в которых есть удостоверение, выписанное парижским раввинатом.

Это была очень важная информация, поскольку Яша сразу сказал, что есть может только там, где висит удостоверение. В первое же утро мы обнаружили на Розье — главной улице квартала, с десяток кафе и кафешек.  Удостоверения, действительно, оказались далеко не у всех. Мы остановились на   очень милом заведении со странным названием «Корсар».  Думаю, к пиратам оно никакого отношения не имело, просто так на французском писалась фамилия его основателя, наверняка какого-нибудь эмигранта из Польши или Словакии.

Место оказалось и уютным: небольшой зал на шесть столиков, и вкусным — это была одновременно и кондитерская. Все стены зала завешены портретами еврейских дедушек; мы облюбовали местечко под репродукцией знаменитой картины Готлиба «Евреи молятся в синагоге на Йом Кипур». Пока ждали заказанных салатов и булочек с лососем, Яша рассказывал, кто изображен на портретах — в основном хасидские цадики из Восточной Европы и Хазон Иш, основатель ультраортодоксального течения в Израиле.

Еврейский музей мне понравился, в особенности два подлинника моего любимого Шагала. А Яша вышел разочарованным. «Это у меня уже второй случай, — сказал, — после еврейского музея Будапешта. Может, для кого-нибудь это и музейные экспонаты, а для меня — вещи, которыми я пользуюсь каждый день. Смотреть на самого себя мне пока еще не интересно».

Яша задержался надолго только возле коллекции ханукальных светильников. И так он их рассматривал, что я не выдержала —  а что он, собственно, нашел в них особо интересного? У картин Шагала постоял пару минут, а возле достаточно примитивных восьмисвечников застрял.

 — Как почему? — возмутился Яша, —   Что общего между украинцами и арабами Туниса? Ничего. А евреи из украинской и тунисской общины зажигают светильники в один и тот же праздник, отмечаемый в одно и то же время. И при зажжении говорят одни и те же благословения на одном и том же языке. При том, что предки членов этих двух общин жили в одном государстве более двух тысяч лет назад. Иначе, как чудом, такое назвать нельзя.  И как ты этого понять не можешь? Тут не светильники собраны, а свидетельства нашей связи с Творцом мира. А ты на поделки шагаловские кидаешься!!»

Яша так раздухарился, что другие посетители на нас, нарушителей святой тишины музейной, оглядываться начали. Только в такси мы немного успокоились, и лишь приехав в музей Родена, пришли в себя. Но и там нашелся повод для пусть и маленького, но спора. Поводом послужила скульптурная группа Родена, но заговорили мы про английский. Яшка так это свысока бросил — зачем мне, мол, очередной гойский язык? Тут я, конечно, крылья расправила. И ничего особо существенного он мне возразить не смог.

 Ну да, как и у всякого советского образованца, с английским у него не очень. Как и все, он школе и в институте «инглиш» проходил, даже «тысячи» успешно сдавал. Но, как и все, четко знал, что язык этот никогда ему не пригодится.  Поэтому изучал спустя рукава. А как ивритом занялся —  даже тот крохотный английский, что был у него, улетучился моментально. У иврита есть такое свойство – мне не раз и не один человек об этом рассказывал: он выбивает вчистую любой язык, кроме родного. Или очень хорошо выученного. Поэтому у всех образованцев, попавших в Израиль, от английского моментально оставались рожки да ножки.

«И не жалко, — сказал Яша, — Если он по работе не нужен — зачем? Дети мои по-английски свободно разговаривают, они и в школе еще знали, что пригодится. Но самое главное для меня, что родной их язык — иврит. После стольких поколений галута, терзаний и мучений среди других народов и их языков, мои дети стали первыми в цепочке, протянувшейся от моих предков, изгнанных римлянами из Земли Израиля, которые думают на «лошен койдеш» —  святом языке. Не просто знают его; таких и в предыдущих поколениях было немало, а думают! Думают!! Только для этого стоило репатриироваться!»

 Ну, это Яшка загнул, конечно. Язык, при всей его важности — средство, не суть. А суть — это оставаться евреем, соблюдать традиции, переносить дальше свою культуру. А на каком языке — это уж в зависимости от обстоятельств. Что, Всевышний не знает английского?

Остудила нас гробница Наполеона — и великолепием, и прохладой. Смотрела я на барельефы в этой гробнице и думала: а ведь не всё так уж и плохо было в королевской Франции, которую до основания смела революция. И не все дворяне были гнидами и мерзавцами. Взять того же маркиза Лафайета, уехавшего в Америку воевать за ее свободу. Спустя много лет Америка благородно вернула Франции долг. Когда экспедиционный корпус американских войск высадился в середине Первой мировой войны во Франции, то одному из полков устроили парад на Елисейских Полях. Командир полка, бравый вояка, но невеликий оратор, должен был произнести речь.  Вместо нее он вышел на трибуну, отсалютовал в воздухе саблей и проорал во все горло:  «Лафайет, мы здесь!»

 Каждый раз, когда я эту сцену себе представляю, слезы на глаза наворачиваются. Америка — великая страна еще и потому, что умеет благодарить тех, кто сделал ей добро. Но и, слава Богу, умеет расплачиваться с теми, кто причинил ей зло. Поэтому она и стоит во главе западного мира, то есть — всего человечества. И как же нам повезло, что мы и дети наши – ее полноправные граждане!

                 Из  записок Якова Вассермана

 

День четвертый

Площадь Вогезов была одним из обязательных пунктов моей парижской программы. Единственная площадь, полностью застроенная в XVII веке и сохранившая с тех пор свой вид. И как я был прав!

