Там, в Москве

 

В Ленинграде я впервые оказался с бабушкой – лет в пять. Мы приехали под Новый год, рано темнело, поэтому Ленинград на долгие годы остался для меня ночным городом, залитым праздничными огнями. Я никогда не думал, что у нас столько родственников. Все они откуда-то меня знали, а бабушку называли по имени, как девочку. У каждого из них был свой запах. Они удивлялись, какой я большой, дарили конфеты и цветные карандаши. Пили чай с вареньем и, вспоминая далекую жизнь, то и дело промакивали глаза платочками. Они часто переходили на незнакомый язык, который, похоже, знали не хуже русского. «Азохнвэй, вэйз мир, зай гезунд», – то и дело восклицали они и покачивали головами. Бабушка объяснила мне, что на этом языке они говорили в детстве, когда жили на Украине. «До революции?» — спросил я.

Уже лет с семи-восьми на зимние каникулы в Ленинград меня стали отправлять одного. С собой мне давали лыжи,  на всякий случай к ним еще подвязывали клюшку. Вечером папа отвозил меня на Ленинградский вокзал, а утром дедушка Гриша встречал меня в Ленинграде уже на Московском. В те времена мысль о том, что со мной может что-то случиться в дороге, просто не приходила никому в голову. Если поезд приходил до открытия метро, мы с дедушкой шли пешком. Желтый свет фонарей чуть отодвигал обступавшую ночь, дедушка нес чемодан, я – лыжи. Мы шли заснеженными переулками, одни в пустынном городе. Атланты и кариатиды смотрели нам вслед; из подворотен, подвывая,  мела поземка. Я знал, что к концу нашего пути из-за поворота со стуком и звоном выскочит первый трамвай, а чуть раньше выйдут  дворники с лопатами и скребками.

 За тяжелой дверью парадного белела наполовину разрушенная мраморная лестница. По ней мы поднимались на второй этаж. Первое время я боялся дедушкиной квартиры – огромной, с шестиметровыми потолками, изразцовой печью, голландскими тарелками на стенах и армией фарфоровых статуэток в сервантах красного дерева. Она мне казалась чем-то вроде замка с привидениями. Проснувшись утром, я замирал в темноте, прислушиваясь к каждому шороху, пока бабушка Вера не поднимет тяжелые гардины.

 Дни моего пребывания в Ленинграде были расписаны заранее и распределены между родственниками – новогодние елки, музеи, театры и обязательное застолье вечером.  К моему приходу доставали редкие продукты, готовили угощения, на столе непременно стоял мой любимый форшмак.  К чаю пекли булочки с корицей, изюмом и другие сладости. (Не съеденное за столом нередко давали с собой в баночках с крышками). К середине каникул я уже немного уставал от настолько плотной культурной жизни и изысканного питания. И тут появлялся дядя Боря, родной брат папы. Он имел на меня особые права и забирал меня на несколько последних дней перед отъездом. Конечно, и там меня ожидал форшмак, домашняя буженина и новогодние  мандарины. Отличие было в другом. Единственный из моих ленинградских родственников дядя Боря жил не в центре, а на далекой окраине. Долгое время там даже не было метро.  И не в старинном доме, мало отличимом от дворца или музея, а в малогабаритной квартире на первом этаже блочной хрущевки. Там не было ни каминов, ни гардин, ни фарфора, ни фаянса. Даже столового серебра там не было.  Примерно так же мы жили и в Москве. Поэтому там мне было, так сказать, психологически комфортней.

В тот год всё было как обычно; я обошел всех родственников, выслушал все рассказы о войне, блокаде и эвакуации (и только муж тети Мани дядя Фима вспоминал как о самом счастливом времени свою жизнь в германском плену в Первую империалистическую), посетил все обязательные музеи (включая мой любимый Суворовский), несколько непременных елок (там давали сладкие подарки в бумажных сундучках) и спектакль про Швейка кукольного театра, где заведовала литературной частью тетя Лиля. Я поиграл в хоккей в Таврическом саду с внуком тети Маши Мариком Бенцманом, съездил с дядей Изей покататься на лыжах в Комарово, перечитал книги Кукаркина и Авенариуса про Чарли Чаплина. А еще я каждый день с кем-нибудь играл в шахматы и рисовал – акварелью и (чудесным приобретением) фломастерами.

  Я уже мысленно прощался с Ленинградом, как  вдруг вечером дядя Боря сказал, что позвонил папа: на днях надо будет переезжать в новую квартиру (наш новый кооперативный дом наконец построили), да еще бабушка опять попала в больницу. В общем, в Москве сейчас как-то не до меня, поэтому я пока остаюсь в Ленинграде, а чтобы я не отстал, меня на время сдадут в какую-нибудь местную школу.

Во всех случаях это означало продолжение каникул. Я даже обрадовался. Я всегда любил события, происшествия и приключения.

Дядя Боря сходил в ближайшую школу и легко обо всём договорился. Тетя Валя погладила мне брюки, на меня надели синюю кофту с белыми полосками, дали старый дядькин портфель, — и уже через пару дней я стоял перед новым классом. Юная учительница, разительно отличающаяся от нашей заслуженной Веры Сигизмундовны, быстро представила меня классу, объяснив мое появление «семейными обстоятельствами».    Я сел за пустующую парту, достал новенькие тетрадь, пенал и коробку фломастеров.

На следующей перемене меня обступили одноклассники. Некоторое время меня рассматривали молча, как зверя в зоопарке. Наконец раздался первый вопрос:

– А у вас что там, в Москве, можно в школу без формы ходить?

