41(9) ДАВИД ШЕХТЕР

ОДИН ДЕНЬ ДЕПУТАТА КНЕССЕТА

 

– Авраам авину, Авраам-отец наш, родился в 1948 году от сотворения мира. И через 3760 лет после этого было воссоздано государство Израиль.

Ури – секретарь Кнессета, фразу закончил, усы распушил, и руки в стороны широко развел, словно приглашая в свидетели всех, находившихся в синагоге Кнессета. Депутаты, парламентские помощники, сотрудники Кнессета и просто случайные посетители, собравшиеся на полуденную молитву минха и задержавшиеся, чтобы поприсутствовать на коротком уроке, которым она, по традиции, завершалась, слушали внимательно. Хотя и проявляли явные признаки беспокойства.

Жизнь парламента – скачки с препятствиями, которых никто заранее предугадать не может. Выбился хоть немного из их ритма, оглянулся по сторонам или, того хуже – назад, и наверняка в препятствие врезался, а то и в яму провалился. Значит – отстал от других, сзади оказался. А хуже нет того в костюмно-галстучной, внешне благопристойной парламентской скачке.

Десять минут на молитву, десять на урок – все. И стукнуло копыто, взвилось лассо, огрели камчой коня. Больше позволить себе парламентарии в середине дня не могут. Ури понимал это лучше кого бы то ни было.

 Но и традиции нарушать нельзя. Традиция – основа любого парламента. В израильском, всего-то чуть больше полувека существующем, их немного совсем. Урок после дневной молитвы, как это принято у евреев во всем мире, лидер партии религиозных сионистов ввел. Конечно, парламент – это парламент. Но все-таки – еврейский. И расположен Кнессет не в каких-нибудь Лондоне, Нью-Йорке или в Москве, а на одном из холмов Иерусалима – веселого города, светлого города, святого не только для евреев, для большей части человечества.

Ушлый старик, лидер религиозных сионистов, рассчитывал, небось, что урок придаст Кнессету окраску еврейскую.  Потянутся на свет Торы лихие депутаты с парламентскими помощничками, пробьет святое учение обходные каналы к сердцам, забитых холестерином безразличия.  Но нетерпение слушающих урок в синагоге неизменно повторялось изо дня в день.  И также неизменно секретарь, поминая основоположника традиции, твердо доводил урок до конца.

– Возможен и другой расчет, –  продолжил Ури. –  Новое исчисление, принятое сегодня, начинается в 3760 году от сотворения мира. Согласно ему, государство Израиль было воссоздано в 1948 году.

Можно рассматривать это как случайность, а можно увидеть здесь глубокий исторический смысл, мистическую взаимосвязь между появлением на свет прародителя еврейского народа и выполнением обещания.  Данного Аврааму самим Всевышним при заключении Завета между Ним и странником, пришедшим из Харана в Эрец-Исраэль по Его зову.

Ури книгу закрыл, положил на стол. Участники молитвы, не спеша, но и секунды не медля, устремились к дверям. Наступила тишина. Лишь две лампы на невысоком потолке, рачительным Ури не выключенные, жужжали, перемигиваясь. Да шум из-за двери, выходившей в коридор, где, возле комиссий Кнессета, толпился народ, доносился прерывисто.

Синагога принадлежала теперь депутату Кнессета Цви Хумрони.  Седоватый, налысо почти стриженый ежик его крупной головы успокоенно поблескивал в скудном флуорисценте.  Развалившись на стуле, депутат распустил мышцы живота. На брючный ремень наползла тугая складка. Цви с силой взялся за нее двумя руками.

– Паскуда! Скоро и вовсе за ремень перевалишься!

На людях сорокалетний депутат живот втягивал, оплывший затылок поднимал повыше, сутулые лопатки расправлял поелику возможно. И только оказавшись вне поля зрения чуждых глаз, позволял себе расслабиться.

Цви вытянул ноги, спихнул туфли. В синагоге еще не скоро кто-нибудь появится.

Синагога наполнялась людьми два раза в день. Лишь изредка забегал одинокий посетитель, пропустивший совместную молитву. Но если и зайдет кто сейчас, то депутата не сразу заметит –  изгиб кованой решетки, отделявшей женскую половину, закрывал его от входной двери.

Расшитые золотом буквы багрово-бархатной завесы, скрывающей Арон койдеш со свитками Торы, поблескивали успокоительно.  Арон койдеш был сделан четыреста лет назад в Италии и подарен Кнессету последним из членов некогда процветавшей тосканской общины.

 В Италии он стоял у стены, направленной в сторону Иерусалима. Поколениям евреев, столетиями обращавших в его сторону взгляды и молитвы, он казался то преддверием Эрец Исраэль, а то и воротами, ведущими прямо в чертоги Всевышнего.

Что впитали в себя его колонны резные, диковинных цветов переплетения, завитушки пилястров? Слезы, вздохи радости, напрасные надежды? Слова благодарности, упреки суровому Богу, не внявшему просьбам? А, может, ничего и не впитали? Деревянными украшениями, вырезанными когда-то не очень умелым краснодеревщиком – были, да так и остались навсегда?

Но сам куб синагоги –  с резным шкафом, молитвенниками и томами Талмуда на стеллаже у противоположной стены, рыжим ковровым покрытием, приглушавшим шаги – действовал на Цви успокаивающе.

Он обнаружил этот оазис отдохновения случайно. И с тех пор укрывался частенько в благодатном кубе синагоги от суеты и сумятицы Кнессета. Цви не выносил бесконечных толп, наполнявших парламент – черных и вязаных ермолок, шляп круглых и круто заломленных, лысин и проборов, бород растрепанных и подстриженных; не выносил запаха, бьющего из ртов то дезодорантом, то гнильцой.

Все посетители охотились на него, хотели залучить его голос, его подпись, его присутствие на их бесконечных, не нужных ему конференциях, слетах, свадьбах, бар-мицвах, похоронах и юбилейных датах. Улещая его, они издавали горловые звуки, шмыгали носами, улыбались, подмигивали, крутили свои усы и бороды, они отбирали у него время в Кнессете и жадно, беззастенчиво пытались отнять еще больше, наложить свои лапы и на его выходные. Лишь за дверями полутемного синагогального куба замирала жажда земных благ, пронизывавшая все семь этажей огромного здания израильского парламента.

Втянув живот, где уже голодное бурление обозначилось, депутат Цви в коридор вышел и в святая святых Кнессета, где все решалось, направился прямехонько. В буфете первым делом ткнулся на балкон: свежий воздух способствует аппетиту. Но уперся в запертую дверь.

– Что? Почему? – бросил буфетчику.

– Простите, ШАБАК, – тот указал на премьера, сидевшего в глубине зала.

Столик премьера густо окружали охранники, двое прогуливались по балкону.

– Мать, мать…, кто ж тут-то его тронет?

 Но с шабакниками не поспоришь. Им что депутат, что олимчик задрипанный – после убийства Рабина как с цепи сорвались.

С уставленного снедью круглого стола, ароматы источающего, сдержавшись (о паскуде надременной помня), набрал две тарелки. Да и те – не с верхом, не с верхом! Отнес в дальний конец зала, подальше от премьера и своры его жополизов.  Перед первой ложкой бульона в окно глянул: город лежал внизу, краснея черепичными крышами, слепя золотистыми на солнце стенами; улочками извиваясь.  Всходил неспешно к куполу близкого здесь, аквамаринового неба светлый город, веселый город, славный город Иерусалим!

