Почему баллады – «еврейские»?
«Я часто думал, какую интересную статью мог бы написать любой литератор, если бы он захотел, то есть если бы он смог в подробностях, шаг за шагом проследить те процессы, при которых любое его произведение достигло окончательной завершенности. Почему подобная статья никогда не была выдана в свет, решительно не могу сказать, но, быть может, пробел этот в большей степени обусловило авторское тщеславие, нежели какая-либо иная причина».
Эдгар По. Философия творчества (1846)
В литературной жизни не так часто доводилось мне становиться лауреатом какой-то премии. Но две из них я хочу назвать, ибо именно их формулировка побудила меня нынче сесть за компьютер. Пишу «формулировка», а не «формулировки», поскольку в них говорилось примерно одно и то же. Первая из этих премий – «Олива Иерусалима», полученная мною в 2007 году в номинации «Страницы и строки: поэзия». Вторая – премия Международного театрального фестиваля «Terra Incognita», в 2019 году. В обоих случаях премии я получил либо «за создание нового для современной еврейской поэзии жанра баллады» (первая), либо «за возрождение жанра баллады» (вторая). И всякий раз я испытывал сильнейшее смущение: ни возрождать, ни тем более, создавать жанр, существовавший почти полторы тысячи лет в мировой поэзии, я не мог и не собирался. Всякий раз, глядя на эти два диплома или вспоминая о них, я чувствовал, что краснею от щедрых и незаслуженно приписываемых заслуг. Самому себе я казался самозванцем. Единственное, что меня хоть немного успокаивало, – это определение «еврейская», еврейская баллада. Но – именно, что немного, чуть-чуть.
И я стал думать, о чем же на самом деле сообщали смущавшие меня формулировки.
Как появились мои «еврейские баллады»?
Двадцать пять лет назад я начал работать в журнале «Алеф». Однажды директор редакции р. Шмуэль Левин предложил мне завести в журнале постоянную рубрику «По страницам еврейской истории». И, соответственно, написать серию очерков для этой рубрики. Разумеется, я согласился: еврейская история была и остается предметом моего главного литературного интереса – как минимум полсотни лет. В то же время мне вовсе не хотелось писать о том, о чем писали до меня неоднократно – такие замечательные историки и популяризаторы как Шломо Эттингер или Шимон Дубнов, или, уже в наши дни, Феликс Кандель. И я решил, что для каждой статьи буду находить такой факт или такое событие, которые широкой публике малоизвестны или неизвестны вовсе.
Так родился цикл «Перешедшие реку. Очерки еврейской истории». Очерки печатались в «Алефе» почти еженедельно, на протяжении четырех лет. Но я постоянно чувствовал какую-то неудовлетворенность. Когда мне предложили собрать все очерки в книгу «Перешедшие реку», я с удовольствием принял это предложение и вернулся к работе. Я расширил уже написанные очерки, я превратил их в беллетризованные документально-исторические новеллы, книга вышла, имела успех… а мне опять казалось, что я чего-то не доделал.
И наконец-то я понял, в чем тут дело.
Истории, которые я нашел и сделал основой очерков, несли в себе такой мощный поэтический заряд – при всей абсолютной документальности их, – что прозаический жанр очерка или документальной новеллы оказался недостаточным для передачи того эмоционального ощущения.
Вот тогда-то у меня и родилась мысль о такой форме, как историческая баллада.
Все началось с написания шести баллад, отсылающих к трагической и героической истории евреев Испании. А затем к этим балладам прибавились новые, их становилось все больше. Я мысленно путешествовал из Испании в Польшу, из больших городов – в местечки, из древней Аравии – в Россию начала двадцатого века…
Но пока что мне казалось, что я всего лишь внес еврейскую тематику в старый жанр. Как справедливо писал в своей рецензии Михаил Хейфец (да будет благословенна его память):
«…Баллады поначалу создавались с одной и весьма любопытной оговоркой. Спросите сами себя: где в Средние века еврейство наиболее близко могло прикоснуться к рыцарской жизни, к поэтически-легендарному восприятию мира? Правильно, господа, – в Испании XII-XVI веков. И потому у ашкеназского поэта Даниэля Клугера сюжеты воссозданных им еврейских баллад оказались… сефардскими. И разумеется, рыцарскими, хотя формально евреи рыцарями никогда не бывали. Но баллады Клугера рассказывают, как положено, о преданности и служению вере (однако не христианской, конечно), за нее отдают жизнь, о предательстве (“Месть Прекрасной Дамы”), о мстителях за поруганную честь народа (“Великий инквизитор”), об увлекательных боевых приключениях (“Капитан испанского флота”), о необыкновенной карьере еврея, ставшего папой римским (“Шахматная баллада”)…»
Но был один нюанс. Не сразу заметный, но присутствующий постоянно.
