Немцы? Ну, немцы…
Для меня, как и для всех ребят моего детства, родившихся во время или вскоре после страшной войны, «немец» было бранным словом. Это они убили моего дедушку в Кисловодске и уморили голодом бабушку в блокадном Ленинграде. Это с ними четыре года воевали папа и другой мой дедушка. Это из-за них… Короче – гады, фрицы проклятые. Когда в школе пришло время иностранных языков, никто не хотел учить немецкий.
А школа-то была бывшая «Петришуле», и мраморная доска золотых медалистов в актовом зале сплошь была покрыта немецкими фамилиями. И весь город на каждом углу напоминал, что он на самом-то деле Петербург. И красивейший его пригород – Петергоф, а не какой-то труднопроизносимый Петродворец. И Кронштадт, и река Екатерингофка, и памятник адмиралу Крузенштерну на набережной (он вообще-то из шведов был, да какая разница). Штакеншнейдер построил чуть ли не все великокняжеские дворцы, а знаменитых коней на Аничковом мосту «лепил и отливал барон Петр Клодт». В пантеоне русской воинской славы, эрмитажной галерее 1812 года – то Бенкендорф, то Беннигсен, то Остен-Сакен…
Наверное, это были какие-то другие немцы, а не те, с кем папа воевал – так думал ленинградский мальчик, и не раз потом задумывался в свои молодые и не очень годы, но так до конца и не решил: те же самые, или все же другие. А поводы для подобных размышлений жизнь предоставляла много раз, и о них-то и рассказ.
Впервые я увидел живых немцев на станции Котельнич, где остановился поезд «Москва – Владивосток», которым мы с мамой ехали к папе, служившему офицером на Дальнем Востоке. Утром проснулся, поезд стоит, выглядываю — станция. И прямо напротив нашего вагона на перроне сложены доски, а на досках сидят непонятные люди, человек десять. Какие-то странно аккуратные, выбритые, подстриженные. Худые все, в серых кителях и штанах, на головах серые шапки — у кого пилотка с пуговками, у кого с козырьком. Рядом немолодой солдат сидит с карабином, и здоровенная собака положила морду на лапы. Тут сосед по купе, мой ровесник Владик тоже проснулся, посмотрел: «О, — говорит, — фрицы!» Как фрицы, настоящие?! Мы с ним кое-как оделись, выскочили на перрон и смотрим. И несколько офицеров из нашего воинского вагона тоже вылезли в своих пижамных и спортивных штанах.
Один фриц достал губную гармошку и стал тихонько наигрывать. А собака, не поднимая морды с лап, тихонько подвывать. Офицеры развеселились, а солдат встал, поправил карабин на плече и говорит: «Товарищи, близко подходить запрещено, и передавать ничего нельзя. Хотя, б…ь, курить вот так хочется!» И тут же получил от одного из офицеров пачку папирос. Тут три раза прозвенел колокол, проводники закричали «По вагонам, поезд отправляется!», и мы забрались обратно. Смотрим в окно, а солдат открыл пачку и раздает фрицам по папиросе. И собака рядом стоит и виляет хвостом. Владик забрался на верхнюю полку досыпать, а я долго еще стоял в коридоре и слушал, как офицеры обсуждают только что виденных нами немцев – нужно ли через почти десять лет после окончания войны их держать в плену, или можно уже отпустить, пусть там у себя в ГДР социализм внедряют. Порассуждали, как они по всему Союзу вкалывают на стройках, халтурить по-нашему так и не привыкли, работают на совесть, от чертежа – ни на сантиметр. К единому мнению наши офицеры не пришли, согласились на том, что Хрущеву с Булганиным виднее. А те вскоре договорились с приехавшим в Москву канцлером Аденауэром и всех остававшихся еще пленных немцев отпустили на родину. А построенные ими жилые и промышленные здания долго еще носили прозвище «немецких» — в данном случае похвальное, а отнюдь не бранное.
