Мы и идиш
Рассказы из жизни города Черновцы 1960-х-1970-х годов, в котором мы родились и выросли. В каждом рассказике есть слово или фраза на идиш. Слова и фразы на идиш мы слышали дома в детстве, и они, как осколки, засели в нас и не дают забыть о себе. Они нам и помогают выстроить город времён нашего детства и заселить в нём заново нас самих, Борю и Толика, а также наших друзей-ровесников.
Старьёвщик: халоймэс на ватине
(Халоймэс: что-то несущественное, пустое; ерунда)
Додик помнит, как к ним домой приходил старый старьёвщик. Он без стука входил в квартиру и сразу через несколько комнат направлялся в спальню, где стоял платяной шкаф.
– Что вы врываетесь в дом, у меня ничего для вас нет, – встречала его мама Додика.
– А когда у вас что-то есть? – и старьёвщик поворачивался и так же стремительно шёл в сторону выхода.
– У меня есть, но я вам ничего не дам. У меня всё хорошее.
Старьёвщик опять возвращался к шкафу, открывал его и начинал хватать вещи и бросать их на пол.
– Оставьте моё крепдешиновое платье, я его не продаю.
– А я его что, покупаю? Оно рядом с крепдешином не лежало. Я за него и двадцати копеек не дам.
Она вырывала у него крепдешиновое платье и делала вид, что вешает его обратно в шкаф. В это время он двумя пальцами поднимал с пола детскую бархатную курточку Додика. Мама выхватывала из его рук курточку, потому что ребёнок её ещё носит, но спустя некоторое время и курточка и платье снова оказывались в руках старьёвщика. Через такой же круговорот из шкафа на пол попадали и другие вещи: мама Додика начинала кричать и запихивать их обратно в шкаф, а старьёвщик орал на неё ещё громче и предлагал за кучу шматья, которую она хочет ему всунуть, аж рубль двадцать. Мама закатывала глаза и выгоняла его из дома, чтоб его ноги здесь больше не было. Старьевщик доходил до двери, поворачивался и предлагал три рубля, но вместе с пальто, которое мама ни за что не хотела продавать, и которое покойная тётя Люба надевала только три раза.
Куча перед старьевщиком безостановочно росла, тон разговора всё больше накалялся, и Додику начинало казаться, что ругань и крики вот-вот перейдут в настоящую драку. Но, в конце концов, всё успокаивалось, и насупленная мама выводила из квартиры, как провинившегося ученика из класса, сердитого старьёвщика, который тащил на себе тяжёлый мешок с вещами.
– Ну что, теперь вы довольны? – говорила в дверях мама. – Таки забрали тётино пальто на ватине.
– Эх, – отвечал старьевщик. – Вся наша жизнь – это халоймэс на ватине.
Родственники по дороге в Одессу: эйсэхвус!
(Эйсэхвус! – употребляется как отрицание
чего-то ожидаемого)
Каждое лето Яша с родителями ездил в Одессу. В троллейбусе по дороге на вокзал мама спохватывалась, что забыла выключить утюг; на остановке выгружали чемоданы, чайник, раскладушку, надувной матрас, и всей компанией возвращались домой. Уже у дома вспоминали, что утюг взяли с собой. Со всеми «бебихами», как говорила мама, теперь уже спешили на вокзал, но всё равно ждали поезда ещё полтора часа.
Садились в купе и сразу начинали кушать курицу – маленькому Яше всегда доставалась пулька. Родители говорили о маминых родственниках. Кажется, у всех черновицких были родственники в Молдавии, а поезд как раз проезжал эти места.
Под вечер прибывали в Бендеры, и на платформе их уже ждал мамин двоюродный брат Йося со своей мамой – они пришли повидаться. Поезд стоял в Бендерах 15 минут, папа опускал окно купе, мама целовалась с Йосей и его мамой через окно, и Йося тут же начинал с главного:
– Буся, что ты думаешь, ты одна скажешь, как есть. Ехать мне или не ехать?
– Об этом говори тише, – говорил папа, – у поезда есть уши.
Но тише через окно у Йоси не получалось, и потому он начинал говорить громче.
– Как я могу поехать? С чем? Мне нужна обстановка, мне нужно пианино, ты же понимаешь – я не поеду без пианино. Я попросил твоего Нолика: «Дай мне на пианино. Когда приеду в Америку, хорошо устроюсь – я тебе со временем отдам». Он мне дал? – эйсэхвус! Он сказал, что мне не нужно пианино, потому что я не играю на пианино.
Мама, конечно, могла и была готова высказать своё мнение, которого так ждал её двоюродный брат Йося, но он слишком долго говорил, и поезд трогался. Вслед поезду Йося кричал: «Кто же едет без пианино? Ты такое слышала?», а поезд уже направлялся к следующему городу, Тирасполю, где их тоже ждали родственники.