   Я сказал, что нет, без формы в Москве ходить нельзя, и что моя школьная форма как раз в Москве и осталась.

— Не покупать же вторую! – поддержал меня еще кто-то.

— А чего ты в Москву к себе не едешь, что это еще за обстоятельства такие? – поинтересовался какой-то хмурый мальчик.

Я объяснил: новая квартира, бабушка в больнице.

— Ловко! – неодобрительно отозвались в толпе.

— Хорошо, — никак не могли успокоиться мои новые товарищи. — А тут-то ты чего делал?

— Отдыхал, — сказал я и сразу почувствовал, что меня не поняли.

— Ишь ты! А отчего это ты так устал?

— А вы что, не отдыхаете на каникулах, никуда не ездите?

— Так это летом – в пионерский лагерь или к бабке в деревню.

— Ну, вот! – сказал я.

— Чего вот?! Это совсем другое дело – там речка, велик, пацаны знакомые…

— А здесь – музеи… – неловко начал я.

— Музеи? – не поняли меня.

Я почувствовал, что отношение ко мне меняется в худшую сторону…

— А какие у нас тут музеи? Вот у вас там, в Москве, Кремль, эта, как ее, Царь-пушка…

Похоже, мои новые одноклассники и мои ленинградские родственники проживали в разных городах. Ленинград всегда казался мне культурной столицей страны. Здесь же, похоже, этого не знали; меня окружали жители глухой провинции, если не вовсе дыры.

 — А у вас — Эрмитаж, Русский музей, музей Суворова… — попробовал я открыть глаза ленинградцам.

— Вообще-то, в Эрмитаже мы были – ходили в третьем классе, — вспомнил кто-то. — У нас тогда еще Васькин на обратной дороге чуть под трамвай не попал.

Всё равно на меня уже смотрели, как на больного.

И тут кто-то заметил фломастеры у меня на парте.

— Это чего такое, фломастеры, да?

— Фломастеры, — подтвердил я.

Столпившиеся вокруг меня жители города на Неве сокрушенно молчали, переживая увиденное.

В нашем классе фломастеры водились у двух девочек – Драновой и Петровой. У Драновой родители работали в торгпредстве в Японии, а у Петровой, похоже, были просто шпионами – они жили в Англии и их никто никогда не видел. А еще фломастеры появлялись у тех, кому они их подарили. Поэтому Дранову и Петрову часто приглашали на празднования дней рождения (Петрова, правда, вскоре перешла на полиэтиленовые пакеты с картинками и надписями по-английски).

В  этом классе, похоже, про фломастеры слышали, но ни у кого их, конечно, не было.

— Ух, ты, — сказала какая-то девочка, — вот бы попробовать…

— А у вас там, в Москве, чего – у всех фломастеры есть?

Я задумался, как ответить, но тут же получил еще один вопрос.

— Слышь, а у тебя, может, и джинсы есть?

— Есть, — неожиданно сказал я, не успев сам себе удивиться.

— Американские, да? – не унимался любопытный.

— А какие еще?! — ответили за меня.

— А откуда? Отец, наверное, привез?

Обратной дороги не было, я кивнул.

— А часто он у тебя в загранку ездит?..

Слава Богу, прозвенел звонок. Начался урок математики. Я удивился серьезности, с которой здесь относились к учебе. В нашем классе унижаться из-за оценки означало навсегда потерять лицо. А здесь… Не решивший у доски задачу громила всерьез просил учительницу не ставить ему двойку и обещал прийти после уроков. Более того, за него вступились одноклассники.

— Не ставьте ему два, а то его отец прибьет. Он и так со смены на рогах приходит и всех на уши ставит…

Удивляло и многое другое. Хулигана Вербицкого, разбившего на перемене нос отличнику Козлову, всерьез назвали зверем. («Ты, Вербицкий, не пионер, а зверь», — дословно сказал председатель совета отряда Витя Артемьев). Ко всему прочему мои новые товарищи отличались пугающим законопослушанием. В нашем (московском) классе сменную обувь, как правило, приносили (без этого не пускали в школу), но до последней возможности старались  не надевать. (Мы всегда и во всём стояли на страже своей privacy). Здесь же ученики безропотно переобувались в «сменку», причем  сменной обувью часто служили копеечные чешки или домашние шлепанцы.

Родители моих новых одноклассников часто работали в какую-то «ночную». Родителей здесь, кстати, называли не  мама и папа, а мать и батя (если не вообще – маманя с батяней). Меня сразу же назвали «москвич» (мне, честно говоря, казалось, что это слово, как, скажем, и «запорожец», больше подходит для обозначения автомобиля). «А вы москвича спросите… Пусть москвич скажет», — то и дело раздавалось в классе. Учительница пыталась с этим бороться и напоминала всем о моем имени, но и сама часто называла меня «москвичом», правда, неизменно добавляя «наш»: «А что скажет (думает) наш москвич?»

Мне действительно то и дело удавалось сказать последнее слово истины. На первом же уроке математики я смог решить задачу, показавшуюся сложной даже самой учительнице (о том, что точно такую же незадолго до моего отъезда мы разобрали дома с папой, я говорить не стал). Но лучше всего это получалось на уроках литературы. Ленинградцы невероятным образом  путали Пушкина не только с Лермонтовым, но и с Некрасовым, плохо и мало читали, затруднялись с пересказом и с истолкованием литературных сюжетов. Моим успехам никто не удивлялся: понятное, дело – москвич! Вскоре мне и самому стало казаться, что всё это не случайно, раз я учусь в Москве, да еще в специальной  (французской) школе.