Документальность.
Традиционная европейская баллада изначально была частью фольклора. В ней преобладали фольклорные, сказочно-мифологические, легендарные мотивы и сюжеты.
Мои же баллады один из слушателей однажды даже назвал «документальными балладами». В силу того, что все (ну, почти все) сюжеты базировались на реальных событиях, а герои имели реальных прототипов в истории. Даже имена я оставлял подлинные. Разумеется, присутствовала (присутствует) в них и авторская фантазия (как же в поэзии без нее?!), но основа – факт, зафиксированный в хрониках (так называемых пинкосах общин).
Эта особенность важна, но она не единственная.
На самом деле их несколько.
- Документальная основа (и это связано с тем, что евреи издревле были письменной нацией, почему еврейский фольклор – на самом деле не фольклор).
- Детализация – важные мелочи.
- Несмотря на документальность и полное невмешательство в хронологию событий, лежащих в основе баллады, я выстраиваю ее таким образом, чтобы она превратилась в притчу – хотя документальность и притчевая природа, казалось бы, противоречат друг другу. Но вот – мои баллады имеют именно документально-притчевую природу.
- Обязательный комментарий, являющийся неотъемлемой частью баллады в целом. Это ведь не подстраничное примечание, я сознательно выстраиваю комментарий лаконично, по возможности – афористично и обязательно – с внутренним ритмом.
И вот эти четыре особенности – они на самом деле не мной придуманы. Если коротко и очень-очень условно, то можно (с натяжкою) сказать: именно так, в принципе, выстраивался Талмуд: 1) исторический текст из Торы; 2) детализация, привязка к времени; 3) нравоучение (притчевость); 4) непременный комментарий, без которого талмудического текста нет. Так же писали еврейские гении Шай Агнон и Ицхак-Башевис Зингер, да и современные израильские авторы, включая Меира Шалева или Амнона Жаконта.
Вот так.
У евреев есть четыре этапа-слоя традиционного комментария Святого Писания. Они называются аббревиатурой ПаРДес («Пардес» – фруктовая плантация):
Пшат (упрощение – изложение факта).
Ремез (намек – поиск деталей текста и контекста).
Драш (поиск – извлечение смысла из подтекста).
Сод (тайна – мистическая трактовка, подоплека текста и подтекста).
Вот это и есть то, что я пытался (сначала неосознанно, а с некоторых пор и сознательно) привнести в старый и уважаемый жанр европейской баллады.
Пшат («упрощение») – поиск факта, события, которое станет основой балладного сюжета. Ремез («намек») – поиск смысла, малозаметных, на первый взгляд, деталей, превращающих реальный исторический эпизод в притчу, а заодно – создающий предпосылки для следующего уровня толкования. Драш («поиск») – выявление этой притчевости, дидактика концовки баллады с переходом к комментарию. Сод («тайна») – мистическая метафизическая трактовка, перемещающая центр тяжести и содержащаяся в «комментарии».
Например, в «Балладе о коэне и вдове»:
«Наказание или награда? Ведь разлуки не дал им Господь» – это Ремез, а вот «А у Рейзел глаза словно льдинки, так прозрачны и холодны» – это Драш, и вместе они превращают первоначально простую историю (Пшат) в назидательную притчу. А комментарий, в котором говорится, что ныне на месте, где разверзлась земля под ногами Сендера и Рейзел, стоит несколько десятков пустых стульев в память о жертвах Холокоста, – это Сод. Скрытый, мистический смысл, тайна, хранящаяся в услышанном тексте, – покрывающая всю историю мерцающим покровом («Куда ушел дым от сожженных тел жертв?»), увязывающая исчезновение влюбленных – с исчезновением шести миллионов…
В статье «Философия творчества» великий американский поэт-романтик Эдгар Аллан По сделал великолепный разбор своего знаменитого стихотворения «Ворон»: как были выбраны образы, откуда взялась гипнотическая, завораживающая звукопись, что породило пугающий, мистический сюжет, и т.д. Мне захотелось сделать то же самое с одной из моих баллад – «Балладой о талисмане». Пусть это будет первой попыткой иллюстрации к вышеизложенным заметкам, иллюстрацией к принципам создания «еврейской баллады», о которых я позволил себе порассуждать. Такой вот иллюстрацией я и хочу завершить эти, безусловно, субъективные заметки.
Итак, «Баллада о талисмане».
