ОДИНОКИЙ САША ЛЮБЛИН
Этот Саша Люблин, одинокий человек, приехав, поселился в пещере, над озером. Ему полагалось социальное жильё на краю израильской географии – на севере, в Маалоте, в двух шагах от Ливана, либо хостел в Мицпе-Рамоне, посреди пустыни, под алмазным небом, – но он предпочёл для житья прокалённую солнцем Тивериаду, которую в наших краях называют Тверией. Его пещерка, стало быть, выходила своим зевом на Галилейское море, где, говорят, двадцать веков назад промышлял ловлей рыб апостол Пётр. Господь с ним, с этим историческим рыбарём – не его драматическая история привела сюда, на Тивериадское озеро, Сашу Люблина из полустоличного Петербурга. В Тверии годом раньше поселился его земляк и поверхностный приятель Юз Штейман, по профессии лимнолог. Преданность озёрам была в нём заложена, он им поклонялся, как язычник дереву или же камню; это он, Юз, сформулировал довольно-таки расплывчатое понятие «озёрные культуры». Саша с Юзом, испытывавшие дуновение взаимной приязни, пересекались в Питере лишь изредка, время от времени – но ведь то большой русский Питер, а это наша маленькая еврейская Тверия, новожитель которой Юз Штейман именовал себя не иначе, как «тверяк». Ну, тверяк так тверяк… Так или иначе, но поле для встреч и общения земляков было здесь, на озере, куда тесней, и это оказалось взаимоприятно.
Жить в пещере, по-соседству с пауками и летучими мышами, в 21 веке – в глазах окружающих это выглядело, по меньшей мере, странно. Но именно странные люди украшают мир и делают его неповторимым. Лимнолог Юз, с его смутной склонностью к язычеству, тоже был не массового отлива персонаж. Что уж тут говорить о пещерном Саше Люблине – последнем поднебесном мастере, художественно владеющим тайной создания воскового фаюмского портрета! Нет такого другого, не осталось никого.
Неудивительно, что в жилой пещере своего фаюмского приятеля озёрный Юз появился лишь однажды, и этого оказалось для него совершенно достаточно: хочет Миша Люблин жить как питекантроп – пусть живёт, это его священное личное дело. Нравится ему здесь – и точка, и никого это не касается.
Пещерка состояла из двух отсеков и светлой каменной площадки перед входом. Сам вход был довольно узкий, но войти в него можно было, не пригибаясь и не набив шишек на лбу. Кто здесь квартировал в прежние времена – Бог весть: дикие звери или дикие люди.
В переднем отсеке помещалась кухонька: бачок для воды, сундучок для припасов, примус, алюминиевая кастрюля в паре с почерневшей сковородкой – вот, пожалуй, и всё.
– Чаю выпьем? – спросил Миша Люблин, усаживая гостя на ветхий плетёный стул. – Травяного. Я сам траву собираю на горе.
– А воду откуда берёшь? – поинтересовался Юз.
– Во второй комнате ключик бьёт, – объяснил Миша. – Оттуда. Вода горная, чистый хрусталь.
– А куда ж девается? – спросил дотошный Юз. – Вода-то? Из ключа?
– Там бьёт, – сказал Миша, – там и уходит. В щёлку. Пойдём, покажу.
Вода, действительно, лилась потихоньку и журчала в тупике второго отсека, сплеталась в ручеёк и уходила в узкую щель, рассекавшую неровный пол помещения, жидко освещённого керосиновой лампой. К кривой стене прислонялась застланная раскладушка. Здесь же горбился трёхногий мольберт с укреплённым на нём подрамником; холст был закрыт мятой серой завеской – наверно, от пыли. На дощатой полке размещалась снасть, надобная для секретного изготовления фаюмского портрета: краски в баночках, мездровый клей, куриные желтки, пчелиный воск. Мало ли что там ещё размещалось…
– Это я Канта начал писать, – сказал Саша, указывая на задёрнутый холст. – Материал, честно говоря, не тот: кедровая доска нужна или дуб, а у меня проклеенное полотно. Ну, и сусальное золото на фон – да где на него деньги взять?