Захотелось до стекла дотронуться, ощутить через чуть подрагивающую мертвую гладь живое дыхание города. Костяшки пальцев ткнулись в холодную поверхность, автоматически отстучали какую-то мелодию. И – улёт, провал турбулентный сквозь годы, имя которым – бесконечность.

Вот так же стоял он – тогда еще второкурсник Гриша Янкелевич – задолго до приезда в Израиль, задолго даже мысли про Израиль, в коридоре университетского корпуса «Ш».Стоял, сперва по ледяному стеклу выбивая этот же мотивчик, а потом разгоряченный, взмокший лоб к нему приставив.

Отражая лысым черепом яркие лампы, с потолка свисающие на загаженных мухами черных шнурах, доцент смачно вывел роспись в Гришиной тетради, сказал назидательно: – Уж на что ядреные задачки, а все без ошибок прощелкал. Побольше бы таких курсовых в группе!

Сокурснички за партами зашевелились, загудели:

–  Опять Янкель выпендрился…

– Снова мы идиоты…

– Жжу-жжжу– жжид…

 Синеватая наледь сибирской зимы облепила стекло, но не прорвалась в крепко протапливаемый корпус университета, где в дореволюционные времена размещалась гимназия. Потому и – корпус «Ш», школа. Деревянные полы его потрескивали мелодично, даже если никто и не ступал по ним, в воздухе висел чуть слышный смоляной запах – сибирские умельцы сложили гимназию из особой древесины. Но больше всего привлекала Гришу атмосфера уверенности, незыблемости, разливавшегося в душе умиротворения.

Отдавало ли дерево корпуса «Ш» тепло чистого солнца, дыхание не загаженных заводскими трубами ветра и снега?  Или излучало вечные истины, почти столетие звучавшие здесь? Слова никуда не исчезают, они остаются там, где были произнесены, впитываясь в стены, потолок, вечно поддерживая духовную ауру. С годами Гриша понял – остаются даже мысли. Слово, мысль, эмоция – столь же материальны, как бревна и кирпичи.

Иглы беспокойства вонзились, едва он вошел в аудиторию. С какой стати? Гриша махнул по лицу рукой –  не ушло.  Еще сильней накатила тошная волна ужаса, бессилия, беспомощности. Сокурсники, тоже на консультацию заявившиеся, выглядели прибито, поблескивали осиными глазками.

– Гриша, помоги!

– Гриша, какой ответ в пятом номере?

– Дай скатать, не жмись…

– Да берите, но у вас же все иное, зачем оно вам?

Ему – выпускнику специализированной уфимской школы, органическая химия давалась играючи. Да и не пил он, как однокурснички, столько дешевой бурды винной, водки, пива – всего, на что сорокарублевой стипендии хватало. Курсовая? Какая курсовая!  Но голову ощутимо сжимало, грудь жгло, от милых стен деревянных веяло тоской и унынием.

И тогда он понял. Впервые понял – он чувствует души сокурсников, мечущихся перед не сданной курсовой и надвигающейся сессией. Как чувствовал до этого ауру бывшей гимназии.

В синагоге Кнессета он не молился. Просто приходил, сидел – расслаблялся. Здесь ощутимо пахло вечностью. Цельная волна, от багровой Арон койдеш шедшая, подхватывала депутата Цви Хумрони, барахтающегося в парламентских водоворотах, выносила на поверхность.

 В Бога депутат не верил. Какой Бог? Но, по привычке, еще бабушкой в детстве привитой, постился каждый Йом Кипур. Семью бабушки выслали в Сибирь из закарпатского Берегово в мае 1941 года. Они потеряли дом, винный завод, статус в обществе – кто не пил вин Янкелевичей! Уезжали, проклиная советскую власть. Но когда дошли известия о судьбе евреев, в Закарпатье оставшихся, начали благословлять день высылки.

Пятница, вечер, солнце сидит на подоконнике.  Бабушка закрывает двери, задергивает на окне плотную занавеску, выставляет на подоконник желтые, с зелеными подтеками, выменянные на рынке у польских беженцев подсвечники. Водит руками, словно приманивая кого, над вьющимися лепестками свечей, бормоча на «лошен койдеш»– то напевно вполголоса, то шелестящим шепотом.

Затем – трапеза. И – Гришины еврейские университеты.

– Ингале, однозначных событий не бывает. Мир – цветной, не черно-белый. И не раскладываются эти цвета по спектру, а перемешаны. Все в твоей власти и ничего от тебя не зависит. «Ха койль цафуй вэ решус несуна», говорят мудрецы. Все предопределено и выбор дан. Запомни, ингале – и выбор дан.

 Университет Черновицкий и Сорбонна не сделали бабушку мешумеде. Еврейские праздники в доме отмечали всегда, хотя к законам кашрута относились с либерализмом чисто парижским.

Так и Гриша себя вел. Сразу после репатриации – как истый израильтянин! –  изменил галутские имя и фамилию. Какой Янкелевич? Хумрони! Но не отказался, как сабры, от семейных традиций. Поститься в Йом Кипур продолжал, а перед решающими событиями в жизни, особенно политической, ходил даже к Стене Плача, совал в расселины записочку с просьбой.

Там было что-то, в щербатом остатке стены, когда-то окружавшей всю Храмовую гору. Да и не в ней, собственно, а в горе, почти до основания срытой римлянами. Бог? Не смешите! Но, подойдя к Стене, положив руки на обглоданные веками и человеческими прикосновениями камни, он чуть ли не зримо ощущал волну, исходившую и от темно-красного Арон койдеша в синагоге Кнессета.

Телефонный звонок остановил в воздухе вилку с последним куском шницеля.

– Ну, что, что? Поесть спокойно нельзя? Война?!

Ольга, парламентская помощница, напомнила – «Светлана уже здесь, вы назначили ей через пять минут».

– О! Молоток, у меня совсем из головы вон!

 Светлана была одной из популярных журналисток русскоязычного Израиля: рубрика в крупной газете, авторская передача на «Голосе Израиля», бесконечные интервью. Ивритские телеканалы дергали ее в студию по любой теме, касавшейся «русских»: бойкий иврит, блондинка, славянские черты лица и длинные, щедро выставляемые на обозрение ноги.

– Лицо алии, мать ее!  Что хочет? Чего этой блонде надо?

Светлана попросила о встрече вчера. «Это не имеет отношения к прессе», – подчеркнула. Цви был несколько заинтригован.

Блонда, усевшись напротив стола Цви, немедленно закинула одну длинную, точеную ножку на другую. Да еще и поддернула вверх кургузую юбчонку.  От теледивы шибало неуверенностью и, одновременно, жаждой успеха.

– Цви, вы разрешите мне вас так называть?

– Да уж чего там…

– В Израиль на днях приезжает руководитель парламентской оппозиции одной закавказской республики. По протоколу ему встречи с нашими лидерами не полагаются. А в республике скоро выборы. Содержание и продолжительность встреч значения не имеют. У него с собой телебригада, все будет заснято на высшем уровне.

– Гм, гм….хо-хо…А я, собственно, при чем?

– Организуйте встречу с лидером вашей партии. В долгу не останусь!