Меня привлекают подлинники. Сегодня могут скопировать что угодно, и копия будет выглядеть лучше оригинала. Но мебель, на которую садился Людовик Четырнадцатый, хранит тяжесть его тела; гобелен, висевший в его покоях, дышит его аурой. Да, у меня мания величия, но я чувствую вкус времени, я различаю его запах!

Площадь Вогезов! Вот эти стены из красного кирпича смотрели на парады мушкетеров, проходившие именно здесь. Они слышали ржанье их лошадей, впитывали запах конского пота и конских яблок. В тени этих стен настоящий де Тревиль отдавал команды, и шеренги вояк в бело-голубых накидках маршировали нестройными колоннами (это ведь мушкетеры были, а не прусские оловянные солдатики). Если и мог с восторгом воскликнуть д’Артаньян «На мне нет плаща мушкетера, но в душе я – мушкетер!» — так только здесь. Если где-то и сохранились остатки мушкетерской романтики, дальние отзвуки братства, воспетого папашей Дюма –  именно здесь, на площади Вогезов. Не в Лувре, перестроенном сотни раз. И уж точно не на бульварах барона Османа.

Кстати, за Османа. В архитектурном смысле Париж меня несколько разочаровал. Я был во Франции раз десять, прежде чем обстоятельно добрался до Парижа. Французская архитектура — моя, я ведь вырос в Одессе, построенной французскими архитекторами. Из красного кирпича дом на улице Гоголя (не знаю, как она сейчас называется), с атлантами, держащими земной шар — самый, что ни на есть типичный образец французской архитектуры. Я думал, что увижу ее и в Париже, как видел во французской провинции. Увы и ах! Барон Осман железной рукой порушил центр города; не только прорубил бульвары, а и застроил Париж одинаковыми зданиями.

Что Монмартр, что Монпарнас, что бульвар Капуцинок — один цвет и один стиль! Разве что в Латинском квартале или еврейском Маре сохранились узкие улочки и дома другого стиля. Османовские дома красивы, нет спора. Но это — не Франция. Я объездил ее и потому утверждаю — не Франция. Барон Осман, строгий протестант эльзасского происхождения, выстроил город, напоминающий Страсбург, а не Орлеан или Марсель. В своем урбанистическом рвении Осман порушил больше половины домов Парижа. Но оставшаяся половина – все же французская, и потому так напоминает мне Одессу.

Площадь Вогезов выстроена в том же любимом мной стиле, что и дом на Гоголя и, как это ни смешно упоминать рядом — замки Луары. И даже из таких же красных кирпичей.  Площадь обрамлена анфиладами арок, напоминающими Прагу. Хотя, наверняка, пражские арки — копия парижских. Под ними всегда играли музыканты. Даже сам Моцарт свой первый концерт в Париже дал именно здесь. И я удостоился — группа ребят совсем неплохо лабала джаз. Я бы им кинул пару евро, но шабес, шабес.

Обошел вокруг конной статуи Людовика Тринадцатого в центре площади. Возле статуи, на скамейке развалился мужик в кипе. Рядом — супруга в парике, греются на солнышке, расслабляются — шабес как-никак. А вокруг детки пейсатые бегают. Гляжу, в окнах одного из зданий ребята в ермолках и девицы в платочках тусуются. Подошел — точно, синагога. Вот те на, месье де Тревиль, теперь и на вашей площади Вогезов евреи разместились.

В самом углу площади — дом Гюго. Большой плакат с портретом, вход заставлен железным заборчиком разборным, на толпы туристов рассчитанным. Шабес, мне войти невозможно – за вход платить не могу. А даже если и не шабес — тоже бы не пошел. Ни одного произведения Гюго я даже в детстве до конца не дочитал. Самое точное определение его творчеству дал Илья Ильф, одесский еврей Файнзильберг, которого антисемитизм заставил сменить фамилию, раздражающую русское ухо.  Он написал в своих записных книжках: «Романы Виктора Гюго, как испорченный унитаз — много воды и мало действия». Точно! Чтобы, как выразился другой еврей, «дойти до самой сути» романов Гюго, надо затратить время, которого у нас попросту нет.  Сейчас другой ритм, другой темп, другое дыхание. Диккенса с Гюго можно было читать, когда с закатом солнца площадь Вогезов погружалась в красноватую от кирпичей темноту, канделябры излучали дрожащий желтый свет, и заняться было особо нечем, кроме как, у этого канделябра пристроившись, глотать страницы бесконечного романа.

Правда, прочел я недавно «Войну и мир». Не перечитал, а именно прочел. Роман прошел мимо меня — как раз на мое детство, когда его в школе читают, пришлась экранизация Бондарчука. Я посмотрел ее несколько раз – и в кино, и по телевизору, и браться за два толстенных тома желания не возникло. А вот совсем недавно, уже за полтинник перевалил, как-то от нечего делать, взял первый том «Войны и мира». Начал читать, и не смог остановиться, пока не прочитал всё до конца, запоем. Действительно, великая книга — мудрая, тонкая. Всеобъемлющая. За жизнь, как она есть. Писатель он, без дураков, великий —  Лев Николаевич…

Перечитал это всё —  и в толк не возьму, с чего меня на рассуждения о литературе понесло? Толстой, Дюма, Гюго. Что мне Гекуба? Впрочем, понятно — флюиды.  Париж, Париж!

 

                    Из дневника  Риты Векслер

День четвертый

 

В субботу утром Хава «накрыла поляну» в лобби нашей гостинички. Комнаты в ней крохотные, едва умещается кровать, столик и платяной шкаф. Посидеть в номере всем вместе невозможно.  Зато персонал смотрит сквозь пальцы, что мы каждый вечер устраиваем посиделки в лобби. В нем есть несколько столиков, два из которых расположены за углом, и портье из-за своей стойки не видно тех, кто сидит за ними. Вот мы и приловчились, сдвинув эти два столика, выпивать и закусывать. Хава навезла с собой из Израиля много кошерной еды, а в Маре мы нашли замечательную бакалейную лавочку с кошерными продуктами.