Между Бендерами и Тирасполем ели рыбу, Яше доставался хвост – папа говорил, что голову надо уметь кушать. Сам папа, конечно, умел есть голову, тщательно высасывая сок из-под жабер и ловко справляясь с рыбьими глазами.
В Тирасполе на перроне горели фонари. Под фонарями стояли Циля и Филя и терпеливо ждали поезда. Филя в который раз бросал Цилю и разводился. Мама писала им письма: «Что значит разводиться? Где вы видели, чтобы кто-то разводился?!» Теперь мама должна была их воссоединить. Папа открывал окно: это была его роль – открывать окно. «Ну», – говорила мама и с укоризной смотрела на Филю. Филя пытался объяснить свою сторону, но получалось сбивчиво и не убедительно. Циля всё время плакала:
– Сколько раз он обещал, что бросит играть в преферанс. Эйсэхвус! Он бросил меня, а не преферанс. Ты мне скажи, что мне делать?
Мама была уже готова сказать, что ей делать, но поезд снова трогался по направлению к следующим родственникам. Между Тирасполем и Кишинёвом ели сливы, персики и арбуз. В Кишинёв приезжали ночью. Там их уже ждали две семьи: родственники из Калараша и родственники из Сапотен. Никто точно не знал, каким боком они были родственники, но между собой это были двоюродные братья, и у каждого брата была большая дружная семья. Родственники встречали цветами и бутылями домашнего вина. У них всегда были хорошие новости: кто-то в семье женился, кто-то родился, кто-то заболел, но потом всё-таки выздоровел, и за всё надо было выпить. Пока двоюродные братья разливали вино по стаканам, поезд трогался.
– Вино! – кричали родственники.
– На обратном пути! – кричал папа.
В Одессe родственников не было, туда приезжали отдыхать. Поезд прибывал рано утром, и они сразу на трамвае ехали в Аркадию. Считалось, что в Аркадии был черновицкий пляж; там, как у нас на Кобылянской, можно было встретить весь город. Папа в пять утра ходил на пляж занимать места под навесом. В центр не ездили, мама говорила, что не хочет «тарахкаться» в трамвае, когда можно подышать морским воздухом – и они все дни проводили на море, а через месяц ехали обратно домой.
В Кишинёве в 5 утра родственники из Сапотен и Калараша снова встречали их на вокзале. У них опять была хорошая новость, и папе в 5 утра приходилось пить вино: как тот стакан, который он не успел выпить месяц назад, так и второй, за новую хорошую новость.
– Попробуйте самое лучшее вино – из Сапотен, с наших виноградников.
– Ваше вино самое лучшее? Эйсэхвус! Самое лучшее молдавское вино – из Калараша, из нашего винограда.
В Тирасполе, так и не дождавшись убедительных доводов мамы не разводиться, Циля и Филя встречали поезд, держась за руки. В руках у них были цветы, но не для Яшиной мамы, а друг для друга. В Бендерах Йося приходил без мамы и говорил, что решил купить пианино и никуда не ехать.
Рано утром поезд прибывал в Черновцы, и Яша начинал ждать следующего лета, чтобы снова поехать в Одессу.
Абехес: гройсэр пурэц
(Гройсэр пурэц – важный человек)
В наше время многие в Черновцах заводили какое-то домашнее производство: шили, делали шляпки, сколачивали мебель, и все вместе боялись ОБХСС. Папа Алика худого называл эту организацию «Абехес», и когда Алик худой был маленьким, он думал, что это страшное чудовище, и очень его боялся. Но «маленьким» Алика худого никто не называл даже тогда, потому что на улице жил другой Алик, которого называли «Алик маленький».
Хуже всего было то, что этого Абехеса страшились и родители.
– Вот увидишь, – постоянно говорил папа, – придёт Абехес!
Говорил он это уже не Алику, а своей жене, маме Алика. Папа был контужен на войне и получал небольшую пенсию, а мама где-то работала. Папа целыми днями стоял на главной площади города возле центрального общественного туалета, где собирались футбольные болельщики. Там он болел за минское «Динамо», хотя в нашем городе белорусская команда никого не интересовала.
Алик худой жил в доме напротив Толика, в квартире, которая официально называлась полуподвал. Когда Толик приходил к Алику, ему нужно было долго ждать, пока откроют. В это время за дверью он слышал стук молотка, непонятный скрип и суетливые шаги. Он знал, что это они меняют декорации в ожидании Абехеса: мама Алика худого, которая только что строчила платье для клиентки, бросала его сыну. Сын, поймав платье на лету, заталкивал его себе в школьный портфель, мама переворачивала машинку, которая укладывалась внутрь столика, а на столик набрасывала грубую скатерть. Она ставила на скатерть полные локти, доставала из кармана халата дырявый чулок и начинала чулок штопать. Папа Алика худого хватал большую доску и заранее заготовленными гвоздями-сотками забивал нишу в стене, где стоял чёрно-белый телевизор «КВН». Он слышал, что надо прятать предметы роскоши, и считал, что старый телевизор подпадает под эту категорию. Такая пантомима повторялась каждый раз, когда в дверь стучали или звонили.