– А почему именно Канта? – спросил Юз.
– Разглядеть его хочу близко, – сказал Саша Люблин, – в глаза заглянуть, в душу. Вот ведь он сказал: «Человек согнут от природы, его, сколько ни теши, а он прямым не станет». Что-то в таком роде.
– Точно, – согласился Юз Штейман. – Дом можно перестроить, а человека нельзя.
– Вот я и говорю, – сказал Саша. – И, слава Богу, что нельзя. Душа, всё же, не съёмщица какая-то, чтоб её жильё – тебя, предположим, или меня – всякий раз перестраивать по указу начальства, как шалаш.
– Да, едва ли, – усмехнулся Юз. – «Строительство нового советского человека» – это мы уже проходили. Перестройка. Всех под одну гребёнку… Как они там пели-то: «И вместо сердца – пламенный мотор». Помнишь?
– Ещё не забыл, – сказал Саша. – А хотелось бы.
– А многие и не хотят, – сказал Юз. – Представляешь?
– Да чего уж там… – неохотно откликнулся Саша Люблин.
– Ну да, – кивнул Юз Штейман. – Они в Совке головой в сеть валили всем косяком, как сорная рыба.
–А ты на берегу сидел и глядел, потому что ты лимнолог, – объяснил Саша. – Меня тоже хотели захомутать, а как же! И из Питера грозили выслать в какие-то тартарары. Я целебные травки по болотам собирал и людям помогал – у кого воспаление или мигрени не отпускают. А менты это считали за тунеядство – ну что тут поделаешь!
– Счастье, всё же, что мы тут оказались, – подвёл итог Юз. – Работа по профессии, квартиру дали. На озере полная свобода, сам видишь. Я сижу себе на берегу, говорю с рыбами. И никто меня шизиком не зовёт, кроме Лизаветы.
По тону Юза Штеймана можно было безошибочно угадать, что мнение Лизаветы, жены, не составляло для него никакой ценности. Говорит и говорит! Рыбам на это наплевать, а Юзу тем более. Действительно, вид Юза, обращавшегося с берега к рыбам, не вызывал у закалённых солнцем жителей Тверии ни удивления, ни, тем более, порицания. От такой жары всякое может случиться.
– Да, здесь хорошо, – сказал Саша. – И тепло. Хочу – Канта рисую, хочу – царя Давида. Пока портреты не идут, я травяные настойки продаю понемногу; на хлеб хватает. Что ещё человеку надо?
Саша Люблин, и вправду, не задавался вопросом, что ещё надо человеку, если у него уже всё есть, кроме, разве что, сусального золота для портрета Эммануила Канта. А когда-то, ещё недавно, была у Саши жена Варя и дочка Люся, но семья развалилась как-то сама собой, и мать с ребёнком смело, как крошки со стола, порывом сильного ветра прошлого времени. Их смело, они исчезли из поля зрения. Это ещё в Питере случилось, до отъезда, и Саша сохранил случившееся лишь в общих чертах: для него мёртвое прошлое от живого настоящего было отделено кладбищенским забором, за который он не заглядывал без острой нужды. А если уж заглядывал и нащупывал там глазами зыбкую Варю, то улавливал её голос, довольно-таки противный: «Бирюк! Бирюк!» Так она Сашу почему-то упрямо называла, хотя ему это прозвище приходилось не по душе, да и не было у него никакого сходства с угрюмым бирюком. Можно, конечно, предположить, задним числом, что женщина так неудачно шутила, возможно, и с сексуальным подтекстом, но Саша Люблин, сидя в пещере или разгуливая по улицам Тверии, отнюдь себя не угнетал раздумьями по этому поводу. Бирюк! Это ж надо такое придумать!
Чай, заваренный Сашей Люблиным на горной траве, Юзу не понравился.
– Мятный, что ли? – предположил он после первого же глотка. – И цвет какой-то странный…
– Сам ты странный! – не обиделся Саша. – Мята тут ни при чём. Эта травка прочищает дыхательные пути, особенно у курильщиков.
– Так я не курю! – сообщил Юз общеизвестное.