Прошло много лет, и я снова столнулся с немцем, побывавшем в советском плену. На подмосковной станции Щербинка проходила международная выставка железнодорожного транспорта, на которой наша ленинградская команда работала чуть ли не целый месяц. Жили мы в гостинице возле ВДНХ и каждый день катались на электричках в Щербинку и обратно вместе с прочими участниками, среди которых было довольно много иностранцев. Как-то на платформе в ожидании поезда я обменялся парой реплик по-английски с одним из них, и в вагоне он подсел к нашей компании – ухоженный такой дядечка лет шестидесяти, явно довольный случайной возможностью пообщаться с местными. Обычно при выходе из выставочного комплекса участники снимали свои бейджики, так что непонятно было, откуда иностранец – ясно только по акценту, что не англичанин и не американец. Поговорили, как водится, о погоде, потом о том, какое в Москве вкусное мороженое – «не то, что у нас». А где это «у вас»? — тут и выяснилось, что собеседник из Западной Германии, на тогдашнем советском сленге «бундес». Чувствую, что-то хочет он спросить, но мнется. Решился наконец: «А вот эта ваша Schtscerbinka – sorry for my pronunciation – она пострадала во время войны?». Вряд ли, говорю, на этом направлении немецкие войска не подошли так близко к Москве, как в других местах. А что, интересуетесь военной историей? Тут он перешел почти что на шепот: «Да есть некоторый личный интерес, ноги я когда-то себе изрядно отморозил под Москвой, долго потом мучился, особенно после 43-го, когда в лагере сидел на Урале».
Признаюсь, вертелось у меня на языке – а кто тебя сюда звал, сидел бы себе в тепле и уюте в каком-нибудь вашем Гармиш-Партенкирхене. Немец, видно, прочел это на моем лице, принялся оправдываться – мол, «не корысти ради, а токмо волею пославшего мя фюрера». Я прикинул – было ему к началу войны всего лишь лет двадцать, призвали, обмундировали, подучили – и Drang nach Osten. Хорошо бы хоть не эсэсовцем оказался… Тут он счел нужным сообщить, что служил телефонистом при штабе пехотного батальона, а до призыва был подмастерьем электрика. И внимательно посмотрел мне в глаза – ну, так тебе легче будет рядом со мной сидеть? Ответить самому себе на немецкий немой вопрос я не успел – электричка пришла на Курский вокзал, где бывший телефонист (если только не приврал) вышел, а мы с коллегами поехали дальше, до Белорусского. В оставшиеся до конца выставки дни я ловил себя на том, что выглядываю его в толпе – чтобы успеть вовремя отвернуться.
Это были истории о немцах германских. А случались небезынтересные встречи и с советскими немцами. Работая уже после отказа в институте «Гипростекло», я часто ездил в командировки в Киргизию, в г. Токмак, где совершенно неожиданно познакомился с немцами-отказниками. Нас, еврейских отказников, не пускали в Израиль, а тех — в ФРГ. Они в большинстве своем были высококвалифицированными мастерами-стеклодувами на местном стекольном заводе, зарабатывали большие по советским меркам деньги — по 500-600 руб. в месяц, не пьянствовали и жили в хороших частных домах с машиной в каждом дворе. Другие местные смотрели на них, как на умалишенных, — куда вас-то несет?! Чтобы успокоить общественное мнение (возможно, по совету из ФРГ), эти немцы вспомнили преданья старины, с большим скрипом зарегистрировали менонитскую религиозную общину, открыли на одной из своих усадеб молельный дом и тем успокоили местный базар. Стремление уехать по религиозным мотивам — это токмакскому населению было понятно.
При более близком знакомстве на почве общих претензий к советской власти выяснилось, что почти все они были высланы в Среднюю Азию в начале войны из Грузии и других мест Закавказья. Это было для меня открытием — думал до того, что они раньше были поволжскими немцами.
В Токмаке мы, группа ленинградских инженеров и программистов, отлаживали автоматизованную систему управления изготовлением листового стекла. Производство это непрерывное, поэтому работать приходилось в три смены. Сижу как-то ночью в операторской, одним глазом поглядываю на дисплей и мнемосхему, другим — в израильский справочник по ивритским глагольным формам. Подсаживается сменный стекловар по фамилии то ли Шульц, то ли Шварц: «Это чего у тебя, японский учишь?» Объяснил ему — я же в своем «Гипростекле» был как бы легальный сионист, каждые полгода справки брал для ОВИРа, на демонстрации демонстративно не ходил и т. п. Шульц был потрясен: «Так это что же, те самые буквы, которыми Библия написана? И ты их читаешь?!» На следующий день гляжу, меня снова в ночь поставили, и опять с Шульцем в одну смену. Тут он мне открылся, что тоже отказник, только не израильский, а ФРГшный. Их на заводе целая компания, хотят язык предков учить (в быту-то они все давно перешли на русский), да вот беда — книжек немецких не достать, особенно учебников. Из ФРГ посылки не доходят, пробовали из ГДР выписывать — тоже не получается… Я пообещал поискать в Ленинграде и привезти, что найду.