Все началось с того, что я наткнулся в какой-то из популярных книг по еврейской истории на сюжет, взятый из пинкоса (хроники) одной из еврейских общин Волыни. Сюжет относился к событиям хмельнитчины, событиям, имевшим место в 1648-49 годах и получившим в пинкосах название «Гзейрос ТаХ»[1]. И повествовалось в нем о том, как при разгроме восставшими казаками одной из волынских общин некий казачий предводитель влюбился в захваченную девушку, возжелал ее крестить и взять в жены. Девушка же предпочла смерть вероотступничеству, причем сделала это весьма хитроумным способом: убедила казака в том, что обладает чудодейственным талисманом, защищающим в бою от выстрелов. И предложила проверить свойства талисмана, выстрелив в нее. Казак поверил, выстрелил – и убил девушку.
Таков был первый этап работы – «Пшат», то есть, упрощение, простой смысл, факт. Сюжет, событие, ложащееся в основу собственно работы. Я мог бы ограничиться им – как в аналогичном случае поступил замечательный поэт Шаул Черняховский, написавший балладу на тот же самый сюжет. Баллада Черняховского как раз и завершается смертью девушки (не владеющих ивритом отсылаю к превосходному переводу этой баллады на русский язык, выполненному Ханохом Дашевским) и размышлениями казака о силе героического духа евреев. Однако мне показалось, что смысл этого эпизода куда глубже простого показа и даже воспевания героизма.
И я продолжил анализ ситуации. Перешел ко второму этапу.
Второй этап – «Ремез», буквально – «Намек». Я начал всматриваться-вчитываться в детали случившегося и замечать важные нюансы, ускользающие при первом ознакомлении. И главным среди них кажется мне ответ на вопрос «почему?». Нет, не «Почему девушка-героиня предпочла смерть измене – не изменила отцовской вере, хотя могла бы перейти в иную веру и стать хозяйкой в доме предводителя казаков?».
Почему именно так? Если уж героиня избрала смерть, для чего понадобился столь хитроумный план с введением в заблуждение новоявленного жениха? Ведь она могла просто гордо отвергнуть его «великодушное» предложение руки и веры. Если бы она просто объявила «нет», то в худшем случае получила бы тот же свинцовый подарок в грудь – ту же свинцовую точку, которая завершила ее короткую жизнь. В чем тут разница? Есть ли она, эта разница?
Есть.
Разница – в роли того самого казака-исполнителя, предводителя разбойников, который у меня в балладе получил имя Остап Барабаш. Если бы он убил девушку в ответ на гордое «нет», ее убийство было бы, с его стороны, осознанным актом. Но ведь Барабаш совершает кровавый акт случайно, не к убийству стремясь, а послушав убедительный рассказ девушки о магических свойствах талисмана – ладанки, привезенной из Святого Иерусалима, поверив этому рассказу. А значит, его преступление неосознанно, а, следовательно, менее греховно, чем могло бы быть, заслуживающее какого-то снисхождения, совершенное вопреки его желанию. Таким образом, в сюжете мы сталкиваемся с деталями, которые неявно, но безусловно показывают милосердие героини по отношению к тому, кто как будто милосердия, на первый взгляд, недостоин.
Вышеизложенные соображения заставили меня не останавливаться там, где остановился Черняховский, – смерть героини, пусть даже прокомментированная антигероем, не может быть финалом событий, но лишь кульминацией их.
Что же дальше?
Дальше – третий этап, «Драш», поиск. Я принялся искать ответ уже на вопрос, почему героиня испытала чувство милосердия по отношению к атаману, почему она поступила именно так, для чего ей понадобился столь хитроумный способ ухода из жизни, при котором невольный убийца мог не чувствовать себя виноватым. Обратился я к фигуре казака. Что в нем могло вызвать такое неожиданное чувство? Откуда жалость жертвы к палачу?
И тут я обратил внимание на имя, которое в моей балладе носит этот персонаж: Остап Барабаш. Первоначально мне казалось (и так бывало уже не раз), что прозвище-фамилия атамана пришла мне в голову по формальной необходимости: мне нужны были рифмы к словам «кураж», «Сиваш» и т.д.
Но нет.
По неведомой мне самому причине, украинский персонаж баллады почему-то получил от меня прозвище, имевшее еврейское происхождение! Барабаш – фамилия-аббревиатура, как многие старинные еврейские фамилии, (например, Богорад, Харад и пр.). Аббревиатура «Барабаш» – сокращение от «Бен hа-Рав» и мужского имени – например, «Буним-Шмуэль», то есть, «Бен hа-Рав Буним-Шмуэль» – «сын раввина Буним-Шмуэля». При том, что фамилию героя я отнюдь не с потолка взял: фамилия Барабаш упоминается в реестрах Запорожского войска 1581 г. и 1756 г. Известно несколько знатных носителей этой фамилии – например, кошевой атаман Яков Барабаш (ум. в 1658), наказной гетман Иван Барабаш (ум. в 1648), гетман нереестровых казаков Дмитрий Барабаш (ум. в 1618), и т.д.