– Ну и что! – сказал Саша. – Дыхательные пути не только у курильщиков есть.
– А что он горчит? – не отступал Юз Штейман. – Чай?
– Так должно быть, – заверил Саша. – Этот рецепт, знаешь, откуда?
– Ну, откуда? – спросил Юз, морщась.
– Из Крокодилополя, – сказал Саша.
– А это где? – уточнил Юз.
– В Египте, – указал Саша. – Это Фаюм, только название другое.
Попив крокодилопольского целебного чаю, они решили спуститься в город. Туда вела от пещеры рассыпчатая каменистая тропка, восьмерившая меж древних скал и не приспособленная для туристских прогулок.
– Козья просто тропа, – пробормотал Юз, стараясь не подвернуть лодыжку.
– Не козья, а козлиная, – беззаботно поправил Саша Люблин. – Тут ко мне на той неделе три козла заявились, ночью, с автоматами. «Выходи! – говорят. – Руки за голову!»
– А ты? – приостановился Юз Штейман дыханье перевести.
– А что я? – сказал Саша. – Выхожу. Документы у меня при себе, всё в порядке. «А, ты русский, – успокоился козёл и автомат опустил. – Оле хадаш… Мы тут террористов ищем по пещерам».
– Я художник, – говорю. – Тут живу.
– «Ну, живи, живи, – начальник их говорит, и документы мне возвращает в руки. – Если чужих тут кого увидишь, сообщай сразу, куда следует»… И ушли.
– Ну, вот видишь! – сказал Юз. – А ты говоришь – козлы.
– У козлов тоже бывает душа, – несколько загадочно заметил Саша, – только мы её иногда не хотим разглядеть.
Душа, её пространство и суть – это понятие тревожило и не отпускало Сашу Люблина ещё крепче, чем восковой фаюмский портрет, сохраняющий живой взгляд человека на тысячи лет после его смерти. Ещё бы: в каждом из нас замешана щепотка неодушевлённой разумной сущности – душа, проблеск Высшего Существа. Вот Саша и тревожился.
Вскоре тропа разогнулась и вывела путников на промасленную прибрежную дорогу.
– Знаешь, – сказал Саша Люблин, – я когда-то, ещё в детстве, читал книжку такую – «Рыбы поют в Укаяли». У рыб душа – есть?
– Есть, – сказал Юз, не сбавляя шага.
– Поэтому ты их не ешь? – спросил Саша. – Мне твоя Лизавета говорила: «Он, – говорит, – рыбу не ест, ни жареную, никакую». Правда?
– Но не истина, – неохотно сказал Юз. – Периферия истины… У озера есть душа. Вот послушай! – Он остановился. – Дышит!
Саша прислушался. Может, и дышит, смотря как вслушиваться.
Раздвигая жару, они шли по городу, помнящему поступь римских легионеров и топот закованных в железа крестоносцев. Толстостенные приземистые дома, сложенные невесть когда из жёлтого камня или чёрных квадратных блоков, глазели своими мелкими, глубоко сидящими оконцами на выгоревшие от солнца улицы. Палило так, что, казалось, само время, зависнув над городом, испеклось и обездвижено. И это сводило ход жизни к мгновению, остановившемуся и трепещущему на острие иглы. Прохладный и вечно полусумеречный, выполненный в полутонах Питер был непредставим отсюда, с берега розово-серого озера, в тёплой глубине которого плавала рыба Святого Петра. Эта рыба, распяленная и зажаренная на мангале, чревоугодно манила сюда христианских туристов, не убоявшихся дикой жары и угрозы арабо-еврейской войны. Отведать Святого Петра на месте происшествия – это входило в список обязательных и куда как не дешёвых мероприятий, предоставляемых местными жуликами любознательным путешественникам. В Париже подняться на Эйфелеву башню, в Тивериаде съесть святую рыбку – одно, с поправками, не уступало другому. Что ж, слаб человек, и в этом его прелесть.