В пятницу вечером с нами случилась травматическая история, у меня пока просто нет сил ее описывать, как-нибудь потом. А утром Хава дождалась, пока официальный завтрак в гостинице закончился, и накрыла столы – вино, две халы, все, как положено. Яша пошел молиться в синагогу, вернулся часам к 11, сделал кидуш. Мы спокойно потрапезничали и отправились гулять.

«Локейшен» гостиницы идеальный (если учитывать цены) – до Лувра полчаса медленного ходу. Но Яша захотел пойти в другую сторону — на площадь Вогезов. По карте до нее было минут десять пешком. А в действительности оказалось еще меньше.

На Рю Сен-Антуан нам попался красивый, большой дом. Мы зашли внутрь, оказались в симпатичном внутреннем дворике с красиво ухоженным садом, прошли через арку и … очутились в углу площади Вогезов. Яша остановился, чтобы посмотреть какую-то вывеску и вдруг, что-то ожесточенно шепча, вытащил из карманов брюк несколько бумажек, и положил на тротуар. Ну, мой Гришка, конечно, не преминул его поддеть.

— Чего мусоришь? Вчера ты назвал какого-то негра дикарем, за то, что он бросил на асфальт пустую пачку сигарет. А сейчас делаешь то же самое!

Яша вывернул карманы брюк, даже потряс ими в воздухе, чтобы убедиться, что они пусты. Потом радостно вздохнул и сказал Грише:

– Слушай, хабиби…

Повернулся ко мне:

– И ты, слушай меня, девочка.  Слушай внимательно.

Я привожу Яшин рассказ не дословно, а основные его моменты. Что-то могла и упустить, я ведь не конспектировала, мы гуляли по площади, рассматривали чугунного Людовика Тринадцатого.

— По поводу дикаря. Однажды некий хасид после посещения Москвы приехал в Любавичи, к Ребе Дов-Беру. «Ну, как Москва?» — спросил его Ребе. «Москва? – задумался хасид, — Я навестил реб Шлойме, реб Мойше и реб Нусна…» «Все, больше не говори! — воскликнул Ребе. — Москва — это, действительно, реб Шлойме, реб Мойше и реб Нусн. Этот город имеет право на существование только потому, что они живут в нем и выполняют заповеди». О чем, бишь, мой рассказ несвязный? Да о том, что моё сегодняшнее действие, хотя внешне, действительно, особо не отличается от поступка этого негра, имеет совершенно иную духовную суть и предназначение. Сегодня у нас шабат, не так ли? Один из субботних запретов — это перенос чего бы то ни было за пределами твоего владения. Даже бумажки. Когда я выходил из гостиницы, то проверил все карманы. И как-то пропустил задний карман джинсов. Но когда у входа на замечательную площадь Вогезов обнаружил, что в нем лежат бумажки, я тут же их выбросил, поскольку не хотел и дальше нарушать законы шабата. Кто знает, может быть именно для этого я и оказался в Париже? Я выполнил одну из заповедей, ради которых создан этот мир. И дал тем самым Парижу еще одну причину для существования».

           Из  записок Якова Вассермана

 

День пятый

В Консьержери я вспомнил немецкий Оснабрюк. Меня там провели по узкому проходу, через который осужденных ведьм выводили на городскую площадь, к костру. Я реально услышал их крики, ощутил муку этих женщин — ужас предстоящей боли, отчаяние от беспомощности, бессилия.  Злые люди ведут тебя умирать ни за что, а ты не можешь доказать свою невиновность! Не можешь объяснить им, как же это несправедливо и страшно, когда тебя —  молодую, сильную, любящую жизнь, через несколько минут обглодает огонь…

Этим ужасом пропитаны и стены внутреннего дворика Консьержери, где якобинцы держали женщин. А закуток, огражденный до сих пор высокой решеткой, где перед отправкой на гильотину собирали каждый день 12 женщин, просто вопиет….  В других казематах Консьержери, где сидели мужики, этого не чувствуется. Женские флюиды — великая сила. Даже через века.

Запомнить – ведь здесь большевики вдохновение черпали, создавая ЧК. И не понимали, что Консьержери не только пример для подражания, но и провозвестник их личных судеб. Ха! Дантон перед отправкой на казнь сидел в камере, соседней с камерой Марии-Антуанетты. А Сен-Жюст и Робеспьер сидели чуть ли не в той же, что и Дантон. Палачи сменяли палачей в созданных ими же застенках. И шли из них на казнь. Ну, точно как у товарища Сталина: Ежов казнил Ягоду, Берия — Ежова. И на Лаврентия Павловича нашелся бы свой кат, да он, похоже, успел подсуетиться и траванул гения всех времен и народов прежде, чем тот приставил своего верного маршала к чекистской стенке.

С Ритой и по поводу Консьержери поспорили. Впрочем, спором это не назовешь. Просто ассоциации у нас теперь разные. Мне эти казематы напомнили о наших израильских тюрьмах-санаториях для палестинских бандитов. Каждый раз, когда я об этом думаю, долго потом не могу успокоиться. Смертной казни в Израиле нет. Поэтому убийцу невинных детей помещают в тюрьму, где он — ну как же, мы ведь цивилизованное государство! — пользуется всеми правами заключенного. А в израильской зоне этих прав порой больше, чем за ней. Бесплатное медицинское лечение, в том числе и стоматологическое, возможность получить высшее образование в израильском же университете. Регулярные встречи с семьей и женой. А уж про питание я и думать не хочу, мать их! Палестинские заключенные как-то устроили голодную забастовку в знак протеста, почему им стали давать творог только пятипроцентной жирности, а не десяти, как было раньше. И что же – получили десятипроцентный – мы же цивилизованное государство!