Ко мне подсел отличник Козлов – перенимать опыт. Козлова, правда, скоро погнали: «Хорош борзеть, Козел, ты и так — отличник!». За право сидеть со мной выстроилась целая очередь. Не последнюю роль в этом играли и фломастеры. Особенно яростная борьба шла перед контрольными. Учительница почему-то не вмешивалась, может, и ей я казался кем-то вроде ее случайного помощника. По ее просьбе я стал заниматься после уроков с отстающими.

Я вдруг окунулся в совершенно новую жизнь. Я и в Москве был не последним человеком в классе, но стремительность моего восхождения в Ленинграде превосходила всякое представление о социальном успехе. Меня тут же выбрали в совет отряда (учительница, правда, напомнила, что я, к сожалению, в их классе не навсегда). Уже через пару недель я стал кем-то вроде «смотрящего» в тюремной камере или третейского судьи при синагоге. Моего внимания искали председатель совета отряда Артемьев, отличник Козлов и хулиган Вербицкий.

Девочек, похожих статусом на мою московскую соседку-красавицу Ирину Голошееву, в классе не было. Надо сказать, что девочек в классе вообще особо не жаловали; здесь, похоже, сохраняли актуальность заветы домостроя.  При них, например, ругались матом (правда, девочки этого особо не стеснялись, а  некоторые так и просто, не задумываясь, отвечали тем же). Короче, девочки в классе за людей не считались и занимали откровенно подчиненное положение. Была еще, правда, какая-то лошадиного роста дура, которая, оказавшись как-то со мной за одной партой, вдруг захихикала и зашептала: «Москвич, а москвич, а я чё покажу!»

Однажды я  случайно вышел из школы вместе с тихой девочкой Катей, нам оказалось по дороге. Катя попросила меня рассказать о Москве. С этих пор на уроках я иногда ловил на себе ее грустный взгляд (сперва мне казалось, что она смотрит на фломастеры).

Как-то раз наш класс сняли с урока  из-за репетиции к празднику 23 февраля. Кажется, мы что-то должны были спеть хором. Нас привели в актовый зал, на сцене возвышалась конструкция, уже частично занятая другими четвероклассниками. Пробираясь на свободное место, я случайно задел какого-то лысого крепыша, который, не разжимая губ, зашипел на меня неразборчивым матом  и вдруг изо всех сил пнул  ногой в колено. Я ударил в ответ, не успев задуматься. И, надо сказать, на редкость удачно (английского выражения lucky punch я тогда еще не знал).  Я попал кулаком сбоку точно в подбородок (как учил меня папа); голову лысого встряхнуло, и по причудливой траектории он полетел с верхнего этажа конструкции прямо на пол. Удивительно, что он сразу же вскочил на ноги. Но вместо того, чтобы броситься на меня, он вдруг наклонил голову и стал крутиться на одном месте, отфыркиваясь и бодая лысой головой воздух. Трудно сказать, на какую ступень лестницы Ламарка он вдруг провалился. Ни о каком продолжении драки не могло  быть и речи. Вырывающегося и  издающего трубные звуки лысого под руки увели его товарищи.  На мое счастье или несчастье в этот момент в актовом зале не оказалось ни одного учителя. Началась репетиция.

— Ну, ты и даешь, москвич, — сказал мне кто-то из одноклассников, — да ты хоть знаешь, кого завалил?

Конечно же, я не знал. Лысый оказался известным бандитом, связанным с районной шпаной. Наш классный хулиган Вербицкий по сравнению с ним был сущим младенцем. Одноклассники прямо говорили, что теперь моя жизнь  закончена. Определенней всех высказался командир нашего пионерского отряда Витя Артемьев.

— Ну, все, москвич, теперь тебе полная …., —  и он произнес слово на  букву греческого алфавита, выражающую отношение длины окружности к ее диаметру.

Я находился в состоянии эйфории (еще одно греческое слово) и действительно мало что понимал. Радость победы заглушала предчувствие возможной расплаты. Я вдруг заметил, что одноклассники что-то держатся от меня подальше. И только Витя Артемьев, видно, всё же не зря избранный на ответственную должность, уже спускаясь в раздевалку, быстро сказал мне: «Слышь, а, может, тебе родственникам позвонить, чтобы встретили… А завтра – сразу в Москву».

Папа не раз рассказывал мне, как в детстве они вдвоем с дядей Борей спина к спине отражали атаки толп окрестных бандитов (Детство моего папы с дядей Борей —  это вообще рассказ не для слабонервных). Не хватает только, чтобы дядя Боря на старости лет попал из-за меня в какую-нибудь передрягу.

Похоже, никто в классе действительно не верил, что я доживу до завтра. Я с горечью подумал, как недорога цена моего культурного и социального успеха. Я уже не в первый раз замечал, что в опасной ситуации рассчитывать не на кого. Дорога до дома не занимала и пятнадцати минут. Весь вопрос был в том, как ее пройти.

Я вспомнил, как папа рассказывал, что после войны в развалинах неподалеку от их дома на Кирочной поселились бандиты.  Они нападали на прохожих,  затаскивали их в развалины, грабили,  насиловали и убивали. Тела жертв находили через несколько дней. Милиция сама боялась и ни во что не вмешивалась. Я так и не смог понять, как удалось выжить папе, ходившему мимо этих развалин по несколько раз на день.

