По дороге на Арад
Волшебство, ударившее под дых,
просто штучки девчачьи, повадки птичьи,
но на праздники нет ничего привычней,
ничего истеричнее и комичней
этих драм трёхкомнатных типовых.
Ведь канун тревожней самих торжеств,
как ночной звонок потеряшки-брата.
Детский сад – слезами солить салаты…
На ветвях следы прошлогодней ваты,
и стеклянный ангел, один как перст,
в полутьме таращится диковато.
Вдруг очнёшься – довольно толчка, щелчка –
угловато-зажатою по старинке
на чужой студенческой вечеринке,
где слепит прожектор, горит щека
и в луче неподвижно стоят пылинки.
Ангелок качается на весу
с пустотой пастушьей внутри гобоя,
с этой безголосой своей трубою.
Все мои страдания и любови
газировкой щекотно першат в носу.
– Можно мне прощенье? – Бери любое…
***
Будет день, и будет пища,
и в груди немой укор:
наши прошлые жилища
не обжиты до сих пор –
все в одной неброской гамме
жёлтоватой старины
и боками, и веками,
и вьюнками сплетены.
Там из памяти, из глины,
из ночных бессонных глыб
каждой трещинки, щербины
незатейливый изгиб,
где, на вечном слое пыли
не оставив и следа,
мы с тобой как будто жили –
но не жили никогда…
Будет день привычно ранить,
словно пальцы злая нить,
и хранит зачем-то память
то, чего не может быть.
***
Песня с припевом квартирки-трамвая:
мама и папа ремонт затевают,
ангел-хранитель малярного рая
бродит по кухне босой,
стенку белили – опять шелушится,
краска дешёвая плохо ложится,
кроличья клетка, темница, больница
новой слепит бирюзой.
Вечный клубок проводов и сомнений –
где ты, домашний компьютерный гений,
блудный младенец Геракл?
Снова развесить забытые лица –
стены дырявить и рамкам пылиться…
Кроличья клетка, больница, теплица,
корни, столетник, герань.
Свежая кухня – подобие транса,
столько усилий, как будто напрасно:
сколько продержится новая краска –
вечность, ещё полчаса?
Всё шелушится, и память, и слово,
сколько ни есть, доживать бирюзово –
помнишь, в палатке с детьми, у Азова,
кромка воды, небеса…
***
Сверчит, не смолкая, вечерняя птаха.
Захлопнув окно впопыхах,
по комнате мечется ветер-неряха
и сор заметает под шкаф.
И ты остаёшься, приросшая к месту,
покуда усталость и дым
не скроют тебя до бровей, как невесту,
фамильным шитьём золотым.
За то, что стучит неуёмная створка,
мы держим с тобою ответ,
за то, что творится земная уборка,
и полный соринками свет
прольётся… От матери нам достаётся
оконная рама, портал,
закатного золота серьги и кольца,
наследства тяжёлый металл.
***
По дороге на Арад
нам спускаться не впервые,
по обочинам стоят
деревеньки кочевые –
их слепили по одной
по привычке легковесной
из фантазии сплошной,
манны бросовой небесной,
из того, что под рукой,
из того, что дарит случай,
из фонящей и глухой
жести кровельной певучей.
Нерушимые пока,
на холме, потом правее,
их ребристые бока
в сером облаке ржавеют,
и такой закат густой
над долиной этой сорной,
словно знахарский настой
местной травки кроветворной.
Смотрит первая звезда
без досады и укора,
словно это навсегда,
и ещё совсем не скоро
те, сошедшие с ума,
времена придут иные
в наши хрупкие дома,
деревеньки жестяные…
***
В плену у недолгого века,
интимного круга,
мы тихие твари ковчега,
что есть друг у друга —
одни, на исходе творенья
нелёгкой недели,
у дома посадим деревья,
чтоб в окна глядели.
Что так опрометчиво начато —
мигом поблёкло,
недаром ночами маячат
и шарят по стёклам
деревьев незрячие лица
и пальцы сухие —
нам просто нужны очевидцы,
хотя бы такие…
***
… в конце всегда больничная палата,
и свет случайных фар почти не виден,
скользнул, протиснулся в иллюминатор,
как Мартин Иден.
Тянись за их лучом затёкшей шеей
и всем своим заледеневшим телом –
он лишь мгновенье на стене рыжеет,
как бок собачий, медное на белом.
Хотя душа уже зависла между,
вдруг отлегло, как будто легче стало,
а это он – прочь по равнине снежной
уводит волчью стаю.