И вот тут самое время переходить к четвертому уровню объяснения – уровню «Сод», мистической тайне, сокрытому смыслу всего текста.
Что же у нас получается?
Две парадоксальным образом схожие судьбы. Судьба безымянной девушки, которая предпочла смерть переходу в другую веру и безбедному существованию. И судьба какого-то еврея по прозвищу Барабаш, выбравшего другую судьбу. В итоге – его потомок, превратившийся в свирепого гонителя евреев, сталкивается со смелой девушкой, и…
Он должен был остаться в живых. И должен был не чувствовать себя конченым злодеем-убийцей.
Так и случилось.
Во время казачьего набега на Крымские земли, во время столкновения с войском крымского хана, вдруг ладанка-талисман обретает магическую силу, ту самую, о которой говорила ему девушка-героиня. Остап Барабаш возвращается живым.
Единственный из всей ватаги.
Но ведь такое не могло случиться просто так! Для чего-то же случилось! Для чего-то же у меня написалось именно такая история!
Для чего?
Чтобы задуматься о выборе, сделанном его предком – и о выборе, сделанном безымянной девушкой.
Теперь, как мне кажется, я смог самому себе (надеюсь, и читателю тоже) объяснить, как и почему я написал «Балладу о талисмане». И, главное – о чем она говорит в действительности.
Это баллада о праве и правоте выбора. Это баллада о том, что человек получил шанс исправить ошибку, сделанную его предком.
Шанс, но – пока только шанс, только возможность, потенциал. Далее – выбор за ним.
Собственно, вот:
БАЛЛАДА О ТАЛИСМАНЕ
В Подолии птицы тем летом не пели,
Тревожно ветвями вели тополя.
Гуляли козáки Зиновия Хмеля,
На Правобережье горела земля.
Еврейская кровь их пьянила, как брага,
Познали местечки разбойный кураж.
Была средь козáков лихая ватага,
А в ней атаманом – Остап Барабаш.
Он ведать не ведал про милость и жалость,
Палил ему душу несолнечный зной…
Однажды в добычу Остапу досталась
Еврейская дева красы неземной.
Сказал он: «Я силой тебя не порушу.
Дай руку, дивчина, и едем со мной.
Крещением ты сбережешь свою душу
И станешь козáку законной женой».
«Спасибо, козаче, – она отвечала, –
За доброе слово и ласку твою.
Чудесною силою я обладала,
Теперь же я силу тебе отдаю:
Вот ладанка есть из Иерусалима –
Ее подарила покойная мать.
Наденешь – и пули горячие мимо!
Ни сабле, не пике тебя не достать!
Я знаю, козак, ты меня не обидишь,
Изведай же чудо, пусть пуля летит!
Стреляй-ка, не бойся, и сам ты увидишь –
Что ладанка эта меня защитит!»
Он выстрелил метко – дивчина упала…
Ей взор затуманил полуночный мрак.
Она улыбнулась, она прошептала:
«Теперь я свободна… Спасибо, козак…»
И ладанку в память о ней он повесил
На крестик нательный, под синий жупан,
Коня оседлал, по-недоброму весел,
Далече увел другарей атаман.
Козáков повел за богатством и славой,
В приморские степи, на горький Сиваш.
Схлестнулась ватага с татарскою лавой…
Остался один – атаман Барабаш.
Из Крыма Остап сам не свой воротился.
Ни саблей, ни пулею не был сражен.
На угол с иконами перекрестился,
А в полночь на берег отправился он.
А там, над рекою, у старого тына
Сиянье соткалось в ночной темноте.
Привиделось, будто стояла дивчина
То ль в саване белом, то ль в белой фате…
Что он выберет в итоге? Что предпочтет? Что изменит в своей шальной, отчаянной жизни? Шагнет ли навстречу привидевшейся ему дивчине в саване-фате? Или останется на берегу, махнув ей прощально рукою?
Не знаю.
Об этом предоставляю возможность судить читателю.
Георгий
[1] «Гзейрос ТаХ» (идиш: «גזעירות ת»ח»), «Гзерот ТаХ» (ивр.: «גזרות ת»ח») – «(Господни) кары (5)408», то есть, 1648/1649 годов. Так в еврейской традиции называются события времен национально-освободительной войны Богдана Хмельницкого, нередко сопровождавшиеся кровавыми еврейскими погромами.