Давно отзвенел звонок с последнего урока. Школьный гардероб стремительно пустел. В этот раз тех, кому по дороге вместе со мной, точно не нашлось. Одноклассники быстро выскальзывали из школы, стараясь не встретиться со мной взглядом. И тут я увидел, что девочка Катя уже давно оделась и не уходит.

— Москвич, можно, я пойду с тобой?

В голове промелькнуло: а способна ли на такое красавица Ирина Голошеева? Я было подумал, что если со мной пойдет девочка, то, может, меня и не тронут, а если тронут, то, может, она закричит и кто-нибудь придет на помощь, но… Я твердо сказал:

– Нет, я пойду один.

Я оглянулся и вздрогнул, увидев лицо Кати. Такое я видел только в кино. Таким взглядом  провожали на эшафот.

Я вышел из школы. Я шел быстро, то и дело оглядываясь и едва удерживаясь, чтобы не побежать. И все равно… Я даже не понял, откуда они взялись. Я вдруг увидел, что окружен толпой старшеклассников.

— Постой, москвич, — от толпы отделился самый длинный и патлатый, — слышь, чего скажу…

Я никогда не бегал от опасности. У меня просто отнимались ноги. Я остановился.

 — Слышь, москвич, — снова сказал длинный вместо того, чтобы сразу ударить, — может, не будем, а?

Я молчал, не понимая, что происходит.

— Ты что думаешь, мы тут не понимаем, что к чему? Понаедут ваши московские, начнется мочилово… Слышь, может, забьем на это?

Я долго не мог найтись с ответом. Интересно, как это выглядело со стороны.

— Ладно, — сказал я, — так  и быть, забьем. Живите дальше.

Патлатый обрадовался.

— А этому козлу мы еще и сами добавим, — сказал он. — Будет думать в следующий раз, на кого лезет.

Я вспомнил, как бодающегося «козла» уводили одноклассники, и даже пожалел его.

Так значит, папа был прав, напрасно я не доверял его опыту: главное – не бояться! Я шел, окрыленный  новым пониманием жизни; сколько же возможностей я уже упустил, но ничего, теперь всё будет иначе.

Я ничего не стал рассказывать дяде Боре. Да и в классе на следующий день все странным образом забыли о том, что случилось накануне.

Тем временем в Москве наша семья переехала в новую квартиру, бабушка всё так же лежала в больнице. И наконец, дядя Боря объявил, что мне уже можно ехать домой.

Расстался я со своим новым классом на удивление легко. Я словно дочитал главу и перевернул страницу. Новые товарищи, грустная девочка Катя, прощальное чаепитие с заверениями в вечной дружбе – всё разом осталось позади. Меня ждала Москва, мой московский класс и красавица Ирина Голошеева. Я был уверен, что мой ленинградский опыт поможет мне и в своем собственном классе подняться на новую высоту. Я даже мысленно примеривался, кого бы мне так же удачно ударить.

Меня встретил папа. Никогда еще мне не надо было ему столько рассказать. Мы шли по перрону, было темно. Я говорил, не переставая. Мы взяли такси. Я рассказывал обо всем, что со мной случилось – о ребятах, не знающих свой город, о своих впечатлениях от новой, неизвестной мне жизни, о моих приключениях, о том, как ловко я ударил хулигана, и о том чуде, что случилось потом (о своих успехах у девочек я рассказывать не стал). Я говорил всю дорогу. Наконец, такси остановилось у незнакомого нового дома, и я вспомнил, что мы переехали. Подъезд пахнул свежей краской. На наш второй этаж мы поднялись на лифте. На стенах кабины еще не было ни одной надписи. Двери лифта открывались и закрывались автоматически. Пол на лестничной площадке был покрыт мелкой плиткой. Папа достал связку ключей. Раньше мы жили в квартире под номером четыре, теперь, оказывается, – сорок четыре. Папа распахнул дверь. Я ахнул. Новая квартира сияла чистотой и порядком. Ее простор подавлял. Ослепительно блестел паркет, покрытый лаком. Я коротко разбежался и проехался как на катке – через всю комнату до окна. В углу на высоких ножках стоял новенький телевизор с огромным экраном.  Я почувствовал, что начинается новая прекрасная жизнь.

— Вот это будет твоя комната, — сказал папа.

У окна стоял мой письменный стол, мои книги — в новом книжном шкафу, у стены роскошный диван. Раньше мы жили в одной комнате с бабушкой.

— А бабушка? – вдруг спохватился я. — Где будет жить бабушка?

Папа почему-то ответил не сразу.

— Бабушки больше нет, — сказал он.

— Как нет? – не понял я.

— Бабушка умерла, — сказал папа. — Мы тебе не говорили, пока ты был в Ленинграде. А сегодня… я хотел тебе сказать сразу, но как-то не получилось. У тебя был такой радостный вид, ты столько всего хотел рассказать.

 «Значит, пока я там, в Ленинграде, здесь, в Москве…»

— Я сейчас, — сказал я.

Я быстро нашел ванную комнату, зашел, сел на край ванны и включил воду. Ослепительный свет заливал белые стены. Лила вода из крана, беззвучно протискиваясь в узкую горловину раковины. Я вдруг почувствовал, что мне нечем дышать. Не сразу понял, что рядом стоит папа, и что он положил мне руку на плечо. Кажется, я забыл запереть дверь.

