О, ЕСЛИ БЫ МОЛОДОСТЬ ЗНАЛА
Из книги воспоминаний
Как-то году в 1985 Ида Нудель обратилась ко мне с предложением. С Идой я был тогда очень дружен — она уже несколько лет находилась в ссылке в Бендерах, и наша одесская группа отказников часто к ней ездила по воскресеньям. Мы приглашали ее в Одессу, она присутствовала на знаменитом праздновании Пурима в квартире Непомнящих в 1984 году, после которого рассвирепевшая гебуха устроила семь обысков.
Однажды Ида позвонила мне с железнодорожного вокзала – «Давид, приезжай, вокруг меня море чекистов, не знаю, чем это кончится». Я приехал и нашел ее в садике возле вокзала. Чекистов вокруг, и вправду, была тьма – к тому времени я уже научился различать топтунов. Ида сказала, что приехала в Одессу, чтобы улететь в Москву, на встречу с китаянкой Алан, лечившей ее тогда. Но, судя по чекистской суете вокруг, ее снимут и с самолета, и с поезда.
— Давайте попытаемся оторваться, — предложил я. — Мне хорошо знакомы все проходные дворы в центре.
Ида согласилась, и мы поехали в центр города, где из большого двора круглого дома на Греческой площади (его снесли в 90-х годах прошлого века) было несколько выходов. К тому же двор в любое время года был почти полностью перекрыт бельем, сушившимся на протянутых с одного его конца в другой веревках. В этом дворе жил один из видных отказников Ян Меш, чекисты могли подумать, что мы направились к нему, и сторожить нас у его дверей. А мы незаметно выскользнули бы в один из выходов. Я поделился своим планом с Идой по дороге и, когда мы подчеркнуто не спеша вошли во двор, я с радостью убедился – как всегда, он был завешен бельем. Скрывшись за первым же занавесом (или пододеяльником), мы побежали, что есть сил, через несколько секунд были уже в другом конце двора и выскочили на улицу.
Выходов из двора было несколько, причем в разных его концах. Топота за собой мы не слышали, значит, чекисты должны были потерять на проверку каждого выхода несколько минут. А мы за это время успели бы взять такси и уехать.
Но, выскочив на улицу, мы лицом к лицу столкнулись с тремя чекистами, несшимися во весь опор навстречу нам и что-то кричавшими в свои «уоки-токи». Такие мини-рации были большой редкостью по тем временам, и стало понятно, что к операции одесское гебье подготовилось основательно.
Мы пошли шагом, и через минуту с другой стороны дома выскочила вторая группа, а за ней, из того выхода, которым мы только что воспользовались — третья. Ида оказалась права — чекистов было море, их хватило и на то, чтобы бежать за нами следом и на то, чтобы пустить две группы вокруг дома. Тут мы поняли, что играть с ними в прятки-догонялки бессмысленно, и поехали ко мне на квартиру. На следующее утро я отвез Иду на вокзал, и она уехала в Бендеры.
Когда я несколько раз по командировке оказывался в Тирасполе, то каждый вечер ездил к Иде в соседние Бендеры. Мы долго гуляли, разговаривали о том, что происходит с нами сегодня, и о том, как будем жить в Израиле. Во время одной из прогулок, когда мы были уверены, что нас никто не слышит – дом Иды, конечно, прослушивался — она предложила мне писать Щаранскому.
— Как зачем? — удивился я, — Ему, небось, многие пишут, а я его совсем не знаю.
— Писать-то ему пишут тысячи писем. Но все они из-за границы, поэтому их не пропускают. Друзья Натана или уже уехали, или перестали писать, не желая нарываться на неприятности. А тебе терять нечего – имеешь два прокурорских предупреждения за связь с сионистскими эмиссарами, два обыска, пятнадцать суток. С жизнью здесь ты порвал окончательно и бесповоротно.
— Хорошо, — согласился я. — Но что же я буду писать совершенно незнакомому мне человеку? Да и он как воспримет эти вдруг начавшие поступать к нему письма?