По пляжному берегу, пустынному в этот раскалённый полуденный час буднего дня – лишь несгибаемые героини-одиночки, похожие на опалённые пламенем палые листья, безжизненно валялись на песке – Саша и Юз подошли к лимнологической станции. Квартира научного сотрудника была предусмотрительно пристроена к тыльной стене станции, так что Юз мог в любое время, хоть днём, хоть ночью, выйти на берег, на дощатые мостки, чтобы измерить и проверить всё, надлежащее проверке и измерению в озёрной действительности. К этому надо прибавить, что к мосткам был привязан верёвкою хлюпающий на мелких волнах кургузый станционный чёлн, на который и библейские обитатели этих мест взглянули бы не без опаски.
– Зайдём? – позвал Юз. – Дети в школе, Лизавета нам водички холодненькой нальёт.
Из пятерых детей, мал-мала меньше, трое ходили в школу, одного водили в детский сад на продлёнку, а младшая, младенец, сидела дома.
– Нет, спасибо, – сказал Саша. – У тебя ведь кондиционер?
– Ну да, – сказал Юз. – Жарко же.
– У меня от этих кондиционеров сразу простуда начинается, – объяснил Саша Люблин. – Давай лучше на лодке покатаемся.
– Я лодкой вообще не пользуюсь, – сказал Юз и губы поджал. – Она тут без дела стоит и стоит… Ты уж извини.
– А почему не пользуешься? – спросил Саша с большим интересом. – Покататься иногда это же удовольствие!
– Ездить по рыбам – удовольствие? – жёстко спросил Юз Штейман. – Они пугаются, нервничают. Озеро – их дом, их мир, понимаешь? А человек вторгается в этот чужой мир, видит рыбу и хочет её поймать и убить. Волк хочет зарезать овцу, человек – поймать рыбу. Это инстинкт, знаешь ли.
– Ну да, – сказал Саша. Он был согласен с Юзом: инстинкт, и больше ничего.
– Две тысячи лет назад так было, – продолжал Юз Штейман, – три тысячи… Человек ракеты пускает чёрт знает куда, а звериные инстинкты в себе подавить не может. Значит, весь этот мусор времени пошёл на ветер, козе под хвост!
– Ну, вот, – не стал спорить Саша Люблин. – Выходит точно по Канту: «Человека сколько ни теши, а он прямей не становится». Я и говорю…
И они разошлись, вполне довольные друг другом: один в пещерку на горе, другой замерять сладкое дыханье озера.
Ночи накатано приходили на смену дням, и никто не обращал на это внимания: ни люди, ни рыбы. Всё в Тверии, похоже, шло своим чередом; может, так оно и было.
Меж тем, жара отступила, и раскалённое добела время сдвинулось с мёртвой точки. С гор к озеру спустилась добрая зима, без пурги и метелей. Зимние месяцы безоблачно расположились между чужим водным и нашим, земляным миром; дождей выпало мало, как кот наплакал, уровень озера полз вниз, и это был тревожный знак: войны в этих местах иногда разгорались из-за нехватки воды.
Но войны не случилось, ранняя весна ворвалась сюда без стука, и уже в конце февраля весь обвод озера вскипел цветением миндаля. С первой жарой наплывал апрель – еврейский месяц нисан, а с ним праздничная неделя освобождения из египетского рабства: Песах.
В один из этих дней Саша Люблин, вольно бродя по городу, заглянул к Юзу, в его приозёрную квартиру. Дверь открыла Лиза-Лизавета.
– Юз дома? – спросил Саша.
– На берегу сидит, – ответила женщина. – Но ты заходи, он скоро придёт.
Юз сидел на большом камне, на берегу. Озеро было разостлано перед ним, как полотняная скатерть, расшитая розовыми цветами. Полузакрыв глаза, обращённый лицом к спокойной воде, он проборматывал нараспев слова, сплетённые в нить и сложенные в стих.
– Не оттолкни мой призыв, – бормотал Юз, – призрачный мир Заозёрья.
С миром к тебе я пришёл, преданно жду у дверей.
Здравствуй, утраченный рай под сказочным сводом зеркальным;
В давнее время и я жил среди сущих твоих.
Со стороны Юз Штейман на своём камне был похож на молящегося либо медитирующего туриста – местные тверяки предпочитали молиться в синагогах, а о медитации знали только понаслышке.