Мне часто снится один и тот же сон. Я долго брожу по улицам без цели и безошибочно выхожу к подъезду нашего старого дома. (Каждый раз меня удивляет эта логика обратного отсчета). Он пуст и заброшен. Я поднимаюсь по лестнице. Узнаю каждую ступеньку, каждый изгиб перил, каждую царапину на штукатурке. Останавливаюсь перед дверью в нашу квартиру. Она не заперта, я вхожу — и словно оказываюсь  на пересвеченной фотографии. В золотых лучах вижу каждую пульсирующую пылинку. И еще – здесь что-то не так с пространством. Я восхищен крошечностью нашего былого жилья и в то же время его безмерностью. Какая-то непривычная геометрия. В глубине квартиры я вижу бабушку, она совсем не изменилась. Она стоит и молча смотрит на меня. И я чувствую, как уходят все тревоги. И всё вдруг становится мне понятным. Кроме одного: где же я был всё это время?

«Зарница»

«Жизнь упала как зарница…»     

 О. Мандельштам

 

Когда  Вера Сигизмундовна объявила, что наш 4-й «А» примет участие  в общешкольной военной игре «Зарница», мы так закричали от радости, словно узнали о долгожданном наступлении коммунизма. Вера Сигизмундовна сказала, что теперь у нас будет не класс, а рота, и не четыре октябрятских звездочки, а четыре взвода. Так из командира звездочки я сразу превратился в командира взвода. Командиром же всей роты Вера Сигизмундовна назначила верзилу Гарькова, по-видимому, как самого крупного и представительного.

На перемене ко мне подошел Славик Карасюк – поздравить. Он сказал, что по уставу у командира взвода должен быть заместитель (на случай болезни или ранения) и предложил на это место себя. Он обещал мне профессиональную помощь в подготовке личного состава и в вопросах военной стратегии и тактики. (Отец Карасюка был офицером Генштаба.)

Маленького Карасюка не случайно называли в классе «карасёнышем» — он обладал трогательным умением словно невзначай выставить любого полным идиотом. Нелояльность Карасюка могла мне дорого обойтись. Дешевле было согласиться.

На следующий же день Карасюк пришел в школу в школьном кителе с пришитыми погонами. Погоны были настоящими – с красной полосой и одной звездочкой. Вечером моя бабушка позвонила отцу Карасюка, а на следующее утро вместо обычного похода в продуктовый магазин отправилась на метро в военторг. К моему возвращению из школы меня уже ожидали пара новеньких погон и бумажный пакетик с четырьмя золотыми звездочками. В нашей семье самой технически грамотной была бабушка. Вооружившись школьной линейкой и карандашом «Конструктор-2М», она разметила погоны, шилом сделала дырочки и прикрепила на каждый погон по две звездочки. К сожалению, приложенные к серому школьному кителю погоны сильно выступали крыльями, что, с учетом военной темы, делало меня несколько похожим на ангела смерти. Погоны подогнули и насмерть (опять же!) пришили к кителю. Я надел китель, подошел к зеркалу. И ахнул. На меня смотрел не какой-нибудь «сын полка» (как на обложке книги Катаева), а лихой командир — молодой лейтенант, размахом плеч смахивающий на спортсмена-разрядника.

Вскоре и другие командиры взводов завели себе погоны, и теперь по утрам мы здоровались за руку, вставали в кружок и обсуждали возможные боевые действия. Карасюк приходил в школу с «Красной звездой», разворачивал ее на переменах и внимательно изучал страницу за страницей. То и дело он задумчиво говорил что-то вроде: «Да-а… пока в мире существует империалистическая угроза, рано нам еще успокаиваться…»

После уроков мы строили личный состав, отрабатывали строевой шаг, перестроение в колонну и шеренгу, повороты на месте и на марше. Первое время я чувствовал какое-то неудобство, отдавая команды. Но вскоре это прошло. Я даже научился солдафонскому «Р-р-разговорчики в строю!», а  после  команды «Вольно!» стал добавлять: «Можно оправиться и закурить!» Слабо разбирающаяся в военном деле Вера Сигизмундовна не могла нарадоваться нашей самостоятельности. Сама же она то и дело зачитывала нам на уроках подходящие к случаю отрывки из произведений русских писателей.

— В поэтическом ряду рядом с зарницей стоит слово заря – одно из прекраснейших слов русского языка, — взволнованно говорила Вера Сигизмундовна. — Есть в нем что-то девическое, целомудренное… Вот, послушайте:  “Зарницы тревожились в небе, зарницы играли в хлебах”… Земля слушает их, хлеба слушают их… Полуночная зарница! Звезда любви, звезда предрассветная!

Вскоре весь наш класс купил пилотки с красной звездой. Теперь мы, командиры, требовали, чтобы при встрече одноклассники отдавали нам честь. Узнав про это, папа не удержался и переспросил меня: что, и девочки тоже? Я подтвердил – да, и девочки тоже. «Ну-ну», — только и отозвался папа.

Шло время. В один из зимних дней Вера Сигизмундовна внезапно сообщила, что завтра вместо уроков наконец состоится игра, и чтобы мы пришли в школу с лыжами, как на физкультуру. Похоже, информация из штаба проведения игры доходила до начальной школы с трудом. На наши вопросы о том, как будет проходить игра, Вера Сигизмундовна сказала лишь то, что всех участников разбивают на две группы – зеленые и синие (красный был по понятным причинам исключен), а все остальные детали мы узнаем на месте. Главное – не забыть лыжи и лопатку для снега.