– Придёт, придёт Абехес! – говорил папа Алика худого.
Приходил водопроводчик из ЖЭКа, приходили пионеры, которые по чьему-то навету взяли шефство над папой-ветераном. Приходила тётя Сима Патлажан, которая раньше никогда не приходила, а Абехеса всё не было.
И вот уже Толик прощался с Аликом и его семьёй перед их отъездом в Израиль, – в пустом сухом полуподвале, куда уже давно мечтал переселиться дворник из подвала. В углу стоял один ящик, в котором были упакованы и швейная машинка «Зингер», и телевизор «КВН». Гвозди-сотки нашли своё применение – ими и забили этот ящик.
– Ну вот, а твой Абехес так и не пришёл, – сказала мама.
– Да, не пришёл, – улыбнулся папа, и в этой улыбке Толик уловил что-то вроде разочарования.
– А вот к Шенкеру с третьего этажа ночью приходил Абехес, – продолжила мама.
– Что значит гройсэр пурэц! – произнёс папа.
И это был не вопрос, а утверждение.
Иудеи Ленина: азохнвэй!
(Азохнвэй – произносится с тяжёлым вздохом
и ничего хорошего не означает)
На выпускном экзамене по русскому предлагались три темы сочинения, две литературные и одна свободная. Темы были одинаковы по всей стране, держались в страшной тайне, и их присылали из Москвы в запечатанном конверте с грифом «Секретно».
За неделю до экзамена по городу начали расползаться слухи, звучали названия свободных тем, типа: «С чего начинается Родина?», «Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым», и, конечно, «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи» – в том году был какой-то партийный съезд.
В ночь перед экзаменом в скверике на Театралке собирались толпы десятиклассников – тут можно было купить шпаргалки на все темы. Лучше всего шли маленькие бумажные гармошки, заполненные микроскопическим шрифтом, и особенно на свободную тему.
Неизвестно каким образом, но в ту ночь все уже знали темы сочинений.
– Хочешь шпору на ум, честь и совесть? – спросил Вову Вортмана парень из девятой школы. – Могу загнать по дешёвке.
– Слушай, – ответил Вортман, который никогда за словом в карман не лез, – к нам сегодня приходил водопроводчик пробивать унитаз, так и он знал, что будут идеи Ленина, а не честь и совесть.
– Не хочешь, как хочешь, – лениво ответил парень и пошёл искать дурака-покупателя на свой уже бесполезный товар.
Темы подтвердились. Экзамен длился шесть часов, но Вортман закончил его за полчаса. Он хоть и знал тему, но из-за природной лени не подготовился и на ходу сочинил поэму. Она состояла из четырнадцати куплетов, и так как Вортман в то время увлекался всем цыганским, там было много образов из цыганского быта; например, он обращался к советской родине: «Ты шатёр раскинула над нами».
Прочитав Вовино сочинение, члены экзаменационной комиссии пришли в восторг, а директор предложил послать сочинение в Киев или даже в Москву в Министерство просвещения, и всё шло замечательно, пока молодая учительница не заметила ошибку в заглавии темы. Вместо «Идеи Ленина живут и побеждают» у Вортмана было написано «Иудеи Ленина живут и побеждают».
Мнения разделились. Одни учителя считали, что это описка, другие же в этом сомневались. «А, Вортман! Мы его знаем. Он вообще», – сказала завуч. Никто не знал, что кроется за этим «вообще», но было чувство, что это что-то нехорошее. Директор испугался и предложил послать сочинение в Киев или даже в Москву в КГБ, но тут молодая учительница, которая обнаружила ошибку, взяла резинку, стёрла лишнюю букву и соединила «и» и «д». Тогда все облегчённо вздохнули, а работу решили никуда не посылать, ни в Москву, ни даже в Киев.
В углу сидела пожилая учительница русского языка Мина Айзиковна. Она была одинокая, её мужа в своё время посадили за золотые дела, и там, в тюрьме, он и умер. Когда Мину Айзиковну спрашивали утром в учительской, как она спала, она отвечала: «Прекрасно! Проспала всю ночь с кавалером». В сталинское время роман Семена Бабаевского «Кавалер Золотой звезды» был в школьной программе, и все знали, что старая учительница, страдающая бессонницей, брала его на ночь в кровать – с «Кавалером» она сразу засыпала. Так вот, эта Мина Айзиковна тяжело вздохнула и сказала: «Азохнвэй!» Никто не обратил на это внимания, ведь и Мина Айзиковна была вообще… Но директор в городе был человеком новым, его прислали не то из Нежина, не то из Полтавы, и позже в коридоре он спросил Мину Айзиковну, что значит «азохнвэй». Та ответила, что по-казахски это означает: «Всё хорошо, что хорошо кончается». Все знали, что Мина Айзиковна была в эвакуации в Казахстане.