фото Светланы Кавериной
СКАЗКА ПРО КРАСНОГО БЫКА
ИЛИ ХРОНИКИ ЛЕНТЫ МЕБИУСА
роман-бустрофедон
Из всех слов русского языка Алоизия знала только два: «извозчик» и «сволочь». Могла бы запомнить больше, но муж не разрешил. В год, когда началась русско-турецкая война, ей, девятой дочери венского чаеторговца, довелось покинуть родной город, перейти из католичества в лютеранство и примириться с мыслью, что замужество в холодной Москве – большая удача. Еще бы: будущий супруг, всего на шестнадцать лет старше нее, был природным прибалтийским немцем, переселившимся из Риги в Москву и он твердо стоял на ногах. Занимался кондитерским картоном, работал на петербургского поставщика императорского двора кондитера Григория Бормана, известного как «Жорж Борман». На тридцать седьмом году жизни Вольдемар-Генрих Радецкий решил жениться. Он даже мог позволить себе не гоняться за большим приданым.
Из-за накладок с расписанием Алоизия приехала в Москву на сутки раньше, чем ее ожидали. Потрясенно оглядывая заснеженную площадь перед Брестским вокзалом, она понятия не имела, что делать дальше: предстояло добираться к будущему мужу в Лефортово. По счастью, служащий вокзала, говоривший на вполне понятном немецком, отловил для нее извозчика, хоть и не лихача, но и не ваньку-деревенщину. По-немецки тот не знал ни слова, но на Введенские горы за три двугривенных ехать согласился. Алоизия тихо радовалась, что багаж прибудет только завтра и ей с ним не возиться.
На Тверской-Ямской разъезженный снег был смешан с еще не остывшим конским навозом, запах был соответственный, но в Вене было ничуть не лучше, Алоизия держала перед лицом флакон с нюхательной солью и через раз делала вдох: смесь уксуса и эвкалиптового масла глушила все запахи. Алоизия заглядывалась на вывески и, хотя не разбирала ни единой буквы, – зачем им нужна эта кривая азбука? – но сами рисунки не давали ошибиться, у булочника и у аптекаря можно было обойтись без фамилии. Булочник Алоизию интересовал: она слыхала, что штрудель по-венски печь вовсе не умеют.
Извозчик сравнительно лихо промчался к Триумфальной арке, но, то ли лошадь поскользнулась, то ли глазом дурным кто глянул, при развороте на Садовую Триумфальную повозку занесло и она едва не перевернулась. Извозчик разразился длинной речью, пеняя лошади за ошибочность разворота. Слов было всего два или три, но повторил он их буквально бессчетное количество раз. И при любом повороте, при любой встряске повторял все то же самое. Алоизия на всякий случай запомнила два слова, которые он повторял чаще всего.
В доме жениха ее ждали. Депеша, посланная с дороги, все-таки попала к нему, он был расстроен, что не смог встретить Алоизию, но, убедившись, что она оказалась в состоянии без знания языка не заблудиться в огромном городе, только порадовался. В доме жили вместе с ним его матушка, будущая свекровь Алоизии, и ее сестра. Говорили они с прибалтийским акцентом, и невеста твердо решила немедленно начать осваивать все местное: не зря ей говорили, что Россия – это самая восточная часть Германии, а она все же была из Австрии.
За кофием жених шутливо спросил:
– Ну, Луиза, учишься говорить по-русски?
– Учусь! – гордо ответила она и громко повторила любимые слова извозчика.
Свекровь и ее сестра побледнели, а жених твердо сказал:
– Ни к чему тебе русский язык, даже не пытайся запомнить. В России достаточно знать немецкий и французский.
В итоге Алоизии от всего русского только и были оставлены два слова – «извозчик» и «сволочь». Да и то муж полагал, что второе – уже лишнее.
…Меньше чем за год вжилась Алоизия в Москву и почти полюбила ее. «Почти» – потому что в нормальных странах не бывает такого количества снега и, конечно, в них говорят на нормальных языках. Зачем им этот язык? Говорили бы по-немецки. Впрочем, говорящих по-немецки в Москве тоже хватало. В Немецком клубе на Софийке регулярно шли любительские спектакли, а иногда из Петербурга наезжал с гастролью и настоящий театр; Радецким посчастливилось увидеть там великого Фридриха Гаазе в роли шиллеровского фон Кальбе. Увы, в прошлом, девяностом году немецкий театр в Петербурге окончательно закрылся, и теперь остались только редкие любительские постановки. Муж, знавший русский язык, щадил ее и на непонятные спектакли не водил.
Да и не очень у нее теперь было для этого время: она растила двоих сыновей, как две капли воды похожих на отца, только волосы у них были еще светлее. Муж называл этот цвет «блондин до жалости»; мальчики не обижались.
У Вольдемара-Генриха забот было выше головы, присматривать за фабрикой, где трудится почти тысяча рабочих – дело ой какое непростое. К тому же ей пришлось привыкнуть к тому, что он дико, чудовищно суеверен, боится таких примет и соблюдает такие правила, о которых она слыхом не слыхивала. Подкова, незаметно прибитая над входом, была из них самой понятной, как и привычка говорить «той, той, той» в тех случаях, когда он боялся спугнуть удачу. Кроме того, он был «чётник» – не любил нечетных чисел. Про число тринадцать вообще говорить нечего. И еще много чего.
Если ему перебегала дорогу кошка, то, разумеется, все зависело от направления: если слева направо, по-немецки – день, можно сказать, удался, если по-еврейски, справа налево – он поворачивал назад, и весь день на фабрике распоряжался доверенный приказчик из армян, Артур Матасов, которому Радецкий доверял как самому себе. Чокаясь бокалом, он непременно пристально глядел в глаза тому, с кем чокался. И, разумеется, по десятку разных случаев стучал по дереву.
Он соблюдал даже русские приметы, неизвестные ни немцам, ни австрийцам. И ладно бы, что запрещал детям свистеть в помещении, хороший немецкий мальчик свистеть не будет нигде, но суеверия, касающиеся финансов, были для него настоящим ритуалом.
В гостиной, в так называемом «красном углу» висела православная икона с изображением благословляющего Христа. Висела она не просто так: русский человек, войдя в дом, сперва крестится на икону, потом читает короткую молитву и лишь потом здоровается с хозяевами. Рядом с иконой на полу стояли высокие часы с маятником. И это было сделано не просто так.
Если кто-то из рабочих приходил в дом и совершал этот ритуал, то обычно следом он просил в счет будущего жалования три рубля или пять. Если на часах не было шести вечера, Радецкий открывал кошелек и почти всегда давал просимое – знал, что деньги не пропадут, пьяницы на фабрике не удерживались.
Но после шести – ни-ни. Он качал головой и отвечал, что приди ты полчаса назад – даже не думал бы, дал бы, а сейчас – нет, уж извини, вечером денег в долг не дают. Алоизия в его дела не вмешивалась. Единственное, что ее в муже огорчало – в иные дни он уезжал в «Стрельну», к ипподрому, на который никогда не заходил, и отъедался и отпивался там так, что весь следующий день лежал больной.