Две стройные ножки почесались друг о друга, чуть разошлись, мелькнули коленки – блонда быстро переложила ногу на ногу, продемонстрировав их почти до бедер.

– Ччерт, какого же цвета на ней трусы? Не успел, не успел…

– Надеюсь, мы договоримся?

Один звонок к советнику лидера решал проблему. В большой партии, депутатом от которой он состоял, Цви считался представителем «русских» и главным специалистом по «русским» делам.  Организовать посиделку на десять минут можно было прямо в Кнессете, между заседаниями.

…Сколько ж с нее слупить? Торговаться не станет, уж больно нужна ей эта встреча. А сколько она срубила с кавказца? Вот бы узнать? Да некогда, некогда. Но к вопросам почета эти ребята чувствительны. И не скупятся, да?

– Три тысячи шекелей и один раз, –  сказал Цви, прямо на блонду глядя. Ее ресницы метнулись, губы чуть дрогнули.

… Да, занимательно, прямо здесь, в кабинете, поставить блонду перед собой на колени! Сладко, сладко…

Любил Цви Хумрони плотские утехи.  Но превыше всего ценил в них ощущение победы. Захватить, проникнуть, ворваться в потаенное, подчинить своей воле, вырвать из груди самые интимные звуки!

…Эта краля, на которую половина мужиков Израиля перед телевизором дрочит, опустится перед ним на колени. И сделает все, что прикажет.

Цви еще раз, пристально посмотрел на Светлану. В разрезе ее пробора пробивались темные волосы.

…Э, да ты блонда-то крашеная! А глазенки опустила… Значит все, значит –  приплыли. Может прямо сейчас аванс вытребовать?

Светлана одернула юбку, встала. Голову подняла, и прямо в белки ему – зырк.  Будто уколола: вместо глаз покорных, вместо слез согласия – зенки вылупленные, обжигающие…

– Вы мурло и хам. Что вы о себе думаете, жлобина! Еще сочтемся!

– Ой-ей-ей! Звери задрожали, в обморок упали!

Это была ошибка. В головке теледивы, за крашеными белокурыми волосами таились вулканы взрывоопаснейших чувств – она была дама. А в даме нельзя, ох нельзя, Григорий Исаакович, будить хаоса и гнева: в этом хаосе скрыты у дамы все виды жестокостей, падений, все виды бешеных неистовств, как все виды на земле еще небывалых геройств. Но и сам Цви Хумрони был непрост, в душе его пребывали, борясь между собой ежесекундно, две самостоятельные величины: божественная избранность племени иудейского – и новорусская мразь со слякотью.

Ольга едва дождалась ухода теледивы.

– Цви, через пять минут в зале заседаний начинаются одноминутные речи. Вы давно уже не появлялись, сегодня обязаны прокукарекать.

– Молоток, правильно. Толкуй, о чем.

Открыл маленький холодильник под столом, вытащил бутылку «Джонни Уокера».

…Какая мерзость! Бр-р-р… Не могли чего лучше американцы хреновы придумать?

Виски напоминали ему самогон, которым угощала свежеиспеченного студента Янкелевича доярка Варя.

После поступления, его с другими первокурсниками, первого сентября загнали в колхоз. Тамошние девахи наведывались часто и гостинцы приносили: самогон, на закуску – кумыс. Другого спиртного на уборочной в колхозе не водилось, председатель железной рукой проводил установленный им сухой закон.

Варя пила самогонку не меньше Гриши, но пойло поганое не брало ее  – один раз только и позволила помусолить ей шейку. А когда попытался расстегнуть ватник, пихнула сильно в грудь – и была такова. Ни Вари, ни ее варева он не увидел больше…

За партию Хумрони голосовал в основном средний класс.  Поэтому водка в ней  считалась дурным тоном – партийные боссы, депутаты употребляли виски и сигары. Сперва  Цви прощались плебейские  «Marlboro» и водка – чего от «русского» ожидать! Наоборот, воспринималось  с одобрением. На Цви лежала миссия нести идеи партии в широкие репатриантские массы, а депутат должен соответствовать электорату.

Но чем дольше терся Цви на партийных тусовках, тем  больше подмечал косые взгляды. Электорат далеко, а партия – вот она, и  соответствовать надо ей. И он оставил водку для встреч с избирателями.

Виски по вкусу  был чистой самогонкой.  От него подташнивало и мутило в голове. А мысль о цене вызывала холодок  под ложечкой. Вкус виски  напоминал ему о вычеркнутом из жизни месяце в колхозе: облепленных грязью коров, комнатку, вонючую от кизяка, которым топили печку,  клопов, планировавших с потолка на кровать, и обидный отказ дуры доярки.

…Но куда денешься –  ноблесс оближ, мать вашу всех за обе ноги!!!

 Выручали  частые  поездки за границу – в «Дьюти фри» виски стоил намного дешевле. Депутатское удостоверение избавляло от таможенных проверок, и Цви набивал сумку бутылками коричневой отравы.

В  холодильнике,  приобретенном сразу же после избрания на средства, отпускаемые депутатам для связи с избирателем, всегда лежали две бутылки. Виски он потчевал однопартийцев, а для себя держал  «Смирновку» с душевной закуской: селедка, маринованные грибочки, соленые огурчики с красными, ядреными помидорами.

Сегодня, как назло,  водка еще с утра закончилась. Но душа  требовала алкоголя – и после облома с блондой, и  для куража перед выступлением.  Пришлось нацедить полстакана «Джонни Уокера».

– Может, про опасные маневры правительства на переговорах с палестинцами?– сказала Оля.

– На хер! Все правые, задрав штаны, прибегут и станут голосить по этому поводу.

– Тогда, об автокатастрофах? Предыдущий министр трубил о  больших успехах, а вот, опять, по десять трупов на шоссе каждую неделю.

– Это получше. Но и тут желающих будет пруд пруди. Да и зачем –  я с бывшим в прекрасных отношениях.

– Тогда о России.

– Теплей, теплей. А конкретно?

– Да ничего существенного. Но ведь всегда повозмущаться можно –огромная страна, колоссальный потенциал и такой крохотный товарооборот….

– Всему этому цена – дерьмо!

Опрокинул махом виски в рот –  мама миа, какая, все-таки, гадость…

– Что с тобой сегодня, подруга? Не могла тему найти? Сколько повторять можно – я ответственный за русских. Русских, русских, мать твою!

– Но ведь и русские гибнут в авариях.

– Все гибнут! А мне нужно специфически русское! Чтобы ни одна падла не вякнула, что я не интересы электората защищаю, а в Кнессете «за всю Одессу» языком треплю.  Каждый писк мой публичный должен быть посвящен «русской» теме. Ты, что, не понимаешь –  меня только для того тут и держат!

Зал заседаний Кнессета был, как всегда, почти пуст. От немногих присутствующих депутатов тянуло  скукой. Небольшие фонтанчики интереса пробивались с четвертого этажа из-за пуленепробиваемого стекла –  от экскурсантов,  пришедших поглазеть на ежедневное представление израильской демократии. Со второго этажа, где размещалась пресса, веяло презрением.

И только из двух телекамер, ведущих прямой репортаж на специальный телеканал Кнессета, бил фонтан интереса. Камеры шарили по залу, освещая и освящая депутатов. Цви  явно чувствовал внимание сотен тысяч глаз, устремленных в зал через два черных раструба.