В Ленинграде мы посовещались в своем отказницком кругу и не пришли к единому мнению — должны мы им помогать или нет. Решили, что если я от своего имени что-то сделаю — мое право, а коллектив тут не при чем. Вслед за тем тут же собрали мне 50 рублей, на которые я в «Книгах стран народной демократии» на Невском накупил немецкой учебной литературы, и даже с аудиозаписями. Потом еще в Москве добавил в аналогичном магазине на улице Горького, и в очередную командировку привез в Токмак целый чемодан. Восторгу тамошних немцев не было предела, Шульц привез меня к себе домой и устроил там сабантуй с пловом, лагманом и чистейшим яблочным самогоном. Немецкую кухню на столе преставлял яблочный же штрудель. Деньги за учебники я у них отказался брать, так они мне собрали здоровенный мешок — кило 15 — орехов и отборных сухофруктов, кои в преддверии праздника Рош Ха-Шана были распределены между несколькими еврейскими семьями.
Это был не последний раз, когда пришлось мне помогать советским немцам. В 1989 году, уже живя в Израиле, я по работе прилетел в Западный Берлин. Поселился в гостинице возле Курфюрстендамм и на ночь глядя пошел прогуляться, а заодно поискать, откуда бы позвонить домой в Реховот (из отеля что-то дороговато выходило). Дошел до главного тогда западноберлинского вокзала со странным названием Zoo (то есть «Зоопарк»). Нашлась там, как я и предполагал, круглосуточно открытая почта; поговорил по телефону с женой и продолжил неспешно осматривать вокзал – одно из любимых занятий в каждом новом городе. В позднее то время все залы были пусты – кроме одного, в котором меня посетило форменное дежавю. Сидящие и лежащие на диванах люди совершенно русской деревенской наружности – женщины в плюшевых кацавейках и платках с детьми на руках, мужчины в «пинжаках» и сапогах, с мешками и узлами – все это напомнило многократно виденную картину огромного зала ожидания Казанского вокзала в Москве, где проездом из Верхнедвинска в Нижнеудинск мыкались поколения измученных и неприкаянных советских граждан.
Пораженный зрелищем, совершенно не вяжущимся с берлинским буржуазным благообразием, я оглядывал зал, пока взгляд не остановился на приютившейся в углу молодой паре с маленькой хнычущей девочкой с покрасневшим личиком, которой мама прикрывала рот и тихонько уговаривала: «Ну, не плакай, заругают ведь нас». Подошел к ним, спрашиваю: «Температура, похоже, у ребенка?». «Ой, вы русский?!». Ну, отвечаю, в каком-то смысле, а что это у вас здесь за табор такой, как вы попали-то сюда?
Оказывается, немцы-переселенцы из Казахстана выгрузились час назад из прямого поезда Караганда – Берлин, никто их не встретил, чего дальше делать, не знают, с места сойти боятся и по-немецки, кроме как «хенде хох», ничего не знают. Ладно, говорю, щас пойду разберусь с этими ихними ферфлюфтерами, а дитю рот не затыкайте, пусть погромче голосит. И скорым шагом, напустив на себя официальный вид, направился к стойке Information, замеченной в процессе поиска почты. Там восседают две фрау профессорского вида, я им издалека сердитым голосом: “You do speak some English I presume?”. “Yes sir, sure, how can we help you?”. Да не мне, отвечаю, я в ваших милостях, слава Богу, не нуждаюсь, а вашим же немцам, которых вы бросили без внимания и помощи, позор какой!
Дамочки засуетились, стали куда-то звонить сердитыми голосами, а мне ласково так: «Уважаемый сэр, раз уж вы проявили великодушие и приняли участие в судьбе наших дорогих репатриантов, объясните им, чтобы они не пугались, когда придут полицейские с тележками для их багажа. А то они обычно сразу начинают кричать «Нихт полицай!». И к девочке мы тут же пришлем дежурную медсестру». Вернулся я к своим немцам, все передал, дождался прихода полицейских с медсестрой – и пошел себе восвояси.
Иду неторопливо по переливающейся огнями Курфюрстендамм и думаю: не иначе, кто-то сверху посмеивается над абсурдом сегодняшней ночи – русский еврей явился из Израиля в Германию помогать русским немцам!