– Здравствуй, сестрица моя, быстроплывущая рыба!
Схожа твоя чешуя с опереньем тропических птиц,
Дрожь плавников уподоблю трепету крыл стрекозиных…
Натрое мир разделён, на три самобытных пространства:
Наша земная юдоль, Заозёрье и область небес.
Выйдя из царства озёр, наземь ступив безоглядно,
Я никогда не вернусь в лоно счастливое вод.
В этом несчастье моё! Вольную радость паренья
Не подменить никогда бархатным лоном семьи
В ракушке комнат жилых, выходящих на берег озёрный.
Саша Люблин вошёл в дом, Лиза заперла за ним дверь.
– Я вот хотела тебя спросить, – сказала Лиза, усадив Сашу за стол в кухне. – Ты страховки уже сделал?
– Какие страховки? – удивился Саша.
– Ну, какие… – сказала Лиза. – Здоровье, несчастный случай. Вещи, какие у тебя там есть, на горе.
– У меня ничего нет, – беззаботно сообщил Саша. – А от смерти всё равно не застрахуешься – это глупость полная.
– Это ещё как сказать, – не согласилась Лизавета. – У нас семья большая, думать надо… Мой шизик только о своей рыбе думает, всё на мне, до капельки.
Саше неприятно было слышать, что его друга за глаза называют шизиком, но он промолчал.
– Ты чего ёрзаешь? – укорила Лиза. – Сейчас он придёт, никуда не денется. Озеро-то под боком!
Тут из второй комнаты, из-за закрытой двери долетел визг и плач, и Лиза-Лизавета, посуровев, крикнула во весь голос:
– Тих-ха!
И, поднявшись от стола, дверь распахнула – поглядеть, что там творится и порядок навести. В комнате, расположившись на полу, четверо детей старательно выводили фигуры на листках бумаги, а младенец надрывался на все лады в своей коляске.
– Чего это они все у тебя не в школе? – учтиво осведомился Саша Люблин.
– Я их из дома в эти дни не выпускаю, – доложила Лиза. – Еврейская Пасха, мацу-то пекут и пекут.
– Ну и что? – недопонял Саша.
– А то, – сказала Лиза. – Они у меня крещёные. Юз возражал, но я настояла: меня саму при рождении мама с папой крестили, как полагается. Ну, а я – их.
– Так ты… – промямлил Саша.
– Дошло! – усмехнулась Лиза. – Зарежут, рука не дрогнет. Эта Тверия – самое место!
– Значит, ты их дома держишь, – тупо глядя, сказал Саша, – чтоб не зарезали.
– Бережёного бог бережёт, – подтвердила Лиза. – Знаешь поговорку?
– А в Питере? – спросил Саша через силу.
– Там другое, – раздражённо ответила Лиза. – Питер большой, а евреев мало. А Тверия маленькая, а евреев здесь много, на каждом шагу. Вот и считай… Но много ещё не значит хорошо, как твой друг любит повторять.
– Это он о ком так говорит? – потерянно спросил Саша. – О нас?
– Нет, о рыбе, – сказала Лиза Штейман.
– Я пойду, – сказал Саша и вышел на глинянных ногах.
На воле приятно припекало, разгоняло кровь по жилам. По улице шли весенние люди по своим делам и вовсе без дела. «Много ещё не значит хорошо, – оглядываясь по сторонам, повторял про себя Саша Люблин. – Много ещё не значит… не значит…»
Два года спустя многое изменилось, и нынешнее казалось новым по сравнению с прежним. Саша перебрался из Тверии в Бней-Брак, надел кипу и работает ночным сторожем в синагоге. Поменял место жительства и Юз Штейман, он теперь замеряет уровень и берёт пробы воды в озере Титизее, в германском Шварцвальде. У него с Лизаветой родился ещё один ребёнок, мальчик. Окна их казённой квартиры выходят на озеро, опушённое красивым чёрным лесом.
Новое, старое – что мы знаем об этом… Смена декораций неоспоримая вещь, а всё остальное, может быть, не более, чем оптический обман.
[gs-fb-comments]