В заявке, поданной с утра в секретариат Кнессета, Оля  указала – речь депутата будет посвящена проблеме автокатастроф. Но Цви до последней минуты не знал, о чем говорить. И только когда председатель огласил его имя, уже медленно идя к микрофону,  Цви решил использовать свою палочку-выручалочку.

– Уважаемый председатель, уважаемые депутаты!  В нашей стране проживают десятки тысяч человек, которым мы обязаны всем. Да, всем! И, в первую очередь, созданием государства Израиль. Благодаря их мужеству, их героизму и самоотверженности, пала фашистская Германия. Благодаря им, храбрым солдатам Второй мировой, фашистские войска не ворвались в Палестину и не уничтожили весь еврейский ишув. Наша благодарность им безмерна. Наше уважение к ним беспредельно!

Но на уважение и благодарность нельзя купить хлеб, молоко. Нельзя расплатиться в аптеке! Нельзя починить зубы!

Оглянитесь вокруг, уважаемые депутаты! Вы можете честно взглянуть в глаза ветеранам, которым мы обязаны всем, но которым наше государство платит черной неблагодарностью?  Иначе, как издевательством, нельзя назвать те нищенские пособия и  убогие льготы, которые получают люди, не жалевшие  жизни ради создания государства Израиль. Нельзя, господа! Нельзя!!

Тема ветеранов была беспроигрышной. После каждого выступления растроганные старики обрывали телефон канцелярии.

Увы, речь депутата ограничивалась одной  минутой. Спикер парламента Врук с высоты кресла своего председательского кашлянул предупредительно. И оду  о черной неблагодарности и великом вкладе пришлось завершить.

Длинный холл, в который попасть можно было только из зала заседаний, считался  святая святых Кнессета,  равнозначной депутатскому буфету. Вокруг низких столиков, в креслах глубоких всегда было больше избранников народных,  чем в зале заседаний: проводили срочные консультации перед голосованиями, заключали союзы, решали судьбы законопроектов. В двух противоположных углах зала – кабинки с телефонами: звони, депутат, бесплатно в любую точку страны. А за ширмой – две машинки для чистки обуви: наводи, депутат, лоск.

После речи  Цви вызвал  в холл Гонди, советник лидера партии. Настоящего имени его  Цви не знал, да и нужды в том не было.  Иначе, как Гонди, этого невысокого, худого мужчину лет сорока никто и не называл.

Зимой Гонди носил  выцветшие джинсы и мятый свитер. Летом менял его на такую же мятую рубашку. Богемный облик завершали волосы до плеч и мушкетерские усы.

 Секрет его влияния на лидера партии – седовласого джентльмена, ценителя французских вин и литературы  –  Цви разгадать не мог. По слову Гонди назначались министры и послы, он улаживал конфликты, участвовал в самых деликатных переговорах. Политика обладает страннейшим свойством – здесь люди, выдающиеся дотоле, превращаются в тени. И, вместе с тем,  коридоры Кнессета превращают тени в людей.

 Постельничий, одно слово – постельничий. Никому об этой придуманной для Гонди кличке Цви не рассказывал: не камикадзе. Да  и однопартийцы – сабры  тупорылые – все равно  бы не поняли.

 А Гонди ничего не забывал и ничего не прощал. Испортившие с ним отношения оказывались  в лучшем случае на периферии партийного списка. Но, как правило, за пределами Кнессета.

– Хорошая речь, Цви. Но ты же понимаешь, что ситуация с льготами для ветеранов не изменится…

– А какое это имеет значение?

– О, ты начинаешь разбираться в политике. Молодец, я слежу за твоими выступлениями.

– Спасибо, я тронут. Ваше мнение важно мне исключительно.

Гонди вытащил из портфеля папку в полиэтиленовой непрозрачной обложке.  Положил на колени, рукой ласково огладил. Мушкетерские усы топорщились, сверлящие глазки затаились в орбитах.

– На телевидении и  радио, существуют,  Хумрони, три главные вещи. Передатчик, приемник и сама передача. Без них медиа нет.  И у нас, в  политике те же три вещи:  политик, толпа, но самое главное – это то, что политик излучает.  Ежедневно, ежеминутно. Не только словами и действиями, своим видом.

 Избиратель –  быдло. Ему каждый раз продают старые идеи в новой обертке и новые обертки под видом вечных истин. И это работает. Но в главном обмануть его нельзя – он нутром безошибочно чует, что представляет собой политик. Он смотрит на экран  телевизора и за секунды просчитывает тебя.

Ты – передатчик, а он – приемник. Запомни, Хумрони: тест на трансляцию – самый трудный.

Цви кивал, поддакивал.

…Какого черта, таракан лекцию  мне читать надумал? Чего хочет,  где подстава? До сих пор он меня в упор не видел. Рисуется, падло? Желторотого олимчика уму-разуму учит?  Нужны мне твои сраные нотации, ментор самоучка…

– Да, вы знаете, это точный образ. И, главное, верно подмечено – трансляция. Мне этого порой не хватает, и  я очень завидую нашему лидеру. Вот уж кто излучает, так излучает!

– Дело наживное. Но Реувен, действительно, исключение. С этим надо родиться.

– Воистину, талант, как у него – или есть, или нет. Научиться такому нельзя.

– Ладно, к делу.

Гонди куснул ус, уставился на Цви.

…Качаешь, сука, паузу держишь… А вот хрен тебе в горло, чтобы голова усатая не качалась.

В юности он вычитал где-то психологический приемчик, освоил и применял успешно: если уставиться обоими глазами в один зрачок собеседника,  тот  первым не выдержит – отведет зенки.

Гонди, волосами длинными тряхнув, опустил глаза к папочке,  постучал по ней длинным, обманикюринным  ногтем.

– Здесь – секретный отчет одной из наших спецслужб о ситуации в России: действия властей, прогноз взаимоотношений с Израилем, рекомендации. Это – обычная болтовня. Самое главное, самое взрывоопасное –  в разделе « Еврейские организации».

Тут – все сплетни. Кто с кем и против кого дружит, кто с кем спит, кому дали тайную ссуду, кто и где пристроил на хорошую зарплату родственника или любовницу. Бомба.  У Реувена во все это вникать нет времени. Да и желания. Но знать, что там происходит –  не мешало бы. У них ведь там одних  главных раввинов три штуки. Хоть в книгу Гиннеса заноси.

 Возьми, ознакомься, выдели главное. Завтра доложишь Реувену. Минут на пять.  И помни – отчет секретный, даже у тебя, депутата, нет соответствующего допуска. Держи его при себе, он существует всего в трех экземплярах. Два других –  в спецслужбе.

Цви протянул руку, сосредоточившись, чтобы не дрожала. Прижал папку к груди, поклонился.  Неглубоко, с достоинством, но  поклонился. А как же! Это был его шанс. Первый. И, может быть, последний.

– Не сомневайтесь,  Реувен останется доволен. И вы тоже.

– Не подведи. Это может стать началом прекрасной дружбы.

Гонди похлопал Цви по плечу и ушел.

Оля поджидала его  в другом конце холла.

– Ну, поняла, как это делается? Теперь все стариканы от счастья уссутся. Готовься, начнут сейчас трезвонить.

 Цви торжествующе помахал папочкой: – Пошли в канцелярию, есть  серьезный разговор.

 Закрыл двери канцелярии на ключ, притянул Олю к себе и сжал рукой ее грудь.

