Женитьба
Листая старый календарь,
махнешь стакан и повторяешь:
меня любила секретарь
районного суда – товарищ
Голобородько. Ничего
с ней не срослось у нас, и все же
по этой части о-го-го
была, – ну и зарплата тоже.
Папаша – шишка в краевом
ГБ, – волчара из помятых.
Сам без пяти минут шпион
израильский – в пятидесятых,
когда своих вгоняли в план,
гребя по сосенке с окраин, –
уже маячил Магадан,
да в Мавзолей сыграл Хозяин.
С тех пор товарищ при штанах
с лампасами – куда уж выше
взлетел о новых временах,
да и к Москве, того, поближе…
А я босяк – ни дать ни взять;
как перст – где сядешь там и слезешь.
Не стоило и залезать
(как тесть обмолвился) а мне лишь
костюм пошить – пускай трепло
с образованием в два класса,
но вот же, думаю, свезло –
в родню к начальству затесался.
Теперь одна дорога – в загс,
хоть по залету да на “Волге”.
А там пожалуйте в кабак-с:
официант – свинья в ермолке;
то се, и музычка живьем,
форель на блюде как живая.
Ну все, подумалось, живем.
А гости! – мама дорогая.
Гляжу: кого тут только нет.
Чинов и званий – как в солянке.
Меж ними зрится и главред
журнала “Труженик Лубянки”,
и колченогий организм
на костылях, в прикиде мятом,
введение в каннибализм
преподававший при усатом.
Рябит от кителей и лиц.
И каждый трудится, ежовых
не покладая рукавиц:
иные – в лагерях мордовых,
а эти в городе родном
ночей не спят в полуподвале, –
все нынче за одним столом
стаканы за любовь подняли.
Ну, “горько” крикнули: жуют,
а мне и вправду загорчило:
сплошной духовный неуют,
как у Л. Н. Толстого было.
Рвануть бы тоже из семьи
в свою пивнушку на привозе,
хоть поутру да на свои,
а то на рюмку к тёте Розе.
Да ладно – думаю – прошло.
Как есть – вчистую прогорело.
И уж зубровой полкило
уговорил под это дело,
под рыбу с барского стола,
покуда гости из обкома
гадают – что ж там за орла
окольцевали? – “с Минтяжпрома,
похоже, залетел москвич”
(а я все слышу) “хрен столичный…”
– Ну, вы бы это… поприлич… –
им отвечаю – поприличней
себя ведите! – и в сортир
ломлюсь, тяжелый от зубровки,
как со стихами в “Новый Мир”
ветеринар из Шепетовки.
И слышу хохот: кто? о ком?
Да обо мне же! – опознали.
Мол, это грузчик в овощном,
в стекляшке при ЖД вокзале.
Тут теща пятнами – ей-ей
не хуже Гурченки – из этой,
ну как ее? про голубей, –
и в ридикюль за сигаретой;
как на иголках от стыда,
платочек комкает, и тут же
с зампредседателем суда
чуть не милуется при муже.
И тошно так от этих рож
вдруг стало: чую – накипело.
Кричу – рабочего не трожь!
ну грузчик – вам-то что за дело?
Сидят себе, от пуза жрут,
а кто-то шарит по помойкам…
За все сказал: за мир и труд,
как есть; за Сахарова в Горьком,
и за Катенина в Твери
(ну, в Костроме, ведь не об этом
же речь), и думаю: ты ври,
да не заврись – но поздно, где там!
Несет: нет правды на Руси
и вместо Бога в сквере идол…
Такое, в общем, Би-Би-Си,
за милую им душу выдал,
что уж папаша валидол
в кармане шарит.. Шуму – что ты!
И четверо – а ну, орел,
пройдемся! – с папиной работы.
И благоверная сидит,
бела как смерть, покуда гости
гуртом теряют аппетит.
– Да ладно, – отвечаю, – бросьте!
Повеселее что-нибудь
забацай, – как тебя? – маэстро.
Ещё по соточке на грудь
и ящик водки для оркестра!
Но кое-кто из-за стола
уже встаёт, глаза отводит.
Другая музыка пошла
и тестя под руки уводят.
Из вестибюля рык – “в Сибирь!
Сгною собаку!” – затихает.
Гляжу, – а колченогий хмырь
довольно руки потирает.
А дальше, как в тумане все…
Очнулся в камере: похоже,
прошлось чумное колесо –
следы протектора на роже.
Ну, ладно, думаю, пока
следак, поди, и не разбужен.
Что там навесят с потолка,
да и кому вообще ты нужен?
Как говорится, поглядим,
пока строчит маляву дятел.
Дождемся опера… Засим
и мы расстанемся, читатель.