Вот так и получается, что какой-нибудь душегуб Самир Кунтар, разбивший о скалу голову маленькой девочки, отсидел тридцать лет, был обменян и вышел на свободу, сияя белоснежной улыбкой, с дипломом бакалавра израильского университета. Ну, так почему бы им нас не убивать? Чем они рискуют — в израильской тюрьме уровень жизни выше, чем в их деревнях и трущобах!

А Рита заговорила о Полларде. Мол, вот бедненький, почти тридцать лет отсидел, хотя никакого удара по интересам США своим сливом Израилю секретной информации не нанес.  Если бы нанес, тогда любая мера наказания была бы оправданна – двойной лояльности у американских евреев быть не может. Но Поллард сообщил Израилю только сведения о его врагах, а не об американской армии. Поэтому беспрецедентное наказание Полларду, многократно превышающее наказания всем шпионам, пойманным на территории США, несправедливо. Говорила она с запалом, не сбиваясь, сыпала цифрами и фактами —  многократно обдуманная и болезненная, видать, тема….

Гуляли по набережной Сены, мимо Нотр-Дам. Всё абсолютно узнаваемо. Причем даже помню, где видел, в каком фильме. Вот тут, прямо под лавочками букинистов прогуливался Смоктуновский, играя   Чайковского….

Добрели до букинистической лавки «Шекспир и компания». Я несколько раз видел ее фото изнутри и всё в толк не мог взять — чей портрет висит на стене выше всех. Сартр не Сартр, да и не Камю, вроде. Вот меня это многие годы и занимало. Ну, не так чтоб очень, но все же — кто ж удостоился такой чести?  Спрашиваю у продавщицы — кто такой, почему не знаю? Она называет имя, ничего мне не говорящее. Пожимаю плечами. Девица снимает с полки книгу и суёт мне под нос. Какой-то писатель нью-йоркский, третьестепенный. Который, похоже, провел юность в Париже и был приятелем хозяина лавки.  Подозвал Риту с Гришкой, они же только по-английски вот уже 20 лет как читают. Им тоже эта фамилия ничего не говорит. Вот тебе и на…. Везде надо правильных знакомых иметь!

А общее ощущение от этой лавки знаменитой, с благоговением Хемингуэем описанной – «альте захен». Никому, кроме фанатов, эти пылесборники уже не нужны. Носители информации теперь другие, в том числе и книжной. Еще с десяток лет и книгу брать в руки будет только такая хрень старая, как я и поколение мое…  И это — не забыть. Новое поколение ешиботников выбрало айпад, и молится не по сидуру, а мобильнику — там тебе и весь молитвенник, и недельная глава Торы, и даже ежедневный лист Талмуда. Что предусмотрительно: действовать-то им придется через социальные сети.  Иудаизм бежит в ногу со временем: «Явне и ее мудрецы» — это вам не «Шекспир и компания»…

В музее Орсе я немного потусовался на первых этажах, но быстро понял — тут можно провести неделю и не увидеть того, что мне действительно интересно. Поехали на этаж импрессионистов.  Попав в залы с их картинами, я, как сластёна, оказавшийся в кондитерской «всё включено», бегал от одной картины к другой — Сислей, Писарро, Ренуар. Многие картины я никогда не видел. Подойдешь, уставишься, а краем глаза видишь — рядом что-то привлекательное. Бросишь взгляд, и уже оторваться не можешь. Да, когда время придет — я по картинам этим специализироваться буду! Поскорей бы только!

Усталые, но, как справедливо утверждается, – довольные, мы пошли дальше, через Пляс де ла Конкорд к Вандомской площади. Возле Оперы издалека увидел — кафе «Де ла Пе».  В Ришоне у нас есть кондитерская дорогих и вкусных тортов с таким же названием. Хозяева молодцы, обыграли – «де ла пе», то бишь «в рот» на иврите. Я думал, что это их придумка. Восхищался. Более того, одна местная литературная дама мне даже «по секрету» поведала, что она участвовала в сочинении этого названия. А ни хрена, какая там придумка — вот оно, кафе «Де ла Пе», прямо напротив Гранд Опера!

Ну, вошли мы, сели. Заказали. Кофе — дамам, нам — пивко. Хорошее, «Леф», бельгийское. Чистый Маяковский. А  собственно, может, он как раз в этом кафе и вдохновился? Отведал старинного монастырского пива и вдохновенно расшифровал – «Левый фронт»?

Вытащили бутерброды, вкушаем. Официант вертится, носом крутит, что бутерброды не ихние. Но молчит. Кстати, только один раз нам запретили есть наши бутерброды; в остальных кафе — промолчали. В том, где запретили, Гриша даже пошел объясняться. Мол, они у нас кошерные. Не помогло. А здесь, только напоследок, уже получив деньги по счету и убирая посуду вместе с обертками от бутербродов из «Корсара», официант прошипел: «Эти обертки не мои». Ну, прошипел и прошипел, пусть будет здоров и счастлив….

Хотя возмущение мне не очень понятно было. Мы ведь заказали и пиво, и кофе. А напротив нас сидел какой-то старичок. Курил. Одну сигарету, другую, третью. Читал газету. Только через полчаса, когда мы уже завершали свой скромный перекусон, старичок заказал чашечку кофе. И никто ему слова не сказал…

 Я на него не так просто пялился — прямо над плечом левым старичка, на фасаде здания Оперы, золотая фигура воздымалась. Франция, тонкий вкус, фа-фа, ля-ля, аристократы духа. А, по-моему, это золотое чудище на фронтоне Гранд Опера — а их два, по обеим сторонам — образец безвкусицы и вульгарности…. Не забыть!