— О, ты просто не понимаешь! — воскликнула Ида. — Почти все время Натан находится в карцере. И в той кромешной тьме – в прямом и переносном смысле, в злобе и ненависти, которые его окружают, любое твое письмо покажется лучом света. О чем писать? Да о чем угодно — о еврейской истории, о религии, о своих детях. Ты даже не представляешь, какая это для него будет помощь и подарок.
И я начал писать. В соответствии с советами Иды рассказывал о праздниках, случаях из еврейской истории. Как-то описал пост 9 Ава и его законы. Но в конце письма подчеркнул – «в Вашем положении Вы, конечно же, от поста освобождены». Но потом я узнал, что Натан все-таки постился 9 Ава — он хотел почувствовать себя вместе со всем еврейским народом.
Я отправлял ему и фотографии своих детей — Шимона и Имануэля. Как-то раз мне даже удалось переправить ему в зону ивритский текст первой части молитвы «Шма Исраэль», хотя ни одной буквы иностранного языка в зону не пропускалось. Я посадил своего двухлетнего сына Элика на колени жене, дал ему в руки развернутый на «Шма» сидур (молитвенник) и сфотографировал так, чтобы текст был хорошо виден, но, вместе с тем, главными на фотографии были бы мой сын и жена. И послал фотографию Натану с припиской – это моя жена Аня и сын Элик. И – о, чудо — вертухаи фотографию пропустили!
Через много лет, когда я работал пресс-секретарем Исраэль ба-алия, а Натан был председателем этой партии и могущественным министром внутренних дел, на какой-то партийной тусовке он подошел ко мне и сказал — «Давид, мы тут с Авиталь затеяли уборку дома перед Песахом, и я нашел в одном из ящиков ваше письмо с фотографией сына и “Шма Исраэль”» …
Натан отвечал мне через мать. Ему разрешалось писать одно письмо в месяц, и он отправлял матери 20-25 мелко исписанных страниц. В них содержались всегда и несколько фраз для меня.
Так продолжалось около двух лет. Мне достаточно долго удавалось скрывать от своей мамы факт переписки с Натаном, но когда, в конце концов, уж не помню как, ей стало об этом известно, то она чуть ли не впала в истерику. Действительно, тогда переписка с американским шпионом Щаранским была самым настоящим вызовом властям. Но, с другой стороны, Ида была права — я тоже считался «отрезанным ломтем», порвавшим с советским обществом и потерянным для него. Поэтому власти до самого конца этой переписки так и не отреагировали на нее, в том смысле, что на меня не обрушились репрессии.
Я регулярно писал примерно одно письмо в неделю. И вот однажды письмо вернулось со штемпелем «адресат выбыл». Я тут же позвонил в Бендеры к Роякам — единственной семье, поддерживавшей тогда отношения с поднадзорной Идой, от которой все тамошние евреи шарахались как от огня. У Рояков почему-то не срезали телефон, и я попросил, чтобы Ида мне перезвонила.
— Натана нет в зоне,- сказал я ей, — пришло письмо со штемпелем «адресат выбыл». Что это может означать?
— Что угодно,- ответила Ида. — Могли перевести в другую зону, могли лишить права переписки. А могли и убить. От них всего можно ожидать.
Ида, естественно, сразу переправила эту информацию на Запад, где тут же начался «шум». И только потом мы узнали, что Натана перед тем, как выслать за границу, перевели в лагерную больничку, где его усиленно питали и приводили в «товарный вид». Чтобы он не слишком уж походил на ходячий скелет…
Я, дурак, отдал вернувшиеся письма (их было три или четыре) какой-то посланнице «Натива», посетившей меня летом 1987 года. Я попросил ее передать их Натану, и она меня в этом клятвенно заверила, сказав, что живет на одной улице с «мишпахат Щаранский». Но так ничего и не передала….
Сам я провезти эти конверты через границу, конечно, не мог бы. Но мог оставить у родственников, и дождаться оказии, чтобы они с кем-нибудь переправили их ко мне в Израиль. А оказий таких в уже самом недалеком будущем было бы видимо-невидимо. Но кто же мог предвидеть летом 1987 года, когда я отдавал эти письма посланнице «Натива», что произойдет с «империей зла» в предстоящие несколько лет? К тому же я тогда вовсе не понимал исторической ценности этих писем. О, если бы молодость знала….