Ночь перед боем я почти не спал и провел в возвышенном полубреду. То, как Суворов на перевале Сен-Готард, я вел свой взвод через глубокую часть оврага на краю нашего тропаревского леса (из снега вдруг проступали отвесные скальные выходы, овраг делался похожим на Альпы); то, как генерал Брусилов, совершив неожиданный маневр, прорывал укрепления противника; а то, как герои Сталинграда, ведя позиционную оборону, мы рыли траншеи и жили в них месяцами. И, конечно же, повсюду рядом со мной моя соседка и подруга, красавица Ирина Голошеева; она видит, как я принимаю решения и веду взвод к победе.

Под утро я всё же заснул. Мне снилось, что Ирину Голошееву ранили, и я выношу ее из-под огня противника прямо к ее родителям. «Спасибо, что ты не бросил нашу Ирочку», — скажет мне ее мама тетя Люся. К дому подъедет «скорая». Всю в бинтах и на носилках Ирину Голошееву увезут в больницу. Она бросит мне на прощанье благодарный взгляд, и дверца «скорой» за ней захлопнется. «Ты спас нашу дочь, и теперь она твоя, — скажут мне ее счастливые родители. — Если хочешь, можешь забрать ее к себе в квартиру».

И Ирина Голошеева, выйдя из больницы, перейдет жить к нам – с третьего этажа на второй – в комнату, которую мы делили с бабушкой. Теперь Ирина Голошеева будет спать со мной на одной кровати (как папа и мама в соседней комнате), а по утрам она будет вставать раньше, чтобы приготовить нам завтрак и погладить мою школьную форму. В школе мы и раньше  были живой иллюстрацией на тему, может ли мальчик дружить с девочкой. Нас всегда ставили всем в пример. Теперь же, глядя на нас, Вера Сигизмундовна будет неизменно добавлять: «Фронтовая дружба – самая крепкая».

Утром я еле встал, второпях собрался, а в последний момент под лыжную куртку на всякий случай надел школьный китель с погонами. За мной, как всегда, зашла красавица, и  с лыжами наперевес мы побежали в школу.

Пустырь перед школой был переполнен. Атмосфера была почему-то не столько праздничной, сколько тревожной. Многих, даже старшеклассников, пришли проводить родители. Чем-то все это смахивало на отправку мобилизованных на фронт. Мой взвод, слава Богу, явился в полном составе. Без лыж пришла только Вера Сигизмундовна. Лопату она тоже не принесла. Славик Карасюк пришел, подпоясавшись офицерским ремнем, на шее у него висел бинокль в кожаном чехле. Наконец в темноте зимнего утра все двинулись в сторону леса.

Спуск в овраг, за которым начинался лес, смешал весь порядок. Участники игры налетали друг на друга, падали, на них тут же наезжали следующие… Царила полная неразбериха. Учителя и командиры тщетно пытались собрать классы и взводы, пересчитать их и построить. Вера Сигизмундовна сразу же отстала и потерялась. Я подумал, что сейчас мы все являемся отличной мишенью для артиллерии и авиации возможного противника. Кажется, что-то похожее происходило и в первые дни Великой Отечественной. Никто не знал, что делать и к чему готовиться. Верзила Гарьков в отсутствие Веры Сигизмундовны совершенно растерялся. Где-то вдали физрук Федор Михайлович что-то кричал в мегафон и свистел в свисток. Металась старшая пионервожатая Лена. Кажется, она отдавала какие-то указания. В такие минуты я обычно чувствую себя наиболее уверенно. Оставив вместо себя Карасюка, я подъехал к Лене.

— Ты кто, командир? – спросила Лена. — Какой класс?

Она сказала, что четвертые классы должны занять позицию в какой-нибудь ложбинке за поворотом леса, там закрепиться и ждать дальнейших распоряжений.

Прежде чем тащить за собой взвод, я решил быстро произвести разведку, чтобы найти самую лучшую позицию. Наш лес я знал вдоль и поперек. Я быстро поднялся на противоположный склон оврага, завернул за поворот леса, пересек еще несколько отрогов и нашел отличную, прикрытую со всех сторон, позицию. И так же быстро поехал назад. Уже отъехав на сотню метров, я вдруг заметил, что еду по чужим следам. Впрочем, чуть правее, чуть левее, никакого значения  не имело – я отлично знал лес, и вот-вот из-за поворота должна была появиться толпа участников игры. Однако не только толпы, но и самого поворота что-то долго не было. Кажется, я свернул  не в тот отрог оврага. Может, стоило вернуться к найденной позиции? Я поехал назад и еще минут через десять понял, что что-то не нахожу и ее тоже. А главное, куда-то ушла опушка. Со всех сторон меня окружал густой лес. Впрочем, беспокоиться было не о чем. Наш лес проходился пешком за час в любом направлении. Вопрос был только в том, как правильно направление выбрать. Наконец, мелькнул просвет в деревьях, правда, не совсем с той стороны, где должна была быть опушка. Я побежал бегом, скатился в еще один овраг, поднялся. Просвет исчез. Я почувствовал вкус крови во рту. Снова вернулся обратно, потом свернул, проехал еще минут десять.  Больше просветов не было. Я никак не мог понять, где я оказался. В нашем лесу я знал каждый подъем, каждый спуск, каждую тропинку. И  не узнавал ничего вокруг. Лес непостижимо  переменился. Вспомнились русские народные сказки.

Я поплутал еще немного. Вдруг я услышал женские голоса; между деревьями мелькали тени. Навстречу мне ехали четыре девочки-старшеклассницы из нашей школы. У них были хорошие открытые лица. Может, немного взволнованные.