                 Из дневника Риты Векслер

День пятый

 

В этот день мы много гуляли. Пешком – вдоль Сены, через Консьержери и магазин «Шекспир и компания» к музею Орсе. Там покрутились несколько часов, и снова пешком, через сады Тюильри и Вандомскую площадь к Опере. Возле Оперы засели в кафе, достали наши бутерброды кошерные и под пиво с кофе умяли. На Яшу музей явно произвел сильное впечатление. Говорили мы про импрессионистов, тут я возьми да и скажи что-то про аристократизм французской культуры. Яшка аж подскочил:

— Французские аристократы? Вот ты, Ритка, мне все про аристократизм французской культуры втолковываешь, про изысканность кухни, литературы, театра и прочих милых прелестей французской, как они сами говорят, цивилизации. И тут, естественно, возникает вопрос: а что сие, собственно, означает — аристократизм, голубая кровь? Подразумевается, что многие поколения предков аристократа умели читать и писать. То есть были приобщены к культуре. И приобщение это не могло не сказаться на их уровне интеллекта и морали.  По Лотману: у интеллигента побуждающее начало —  стыд, а у раба — страх. Князь Волконский на Бородинском поле крикнул офицеру, прилегшему на землю, когда возле них упала французская граната: «Стыдно, господин офицер!»  Пусть даже ценой собственной жизни, но офицеру стыдно демонстрировать испуг. Князь Андрей — это символ аристократа, несомненный обладатель той самой голубой крови, свидетельствующей о наследственной культуре ее носителя.

Короче говоря — аристократия на деле означает грамотность в нескольких поколениях. И тут я хочу обратить внимание, что в этом самом городе Париже, несколько сот лет назад многие дворяне, даже самые титулованные, не умели читать и писать. А в средние века и короли европейские бывали неграмотными. Потому и брали себе в советники умных евреев.

В ТАНАХе описывается, как еврейский герой Гидон, разгромив войско мидьянитян, преследует двух их царей, оставшихся в живых. Вместе со своими тремястами воинами (история о том, как он их выбрал, когда они лакали воду из Иордана, не выпуская из рук оружие, всем известна), Гидон просит у жителей деревушки Сукот, повстречавшейся ему на пути, несколько ковриг хлеба для бойцов. Но эти неблагодарные людишки, которых Гидон и его воины только что спасли от мидьянского порабощения, отказывают – мол, кто ты такой, знать мы тебя не знаем. У Гидона нет времени на разборки, он уходит, но обещает, точно, как Шварценеггер, вернуться. И возвращается. Захватывает мальчика из Сукот и требует, чтобы тот составил ему список правителей и старейшин этой злополучной деревеньки. Мальчик составляет список, насчитывающий 77 человек. И Гидон, как написано, проучил их колючками пустыни. Что это в точности означает – неизвестно. Да и не важно. Важно нам другое, что эта история произошла в начале десятого века до нашей эры. То есть когда по территории будущей Франции мамонты еще бродили в папоротниках, а галлы в звериных шкурах дубинами плющили друг другу черепа, мальчик еврейской деревни в Эрец Исраэль умел читать и писать! Чего не умели французские герцоги и графья спустя две тысячи лет. Когда Анна Ярославна приехала сюда, в Париж в XI веке нашей эры, чтобы выйти замуж за короля Франции Генриха Первого, то она потрясла двор тем, что умела читать и писать. В том числе и на латыни. А сам король и большая часть его придворных были неграмотными!

Истинные аристократы духа — это мы, евреи. Мы грамотные не три поколения, а три тысячи лет. Без перерыва. Поэтому мы —  голубая кровь человечества. А не лабазники с ушкуйниками из черных сотен Ле Пена с Макашовым.

           Из  записок Якова Вассермана

 

 День шестой

Музей Помпиду. Королева в восхищении! Снимаю шляпу (хоть это и не в нашей традиции) перед теми, у кого хватило фантазии, смелости и мужества забабахать такое вот чудо-юдо с трубами по периметру в самом центре османовского Парижа!

Рита сразу потянула нас на самую верхотуру — пятый этаж, к любимым ею Пикассо и прочим кубистам с сюрреалистами. Добирались мы туда странным образом. Доехали до пятого этажа по эскалатору, идущему вдоль фасада в одной из прозрачных труб. Но войти – кукиш. Надо спуститься по этому же эскалатору на четвертый этаж, а с него подняться на лифте на пятый. Почему? А вот так.

И тут я вспомнил рассказ моего приятеля с авиабазы Тель-Ноф. Он еще застал время, когда на вооружении наших ВВС стояли французские «Миражи». Мучились с ними техники неимоверно! Чтобы добраться до любой детали двигателя, надо было его почти весь раскурочить. Все прямо в раю очутились, когда де Голль прекратил поставки оружия Израилю, и ЦАХАЛ перешел на американские «Фантомы».  В них все просто, логично и доступно. Та же самая история и с французскими автомобилями — наворочено, наверчено так, что любой ремонт превращается в разборку чуть ли не всего автомобиля. Видимо, свойство ума у французов такое. Для искусства хорошо, а для техники — швах!

Ритка влюблена в Пикассо и сюрреалистов. А я ничего в них не понимаю. Вопиющий пробел в образовании! Столько раз смотрел эти картины — ну не трогают они меня. Плисецкая как-то о современном балете, который в СССР не пользовался популярностью, сказала: «Не любят потому, что не понимают».