Давно хотелось  поиметь девицу, но сдерживался. Еще возомнит черт-те что, станет неуправляемой. Не трахай сотрудницу аппарата…  Но когда Оля, как сегодня,  выряжалась в обтягивающие крутой зад брюки и лопающуюся под тряскими грудями блузку, желание становилось нестерпимым. Симпатичная дама, гм… аппетитная. Желание растекалось по телу, голову кружило, чертом взвивалось над рассудком и логикой. Сотрудница аппарата… Он ломал черту длинные лапы, давил его, сжимал и комкал, пока тот не скукоживался и, как платок засморканный, запихивал в дальние уголки сознания. Сейчас Цви отпустил черта на волю.

– Провинилась ты передо мной сегодня, ох, как провинилась. А по счетам платить надо!

Цви развернул Олю к себе спиной,  наклонил с силой. Девушка уперлась руками в спинку дивана. Вжикнул молнией на ее брюках, стянул вниз и,  оттянув резинку розовых трусиков, звонко щелкнул ими по  ягодицам. Оля от неожиданности вздрогнула.

..То ли еще будет, милая, то ли еще будет!

 Цви с силой подался вперед, девушка вскрикнула. Он с наслаждением смотрел, как после каждого толчка вздрагивает ее тело,  крутил его из стороны в сторону, сжимал, тискал, щипал  мягкие складочки на бедрах. Спинка дивана глубоко прогибалась под ее широко расставленными пальцами с темно-фиолетовыми ногтями. Олина покорность, тихое, сквозь зубы покряхтывание, полное признание его власти были восхитительны.

Наконец, оторвался. Оля с минуту постояла, не шевелясь. Одеваясь, не поднимала глаз, нижняя губка прикушена.

…Черт, кажется, переборщил…

И чуть ли не извинительно: –  А ты думала, наказание, так наказание!

Оля ушла в свою комнату, застучала  на компьютере.

Неужели и в Оле безропотной преступница пробудилась? Ах, Григорий Исаакович, ах, Цви Хумрони – и тут дал ты маху: ни к месту, ни ко времени – не удержался, дал слякоти новорусской превозмочь. И разбудил даму. В собственной парламентской помощнице разбудил, от которой и тайн – одна, две. А может, и нет от нее тайн вовсе, только кажется. Ох, Ольга, ох Светлана! Одним словом – дамы…А от дам что спрашивать! Но вот ждать от них можно многого – в каждой даме таится преступница.

– Пойдем, пообедаем,– сказал примирительно, приоткрыв дверь в Олину комнатку.

– Не хочется.

–  Идем, идем, обед в буфете парламентариев это наша работа. Себя покажем, на других посмотрим. Может, продадим кому-то из журналистов мою речугу.

До буфета надо было добираться через два этажа, протискиваясь через толпу посетителей. На ходу, чтобы не молчать, объяснял Оле:

 – Конечно, этим ветеранам такой почет не полагается. Воевали, верно.  Но  не за Израиль, а за Родину, за Сталина. При чем здесь Израиль? Они о нем и слыхом не слыхивали. Какие они, на хрен, основатели государства? Тогда это все солдаты армий союзников. И бенгальские негры и индийские сикхи  и австралийские пехотинцы.

Это мы виноваты, развратили стариканов своей лестью, чтобы за нас голосовали. Пусть спасибо скажут, что Израиль им вообще что-то платит. Воевали они за другую страну и всю жизнь на нее отпахали. А пенсии требуют здесь. Ты ж понимаешь! Но стариков этих на два-три мандата наберется, вот и приходиться  улещать.

 Даже празднование победы над Германией перенесли, им в угоду, на 9 мая. Хотя это в чистом виде придумка товарища Сталина. Настоящую капитуляцию подписали восьмого, но Виссарионыч  хотел отделиться от союзников,  свою роль в победе выпятить…

Попытки разговорить Олю ни к чему не привели. Цви обозлился.

…Тоже мне цаца, царевна Несмеяна. Захочу, еще раз отымею – точно так же. А не даст, или  будет дуться, уволю к едрене фене.

В депутатском буфете –  святая святых Кнессета – заплатил за себя и Олю. Почти все места были заняты – время обеда. Есть он не хотел, вдоволь напихался утром, но надо, надо соответствовать…И тут  удача неожиданная:  один столик свободным  оказался. И как раз возле того, где сидели премьер с министром обороны. Второй раз пройти мимо премьера, морду отворотив – нельзя. Цви сунулся, пожал с достоинством руки мужей государственных.

Курица, как всегда, была резиновой на вкус, к тому же восточными специями густо посыпанной. Но он посмотрел на себя со стороны – и от удовольствия махнул головой.

  Гриша Янкелевич, уфимский инженер-химик,  с судьбой до поминок прописанной:  пятидневка на комбинате, выходные на дачке, отцом  слепленной из дешевой дребедени строительной. Раз в несколько лет несказанная нега отпускная на Юге  – замусоренный ялтинский пляж,  колченогие лежаки,  зассаное море.

 И опять  бетонные пятиэтажки, серый, комками снег на улицах Уфы, оставляющий на ботинках и брюках  белые солевые  пятна. Ежедневное общение с длинным, как скука, начальником сектора  Иваном Егоровичем, годами напевающим одно и тоже – « Я так хочу, чтобы лето не кончалось»…

А сейчас за соседним столиком – вершители судеб. Рядом сочная, только что им трахнутая девка. Хоть и куксится, а все схавает, все простит… И за окном не Уфа  – Иерусалим: переливающийся на солнце святой город. А на горизонте – голубые горы, уходящие в вечную синеву. Немного удачи, немного сноровки и так будет всегда. Всегда!

Звон заполонил  буфет: депутатов в зал заседаний созывали – на исполнение непосредственных обязанностей. Цви для  блезиру  пару раз курицу ковырнул – есть нельзя. Бросил вилку – пусть пропадает, проклятая. И краем глаза движение вокруг премьера уловив, успел  в спину к нему пристроиться и вместе войти в зал. Хоть на втором плане, а в телекамеру попал. Не зря сегодня день прошел, не зря!

Чувство телекамеры – самое  главное для парламентария. Неважно как, неважно почему, но физиономия его на экране мелькать обязана. Мелькаю – значит, существую!

 О, депутатское кресло в зале заседаний Кнессета! Ты – обитель горняя, подобная трону олимпийского небожителя. Редкий израильтянин хоть раз, хоть ненароком, не мечтает о тебе. За тебя живота не жалеют – ни своего, ни чужого.  Ради тебя не считают ни  деньги, ни  время. Из-за тебя разбиваются сердца, рушатся браки,  друзья становятся недругами, враги –  товарищами верными. Ты – недоступный смертным простым  источник силы, родник гордости, кладезь мудрости. И ты же – ключи от рая благодатных синекур,  открывающегося  обладателям титула «бывший депутат Кнессета».

 Обтянутое желтой оленьей кожей, с высокой,  легко откидывающейся спинкой –  как блаженно сидение в тебе! Словно мать родная принимаешь ты в мягкие, убаюкивающие объятья свои!

В начале каденции Цви просиживал в зале долгие часы. Голоса, доносившиеся с соседних мест, завораживали.