— Мальчик, — обратилась ко мне одна из них, — ты не видел, где здесь военная игра? А то мы чего-то потерялись…

Я с сожалением сказал, что тоже потерялся.

— А, ты из нашей школы? – обрадовались девочки. — А из какого класса?

 Я сказал, что из четвертого.

— А разве такая малышня играет? – удивились девочки.

Пропустив мимо ушей «малышню», я сказал, что играет.

— Ну, поехали тогда вместе,  — предложили девочки.

Трудно сказать, на что я понадеялся. На то, что это старшеклассницы, на то, что их много? Девочки плохо стояли на лыжах и шли медленно, тяжело опираясь на палки. Какая-то инерция  мешала сразу же исправить ошибочное решение. Кроме того, мне казалось, что бросить одних в беде девочек – пусть и старших — будет некрасиво. В результате я так и плелся вслед за ними, испытывая тоскливое раздвоение.

— Слышь, — вдруг сказала одна из них, в красной курточке, — а ты какой, синий или зеленый?

Я сказал, что синий. Девочки вдруг замолчали.

— Девки, — вдруг зашептала все та же девочка, — а чего мы синего за собой тащим?

Только тут я заметил у них на рукавах зеленые повязки.  Они остановились. Кажется, они знали о правилах игры больше, чем я. Как пишут в романах, мое сердце сжалось от нехороших предчувствий.

— Надо бы его – того!.. — горячо зашептала еще одна девочка, с косичкой, выбивающейся из-под шапочки. И я вдруг оказался окруженным со всех сторон четырьмя старшеклассницами. Еще можно было рвануться изо всех сил…

— На лыжи ему наступай, — скомандовал еще кто-то, и я почувствовал себя как в капкане. Черт меня дернул поменять полужесткие крепления с резиночками и пружинами на жесткие. Металлические скобки намертво держали ботинки.

— Хватай его! — командовала все та же решительная девочка. На меня жарко навалились четыре тела. Если бы это были мальчики, я, наверное, стал бы драться. Но меня всегда учили, что драться с девочками нельзя.

— И как мы его? — горячо дыша, спросила другая девочка, в очках на круглом лице. (Люди в очках всегда вызывали у меня особое доверие.)

— Повязка должна быть… Слышь, где твоя повязка?

Никакой повязки у меня не было.

— Спрятал, гад!  — сказала девочка в  очках. — Давайте его обыщем. Выворачивайте ему карманы!

Я не сопротивлялся, хотя и сам чувствовал в этом  что-то противоестественное. Восемь женских рук жадно зашарили по моему телу, расстегнули куртку, рубашку, одна из них, показавшаяся самой холодной, полезла под майку. Я дернулся.

— Не понимаешь по-хорошему? – сказала девочка с косичкой. Она подумала и добавила: — Сейчас как дам  …! (Мне сперва послышалось «звезды».) И вдруг покраснела. Я тоже покраснел. В нашем четвертом классе девочки так не говорили. С меня сняли куртку и обнаружили под ней китель с погонами.

— Ишь ты – офицер! Важная птица!

— Девки, — догадалась девочка в очках, — рвем ему погоны!

Затрещали нитки, вся бабушкина работа пошла прахом.

— Готов», — удовлетворенно сказала одна из девочек (вспомнилась пионерская клятва), — Всё, покойник.

Никакого покоя я не ощутил. Более того, я вдруг  почувствовал, что едва сдерживаю слезы. Обрывки погон девочки зачем-то забрали себе. Одна из звездочек отвалилась и золотом мерцала из снега.

— Надо бы его допросить, — задумалась девочка в очках, — чего он тут вынюхивал, один в лесу?

Она легко пересекла границу двух миров. Я и сам перестал понимать, на каком я свете.

— А может, его в штаб отвести? — сказала еще одна.

— Не пойду, — наконец-то твердо сказал я.

— А давайте к дереву его привяжем, — догадалась девочка в красной курточке, — а потом вернемся за ним с нашими ребятами. Они ему и вломят, если что.

Я где-то читал, что на войне люди стремительно теряют человечность. Вернее, не все люди, а враги. Неужели мы уже успели стать друг для друга врагами? А еще я понял, что момент для сопротивления непоправимо упущен; я давно был прочно зажат  четырьмя женскими телами. Меня придавили спиной к березе, из моих же штанов вытащили кожаный  ремень и, заведя мои руки за ствол, замотали их ремнем.

— А он тут не замерзнет? – спохватилась самая человечная из девочек.

— Да мы сейчас, быстро, приведем ребят, и в штаб его, гада!

На меня накинули сверху куртку и уехали. Одна из девочек чуть задержалась.

— Мальчик, — сказала она, — ты  не обижайся, ладно? Как говорится, a laguerre comme a laguerre, понимаешь?

Я понимающе кивнул, всё-таки французская спецшкола. И добрая девочка побежала догонять остальных.

А я остался. В лесу стояла тишина. Бесшумно осыпался снег с ветвей.  Чуть начало светать. И тут над лесом вдруг взлетела красная ракета и зарницей опалила горизонт. Спустя мгновение до меня донеслось многоголосое протяжное «У-ра-а!» Кажется, начался штурм горы. Я не вернулся к своему взводу. Всё. Игра закончилась.

Тоска пронзила меня. Я вдруг понял, что совершенно не хочу ждать, когда за мной вернутся  какие-то ребята, да еще, может, за что-то и «вломят». У меня пропало всякое желание играть по чужим правилам. Что я делаю в этом лесу на морозе, один, да еще привязанный к дереву? Впрочем, если они за мной не придут, может получиться еще хуже. А если меня вообще тут никто никогда не найдет?