Попросил Ритку объяснить, мне —  косному религиозному провинциалу, — что почем. И она старалась. Объясняла, объясняла, да без толку.

— Что сие должно означать? — спрашиваю, указывая на какие-то фиолетовые сосульки Пикассо.

— О, это очень интересно, — говорит Рита, — в последние годы жизни Пикассо, неутомимый ловелас, утратил потенцию. Эти совсем не сосульки, а фаллические символы, выражают его отчаяние и тоску по утраченной мужской силе.

Ну, хорошо, выражают. Понял. Но и после понимания меня эти сосульки совершенно не трогают. Ни уму, ни сердцу. Сказал бы прямо – каляки-маляки. Да неудобно, Пикассо как-никак.

В одном из залов наткнулся на картину Фердинанда Леже. Ну, просто эскиз музея Помпиду. Совпадения такого быть не может. Явно создатели музея вдохновились картиной.

Но в основном, после трех часов хождения по пятому этажу – чувство полного разочарования. Ну, хорошо, объясняла мне Рита что, как, почему и зачем. Сердца моего это не тронуло. Не дорос я еще до этой музыки. Но запомнить, конечно, надо. Иными словами — это вагон не моего поезда, пусть его другие изучают. А я в случае необходимости, дай Бог поскорей, займусь импрессионистами.

А на Ритку эти каляки-маляки влияние просто поразительное оказали. Девушка аж вся светилась, таская меня от картины к картине и рассказывая во всех подробностях, когда они, как и с каким умыслом были нарисованы. И Гришка, обычно уступающий женушке пальму первенства по разговорам, тоже высказался: «Когда я вижу это, у меня внутри все просто переворачивается». И Ритка присовокупила: «Для меня этот музей — центр мира. Ну, один из центров. Когда мы только попали в Нью-Йорк, родственники взяли нас на прогулку. На Пятой эвеню моя сестричка Зойка остановила нас и сказала: «Ребята, поймите, вы стоите сейчас в центре мира! В центре мира!» И я с ней согласна. Один из центров мира находится на Пятой эвеню, между музеями Гуггенхайма и Метрополитен. Точнее — в них, этих музеях».

Ну, я, конечно, ответил.

—  Ритуля — центр мира находится в Иерусалиме, на Храмовой горе, — говорю, — Там, где началось сотворение планеты и человека. Там место наиболее близкое к Небесам. А все остальное — производное. То есть — второстепенное.

Спустились на первый этаж и уселись в буфете грызть свои кошерные сэндвичи. Пиво было только французское. Мама миа! Кислая моча!

Вот такой полный облом вышел мне в музее имени Жоржа Помпиду-с. Сидели в буфете долго. Ноги гудели, не было никаких сил двигаться дальше – все-таки это уже шестой, последний, день наших прогулок по Парижу. Натопано много километров, накоплены впечатления и физическая усталость. Как говорила моя бабушка, Двойра Хаймовна, имейте Бога в желудке…

Предварительные итоги — много материала, надо будет все хорошенько потом вспомнить, продумать и осознать. Полезная, конструктивная поездка! Да и с ребятами пообщались с огромным удовольствием. Столько лет прошло после нашей последней встречи в Одессе —  а будто и не расставались вовсе!

Сижу сейчас в самолете по дороге домой, перечитываю написанное. И сам себя не узнаю. С чего вдруг эти словечки из меня попёрли – скумекал, голые сиськи, облом, американки толстозадые… Тон развязный, можно подумать, автор записок выпендривается.  А выпендриваться ведь не перед кем, эти записи только для меня предназначены. Но я ведь так не разговариваю! Ни дома, ни с друзьями, ни сам с собой. И никогда не разговаривал! Откуда это жлобство?

Я провел над собой эксперимент, попытавшись вернуться в культуру, из которой убежал много лет назад.  Я вырос в ней, но своим в ней себя никогда полностью не ощущал. Всегда, все те годы, я чувствовал сперва неосознанно, а потом с пронзительной тоской раздвоенность, фальшь, неприкаянность. Мои друзья восхищались Феллини, часами обсуждали «Амаркорд», а я чувствовал себя Яковом, не помнящим родства. Феллини — это замечательно. Но только когда есть база, стержень. Ни Пушкин, ни Ренуар таким стержнем для меня не были.

Только погрузившись в изучение еврейских текстов — сперва на русском, а потом на иврите, — я эту базу обрел. Тогда все стало на свои места, приобрело правильные пропорции. Когда же я начал жить в соответствии с этими текстами, пришли цельность, ощущение найденного смысла жизни. И спокойствие.

Да, спокойствие. Которого нет в этих записях. Вот потому они такие ломаные, вывернутые, претенциозные. Я приехал в Париж, а вернулся на 30 лет назад — к тому Якову, который восхищался импрессионистами и стеснялся своего слишком еврейского имени. Подспудно я это ощутил, царапая бумагу «Пайлотом». И ощущение это вылилось в вымученное щелкоперство, кривляние и ненормативную для меня лексику. Нельзя вернуться назад. Тем более, когда этого не хочешь.

                  Из дневника Риты Векслер

 

 День шестой

 В последний день пребывания в Париже я все-таки сумела затащить Яшу в музей Помпиду. Он и так и этак откручивался, мол, не люблю, не понимаю, не нравится. Но я настояла. Какое удовольствие я получила от тех часов, что мы ходили по залам! И не только от любимых картин, но и от внимания Яши. Он пытался вникнуть, интересовался деталями, слушал меня, не перебивая (!), что уже само по себе свидетельствовало о важности для него и самой темы, и моих, пусть несколько сбивчивых, но основательных объяснений. Без лишней гордости: я очень, очень много читала про этих художников, их творчество, личную жизнь.  И мои объяснения ничуть не хуже тех, что дают искусствоведы во время экскурсий по этому музею.