– Такого человека и в директоры государственной компании? С окладом 50 тысяч в месяц? Я – против…

– Ваш законопроект я поддержу,  только если вы поддержите мой. Выиграем все…

– Через месяц делегация Кнессета вылетает в Англию. Пару дней болтовни в парламенте и – конец недели в Лондоне.Хотите присоединиться?

Но интерес к  общим заседаниям парламента пропал быстро. Всё на самом деле решалось за кулисами – в депутатских комнатах, в буфете. А в зале депутаты работали на журналистов, на телекамеры.

Цви не мог, как они, звонко произносить свои речи и  прерывать криками с места речи других, картинно хвататься за голову или изображать  неизбывную скорбь. Ивритом он владел сносно, но паническая боязнь ошибиться витала над ним непрестанно. Журналисты внимательно следили за каждым словом и  ловили депутатов на малейшей неточности. Лучше было промолчать, чем стать посмешищем.

Но выступать надо было. Надо!! Сперва,  перед каждым выступлением он  часами просиживал с Олей – по образованию  режиссером музыкальной комедии.

– Ты работаешь здесь точно по специальности, красавица!

 Он  заучивал написанные Олей тексты, повторяя до одурения, пока слова автоматически не начинали переть из глотки.  Отрабатывал каждый взгляд, жест, паузу.  На бумаге с текстом речи Оля ставила специальные значки  – «маленькая пауза», «большая пауза», «вскинуть глаза», «поднять голову и посмотреть в зал».

 Постепенно Цви научился обходиться без Олиных  значков, а потом и без ее режиссуры.  Во время выступлений появилась свобода в речи и жестах, он даже начал порой импровизировать.

 Теперь он держался раскованно, не цепляясь, по словам Оли,  за трибуну, как за спасательный круг. Вальяжно  грозил пальцем, обводил рукой зал,  стучал кулаком по полированной, темно-красного дерева трибуне.

Но сидеть в зале надо было. Надо!!  Вместе со скукой. Читать книгу? Сразу заметят. Газету?  Тем более. Мобильный телефон несколько скрашивал ситуацию – благодаря играм. Но и они надоели. Одно время Цви носился с идеей слушать радио через наушник мобилки. Оля отговорила – «Попадетесь с этим наушником в фотообъектив, смешают с грязью». А обтянутое желтой кожей кресло непреодолимо тянуло в сон. Особенно после обеда…

Так и маялся. Но – свыкся. В конце-то концов, зарплата была замечательная.

Сегодня предстояло нечто занимательное,  интерес к предстоящему заседанию исходил даже  из  галерки прессы. Не каждый день президент Италии толкает речь в наших палестинах.

Президент –  невысокий, плотный, седой старичок –  степенно  взошел на трибуну, аккуратно разложил перед собой листы с речью. И затараторил, не заглядывая в них.

 Цви взялся было за наушник синхронного перевода, предусмотрительно положенный перед каждым депутатом, но так и не надел. Речь президента неслась со скоростью двести слов в минуту. Кое-какие были знакомы – «коалиция», «оппозиция», «парламенте». И без перевода было понятно –  речь  о политике. Но по мелодике безостановочно несущихся одна за другой фраз казалось – президент декламирует стихи.

В школе, институте Цви безуспешно учил английский и терпеть его не мог. А  итальянский нравился. Он даже  купил самоучитель, так  и не открыв ни разу,  притащил  с собой в Израиль…

Президент говорил, и мелодия языка  завораживала Гришу,  напоминая  студенческие вечеринки под записи с сан-ремских фестивалей, танцплощадку в горсаду.

…Сколько было надежд! Какой ослепительной, словно залитые солнцем римские улицы, где гуляют Софи Лорен с Марчелло Мастрояни, казалась под эту музыку  будущая жизнь. Сколько  любви, удачи, заморских путешествий обещала! Итальянские слова звучали так радостно, словно в них заключалась тайна светлого  будущего, которую еще предстояло раскрыть. И раскрыть непременно.  Они были заклинанием, заветом и  порукой тому, что именно так все и произойдет.

…А что осталось от этого двадцать лет спустя? Жена, с которой сплю по привычке? Балбесы отпрыски,  не понимающие ни моей души, ни даже моего языка? Депутатское кресло, добытое ежедневным унижением?

Да, я пролез в политику, в большую партию. Но место мое – последнее.  Не по номеру в списке, по сути. Падлы партийные меня в упор не видят. Кроме этой письки, Оли, мнением моим никто не интересуется. Да и она  – потому только, что я ей  башляю. Держат меня, как приманку, как барана, приводящего тупорылое стадо избирателей к избирательной урне.

Купили меня и используют, как последнюю блядь из массажного кабинета. За депутатскую зарплату, за выпендреж  перед русскоязычными СМИ, за создание видимости,  будто от меня что-то зависит.

Себе-то я врать не буду – подержат  меня эту, максимум следующую каденцию и выбросят, как гондон использованный.

С голоду, правда, умереть не дадут  – пристроят куда-нибудь, чтоб не бухтел. Безработного депутата партия позволить себе не может. Вот так и закончится жизнь – ни шатко, ни валко. Никак. А опостылевшее сидение в кресле из оленьей кожи  вспоминать будешь, как звездный час.

 Для этого ты появился на свет?

– Гиршеле, – говорила бабушка, – ты должен  преуспеть за всех нас.

 Он никогда не спрашивал, что она имела в виду. Ему казалось, что понимал. А, может быть, нет?

Цви  побрел в свою канцелярию. Дверь синагоги была приоткрыта, в полумраке тускло поблескивали завитушки Арон койдеша.Включил свет, уселся на свое место под прикрытием оградки. Книга, которую читал секретарь, все еще лежала на столе.

 С древних времен у талмудистов существовал способ узнать будущее или, по меньшей мере, получить намек на то, как поступать в сложной ситуации. Они открывали наугад ТАНАХ или том Талмуда и тыкали пальцем в первое попавшееся предложение. Цви слышал, что и нынешние ешиботники успешно пользуются этим способом.

Он раскрыл книгу наугад.

«Во времена Хони Амеягеля обрушились на Эрец-Исраэль подряд три голодных года.  Мольба евреев о дожде оставалась безответной. И тогда ученики рабби Хони отправились к нему с просьбой помолиться о дожде.

 – Заберите все очаги с дворов, чтобы ливень не разрушил их,– приказал  Хони и приступил к молитве.

Но дождя не было. Тогда Хони нарисовал, подобно пророку Хавакуку, палкой  круг на земле и воскликнул – «Всевышний, я не сдвинусь с этого места, пока ты не ответишь на мою молитву!»

Начал накрапывать дождь. Но он был слишком слаб, чтобы принести облегчение иссушенной земле.

– Рабби, этого дождя достаточно, чтобы избавить вас от клятвы, но он бесполезен нашим полям. Не дайте народу Израиля умереть с голода!– взмолились ученики.

Хони поднял руки к небу и воскликнул – «Всевышний, это вовсе не тот дождь, который нужен евреям! Я хочу дождя, который наполнил бы наши цистерны и колодцы, напоил бы нашу землю!»

В ответ обрушился ливень, каждая капля которого была, как бочка.

– Рабби, – воскликнули ученики, – этот дождь уничтожит весь мир!

– И это вовсе не тот дождь, о котором я просил, – вновь обратился Хони к Всевышнему. – Я хочу, чтобы это был дождь добра и благословения!

