Тридцать лет в пустыне
Помнишь, как лет тридцать тому назад мы с тобой ночью качались на качелях в Рамат-Авиве, около общежития на Эйнштейн… Там, где теперь стоит «кеньон», а раньше был парк и детская площадка? Или не именно там, а рядом с общагой на Тагор? Фантазировали, что когда-нибудь наступит день нашего десятилетия в Израиле. Были уверены, что тогда, через десять лет, мы будем устроенными и замужними, с детьми, квартирами и покоем. Прошло тридцать. В тогдашних наших с тобой расчётах мы ошиблись лет на двадцать – хорошо, что мы не мост строили, а то бы он рухнул.
Хотя кто сказал, что наша жизнь менее серьезна, чем мост? Ошибки тоже иногда стоят человеческих жизней. Судеб. Ты, кстати, знаешь: кто – где? Я практически никого с той поры больше не видела. Про некоторых знаю из «фейсбука»: Мишка, Гришка, Борька – их я иногда вижу в сети. Вот бы встретиться!
С другой стороны, мы сегодня такие все укутанные в сложные защитные механизмы и очень-очень осторожные, а еще одно пластиковое общение – кому оно нужно? Это только тогда, нищие, отчаянные, голодные и безумные, мы могли позволить себе откровенность. Когда кожа была снята со всего тела и нервы – наружу. Так и ходили, цепляясь друг за друга оголенными нервами. Надо быть идиотом, чтобы захотеть снова все это пережить.
Недавно ехала домой – в блаженное время, около пяти, перед началом шабата. Пустые дороги, огромное желтое солнце лениво приближалось к линии горизонта. И вдруг по радио песня Шломо Арци «Cадот шель Ирусим». Помнишь ее?
Знаешь, это было как сон о человеке, которого ты любишь, но его уже нет. А снится он тебе – живой, рядом с тобой, и вы дурачитесь и что-то говорите друг другу. И ты безгранично, по-детски, счастлива. И просыпаясь, ты еще помнишь это ощущение счастья и его теплых рук, но уже знаешь, что мгновение ушло. Что его нет. И ты радуешься, что он был в твоей жизни, что была еще одна минута счастья, и рыдаешь или кричишь от боли оттого, что его больше нет.
Вот примерно так же я вспомнила, точнее – почувствовала то наивное ожидание огромного счастья, которое, казалось, должно упасть на нас завтра; прямо физическое ощущение, что оно будет. Вот на тех качелях ночью, когда мы мечтали, что все у нас сложится.
А потом – жуткие пять лет выживания, и еще десять лет становления, а потом взросление. Я еду домой – такая благополучная, и все у меня в порядке. И только огня в душе больше нет. Мне даже пожаловаться не на что – понимаешь, у меня все замечательно. А легкость и юность ушли. И ожидания счастья – больше нет.
Помнишь, как в общаге? – я жила тогда еще с этой сумасшедшей художницей Женни и огромной девушкой-израильтянкой. Не помню, кто был у нас четвертым; помнишь, как мы с тобой в пятницу перед закрытием приезжали на рынок, чтобы по дешевке купить овощи и бурекасы. А потом вечером что-то там варили, и приходили Мишка, Гришка, Борька, Женни со своими бразильскими друзьями, мальчик – «оле хадаш» из Румынии, который учился на кино. Пили какое-то дешевое вино и дурачились. Помнишь, как было смешно и здорово? А потом выходили на улицу и носились там, играя в войнушку – мы уже взрослые, двадцатилетние.
Мои женатые друзья в Тель-Авиве улицы мели, чтобы прокормить детей, а мы – никому не нужные и неприкаянные, застрявшие в общаге в Рамат-Авиве. Ты помнишь, что в России уже в двадцать лет многие были родителями?
А перед войной все уехали. Израильтяне вернулись к родителям, а иностранцы тоже разлетелись по миру – все, у кого было, куда вернуться. Остались только мы – русские и израильские отщепенцы, которых никто нигде не ждал.
Была Ханука. Мы зажигали свечи и веселились в совершенно пустом здании. Такая ханукальная зона. Нас было человек пятнадцать, бродивших по гулким бетонным общагам.
А учебу я тогда бросила. Просто не могла больше вынести этот пир во время чумы. Вообще не понимала, что и зачем я в этой стране делаю. Спасало солнце и море. Ну и, наверное, то, что было нам совсем мало лет. И можно было просто куда-то брести, не видя ни цели, ни дороги. И не сдохнуть от полной бессмысленности происходящего.
Помнишь, как ночью мы сорвались и на последнем автобусе уехали в Иерусалим? Ожившая сказка! Я девочка с Урала, вот так вот, следуя своему мимолетному желанию, вскакиваю и уезжаю в Иерусалим с такими же безумными, как я сама. А там мы бродим по Бен-Иегуда, покупаем дешевые серебряные колечки с лотков, едим шуарму, слушаем гитариста, играющего на углу около «Машбира». Пляшем и переходим на другой угол, слушать другого. А вокруг август, жара, плывущий воздух и счастье. Просто счастье от того, что все это есть и возможно. Потом полночи пытаемся вернуться в Тель-Авив. Тогда еще ездили на попутках. Поймали кого-то, кто довез нас до Арлозоров, а оттуда уже с полшестого утра ходили автобусы до университета.