 Яшино внимание было приятно. Но, хотя задавал он правильные вопросы, особого впечатления на него всё это не произвело. Когда я поняла, что мои усилия тщетны, я свернула свою лекцию. Мы отправились в буфет — перекусить и ногам отдохнуть. И тут, хоть я даже Яшу не просила, он подвел итог нашей поездки.

«Я сейчас подобью бабки нашего недельного гуляния по невозможной красе города Парижа.  Начнем издалека. После разрушения Второго Храма евреи ушли в изгнание, длившееся почти две тысячи лет. Национальный диалог со Всевышним, который вели евреи в Земле Израиля, сменился индивидуальным, который каждый еврей вел в рассеянии. В XVII веке Гаон из Вильно сказал так: «Еврейский народ умер, тело сгнило. Остались сухие кости, которые обрастут мясом и восстанут к жизни». Гаон хотел сказать, что без нахождения в Земле Израиля народ Израиля мертв как национальный организм, как социум.

 И вот в конце XIX века эти самые сухие кости начали обрастать мясом. В выжженную Палестину прибыли сионисты и превратили её в цветущий край. Сионизм –  новый поворот в еврейской истории: возвращение народа домой и переход от индивидуального диалога с Богом к национальному. Будущее не за теми, кто ведет себя так, будто ничего не изменилось, мы по-прежнему живем в гетто, и самое главное для нас — индивидуальный диалог с Богом. Будущее за теми, кого называют религиозными сионистами.

Какое отношение весь этот экскурс имеет к нашим прогулкам по Парижу? Самое непосредственное.  Во время предыдущего периода национального диалога со Всевышним, евреи создали ТАНАХ, то есть Библию. Три монотеистические религии, базирующиеся на ней, изменили лицо человечества.

Но! Человечество не восприняло созданную нами другую великую книгу — Талмуд. Почему? А потому, что Талмуд был создан уже после начала изгнания, когда еврейский народ, по определению Гаона, был мертв и находился на этапе индивидуального диалога.

 И вот теперь мы возвращаемся домой, теперь мы в начале нового поворота. И мотор ревет. Но мы точно знаем, что поворот этот несет нам взлет, а не омут. Я имею в виду не только создание мощного еврейского государства. Поворот породит новое интеллектуальное творение еврейского народа, которое будет принято всем человечеством. Оно будет посвящено национальному диалогу со Всевышним, и, создавая его, мы обобщим культурный и духовный опыт человечества. В том числе  картины импрессионистов, скульптуры Родена и даже все эти, — Ритка, не обижайся, — каляки-маляки из музея Помпиду. Вот поэтому я и бил ноги себе и вам по парижским мостовым».

                   КОРСАР ИЗ КВАРТАЛА МАРЕ

Стеллажи заполняли почти до самого верха витрину кафе «Корсар». Эклеры, залитые коричневым и белым шоколадом, безе величиной с наперсток и с голову младенца, корзиночки с ореховой начинкой, увенчанные апельсиновыми дольками и клубникой, — пели густыми, сладкими голосами гимн искусству еврейских кондитеров.

Этот гимн не портила даже несмываемая белозубая улыбка черного повара, мелькавшего в окне кухни. Голову его украшала белая вязаная ермолка брацлавских хасидов, по краю которой вилась ивритская надпись: «Н-На-Нах-Нахман». Потомок обитателей африканских джунглей прошел, скорей всего, гиюр и стал полноценным евреем, которому дозволялось готовить кошерную пищу. Другого, впрочем, и быть не могло — иначе у входа в кафе не висело бы удостоверение о кашруте, подписанное главным раввином Парижа.

Из второго, узкого и высокого окна на прохожих смотрел еврей, одетый в полное облачение венгерского хасида — круглый меховой штраймл, длинную черную капоту, перехваченную выше пояса черным шелковым пояском-гартлом, белые чулки до колен.  Стеклянные глаза его, изготовленные опытным мастером, смотрели на мир настороженно и печально.

«Корсар», расположенный на отшибе Розье, главной улицы квартала Маре, притягивал посетителей не только иудейского вероисповедания. Но шесть его небольших столиков занимали, в основном, местные евреи и соблюдающие кашрут израильтяне.

В конце весеннего месяца апреля две пары средних лет повадились посещать «Корсар» каждое утро. Они явно были туристами, но туристами странными. Парижские достопримечательности словно и не манили их своими прелестями.

Четверка никуда не спешила: долго завтракала, перемежая обильными разговорами фирменную корсаровскую яичницу с лососем. Заказывали несколько пирожных, каждый раз новых, еще неопробованных, и смаковали под кофе. Между собой общались на русском, с официанткой одна пара говорила на английском, вторая на иврите. Они явно были евреями, а один, с тронутой сединой бородкой и заметным брюшком, носил под кепочкой с надписью «Париж» вязаную ермолку. Усевшись за столик, он кепочку снимал, но выходя из кафе, надевал вновь.

С другими посетителями обе пары в разговоры не вступали, явно не желая общаться. Как-то напротив них оказались две курносые, ухоженные блондинки на возрасте, оживленно обсуждавшие на русском редакционные новости какой-то московской газеты. В кафе дамы, похоже, забрели случайно. Две пары резко снизили громкость разговора, явно не желая привлечь их внимание.

В пятницу утром, едва четверка начала очередной завтрак, за соседний столик уселся молодой парень. Редкая бородка чуть курчавилась на его щеках, одежда ученика ешивы –   черная бархатная ермолка, белая рубашка с длинными рукавами, черные брюки – была чиста и аккуратна. Вел он себя как праведный ешиве-бухер – заказал стакан кофе и сразу уткнулся в толстую книгу, одну страницу которой занимал текст на иврите, а вторую — на французском.