И тогда пошел благодатный дождь. Он шел, шел и шел. Он наполнил колодцы, пропитал землю. Вода перехлестывала из цистерн и заливала дома, поля превратились в болота. Собаки тонули в лужах, телеги, запряженные четверкой лошадей,  с трудом передвигались по дорогам.

И тогда рабби Хони Амеягел вышел во двор и, стоя по колено в липкой грязи, выкрикнул в небо – «Царь Вселенной, Твой народ, который Ты вывел из Египта, не может снести ни слишком сурового наказания, ни слишком большого благословения. Когда Ты гневался на евреев, они не могли этого выдержать, а теперь, когда Ты изливаешь на них свое благословение, они и его не могут перенести. Да будет  Твоя воля, чтобы дождь прекратился, и в мире наступило облегчение!»

И тут же задул ветер, облака рассеялись, и появилось солнце».

Григорий Исаакович Янкелевич, депутат Кнессета Цви Хумрони, захлопнул книгу, бросил ее на стол.

…И что я теперь должен с этим делать? Херня какая-то средневековая. Что мне, круг в зале заседаний Кнессета начертить и требовать пост министра? Благодатный дождь? Пусть прольется! Я готов к испытанию благами!

– Дай передышку щедрому,–  пробормотал он, закрывая дверь синагоги, и остановился. Да, это было именно оно – главное содержалось в припеве. И не забудь про меня! Вот то-то и оно – не забудь. Точнее не скажешь!

В конце коридора, где располагались комнаты комиссий Кнессета и синагога, мелькнули, скрываясь за поворотом, ведущим к залу заседаний, две знакомые женские фигуры –  две дамы, резво точеными ножками перебирали. Ольга и теледива.

…Что эти  цыпки вместе делают? Нечего им вместе делать!

  Но на всякий случай решил проверить, может, причудилось. И быстро дошел до поворота.

В лекционном зале, где проходили заседания парламентских комиссий с особо большим числом участников, отворились двери, и толпа ветеранов  хлынула  наружу. Старички были возбуждены до чрезвычайности. «Вот это человек! Какой молодец! Честь и хвала!» – выкрикивали, задыхаясь, придерживая выпадающие от непривычной уже скороговорки челюсти вставные.

– От, мать его! Опять Шалаганов гуляет,–  плюнул Цви.

Шалаганов – депутат «Крыши»,  маленькой  правой партии, обладал редким талантом запускать в прессу  утки  о своих достижениях.

Особыми успехами Шалаганов похвастаться не мог. Но зато умел убедить журналистов –все хорошее, что делалось в сфере помощи «русским», происходило или благодаря инициативе Шалаганова или исключительно из-за его лоббирования.

 Каждая его деза была столь прозрачна, столь из пальца высосана,  что каждый раз Цви был уверен – уж теперь-то пресса ухватит Шалаганова за редкие рыжие кудри и отмутузит. Но Шалаганов всегда выходил сухим из воды.

Вот и сегодня, небось, понаобещал невесть чего старичкам. Узнал, наверное, откуда-то, что им то ли льготы расширяют, то ли пенсию увеличивают, то ли медальку новую намереваются нацепить. И продал как свое, личное достижение.

Галдящие старички заполонили коридор, дамские фигуры  затерялись в толпе.

…Ну, Шалаганов, ну очковтиратель поганый – и тут, падла, дорогу перебежал!

Неудавшаяся погоня  расстроила  Цви окончательно. Надо было развеяться, сменить атмосферу. Синагога не помогла, оставалась только прогулка в парке.

Он располагался довольно далеко от Кнессета, но своим краем соприкасался с оградой парламента. О существовании узкой, покрытой щебнем тропинки, крутившейся по склону оврага и приводившей прямо к воротам Кнессета, мало кто знал. В отличие от парка, где резвились  хамулы иерусалимцев, пахуче курился дым кебабов, играли в футбол школьники, а  парочки беззастенчиво обжимались на зеленой траве, тропинка всегда была пустынна.

Сквозь высокие сосны, густо посаженные на склоне, просвечивала панорама светлого, веселого, на солнце сияющего  Иерусалима, медленно восходящего к небесам. На тропинке всегда царили  сумрак и тишина, создававшие  у Цви ощущение, что он находится не в центре большого города, а в  середине  леса. Запах мокрой хвои в редкие дождливые дни и чистый, смолистый запах разогретых солнцем деревьев летом, напоминали молодость.

 Во время прогулок  по тропинке хорошо думалось,  кольца партийно-парламентских интриг раскладывались причудливым, но понятным пасьянсом.

Цви успел спуститься почти до конца тропинки и собирался уже повернуть назад, как услышал топот. Снизу, из парка бежал человек. Ничего  странного в этом не было – редкие представители  некогда великого племени, спасавшегося рысцой от инфаркта, инсульта и  ожирения,  иногда встречались на тропинке. Пару раз Цви столкнулся с самим спикером Кнессета, во время его регулярной пробежки.

Но на обычного бегуна этот человек  вовсе не походил. На ногах не кроссовки –  армейские ботинки с высокой шнуровкой и тяжелыми, толстыми подметками. Серые брюки, длинная, до колен  куртка.  Вместо впитывающей пот спортивной шапочки или шерстяной ленты на лбу – черное кепи, в котором по будним дням ходят иерусалимские ортодоксы.

Собственно, и в этом ничего не было странного. Спешит парень по  делам, может, на заседание комиссии Кнессета опаздывает. Но что-то было в нем необычное, не вписывающееся в привычный облик, стандартный видовой ряд, по которому глаз скользит, не задерживаясь, и память, автоматически сравнив с тысячами таких же образов, хранящимися в ней, забрасывает и его в свой архив. И, самое главное, от этого парня исходил явный сигнал беспокойства, озабоченности, даже тревоги.

Цви посторонился, сошел на  край тропинки.  Когда парень поравнялся с ним, Цви вдруг все понял. Куртка слишком туго облегала грудь бегуна,  и эта странная полнота  не соответствовала худому лицу и спортивной фигуре. Под плащом у него пояс смертника! Он бежит к Кнессету!

 И неважно, что дальше ограды шахид  не прорвется. Иди знай, сколько народу толпится сейчас в очереди у входа. Да и сам факт взрыва у ворот Кнессета – это уже огромный пропагандистский успех террористов!

Мобильник  Оли, на счастье, ответил сразу.

– Передай немедленно  начальнику охраны,– закричал Цви,– к Кнессету из парка бежит палестинец-самоубийца, еще пару минут и он у центральных ворот! Я постараюсь его остановить!

Цви сунул телефон в карман и побежал вверх по дорожке. Дыхание перехватило через два десятка метров –  ежедневная пачка сигарет, мать ее!  …Мать, мать, мать… Не  останавливаться, не останавливаться!  Главное, схватить  за руки, чтобы не успел нажать на кнопку. Налететь сзади, свалить на землю и держать. Держать суку!!!! А там и ребята из охраны подоспеют.

А если не получится? Тогда, уж лучше, насмерть. Чем остаться инвалидом – насмерть лучше. Вспышка, ни боли, ни  проблем – партия сраная, Оли-Светы.  Жаль только  – баб мало перетрахал…

 Семья получит шикарную компенсацию… А Цви Хумрони навсегда войдет в истории, как первый депутат Кнессета, погибший в теракте.