Заскочишь домой принять душ, поспать два часа – и на уроки, где сидишь, ничего не понимая. Вообще ничего. Я помню, я тогда подошла к лектору – она была известным театральным критиком и вела у нас курс «Восприятие времени в пьесах Чехова», – и сказала, что вообще не понимаю, что она говорит. Просто даже смысл ускользает. Она была очень горда собой, что у нее такой высокий иврит. Очень собой довольна. Посоветовала взять ее курс на следующий год, – узнав, что я только девять месяцев в стране. А мне хотелось тогда просто сдохнуть от тоски. От страха, что я никогда не прошибу эту стену, и навсегда останусь за бортом всего с моим корявым ивритом.
Были, правда, совершенно прекрасные люди. Мне повезло – меня взяла под свою опеку Реля, жена декана гуманитарного факультета. Раз в неделю она давала мне урок иврита, и мы вместе ужинали. У них я видела квартиру, заполненную книгами и картинами, стол ее мужа Шалома, профессора и декана гуманитарного факультета, заваленный рукописями и статьями. Запах домашней еды. Это были редкие моменты надежды, что даже тут, в этой средиземноморской стране, есть похожие на тебя люди.
Учебу я бросила (ну кому нужна была вторая степень по истории театра?) и уехала в простую жизнь. Работала переводчицей в страховой компании. Самое смешное, что всех своих друзей я растеряла. Каждый из нас вел свою войну за независимость, и времени ни на что не хватало. А вот Дорон, с которым я познакомилась в кафетерии в университете, – остался. Сначала он приглашал меня в кино. Потом мы с ним гуляли по Яффо. Потом он пригласил меня к себе на ужин – он снимал квартиру с соседями недалеко от университета. И я осталась там. Сначала ночевать и сочинять себе новую историю жизни.
Через два месяца я все больше и больше времени проводила у него. Он познакомил меня со своими родителями. Когда кончился мой договор на квартиру в Холоне, я просто переехала в его комнату. Мы еще пару лет прожили с соседями, пока он не закончил свою вторую степень по биологии. Его папа подтолкнул меня идти учить социальную работу. И завертелось.
Дорон делал докторат в «Вайцмана», я училась в Тель-Авиве. Было много всего – и смешного, и грустного. Мне, конечно, повезло – я через три года после приезда уже была принята в израильскую семью и больше не голодала, и не боялась, что нечем будет заплатить за квартиру.
Было трудно. Сколько ночей я смотрела на прекрасное лицо своего мужа и не понимала, почему мы вместе. Он со своей прагматичной буржуазной семьей и будущей академической карьерой, и я – так и не нашедшая себя девочка. Очень приблизительно выражающая бурю в душе на бедном олимовском иврите. Куда ушли мои мечты о творчестве? О свободе. Я уже больше не могла сорваться ночью в Иерусалим и пить дешевое вино в компании таких же оборванцев, как сама.
Через три года мы поженились. Еще через два года родилась дочка. Мишку, Гришку и Борьку я уже не видела. Я работала социальным работником в больнице. Мы собирались на постдок в Штаты, Дорон заканчивал докторат.
Через еще три года мы вернулись. Дорону предложили место в Тель-Авивском университете. Вот так всю жизнь я кручусь вокруг него. Мы купили квартиру в Рамат-Гане, родилась вторая дочь. Отношения с его родителями были вполне сносными. Они, наверно, тоже не были счастливы получить меня в свою семью, но смирились и вели себя достойно.
И все покатилось. Вполне благополучная жизнь. Я сделала вторую степень – веду частный прием. Выросли дети. Дорон стал совсем родным. Совсем своим. Я не перестаю благодарить судьбу за то, что она послала его мне. Хотя за эти годы всякое было; и разводиться хотели. С другой стороны, кто не хотел развестись из тех, кто в браке больше, чем пять лет? Но проскочили. Мы по-прежнему вместе. Он – надежный и совсем не невротичный. Мой самый любимый израильтянин.
И только иногда, услышав Шломо Арци или Ицика Клептера, или «Типекс» тех лет, – у меня скручивает живот при мыслях о девочке, которой больше нет. О девочке, которая могла ночью сорваться в Иерусалим и гладить руками горячие камни домов в еврейском квартале. Или танцевать на крыше в Бней-Браке и ожидать счастья. У нее не было сомнения, что оно обязательно придет.
Я не уверена, что оно пришло. Было разное. И сегодня мне спокойно и хорошо. Но вот такого пронзительного ощущения больше не было. Если счастье и было в моей жизни – скорее всего, тогда. Потому что никогда после я не была так оголтело и безумно беззащитна, наивна и доверчива.
Скажу честно, я бы не хотела снова туда. Ни за что! Вот, может, только подсмотреть и почувствовать на пару минут. Хотя, судя по тому, как меня разносит от песен тех лет, я думаю, что и пару минут мне там снова не пережить.
Что ж, все сложилось. Совсем не так. Хорошо, что все это было. И прекрасно, что уже прошло. Здравствуй, моя взрослая и размеренная жизнь!