От неосторожного движения наброшенная куртка давно свалилась в снег. Становилось как-то холодно. Сперва задубели ноги в ботинках, потом начало прихватывать руки. Холод сковал шею и пополз за шиворот. Неожиданно захотелось спать. Я как раз недавно прочитал рассказ Льва Толстого «Хозяин и работник». А еще я вдруг вспомнил изображение генерала Карбышева  на марке серии, посвященной подвигам советских людей в Великой Отечественной войне. Бабушка объяснила мне, что фашисты взяли его в плен и обливали  на морозе из шланга, пока он не превратился в ледяную глыбу. Только этого мне не хватало. Я вдруг представил себе, как моим родителям приходит справка из школы: «…Ваш сын героически замерз, но не предал…» Чего это такого я не предал, какого черта я вообще во все это влез? Здоровый инстинкт самосохранения все же брал свое. Я почувствовал, как во мне пробуждается ярость, и рванулся изо всех сил. Ноги, скованные лыжами,  поехали вперед, и я упал к подножию дерева, вывернув руки в суставах. Я вспомнил, как враги мучили сына Тараса Бульбы. Кажется, это называлась дыба. Я напряг руки и стал медленно подтягивать ноги. Выражение «протянуть ноги» в своем самом зловещем смысле вдруг сделалось мне по-особому  понятным. Похоже, всерьез началась борьба за жизнь. Большой радости от того, что мне все же удалось встать, не было. Я всего лишь вернулся в исходное положение. Неудачная мысль о том, что навалившись спиной на березу, можно ее сломать или вырвать с корнем, быстро прошла. Все-таки, я был не медведь. О том, чтобы как-то развязать ремень, не могло быть и речи. Оставалось только перетереть его о ствол. Ремень был новый, кожаный, подарок папы. Связали меня как-то неожиданно умело. Перетиралась  почему-то не столько кожа ремня, сколько  кожа рук. Вспомнился Муций Сцевола. Ремень оказался очень хорошего качества. Возможно, мне вообще не  удалось бы его перетереть, но, к счастью, вдруг что-то треснуло, и хватка ремня ослабла. Кажется, отлетела пряжка. Еще несколько усилий, и я освободил руки. Сбил снег и лед с одежды, надел куртку и медленно покатил в сторону, откуда взлетела красная ракета. Спешить мне больше было некуда. Я ехал и все никак не мог вспомнить – когда у меня еще было так погано на душе?

Лес снова стал узнаваем. И опушка тут же нашлась. Игра давно закончилась, все уже возвращались в школу. Как нарочно, первой же, кого я увидел, оказалась красавица Ирина Голошеева.

— Белкин, лапочка, ты где был? — закричала она тем отвратным тоном, каким в последнее время всё чаще обращалась ко мне на людях. (Такой тон моя мама называла vulgaire). Мне показалось, что за время моего отсутствия она заметно одичала. Я попробовал объяснить: поехал на разведку,  встретил превосходящие силы противника и, в общем, как бы это сказать, они меня…

— А Белкина убили! — вдруг торжествующе закричала красавица и захохотала. — Вот умора!

Я явственно понял, что в ближайшее время она в нашу квартиру не переедет.

Дома меня ждали с обедом. Как специально, раньше пришел с работы папа. Вкусно пахло компотом, сваренным бабушкой. Меня, конечно, сразу же, спросили о том, как прошла «Зарница». Я сказал, что нормально, но патологическая честность заставила меня добавить, — но вообще-то меня убили. Все вдруг как-то вздрогнули.

— И много вас таких? – спросил папа и с усилием добавил: — Убитых?

Я сказал, что, кажется, я такой один.

— Азохн вэй! — ахнула бабушка.

— И как же это тебя угораздило? — осторожно спросил папа. Я рассказал. Установилось долгое молчание.

— Ты что, расстроился? – сказал, наконец, папа. — Подумаешь, ну, мало ли что в жизни бывает.

И, похоже, сам удивился тому, что сказал. Я сказал, что я совершенно не расстроился, но всё же как-то не очень приятно.

— И зачем  такие игры устраивают? — не выдержала мама. — Тоже мне – патриотическое воспитание!

— Забыли, где живете? — как всегда, напомнил папа.

Раздался звонок в дверь. Это красавица пообедала и пришла ко мне вместе делать уроки. А еще она надеялась  отыграться в шахматы. Жизнь снова входила в свои права.

Я и по сей день не знаю, что сделали убившие меня старшеклассницы с моими погонами. Никаких боевых действий между синими и зелеными, как оказалось, не было. И те, и другие долго окапывались, готовясь неизвестно к чему, потом по сигналу с разных сторон побежали к вершине горы. Командование моим взводом принял на себя Карасюк. Я так и не понял, кто первым водрузил знамя на вершину.  Во всех случаях, напавшие на меня в лесу старшеклассницы взяли на себя лишнее. Можно, сказать, что убили меня случайно, из-за плохого знания правил игры. Вот. А Игоря Гарькова наградили почетной грамотой – за что, непонятно. А про меня никто и не вспомнил. Вернее, не узнал о том, что со мной случилось. Так это и осталось странным фактом моей биографии. Можно сказать, своеобразным фальстартом, а точнее, фальфинишем.  Я и сам про это вскоре забыл. А сейчас вот что-то вспомнил. С чего бы это, интересно?