 Да нет, не погибший, а своим телом остановивший врага. Благодарная память потомков, улица  Хумрони в святом городе Иерусалиме, мемориальный уголок в Кнессете. Не об этом ли говорила  бабушка?

С трудом, оскальзываясь, он преодолел последние метры склона, гравий летел из-под ног. Побежал по асфальтовой дорожке вдоль ограды Кнессета. Остался последний поворот, за которым совсем немного – и ворота, толпа посетителей. Где же террорист? Где охрана?

Он стоял за поворотом, поправляя шнурок на ботинке. Черное кепи скрывало лицо. Готовится, гад, читает перед смертью суры из Корана! Цви  налетел на шахида, сшиб  наземь. Распластавшись на нем,  крепко схватил за запястья. Теперь надо было дождаться охраны.

Террорист жалобно всхлипывал под Цви,  не делая никаких усилий, чтобы  высвободиться.

…Наконец-то мой лишний вес пригодился!

Цви еще сильней надавил  животом – хоть какая-то от него, проклятого, польза – на спину самоубийцы.

Вот и топот, вот и ребята из охраны Кнессета! Еще несколько секунд, еще совсем чуть-чуть! И тогда он уже не разорванный на куски труп, а живой, живой! И герой. Место в партийном списке обеспечено.  Список? Какой, на хер,  список, теперь он на замминистра потянет! А то и, глядишь…

– Вау, – раздался над ним чей-то запыхавшийся голос. – Вау, это ж надо!

Охранники стояли с автоматами наперевес. Один из них чуть смущенно тронул  плечо Цви: – Встаньте, пожалуйста.

Парень, похоже, растерялся. Цви отрицательно мотнул головой.

– Встаньте, встаньте. И отпустите его. Это же Хони, наш садовник.

Журналисты никогда не обращали на Цви внимания. За два года каденции ему ни разу  не удалось обстоятельно посидеть с кем-нибудь из них, рассказать о своей работе, поделиться планами, достижениями.  В коридорах Кнессета щелкоперы поганые  ловили министров, других депутатов, подсаживались к ним за столики в буфете. Хумрони их не интересовал. Зато теперь эти шакалы устроили на него охоту.

 Больше всех старался Врун, представитель главной газеты страны – он бежал за Цви до дверей его канцелярии, тыкал в лицо магнитофон и твердил один и тот же вопрос: – Что вы чувствовали, о чем думали, бросаясь на садовника?

…Какая падла им уже все успела рассказать!

Цви, несясь в свою комнату, закрывался рукой от телекамер и отрицательно качал головой на вопросы.

Вот так когда-то, он, сговорившись с приятелями, подкарауливал возле школы девчонок. Дождавшись, пока жертва поравняется с ними и, сомкнув круг, они забрасывали ее заранее приготовленными снежками. Девчонке только и оставалось,  прикрыв лицо портфелем, убегать. Они швыряли и швыряли, пока снежки не кончались, а она, вся залепленная снегом, плакала от обиды и бессилия.

Но там это были, в конечном счете, безобидные снежки. А тут шакалы норовили прямо в горло вцепиться. И смять, растоптать, уничтожить!

– Когда эти гниды  успели пронюхать?– набросился на Олю.

– Ой, Цви, вы в порядке? –  вскинулась она. – А я так волновалась, так волновалась!

– Какие, на хер, волнения! Обосрался, как последнее дерьмо!

Сел с размаху в кресло, выплеснул в горло полстакана – бррр – виски, закурил. Телевизор в его комнате работал, по каналу Кнессета шел очередной треп в студии. Цви прислушался – говорили не о нем. Вот и замечательно!

– Я пойду, – сказала Оля,– мне сегодня надо пораньше.

– Как пораньше, на кого ты меня оставляешь? Один помощничек в милуим забурился, хрен выкуришь вот уже две недели, а теперь и ты?

–  Цви, мне сегодня очень надо. К тому же, заседания практически закончились, есть там еще пару тем, но это ерунда.

Оля лучилась от радости. От нее исходила волна веселья, гордости, торжества.

– Чего сияешь, как новенький шекель?

– Все замечательно, Цви, все просто великолепно. До свидания!

Оля наклонилась над ним но, вместо того, чтобы поцеловать, как он было решил, оттянула шлейку  подтяжек и резко отпустила ее. Шлейка звонко и даже чуть болезненно  шлепнула по груди.

– Ты что, охренела? – взревел Цви, потирая ушибленное место, но Оля уже выскочила из комнаты.

…Ладно, пусть побалуется… За сегодня ей причитается. Но если она тон завтра не переменит, придется поставить красавицу на место. Или раком.

Цви расхохотался вслух.

…С чего перепуг? Ничего плохого не случилось. Ну, ошибся. Так с кем не бывает? Но ведь не струсил, не сбежал. За это издеваться? Нет, он  еще даст прикурить шакалам, пусть только посмеют наехать.

Цви оборвал сам себя. Откуда такая уверенность? Откуда ощущение своей силы? И радостно вспомнил – ну, да, конечно, папка в полиэтиленовой обертке. Секретный отчет! Завтра, завтра он все изложит лидеру, все красиво подытожит и сформулирует.

 И тогда, может быть, действительно,  начало прекрасной дружбы? А у дружбы с лидером последствия неограниченные. Мало что в государстве Израиль невозможно для Реувена.

…Где же папка? Мать, где папка? Он ведь положил ее здесь, справа. Идиот, сказано ж тебе было – в трех экземплярах. В трех! Надо было в ящик стола засунуть, а не просто сверху. Вот так всегда, в этой скачке не успеваешь остановиться, подумать, оценить, где главное, а где фуфел. Папка – вот главное. В ней – будущее! Но, где же она, мать ее через бедро!

Папка  нашлась под бумагами. Цви допил виски, положил ноги на стол. Он начал читать отчет с конца, с самого интересного. Гонди, собака, был прав. Если бы можно было бы слить эту информацию журналерам!

 Естественно, на основе взаимности. Ты мне, я – тебе. Им – пикантную информацию, без разглашения источника, а ему – парочку статей или просто упоминаний о кипучей деятельности депутата Хумрони по  защите интересов репатриантов.  Если бы! Но источник сразу же станет понятен, три экземпляра, всего-навсего три экземпляра! И тут, краем глаза, он заметил, как на  экране телевизора появилась Светлана.

Девица что-то весьма оживленно излагала ведущему,  и Цви, глядя на ее быстро и беззвучно шевелящиеся губы, вспоминал сегодняшнюю сцену. Вот эта теледива,  пару часов назад могла бы стоять здесь, в его кабинете, на коленях. Поднятые кверху глазки, темные волосики в проборе, широко раскрытый рот…  Но о чем, все-таки, эта красавица так резво вещает?

Цви увеличил громкость. Несколько секунд он сидел оглушенный. Светлана подробно пересказывала то, что он только что прочитал в отчете. Кто с кем, кто кого, где, сколько и как.

 Перед глазами  встал Гонди, подкручивающий тараканьи усы. Светлана сейчас подставляла не Цви, а Реувена. Этого Гонди не простит и не забудет.

 Вот тебе и светлое будущее! Это был конец не только  прекрасной дружбе. Это был конец карьере депутата Хумрони.

Цви  зарыдал. Слезы текли по его лицу, и каждая из них была тяжела, как бочка.

[gs-fb-comments]