— Он читает «Танию», главную книгу ХАБАДа, — сказал Яков Вассерман.

— Это хорошо, или плохо? — поинтересовалась Рита, сидевшая напротив.

— А какая вам разница? — удивилась Хава и ткнула мужа локтем. — Некрасиво так пялиться на постороннего человека.

Интерес Якова не прошел незамеченным.

— Меня зовут Эли, — представился ешиботник на иврите, — Вы туристы?

— Мы из Израиля, а они, — Яков показал на Риту с Гришей, сидевших спиной к Эли, — из Нью-Йорка. Но это сейчас, а родились и выросли мы в Одессе, Украина.

— Где будете на шабат? — неожиданно поинтересовался ешиботник.

— В гостинице, где же еще, — ответил Яша, —  а на молитву я пойду в синагогу «Игуд кегилот».

— Я приглашаю всех к себе домой, — сказал парень, — Родители будут счастливы. Мой отец – еврей из Марокко, мать — французская еврейка. Мы столько слышали про русских евреев, но никогда с ними не встречались.

— Ни в коем случае, — сказала по-русски Хава, — это неудобно.

— Действительно, с какой стати? — поддержала Рита.

— А почему? — Гриша посмотрел на них удивленно, — У вас будет еще раз в жизни случай пообщаться с французскими евреями?  Без шума, спешки, и в домашней обстановке?

Эли заметил колебания и добавил:

— Не стесняйтесь. Ведь если бы я был в вашем городе, разве вы не поступили бы точно так же? Помочь еврею кошерно провести шабат — большая мицва.

— Где мы встретимся? — спросил Яков.

— Я зайду за вами в гостиницу в половине восьмого вечера. Пойдем в синагогу на вечернюю молитву, а потом к нам. Мы живем недалеко от «Игуд кегилот».

За пять минут до назначенного срока Яков вышел из своего номера. Гриша идти в синагогу отказался. Портье уткнулся в айфон. Маленький холл гостиницы был пуст. Тишина стояла в нем, как Вандомская колонна. Без пятнадцати восемь Яков позвонил жене в номер.

— Его все еще нет.

— Как?

— Он не придет. У меня было предчувствие —  с бухты- барахты незнакомых людей в дом не приглашают.  Мейле, в синагоге он меня бы встретил, на молитве. Тогда понятно. Но в кафе?

— И что же теперь делать?

— Накрой стол из того, что есть. Халы, вино — это главное. И проведем шабес-койдеш, как полагается.

Синагога «Игуд кегилот», открытая в августе 1914 года, в канун страшных для евреев Франции событий, напоминала архитектурой католический собор. Внутри она была длинной, узкой и высокой. От собора ее отличало отсутствие органа и распятия. Ряды деревянных лавок были пусты. Одинокие посетители торчали там и тут, как зубы в челюсти старца. Яков пристроился в правом углу. «Это называется плюнуть в душу», — не сдержавшись, прошептал он по-русски.

А потом пришла царица-суббота. И вторая, дополнительная душа Яакова, спускающаяся, согласно каббале, к каждому еврею после начала шабата, махнула рукой на огорчения будней.

— Гэвел гаволим, кулой гэвэл, — сказал Яков, — жизнь – смитье, люди — аферисты.

В фойе гостиницы его ждали жена и двое друзей.

— Ой, ты не знаешь, что было, — затараторила Хава. — Как ты ушел, Гришка начал звонить на мобильник этого шаромыжника. Телефон не отвечал, мы подумали, что уже из-за шабата. Гришка взял такси и поехал по адресу, который он нам оставил. Ехал минут двадцать – и это называется рядом с синагогой?  Нашел огромный многоквартирный дом, с запертыми дверями и без указателей фамилий. Вот тебе и заповедь «ахнасат орхим» (гостеприимства).

— Я это так не оставлю, — проворчал Гриша, — он ударил по самому святому, он говорил слишком правильные слова. Я найду этого афериста.

Яков усмехнулся,

—  Оставьте. Есть люди, умеющие выполнять заповеди. На них держится мир. А есть люди, не умеющие выполнять заповеди, но пытающиеся это сделать хотя бы на словах. Основатель хасидизма Баал Шем-Тов сказал, что даже лист, упавший с дерева, не может перевернуться без воли Всевышнего. Все, что с нами случается, происходит не просто так, а должно нас чему-то научить.

— И чему нас должна научить история с этим фармазонщиком, с этим бандитом из «Корсара»? — спросил Гриша.

— Что о заповедях нужно не говорить. Их нужно исполнять. Исполнять! Кстати, о заповедях, Хава, ты принесла из номера вино для кидуша?

Хава с Ритой приготовили за их обычным столиком в фойе субботнюю трапезу — две халы, покрытые салфеткой, бутылка вина, сыры, купленные в кошерной бакалее квартала Маре, рыбные консервы, привезенные из Израиля.

Яков налил полный бокал и поставил его на ладонь правой руки. Люстра повисла над его головой, как солнце над горой Синай. Слова кидуша осенили гостиничное фойе.

— Вот что я скажу вам, ребята, — Яков разлил оставшееся вино в три стаканчика и поставил на стол.  Помните, как заканчивается «Коэлет», в котором царь Шломо сформулировал на веки вечные принцип всех циников:   «Гэвел гаволим, кулой гэвэл»?  Или, по-русски, — «суета сует и всяческая суета»? Не помните, конечно.   Это я из уважения к вам риторический вопрос задаю. А я помню. Вот так: «Только Бога бойся и заповеди его соблюдай. Потому что в этом — весь человек».